Выбор и принятие решений риск и социальный контекст

Оглавление

Введение	3
Глава 1. Теоретические подходы к проблеме выбора и принятие решений	4
1.1. Риск: реальность или социальный конструкт	4
1.2. Психофизиология процесса принятия решения	17
Глава 2.Выбор и принятие решений: риск и социальный контекст	23
2.1. Проблемы выбора и принятий решений в контексте социальной психологии Заключение	23 31
Список литературы	32

Введение

Какие механизмы стоят за принятием человеком решения в ситуации выбора? Почему в одних случаях он предпочитает выбор, связанный с риском, а в других избегает риска? Существуют ли какие-либо психологические и семантические факторы, влияющие на этот выбор? Эти вопросы активно обсуждаются в современной области исследований, проводимых на стыке когнитивной и социальной психологии.

Традиционный подход, представленный теорией выгоды или полезности, утверждает, что процессом выбора и принятия решения управляет небольшой набор рациональных принципов, поэтому решения всегда логически согласованы и постоянны. Отсюда следует, что механизмы, управляющие выбором, оперируют независимо от содержания задачи, ее контекста или каких-либо других характеристик. Однако в последние десятилетия появились исследования, которые изменили этот взгляд. Так, в рамках когнитивно-эвристического подхода было показано, что принятие решений и выбор могут подвергаться различным ошибкам и отклонениям. Центральной в этом подходе является идея о том, что человек, совладая с неопределенностью, как правило, использует некоторые эвристики для упрощения комплексных задач, связанных с принятием решений.

Глава 1. Теоретические подходы к проблеме выбора и принятие решений

1.1. Риск: реальность или социальный конструкт

В литературе существуют два крупных направления интерпретации риска как социального феномена. Согласно реалистическому подходу, риск интерпретируется в научных и технических терминах. Это направление восходит к когнитивным наукам, базирующимся на психологии, и практикуется инженерными дисциплинами, экономикой, статистикой, психологией и эпидемиологией. Исходным моментом такого подхода является понятие опасности (вреда), а также утверждение о возможности вычисления его наступления и калькуляции последствий. В этом случае риск определяется как «продукт вероятности возникновения опасности и серьезности (масштаба) ее последствий»[7, с. 3].

Иными словами, риск трактуется как объективный и познаваемый факт (потенциальная опасность или уже причиненный вред), который может быть измерен независимо от социальных процессов и культурной среды. Тем не менее адепты данного подхода признают, что риск может быть ошибочно оценен в рамках того или иного способа социальной интерпретации, поскольку, по вер­ному замечанию М. Дуглас, «опасности трактуются как независимые перемен­ные, а реакция людей на них — как зависимая»[7, с. 4].

Главная проблема заключается в конструировании рисков в качестве соци­альных фактов. К тому же восприятие не только обычных людей, но и экспер­тов, вычисляющих «объективный риск», зависит от политического и культур­ного контекстов. Отсюда возникает другое мощное направление анализа риска — социовультурное. Здесь упор делается на социальный и культурный контексты, в рамках которых риск воспринимается и дебатируется. Это направление воз­никло на базе таких гуманитарных дисциплин, как философия, культурная антропология, социология и культурная география.

Историки социологии риска условно выделяют во втором направлении три подхода — культурно-символический, развитый М. Дуглас и ее коллегами, теорию «общества риска», представляемую У. Беком и Э. Гидденсом, и «калькулятивной рациональности», опирающийся на работы М. Фуко. Первый подход фокусируется на проблемах взаимоотношения «Личности» и «Другого» с осо­бым интересом к тому, как человеческое тело символически и метафорически используется в дискурсе и практиках вокруг проблемы риска. Второй концент­рируется на макросоциальных изменениях, порождаемых производством рис­ков при переходе к высокой модернизации. Это процессы рефлексивной модер­низации, критика последствий предшествующего этапа модернити и индиви­дуализма, последствия разрушения традиционных ценностей и норм. Адептов третьего подхода мало интересует, «что есть риск на самом деле», поскольку они полагают, что «правда о риске» конструируется посредством человеческого дискурса, стратегий, практик и институций. Они также исследуют, как различ­ные концепции риска порождают специфические нормы поведения, которые могут быть использованы для мотивирования индивидов к свободному участию в процессах самоорганизации в рискогенных ситуациях [7, с. 6].

Для простоты понимания надо выделить линии рискологических исследо­ваний — умеренную и радикальную. Сторонники умеренной полагают, что риск есть объективно существующая опасность, которая всегда опосредуется соци­альными и культурными стереотипами и процессами. Представители радикаль­ной утверждают, что риск как таковой не существует. Есть лишь восприятие риска, которое всегда будет продуктом исторически, политически и социально обусловленного взгляда на мир.

В течение столетия социология проделала путь от изучения множества отдель­ных рисков и рискогенных ситуаций к пониманию того, что само общество является генератором рисков. К середине 1980-х годов изучение рисков стано­вилось все более запутанным и хаотичным: риск-анализу явно недоставало цен­трального фокуса. Через разнообразие методов и подходов к анализу рисков красной нитью проходила заинтересованность социологов рискогенностью раз­личных составляющих социальной ткани — от межличностных процессов и се­тей до социальных институтов и структур, от первичных групп и символичес­ких интеракций до социальных движений и крупномасштабных организаций и систем [7, с. 7].

Но дело заключалось не только в разнообразии рисков, их масштаба и на­правленности. Исторически широко известная и вполне тривиальная мысль о двойственности, двузначности всякого орудия, социального действия, органи­зации наконец получила научный статус. Действительно, дубина, нож, автомат — одновременно инструменты креативной и разрушительной деятельности, защиты и нападения. Освободители на поверку часто оказываются завоевателя­ми, защитники — агрессорами или оккупантами. Безопасность для одних пре­вращается в опасность, риск для других. Сегодня существуют тысячи орудий, веществ, групп, официально имеющих статус двойного назначения. То же можно сказать и о социальных институтах, организациях, сообществах. Все или почти все может быть использовано как во благо, так и во вред. Более того, благое дело совсем не обязательно отзывается тем же. Напротив, оно зачастую порож­дает желание превратить даруемое благо в риск, в моральные или физические потери для благодетеля. Не зря родилось утверждение: «Ни одно доброе дело не остается без наказания».

Дальнейшее сосредоточение исследований на отдельных аспектах социаль­ной ткани затемняло общий интерес и могло привести к пренебрежению про­блематикой, которая впоследствии стала одной из основных в современной социологии. Нужна была некоторая объемлющая концепция. В течение двух пос­ледних десятилетий прошлого века Н. Луман, Э. Гидденс и У. Бек создали такие генерализующие концепции.

Социологическая теории риска Н. Лумана напрямую связана с критикой рациональности современного общества. Социология, пишет Луман, должна поставить вопрос о том, «как общество объясняет и выправляет отклонение от нормы, неудачу или непредвиденную случайность. Эта темная сторона жизни, этот груз разочарования, когда ожидания ни к чему не приводят, должны стать более очевидными, чем сильнее наша надежда на нормальный ход событий». И далее: «Объяснение нарушения не может быть оставлено на волю случая: необходимо показать, что это нарушение имеет свой собственный порядок, так сказать вторичную нормальность. Таким образом, вопрос, как объясняются и как обходятся несчастья, содержит значительный критический потенциал — критический не в смысле призыва к отрицанию общества, подверженного несчастьям, а критического в смысле обострения обычно неочевидной способ­ности проводить отличия. Дело заключается скорее в том, что мы можем по­знать нормальные процессы нашего общества, изучая, как общество пытается осмыслить свои неудачи в форме риска». Риск является обратной стороной нор­мальной формы, и «только при обращении к обратной стороне нормальной формы мы и можем распознать ее как форму» [7, с. 10]. Не трудно заметить, что Луман фактически повторяет основной тезис Ч. Перроу о нор­мальности отклонения.

Если мы сохраняем дихотомию нормального/отклоняющегося как инстру­мент для наблюдения за современным обществом, продолжает Луман, то уместен вопрос о том, как мы понимаем «рациональное общество», если рациональность в просветительски-идеологическом смысле утратила свое былое значение. Или более фундаментально: «Как мы понимаем наше общество, если превращаем понятие риска — бывшего когда-то актуальным лишь для некоторых групп, подвергавших себя особой опасности, — в универсальную проблему, неиз­бежную и неподдающуюся решению? Что теперь становится необходимым?.. Как общество при нормальном ходе выполнения своих операций справляется с будущим, в котором не вырисовывается ничего определенного, а только более или менее вероятное или невероятное?» [7, с. 11].

Характерной чертой постсовременного общества, по Луману, является не столько потребность создания условий стабильного существования, сколько интерес к крайним, даже невероятным альтернативам, которые разрушают ус­ловия для общественного консенсуса и подрывают основы коммуникации. Поведение, ориентированное на такие случайности, и принятие таких альтер­натив являются противоречивыми. «Все усилия основать решения на рацио­нальном подсчете не только остаются безуспешными, но, в конечном счете, также подрывают требования метода и процедур рациональности» [7, с. 12].

По утверждению Лумана, «современное рисковое поведение вообще не вписывается в схему рационального/иррационального» [7, с. 12]. Принимаемые решения всегда связаны с рисковыми последствиями, по пово­ду которых принимаются дальнейшие решения, также порождающие риски. Возникает серия разветвленных решений, или «дерево решений», накапливаю­щее риски. В процессах накопления эффектов принятия решений, в долговре­менных последствиях решений, не поддающихся вычислению, в сверхсложных и посему не просматриваемых причинных связях существуют условия, которые могут содержать значительные потери или опасности и без привязки к конк­ретным решениям. Таким образом, потенциальная опас­ность таится в трансформации цепи безличных решений в некоторый безлич­ный, безответственный и опасный продукт.

Луман предлагает подойти к понятию риска через понятие порога бедствия. Результаты подсчета риска можно принимать, если вообще можно, лишь не переступая порог, за которым риск мог бы трактоваться как бедствие. Причем необходимо принимать в расчет, что порог бедствия будет расположен на са­мых разных уровнях, в зависимости от характера вовлеченности в риск: в каче­стве субъекта принятия решения или в качестве объекта, вынужденного вы­полнять рисковые решения.

Восприятие риска и его «принятие» являются не психологическими, а со­циальными проблемами: человек поступает в соответствии с ожиданиями, предъявляемыми к нему его постоянной референтной группой. В современном обществе на первый план выдвигаются вопросы о том, кто принимает решения, и должен или нет (и в каком материальном и временном контексте) риск при­ниматься в расчет. Таким образом, к дискуссии о восприятии риска и его оцен­ке добавляется проблема выбора рисков, которая контролируется социальны­ми факторами.

Социология получает новую возможность выполнять свою традиционную функцию предупреждения общества. Даже если социолог знает, что риски вы­бираются, то почему и как он сам это делает? «При достаточной теоретической рефлексии, мы должны признать, по меньшей мере, "аутологический" компо­нент, который всегда вклинивается, когда наблюдатели наблюдают наблюдате­лей... Из всех наблюдателей социология должна первой осознать этот факт. Но и другие делают то же самое. То, что выходит за пределы этих действий, это теория выбора всех социетальных операций, включая наблюдение за этими операциями, и даже включая структуры, определяющие эти операции. Для со­циологии тема риска должна быть, следовательно, подчинена теории совре­менного общества. Но такой теории нет... Нет и определения риска, которое могло бы удовлетворить научным требованиям...» [7, с. 14].

Социологическое наблюдение для Лумана — это наблюдение второго по­рядка или наблюдение наблюдения. Чтобы соотнести оба уровня наблюдения, Луман вводит различение риска и опасности. Если потенциальный урон «при­вязывается к решению» и рассматривается как его последствие, тогда речь идет о риске решения. Если же возможный урон анализируется как обусловленный внешними факторами, т. е. привязывается к окружающей среде, тогда можно говорить об опасности. Это не означает, что определе­ние чего-то как риска или опасности полностью оставлено на милость наблю­дателя. «Существует определенный барьер, например, необратимый сдвиг в экологическом балансе или возникновение бедствия уже не может быть связа­но с каким-то конкретным решением...» [7].

Как бы то ни было, подчеркивает Луман, в современном обществе нет поведения, свободного от риска. Для дихотомии риск/безопасность это означа­ет, что нет абсолютной надежности или безопасности, тогда как из дихотомии риск/опасность вытекает, что нельзя избежать риска, принимая какие-либо решения. Другими словами, надо оставить надежду, что новое знание увеличи­вает вероятность перехода от риска к безопасности. Напротив, чем лучше мы знаем то, что мы не знаем, тем более глубоким становится наше осознание риска. Чем более рациональными и детальными становятся наши вычисления, тем больше аспектов, включающих неопределенность по поводу будущего и, следовательно, риска, попадает в поле нашего зрения. «Современное риск-ори­ентированное общество — это продукт не только осознания последствий науч­ных и технологических достижений. Его семена содержатся в расширении ис­следовательских возможностей и самого знания» [7, с. 18].

Наконец, Луман, как и другие, видит в проблеме риска политический ас­пект. Так как политическая оценка допустимого риска или безопасной техноло­гии будет играть значительную роль, «пространство для соглашения будет, ско­рее всего, найдено в этом поле, а не в поле различных мнений по поводу первичного риска. Но именно такая перспектива перетягивает политику на не­надежную территорию. Политика подвержена не только обычным и очевидным тенденциям гипероценки или недооценки рисков, что изначально вызывает политизацию тем, но также искажениям, проистекающим из того факта, что первичный риск считается контролируемым или неконтролируемым в зависи­мости от предполагаемого результата. Любая оценка риска была и остается кон­текстуально обусловленной». Поэтому «мы должны по другому взглянуть на различие риска и опасности в этом контексте, в частности в отношении к политике. Если бы это было только вопросом опасности в смыс­ле природного бедствия, упущенная возможность его предотвращения сама стала бы риском. Очевидно, политически легче дистанцироваться от опасностей, чем от рисков — даже там, где вероятность потери или масштаб потери больше в случае опасности, чем в случае риска... Если даже предотвращение ущерба воз­можно в обоих ситуациях, могло бы тем не менее быть уместным <заранее> определить, трактуется ли первичная проблема как опасность или как риск» [7, с. 19].

Современная коммуникация, по Луману, предполагает выбор между аль­тернативами, что само по себе является рисковым. Но, несмотря на подрыв основ традиционной рациональности, коммуникация, и ничто иное, остается тем средством, с помощью которого общество как система производит и вос­производит себя. Именно коммуникация обеспечивает социальное сцепление. Луман ищет решение проблемы нормализации общества в аутопойэтическом типе коммуникации. Термин «аутопойэтический» означает, что формирование и структурирование системы не являются следствием воздействия внешних факторов. Протест не импортируется в систему из внешней среды; это конст­рукт самой социальной системы. Система познает себя в процессе, посредством которого все факты, ей доступные, прессуются в форму протеста и воспроиз­водятся с ее помощью. Система «открыта по отношению к теме и случайному событию, но закрыта в отношении логики формирования протеста». И далее очень важное замечание, перекликающееся с активистской парадигмой А. Турэна: «Общество таким образом осмысливает себя в форме протеста против себя са­мого» [7, с. 20].

Итак, Луман предлагает не завершенную социологическую теорию риска, а варианты рефлексии по поводу возможностей создания такой теории. Он пы­тается поставить социолога в положение не критика современного общества, вошедшего в эпоху глобального риска, а компетентного эксперта, помогающе­го обществу вернуть утраченное состояние «нормальности».

Э. Гидденс, анализируя процессы модернизации и ее переход в более высо­кую (рефлективную) стадию, не уделял, как Луман, столь пристального вни­мания эпистемологии риска. Но, может быть, именно поэтому он выявил те структурные элементы социума, трансформация которых порождает риски. Назову их очень кратко.

Гидденс, как и У. Бек, отметил двусторонний характер перехода к стадии рефлексивной модернизации, ввел понятие «разъединение», т. е. изъятие социальных отношений из локального контекста и их включение в контекст глобальный, постоянно подчеркивая, что модернити внутренне при­суща тенденция к глобализации. «Немыслимая и всевозрастающая взаимозави­симость повседневных решений и глобальных последствий есть ключевой пункт новой повестки дня». Он ввел понятие безличных институ­тов (абстрактных систем), указав при этом, что природа социальных институ­тов модерна тесно связана с настройкой механизмов доверия в этих системах. Вообще, доверие является базовым фактором для существования в условиях пространственно-временной дистанцированности, присущей веку модерна. Автор ввел также понятие «онтологическая безопасность», т. е. ощущение надежности людей и вещей, надежности и предсказуемости повседневной жизни. Гидденс уделил много внимания соотношению модерна и традиции. Модернизация раз­рушает традицию главным «врагом», которой является растущая институцио­нальная рефлективность. Но, по мнению Гидденса (и это важно для нас), «сотрудничество» модерна и традиции было критически важным на его ранних стадиях, когда предполагалось, что риск может быть калькулирован.

Современное общество рискогенно, хотим мы этого или нет; даже бездей­ствие чревато риском. Анализируя собственно механику производства рисков, Гидденс подчеркивал, что современный мир структурируется главным образом рисками, созданными человеком. Эти риски имеют ряд отличительных призна­ков. Во-первых, современные риски обусловлены глобализацией в смысле их «дальнодействия» (ядерная война). Во-вторых, глобализация рисков, в свою очередь, является функцией возрастающего числа взаимозависимых событий (например, международного разделения труда). В-третьих, современный мир — это мир институционализированных сред рисков», например, рынка инве­стиций, от состояния которого зависит благополучие миллионов людей. Про­изводство рисков динамично: осведомленность о риске есть риск, поскольку «разрывы» в познавательных процессах не могут быть, как прежде, конверти­рованы в «надежность» религиозного или магического знания. В-четвертых, со­временное общество перенасыщено знаниями о рисках, что уже само по себе является проблемой. В-пятых, Гидденс (так же, как Бек и Луман) указывал на ограниченность экспертного знания как инструмент элиминирования рисков в социетальных системах.

Наконец, Гидденс ввел понятие «среда риска» в современном обществе, выделив три ее ком­поненты: угрозы и опасности, порождаемые рефлективностью модернити; уг­роза насилия над человеком, исходящая от индустриализации войн, и угроза возникновения чувства бесцельности, бессмысленности человеческого суще­ствования, порождаемая попытками человека соотнести свое личное бытие с рефлективной модернизацией.

Наиболее завершенная концепция общества риска принадлежит У. Беку. Согласно Беку, риск — это не исключительный случай, не «последствие» и не «побочный продукт» общественной жизни. Риски постоянно производятся об­ществом, причем это производство легитимное, осуществляемое во всех сфе­рах жизнедеятельности общества — экономической, политической, социаль­ной. Риски — неизбежные продукты той машины, кото­рая называется принятием решений.

Риск, полагает Бек, может быть определен как систематическое взаимо­действие общества с угрозами и опасностями, индуцируемыми и производи­мыми модернизацией как таковой. Риски в отличие от опасностей прошлых эпох — следствия угрожающей мощи модернизации и порождаемых ею неуве­ренности и страха. Общество риска — это фактически новая парадигма общественного развития. Ее суть состоит в том, что господствовав­шая в индустриальном обществе «позитивная» логика общественного произ­водства, заключавшаяся в накоплении и распределении богатства, все более перекрывается (вытесняется) «негативной» логикой производства и распрост­ранения рисков. В конечном счете расширяющееся производство рисков подры­вает сам принцип рыночного хозяйства и частной собственности, поскольку систематически обесценивается и экспроприируется (превращается в отходы, загрязняется, омертвляется и т. д.) произведенное общественное богатство. Рас­ширяющееся производство рисков угрожает также фундаментальным основам рационального поведения общества и индивида — науке и демократии.

Не менее важно, что одни страны, общности или социальные группы, согласно данной теории, только извлекают прибыль из производства рисков и пользуются производимыми благами, другие же подвергаются воздействию рисков.

Однако, замечает Бек, производство рисков весьма «демократично»: оно порождает эффект бумеранга, в конечном счете настигая и поражая тех, кто наживался на производстве рисков или же считал себя застрахованным от них. Отсюда другой вывод: производство рисков — мощный фактор изменения соци­альной структуры общества, перестройки его по критерию степени подвержен­ности рискам. Это, в свою очередь, означает, что в обществе складывается новая расстановка политических сил, в основе которой лежит борьба за опре­деление, что рискогенно (опасно), а что нет.

Следовательно, «политический потенциал общества риска должен быть проанализирован социологической теорией в терминах производства и распро­странения знаний о рисках». И далее Бек делает вывод, имеющий непосред­ственное отношение к экологической политике: «Социально осознанный риск политически взрывоопасен: то, что до сих пор рассматривалось, как неполити­ческое, становится политическим». Иными словами, риски «политически рефлексивны», т. е. вызывают к жизни новые политические силы (например, социальные движения) и оказывают влияние на существующие социальные институты общества.

В формировании идеологии и политики современного общества одну из ключевых ролей играет наука, производство знаний. Теория «общества риска» утверждает, что с расширением производства рисков, особенно мегарисков, роль науки в общественной жизни и политике существенно изменяется. Ведь большинство рисков, порождаемых успехами научно-технической модерниза­ции, причем наиболее опасных (радиоактивное и химическое загрязнение, неконтролируемые последствия генной инженерии), не воспринимаются непосредственно органами чувств человека. Эти риски существуют лишь в фор­ме знания о них. Отсюда специалисты, ответственные за определение степени рискогенности новых технологий и технических систем, а также средства мас­совой информации, распространяющие знания о них, «приобретают ключевые социальные и политические позиции» [7, с. 22].

Еще одна проблема — это политическая интерпретация технического и естественно-научного знания. Это знание не может быть использовано непосред­ственно в политическом процессе. Необходим перевод этого знания на язык политического диалога и решений. Этот перевод осуществляется политически ангажированным научным сообществом, которое «превращается в фактор, ле­гитимизирующий глобальное промышленное загрязнение, равно как и всеоб­щий подрыв здоровья и гибель растительности, животных и людей» [7, с. 23]. Формируется институт экспертов, который приобретает самодовлеющее политическое значение, поскольку именно он определяет, что и насколько опасно. Именно эксперты определяют уровень социально-приемлемого риска для общества.

Привилегированное положение корпуса экспертов влечет за собой нега­тивные последствия. Эксперты превращаются в элиту, третирующую остальное население как алармистов, подрывающих общественный порядок. Разделение общества на экспертов и всех остальных вызывает у населения стойкую реак­цию недоверия к науке и технологической сфере, поскольку эксперты систе­матически скрывают или искажают информацию о рисках, а также не могут ответить на вопросы, выдвигаемые населением и его инициативными группа­ми. Борьба между политически ангажированными экспертами затрудняет оцен­ку истинного состояния среды обитания и поиск адекватных решений. В резуль­тате наука как социальный институт разделяется на академическую или лабо­раторную (наука фактов) и науку опыта, которая, основываясь на публичных дискуссиях и жизненном опыте, «раскрывает истинные цели и средства, угро­зы и последствия происходящего». Бек полагает, что наука опыта в обществе риска должна не только развиваться, но и быть принята обществом как легитимный институт знаний, уполномоченный принимать решения.

Нам представляются важными еще три положения этой теории. Во-первых, это пересмотр основополагающей нормативной модели общества. Если норма­тивным идеалом прошлых эпох было равенство, то нормативный идеал обще­ства риска — безопасность. Социальный проект общества приобретает отчетли­во негативный и защитный характер — не достижение «хорошего», как ранее, а предотвращение «наихудшего». Иными словами, система ценностей «нерав­ноправного общества» замещается системой ценностей «небезопасного обще­ства», а ориентация на удовлетворения новых потребностей — ориентацией на их самоограничение». Во-вторых, в обществе риска возникают новые социальные силы, разрушающие старые социальные перегородки. Бек полагает, что это будут общности «жертв рисков», а их солидарность на почве беспокойства и страха может порождать мощные политические силы. В-третьих, общество риска политически нестабильно. Постоянное напряжение и боязнь опасностей раскачивают политический маятник от всеобщей опасности и ци­низма до непредсказуемых политических действий. Недоверие к существующим политическим институтам и организациям растет. Нестабильность и недоверие периодически вызывают в обществе поиск точки опоры — «твердой руки». Та­ким образом, возврат к прошлому, в том числе авторитарному и даже тотали­тарному, не исключен.

1.2. Психофизиология процесса принятия решения

Вся жизнь человека состоит из принятия решений, непрерывной последовательности операций выбора, при этом человек постоянно сталкивается с проблемой выбора между нескольк

ими способами поведения. Принятие решения становится обязательным моментом в жизни, поведении человека: с момента рождения и до самой смерти он оказывается постоянно в состоянии необходимости принять те или иные решения, одни из которых осуществляются автоматически на подсознательном уровне, другие становятся предметом длительного мучительного раздумья, выбора одного из возможных вариантов.

Процесс принятия решения — производное неопределенности ситуации, в которой оно совершается. При полной определенности, когда отсутствует возможность для альтернативных действий, в сущности и нет никакой проблемы: решение принимается однозначно, автоматически, часто даже не затрагивая сферу сознания. Процесс выбора становится проблемой лишь тогда, когда в системе человек — окружающая среда присутствует неопределенность применительно к осуществлению действий, направленных на достижение определенной цели, конечного результата.

Чем больше степень этой неопределенности, тем меньше оснований для однозначного решения и тем более вероятностным оно становится. Мозг возмещает дефицит информации использованием более тонкого и сложного аппарата оценки вероятности того или иного события. Такое усложнение работы мозга, связанное с увеличением количества логических операций, требует большего времени для принятия решения. Поэтому усиление элементов неопределенности ситуации неизбежно приводит к усилению величины латентного периода реакции. С увеличением числа дифференцируемых сигналов возрастает неопределенность проблемной ситуации, в которой выполняется процедура принятия решения и как следствие увеличивается время реакции.

Познание психофизиологической основы интегративной деятельности высших отделов центральной нервной системы, обеспечивающих процессы сознания, мышления, невозможно без установления физиологических механизмов принятия решения как узлового момента любой формы целенаправленного поведения. Процесс принятия решения является универсальным принципом анализа, синтеза и переработки в центральных нервных образованиях входной сенсорной информации и формирования выходной реакции. Принятие решения — ключевой акт в деятельности любой достаточно сложной биологической системы, функционирующей в реальных условиях внешней среды, нашедший свое кульминационное развитие и совершенствование в различных формах проявления высшей нервной деятельности [3, с. 40].

Суть процесса принятия решения сводится к нескольким моментам: восприятие, прием и обработка афферентной информации, образование, формирование поля альтернатив (набор возможных вариантов для последующего выбора), сравнительная оценка альтернативных действий в целях осуществления рационального выбора и собственно выбор альтернативы — кульминация решения проблемы. Такое представление подтверждает гипотезу о принятии решения как результате, неизбежном итоге интегративного процесса, когда из множества альтернатив организм стремится выбрать одну, единственную, наилучшим образом обеспечивающую решение стоящей перед ним задачи. Рассматривая побудительные причины того или иного решения, следует отметить, что не может быть решения вообще, решения, не направленного на какой-то определенный эффект, не имеющий какой-либо определенной цели. Выбор при принятии решения в значительной мере обусловлен текущей мотивацией. Выяснение нейрофизиологических механизмов, лежащих в основе операции выбора в альтернативной ситуации, направлено на дальнейшее углубление знаний о природе восприятия и переработки информации в коммуникационных системах мозга. Восприятие, отбор, фиксация и извлечение из памяти соответствующей информации, сравнительный анализ биологической значимости сигналов, выбор и реализация конкретного пути распространения возбуждения в нервных сетях, формирование эфферентных командных сигналов, поступающих к эффекторным органам, — все это важнейшие компоненты сложного процесса принятия решения. В информационных процессах, ассоциируемых с интеллектуальной творческой деятельностью человека, широко используется оперативный механизм принятия решения.

В процессе принятия решения различаются две принципиально различные фазы: 1) генерация разнообразия (в которой из универсального многообразия действий выбирается класс возможных допустимых путей решения, удовлетворяющих условиям решаемой задачи) и 2) ограничение этого разнообразия с целью отбора одного-единственного варианта действия (с точки зрения эффективности этого способа достижения цели). Структуру и последовательность действий, характеризующих механизм принятия решения, обычно представляют в виде некоторого древовидного процесса, в котором по мере решения проблемы — принятия решения в широком смысле этого слова, отсекаются бесперспективные ветви. Такими бесперспективными ветвями являются действия, приводящие к повторяемости промежуточного результата, нарушению условий задачи и т. д. [4, с. 20]

Степень уверенности лица, принимающего решение при выборе определенной альтернативы, определяется величиной субъективной вероятности этого альтернативного действия. Эти субъективные вероятности основаны на следующих трех эмпирически выведенных постулатах (П. Линдсей, Д. Норман): 1) люди обычно переоценивают встречаемость событий, имеющих низкую вероятность, и недооценивают встречаемость событий, характеризующихся высокими значениями вероятности; 2) люди считают, что событие, не наступившее в течение некоторого времени, имеет большую вероятность наступления в ближайшем будущем; 3) люди переоценивают вероятность благоприятных для них событий и недооценивают вероятность неблагоприятных.

Различают два основных способа принятия решения: алгоритмический и эвристический. Алгоритмический способ принятия решения предполагает наличие у лица, принимающего решение, значительной информации о проблемной ситуации. Алгоритмический способ принятия решения сводится к построению совокупности правил, следуя которым, автоматически достигается верное решение, т. е. имеется высокая гарантия верного решения проблемы.

При эвристическом способе получение верного результата при значительном дефиците информации о проблемной ситуации не гарантируется, однако лицо, принимающее решение, используя различные эвристические приемы, может найти рациональное решение. Эвристические приемы сокращают область поиска при решении сложной проблемы и, хотя и не лучшим образом, но все же вполне удовлетворительно обеспечивают решение стоящих перед человеком проблем в течение достаточно короткого промежутка времени.

Динамический характер интегральной оценки на клеточном уровне организации нервной системы проявляется в использовании в разных условиях функционирования и в различных комбинациях одних и тех же нейронов. Такой динамизм клеточных механизмов интеграции и выбора определяется особенностями сенсорного входа центрального нейрона, вариабельностью его рецептивного поля. Мотивационные влияния избирательно повышают возбудимость только тех нейронов и потенцируют только те рецептивные поля, которые когда-либо использовались в поведенческих актах. Обстановочная афферентация также модифицирует активацию рецептивных полей центральных нейронов. Сами мотивационные и обстановочные влияния, определяющие «предпусковую интеграцию» нейронного механизма принятия решения, не активируют центральные нейроны. Возбуждение последних происходит лишь на основе конвергенции на нервной клетке детонаторных влияний, определяемых функциональной организацией и топографией активируемых синапсов (П. К. Анохин, В. Б. Швырков).

Конвергенция на одном нейроне разных сенсорных потоков свидетельствует о том, что нервная клетка является достаточно сложным интегрирующим образованием, реализующим процесс принятия решения в виде генерации отдельного потенциала действия или определенной временной последовательности таких потенциалов. Обеспечение целенаправленной деятельности системы на основе процесса принятия решения немыслимо без оценки эффективности произведенного действия, что в кибернетических системах осуществляется при помощи обратной связи. Структурную основу такой обратной связи в нейронных структурах образуют коллатерали аксонов, поставляющих корковым и подкорковым нейронам точные копии, модели эфферентных возбуждений.

Согласно теории функциональной системы П. К. Анохина, принятие решения означает перевод одного системного физиологического процесса (афферентный синтез) в другой (программа действия). Этот механизм образует критический момент интегративной деятельности, когда разнообразные комбинации физиологических возбуждений, формируемых в центральных проекционных зонах мозга под влиянием соответствующих сенсорных потоков, преобразуются в эфферентные потоки импульсов — обязательные исполнительные команды. В понятиях кибернетики нервной системы процесс принятия решения означает освобождение организма от чрезвычайно большого количества степеней свободы, выбор и реализацию лишь одной из них.

Временные характеристики нейронных механизмов, обеспечивающих процесс принятия решения, находят отражение в компонентах вызванного потенциала — комплекса электрических волн, регистрируемых из зоны центрального представительства соответствующих сенсорных систем. Процесс принятия решения по времени (100—300 мс в разных сенсорных системах) соответствует длительности нейрофизиологического механизма восприятия и переработки сенсорной информации, идентифицируемого по первичному ответу (включая и негативную волну). Более поздние компоненты вызванного потенциала ассоциируются с функционированием исполнительных механизмов.

С помощью нейрофизиологических и клинических исследований установлено, что лобные доли мозга являются основным нервным субстратом, осуществляющим принятие решения при реализации целесообразных произвольных форм деятельности человека (Л. Р. Лурия). Поражение лобных долей мозга, не затрагивающее физиологические процессы на входе системы (восприятие информации), приводит к существенным нарушениям процесса выбора альтернативного действия.

Усложнение проблемной ситуации приводит к достоверному увеличению числа функциональных связей различных зон коры большого мозга, к формированию фокуса повышенной активности во фронтальных областях мозга. Активация теменных зон коры мозга наблюдается на заключительных этапах процесса принятия решения, построения адекватной модели ситуации. Высокая неопределенность проблемной ситуации находит отражение в разной интенсивности роста функциональных связей корковых зон (по сравнению с фоновым состоянием). При снижении неопределенности в случае предъявления испытуемому дополнительной информации наблюдается концентрация нейронной активности в лобных и затылочных (для зрительной информации), в лобных и височных (для слуховой информации) областях коры большого мозга. Это свидетельствует о том, что в основе нейрофизиологического процесса принятия решения лежат сложные взаимодействия первичных проекционных зон анализаторов и лобных долей мозга, играющих роль ведущего интегративного центра в коре мозга.

Глава 2.
Выбор и принятие решений: риск и социальный контекст

2.1. Проблемы выбора и принятий решений в контексте социальной психологии

Когнитивные эвристики рассматриваются как информационно-процессуальные стратегии, которые, обычно являясь эффективными, могут, однако, приводить к различным ошибкам и заблуждениям. Ошибки и отклонения в рассуждениях и принятии решения связаны с ограниченными разрешающими возможностями когнитивных процессов.

Более современные данные показали, что появление или исчезновение ошибок в рассуждениях и принятии решения зависит от воспринимаемого социального и экологического контекста задачи [5, с. 23]. Следовательно, психологические механизмы выбора и принятия решения не носят всеобщего характера, а зависят от содержания задачи. Согласно Л. Космидес и Дж. Туби [2], человеческое познание состоит из большого набора функционально специализированных, взаимосвязанных модулей, которые совместно управляют мышлением и поведением человека для решения задач адаптации к экологическому и социальному окружению.

А. Тверски и Д. Канеман в классических и широко известных экспериментах показали, что принятие решения зависит от того, как сформулирована задача, т.е. от ее семантических характеристик [5, с. 24]. Используемая ими эмпирическая парадигма состоит в следующем: в задаче, связанной с выбором "жизнь-смерть", описывается ситуация, когда гипотетическая группа в 600 чел. заражена смертельной болезнью. Испытуемых просят выбрать один из двух возможных планов лечения в соответствии с результатами, вытекающими из этих планов. Первый план ведет к детерминированному результату - к гарантированному выживанию 1/3 пациентов. Второй план - к вероятностному результату: к 1/3 возможности, что вся группа пациентов выживет, и 2/3 возможности, что никто не выживет. Содержание задачи формулируется двумя способами: позитивно, в терминах жизни (так называемый позитивный фрейминг), и негативно, в терминах смерти (негативный фрейминг). Ниже представлены эти два варианта задачи.

Позитивный фрейминг.

Представьте, что 600 людей заразились смертельной болезнью и без лечения они умрут. Предлагаются два альтернативных плана лечения: А и В. Представьте, что последствия применения этих планов будут следующими:

- Если план А будет принят, то 200 чел. останутся живы.

- Если план В будет принят, то с вероятностью 1/3 все 600 чел. останутся живы, и с вероятностью 2/3, что никто не останется в живых.

Выберите наиболее подходящий, с вашей точки зрения, план лечения: А или В.

Негативный фрейминг.

Представьте, что 600 людей заразились смертельной болезнью и без лечения они умрут. Предлагаются два альтернативных плана лечения: А и В. Представьте, что последствия применения этих планов будут следующими:

- Если план А будет принят, 400 чел. умрут.

- Если план В будет принят, то с вероятностью 1/3 никто не умрет, а с вероятностью 2/3 все 600 чел. умрут.

Выберите наиболее подходящий, с вашей точки зрения, план лечения: А или В.

Тверски и Канеман показали, что если проблема сформулирована позитивно (позитивный фрейминг), то 72% испытуемых выбирают детерминированный план. Напротив, когда проблема сформулирована негативно (негативный фрейминг), то 72% испытуемых выбирают вероятностный план. Такое явление получило название "фрейминг-эффект". Эти данные опровергли традиционный подход к принятию решения, утверждающий, что выбор, совершаемый человеком, постоянен и не зависит от способа репрезентации проблемы. Инверсия в предпочтениях рискованного и нерискованного планов при негативном фрейминге нарушает принцип инвариантности, который гласит, что разные способы репрезентации проблемы должны вести к одному и тому же выбору. Канеман и Тверски объясняли существование фрейминг-эффекта с помощью так называемой проспективной теории, согласно которой люди кодируют возможный результат в терминах приобретения и потерь [5, с. 25]. Если речь идет о приобретении, то они предпочитают детерминированный план и не настроены рисковать, если же речь идет о потерях, то выбирают вероятностный план, т.е. связанный с риском.

Принятие решения совершается в различных социальных контекстах. Воспринимаемый социальный контекст проблемы значительно влияет на предпочтение рискованных или избегающих риск решений. В исследовании Х. Т. Ванг было показано, что фрейминг- эффект является функцией контекстуального размера группы в задаче, связанной с выбором жизни или смерти. Так, фрейминг-эффект существует только тогда, когда речь идет о группе, включающей 600 чел. Большинство испытуемых предпочитают детерминированный выбор, если проблема сформулирована в позитивном фрейминге, и вероятностный выбор, если она сформулирована негативно. Однако если группу, состоящую из 600 чел., заменить на группы из 6 и 60 чел., то фрейминг-эффект исчезает. В случае с малой группой испытуемые отдают предпочтение вероятностному плану. Данные также указывают на конкретное число гипотетических пациентов, которое может влиять на предпочтения при выборе планов, - оно составляет 120 чел. Такое количество рассматривается как нейтральная (индифферентная) зона между маленькой (6 и 60 чел.) и большой группой (600 чел.). В случае если группа включала 120 чел., испытуемые были безразличны к выбору определенного плана (детерминированного или вероятностного) как при позитивном, так и при негативном фрейминге и демонстрировали распределение 50 на 50 %, т.е. одинаковое количество рискованных и нерискованных выборов [5, с. 25].

В общем, паттерн выбора детерминированного или вероятностного решения является культурно-универсальным. Однако исследования, проведенные в США и Китае, показывают, что фрейминг-эффект в задаче с группой, состоящей из 600 чел., у американских испытуемых присутствует, а у китайских участников эксперимента он отсутствует. То есть группа в 600 чел. воспринимается китайскими испытуемыми как малая по количественному составу, в то время как американцами она воспринимается как большая. Такой вывод отражает специфическую социальную структуру Китая, который является густонаселенным районом земного шара, с большими семьями и интенсивными социальными взаимодействиями между разными поколениями, с низкой мобильностью населения. Таким образом, механизм выбора и решения проблемы адаптирован к особенностям социального окружения.

Х. Ванг, Ф. Симоне, С. Бредарт полагают, что фрейминг-эффект появляется, когда человек находится в противоречивой ситуации. Принимая решение о гипотетической дилемме "жизнь-смерть", он может ориентироваться на несколько подсказок. Если в задаче речь идет о шести гипотетических родственниках испытуемого, подверженных смертельной болезни, то в качестве приоритетной подсказки, обусловливающей выбор, являются его родственные отношения. В этом случае способ формулирования задачи (позитивный или негативный фрейминг) имеет незначительное влияние на выбор. И в первом, и во втором случаях большинство испытуемых предпочитают вероятностный выбор, связанный с риском. Если речь идет о шести незнакомых людях, подверженных смертельной болезни, сам способ формулирования задачи приобретает приоритетное значение: при негативном формулировании проблемы принятие решения испытуемыми становится более рискованным, нежели при позитивном.

Целью исследования
проведенного Е. А. Савиной, Х. Т. Вангом было выявление культурно-универсальных и культурно-специфических особенностей принятия решения, связанного с риском, у представителей российской выборки. В частности, они изучали, как социальный контекст и содержание задачи влияют на выбор, какие подсказки (семантическая, размер группы или социальный контекст) являются преобладающими при принятии решения о риске. Были проведены три серии исследований: в первой исследователи изучали, как социальный контекст задачи влияет на выбор и принятие решения в задаче, касающейся жизни гипотетических пациентов; во второй серии определялась степень влияния национальной принадлежности на процесс принятия решения в задачах, касающихся жизни-смерти гипотетических пациентов; наконец, в третьей серии использовались задачи сходной структуры, как и в первых двух сериях, однако речь в них шла не о людях, страдающих смертельной болезнью, а о личных деньгах, подверженных угрозе утраты.

В исследовании приняли участие 300 испытуемых - студентов различных факультетов Орловского государственного университета (средний возраст 19.9 года). Они была разделены на 6 групп, по 50 человек в каждой, состоящей из 25 девушек и 25 юношей. Испытуемые участвовали в исследовании добровольно. Они были тестированы в малой по численности группе: по 5 - 10 чел.

В качестве экспериментального материала использовалась задача, содержащая социальную дилемму, касающуюся принятия решения о жизни-смерти гипотетических пациентов. Их количество и характер варьировались. Так, ими являлись 6 гипотетических родственников, включая самого испытуемого; 6 родственников; 6 неизвестных людей из города, где живет испытуемый; 60, 600 и 6000 пациентов. Таким образом, предъявлялось шесть задач, причем каждая группа испытуемых получала только один ее вариант. Был использован так называемый сбалансированный фрейминг, который заключается в том, что в задаче заданы как позитивный, так и негативный аспекты. Он позволяет исключить влияние семантических характеристик задачи на совершаемый выбор. Ниже приводится формулировка задачи.

Представьте, что 6 (шесть) ваших родственников, включая вас (6 родственников, 6 неизвестных людей из вашего города, 60, 600, 6000 чел.) заразились смертельной болезнью и без лечения все умрут. Предлагаются два альтернативных плана лечения: А и В. Представьте, что последствия применения этих планов будут следующими:

- Если план А будет принят, 2 (20, 200, 2000) чел. останутся живы. Другими словами, 4 (40, 400, 4000) чел. умрут.

- Если план В будет принят, то с вероятностью 1/3 все 6 (60,600, 6000) чел. останутся живы, а с вероятностью 2/3 все они умрут.

Выберите наиболее подходящий, с вашей точки зрения, план лечения: А или В.

Таким образом, шести группам испытуемых (в каждой группе по 50 чел.) было предложено шесть сходных по структуре задач, которые отличались размером и содержанием от задач группы гипотетических пациентов, подверженных смертельной болезни.

Проведенное Е. А. Савиной, Х. Т. Вангом исследование подтверждает мысль о том, что на механизм выбора и принятия решения оказывает влияние формулировка задачи, ее социальный контекст. Так, люди больше рискуют в случае, когда опасности подвергнута малая по количественному составу группа, нежели большая, т.е. вероятностный план становится более значимым, когда проблема представлена в контексте малой по численности (6 чел.) группы. Этот механизм является культурно-универсальным. Почему же люди выбирают вероятностный, т.е. рискованный план, когда речь идет о маленькой группе? Возможны следующие объяснения [5, с. 27].

Так как люди на протяжении всей истории жили в маленьких, "лицом-к-лицу", группах, с эволюционной точки зрения этот факт сделал человека более восприимчивым к контексту социальной группы. Следовательно, проблема "жизнь-смерть" становится более экологически валидной, биологически значимой и эмоционально ценной, когда она касается относительно малой группы людей. В малой группе детерминированный план, ведущий к потере одной трети ее членов, является эмоционально неприемлемым. Здесь действует принцип "выживать или умирать всем вместе". Как результат - больше субъектов выбирают вероятностный план в попытке сохранить всех членов группы.

Согласно вероятностному плану, все члены группы имеют равные возможности для выживания, т.е. этот план рассматривается как более справедливый. Можно дать и такое объяснение: люди стремятся избежать конфликта, связанного с выбором тех членов группы, которые предположительно умрут (в случае детерминированного плана). Готовность избежать конфликта, связанного с таким выбором, и предвосхищение возможного сожаления могут оказывать влияние на принятие решения. Можно также предположить причины морального характера: группу, состоящую из 600 человек, гораздо тяжелее подвергнуть риску, чем группу из 6 чел. Некоторые испытуемые, принявшие участие в упомянутом выше исследовании давали именно такое моральное оправдание своего выбора. Исследователи специально не спрашивали респондентов о мотивации их выбора, однако некоторые из них посчитали необходимым объяснить свое решение. Данный факт говорит о том, что для них это была задача на "моральный выбор".

Результаты исследований показывают, что фрейминг-эффект чаще наблюдается в женской выборке, чем в мужской, значит, женщины более сензитивны к вербальной подсказке, т.е. к способу формулирования проблемы, нежели мужчины. Эти данные согласуются с результатами других исследователей [3, с. 12]. Мужчины делают больше рискованных выборов, чем женщины. С эволюционной точки зрения, этот факт может быть объяснен следующим образом: жизнь детей в большей степени связана с матерью, нежели с отцом; репродуктивный успех женщины зависит напрямую от ее выживания, поэтому она стремится избегать риска. Репродуктивный же успех мужчин связан с соревнованием, поэтому они гораздо чаще рискуют, нежели женщины.

Значимым фактором при принятии решения может выступать национальная принадлежность гипотетических пациентов: в случае если смертельно больны пациенты той же национальности, что и испытуемый, то рискованные ответы преобладают над нерискованными. Однако это возможно только тогда, когда речь идет о малой группе людей, подверженных смертельной болезни. Если имеется в виду большая группа гипотетических пациентов, то их национальная принадлежность никак не влияет на выбор. Разумеется, испытуемым гораздо легче идентифицировать себя с малой группой, нежели с большой, и здесь действует так называемый эффект "мы-группа". Если в роли гипотетических пациентов выступает малая группа потенциальных противников, то испытуемые показывают приблизительно равное количество рискованных и нерискованных выборов. В этом случае проявляется эффект "они-группа".

Для российских респондентов наличие родственных отношений с гипотетическими пациентами не стало важной подсказкой при принятии решения относительно жизни или смерти, как это наблюдалось у американцев, бельгийцев или китайцев. Россияне ориентировались только на размер группы. В задачах, связанных с принятием решения о личных деньгах, российские испытуемые показали приблизительно равное количество рискованных и нерискованных выборов независимо от суммы денег, подвергнутых риску. По сравнению с ними, американцы значительно чаще рискуют с увеличением количества денег, которые они могут потенциально потерять.

Заключение

Полученные нами результаты теоретического исследования показывают, что нет всеобщих рациональных механизмов принятия решений, связанных с риском, - такие решения обусловлены социальным контекстом и семантическими характеристиками задачи. Существует кросскультурный паттерн принятия решений, связанных с жизнью или смертью гипотетических пациентов: люди склонны больше рисковать, когда речь идет о малой по количеству группе людей, нежели в случае с большой группой гипотетических больных.

В ситуации выбора, связанного с риском, важной подсказкой для принятия решения о жизни или смерти гипотетических пациентов выступает национальная принадлежность больных: люди предпочитают рискованный выбор, когда речь идет о пациентах той же национальности. Однако национальность пациентов оказывается важным фактором, когда гипотетической опасности подвержена малая группа людей.

Проведенные исследования подтверждают вывод о том, что в задачах на выбор, обладающих одинаковой структурой, люди рискуют в гораздо большей степени, если возникает проблема, затрагивающая человеческую жизнь, нежели если речь идет о деньгах.

Список литературы

1. Анохин П. К. Принятие решения в психологии. - Ярославль: Изд-во Ярослав. ун-та, 1974. – 142 с.

2. Курчиков Л. Н. Неопределенность и определенность. - М., 1972.

3. Рубинштейн, С. Л. Основы общей психологии – Издательство: Питер, 2002. - 720 с.

4. Психология и педагогика. / Под ред. А. А. Радугина М., 1996. – 336 с.

5. Савина Е.А., Ванг. Х.Т. Выбор и принятие решения: риск и социальный контекст // Психологический журнал.– 2003.– Том 24.– №5.– с. 23-30.

6. Управленческая психология / под ред. Волкогонова О.Д. – М.: ИНФРА- М, 2005.

7. Яницкий О.Н. Социология риска: ключевые идеи. // Мир России. 2003. № 1. - 3–35.