Каптерев П. Ф.
Начетчество как замена вполне организованной школы не могло вечно держаться на Руси, недостатки его были совершенно ясны и значительны. Начетчество хорошо после хорошей школы, но заменять ее не может. Чтобы самообразовать себя, для этого нужно знать, что читать, уметь разбираться в читаемом, т. е. относиться к читаемому критически: руководств же к самообразованию в то время не было. Если у человека не было даже хороших элементарных сведений, то, очевидно, ему было очень трудно самообразоваться, он необходимо и часто становился в тупик, читая в своих книгах разные удивительные сказания, противоречившие его опыту и здравому смыслу. Он был не в состоянии решить вопрос: правда это или не правда, нужно это усвоить или нужно отбросить, он уподоблялся древнему составителю Азбуковника, который, находясь в таком же положении, откровенно писал: "Аще истинно есть или ложно, неведе". Школа тем и важна, что закладывает фундамент образования, дает возможность немножко разбираться в читаемом, вооружает критикой. Вопрос о хорошо организованной школе рано или поздно, но непременно должен был возникнуть на Руси.
С этим вопросом первой встретилась юго-западная Русь, которая, войдя в состав Литовского государства, соединившегося в 1386 году с Польшей, через последнюю стала лицом к лицу с западной культурой, с западными школами, распространенными в Польше и Литве. Началась довольно острая и напряженная борьба между просвещенными, хорошо вышколенными представителями католицизма и едва грамотными православными пастырями — церковниками, которые дальше изучения церковно-богослужебных книг не шли. Борьба была неравной, голыми руками взять иезуитов было невозможно при всей твердости в православии. Приходилось волею-неволею позаботиться о борьбе равным оружием — просвещением и хорошими благоустроенными школами. За дело взялись западные православные братства — львовское, виленское, киевское, могилевское, луцкое, пинское, оршанское и многие другие. Самые старые братства — львовское и виленское — возникли еще в XV столетии, первое в 1439, а второе в 1458 году. Но до конца XVI века эти общества были плохо организованы, имели мало средств и влияния. С конца XVI столетия усилились гонения на православных, а вместе с тем окрепла и деятельность братств, возникло много новых, в одной Вильне было пять церковных православных братств. Братства организовались по типу цехов, но преследовали цели исключительно религиозно-благотворительные и просветительные. Прежде других организовалось старейшее — львовское — братство, в уставе которого, данном патриархом Иоакимом в 1586 году, прямо предписывается, "чтобы всякое где-либо основанное братство сообразовалось с постановлениями братства львовского". На Брестском соборе в июне 1590 года правила львовского братства были распространены на все братства киевской метрополии, "да везде единакие Брацтва будут". Утверждение своих уставов братства обыкновенно получали от польских королей. Братства учреждались при церквах или монастырях и от них получали свое название. Кроме церквей братства учреждали и имели на своем попечении и содержании монастыри, богадельни, больницы, странноприимные дома, школы и типографии. Членами братств были лица разного звания, чина и положения, духовные и светские: митрополиты, архиепископы, епископы, игумены, иноки, священники, князья, дворяне, паны, шляхтичи, мещане.
Были случаи, что в братства вступали священники с целыми приходами; членами братств были некоторые из государей молдавских и валахских, а равно из знатных русских людей; членами братств были и женщины. Главнейшая обязанность братчиков заключалась в единодушной, дружной деятельности на пользу веры православной: "одного желать; друг за друга стоять крепко, до последнего издыхания защищать древнюю веру, права и вольности братства" (постановление членов львовского братства 10 августа 1700 года). Мало-помалу братства сделались представителями всего народонаселения юго-западной России и находились в постоянных сношениях с польским правительством и восточными патриархами. Подобно цехам, они имели разные права и вольности. Братства владели довольно значительными средствами, почерпаемыми ими из ежегодных взносов членов, недвижимых имуществ, от пожертвований, от доходов с типографий, содержимых братствами, от продажи остатков меда и воска (для шести праздников в году братства имели право варить беспошлинно для собственного потребления мед, а остатки его продавать).
Вот эти-то братства и явились новыми деятелями в школьном деле. Их деятельность находилась в тесной связи с характером просвещения в предшествующее время: они понимали просвещение в том же смысле, как его понимали и раньше, т. е. что оно должно служить интересам православной веры и церкви. Братства возникли для защиты православия, для борьбы с католиками; естественно, что и школы, ими заводимые и поддерживаемые, должны были служить той же цели. Братства начали с устройства элементарных школ, а потом заводили школы более высокого порядка, средние и даже высшие (киево-могилянская академия). Средние школы имели богословский характер и были как бы духовными семинариями. Их главная цель, по мнению, например, виленского братства, заключалась в распространении просвещения в духе православия и в подготовке "не точию во градех, но в всех искусных иереев". Учащимся в братских школах запрещалось иметь иноверческие и еретические книги, предписывалось говеть и приобщаться непременно во все четыре поста, а то и чаще; ежедневно по очереди посещать церковь, а в воскресенье и праздничные дни присутствовать всем в церкви на четырех богослужениях. После обеда в субботу учитель был обязан учить детей страху Божию, любви к родителям, уважению к старшим и вообще всякой добродетели. В дни воскресные и праздничные, перед обедней, учитель обязывался рассказывать детям о празднике и учить воле Божией; после же обеда объяснять Евангелие и Апостол того праздника. Перед началом и окончанием уроков читались молитвы. Есть вообще основания думать, что братские школы находились в тесной связи с братскими монастырями: молодые монастырские иноки обучались в братских школах, а бедные ученики жили и содержались в монастырях, учителями школы часто бывали монахи и лица белого духовенства, и вообще монастырь влиял на школу.
В братских школах основательно проходились церковный устав, церковное чтение, пение и пасхалия, Св. Писание и предание ("учение от св. евангелий, посланий апостольских, пророков, св. отцов"), учение о добродетелях и учение о праздниках. Особое внимание было обращено на изучение Св. Писания. Вообще, все образование в братских школах велось в строгом духе Православной церкви, а изучение догматов веры служило основным предметом, составляло центр всего учебного курса.
Патриарх Феофан в грамоте киевской братской школе писал: "Учители, научая благочестивой жизни и преподавая надлежащие науки, имеют усердно объяснять и внушать желающим учиться, а особенно младенческому уму, твердое исповедание веры и неизменное учение о догматах, установленных семью святыми вселенскими соборами восточной церкви". Вообще в устройстве братств и школ деятельное участие принимали восточные патриархи: видя опасности, угрожавшие православию от католицизма, патриархи побуждали православных соединяться в братства и заводить школы. Самое старшее из всех братств — львовское первое завело школу по побуждению патриарха антиохийского Иоакима. Находясь во Львове, он 1 января 1586 года дал братству устав, которым оно должно управляться, и убеждал завести школу, в которой бы учили греческому и славянскому языкам, а к панам и народу русскому он обратился 15 января того же года с воззванием поддержать братство в его предприятии. Тогда же прибыл в Львов от вселенского патриарха Иеремии димонитский и еласонский митрополит Арсений и целые два года проходил в братской школе должность учителя. Иеремия желал даже, чтобы другого училища во Львове, кроме братского, не было и чтобы домашние учителя и священники учили бы у себя на дому или где-либо в семье лишь одного или двух детей, к которым приглашены, но не больше, иначе "это послужило бы к уничтожению и вреду общественной школы".
Львовская братская школа достигла наибольшего процветания в тридцатых годах XVII столетия. Чтобы доставить питомцам возможные средства к образованию, братство постоянно заботилось о приобретении книг. Около 1637 года оно собрало уже большую библиотеку книг греческих, латинских, славянских и польских. В конце XVII столетия в братство от иезуитов перешел обычай разыгрывать диалоги (священные драматические представления) в церкви. В 1689 году было дано такое представление с великою пышностью, при многочисленном стечении зрителей. Достигнув процветания, львовская школа снабдила учеными мужами и "дидаскалами" другие братские школы. Петр Могила, основывая в Киеве школу, впоследствии преобразованную в академию, вызвал из львовской школы православных учителей для преподавания наук на латинском и греческом языках. Виленская братская школа получила первых наставников также из Львова.
Религиозный характер обучения составлял только одну сторону организации братских школ. Они имели еще особенности, именно они были школы общественные, а не частные или семейные, уставные и вообще организованные, и с довольно широким сравнительно курсом.
Так как школы содержались на средствах братств, то как вообще в домах братства, так и в школьных братствах были хозяевами. Будучи таким образом общественными, братские школы находились под надзором двух депутатов, которых братство избирало из своей среды и которые должны были устранять из школы всякое нестроение и беспорядки ("безчиние исправляти творенмиже и глаголанми"). Вследствие этого братские школы отличались некоторыми особенностями чисто общественного характера. Ввиду того что в состав братств входили лица всех званий и состояний, в братские школы принимались дети всякого звания. Желающий вступить в школу в течение трех дней присматривался к ее порядку, а бедный и к содержанию, и потом уже, если желание оставалось, поступал, чтобы впоследствии не раскаяться. Отдавая сына в школу, отец брал с собою двух или трех соседей и при них заключал с учителем условие о науке и о всем порядке обучения. Отец должен был знать, каким образом будут учить его сына, и не препятствовать, а всеми мерами содействовать ему в занятиях наукой, приводя его к послушанию учителю. На обязанности же учителя лежало посоветовать ученику, учитывая его возраст, наклонности и способности, какими науками следует ему заниматься. В школе перед учителем все ученики были равны, и богатые и бедные, и он должен был учить каждого столько, сколько кто по силам может учиться. Садиться каждый ученик должен на своем определенном месте, назначаемом по успехам. Кто больше будет знать, должен выше и сидеть, хотя бы и был весьма беден; а кто меньше будет знать, должен сидеть на низшем месте. Учитель должен и учить и любить детей всех одинаково, как сыновей богатых, так и сирот, убогих, и тех, которые ходят по улицам, прося пропитания. Учитель и школьные строители должны были напоминать родителю об его сыновьях, а хозяевам о порученных им и сторонних детях, чтобы дети дома поступали сообразно с порядком школьного учения. Если бы оказалось в детях что-либо противное образованию, то дело нужно было тщательно исследовать; а если бы учитель своим нерадением или родственники хозяина своим беспорядком препятствовали науке и благим нравам, то виновный подлежит ответственности. Таким образом, общественный склад школы приводил к некоторой связи и единению между школой и семьей и ко взаимной ответственности друг перед другом.
Если бы кто захотел взять ученика от учителя для какой-либо иной надобности, то должен взять его не заочно и не через других, а сам лично и при тех же двух или трех лицах, при которых отдал его в учение, дабы своим беспорядочным поступком не нанести оскорбления ни ученику и себе самому, ни учителю, что отобрал у него ученика без объяснения причины. Дети членов братств и особенно сироты обучались в школах бесплатно, за счет братств. Вообще членам братств вменялось в особенную обязанность заботиться и подавать возможную помощь тем детям, которые не имеют средств, а между тем желают учиться Св. Писанию. Для этого при братских монастырях устраивались помещения для житья беднейших учеников.
Внешний порядок школ был таков: в школу предписывалось приходить ученикам в определенное время, а равно выходить из нее; запаздывать и пропускать уроки строго воспрещалось. Если какой мальчик один день ходил в школу, а другой день пропускал и, таким образом, только числился в училище, то такого ученика больше не пускали в школу. Во время уроков воспрещалось переходить с места на место, шептаться, разговаривать, нужно было слушать и замечать все, что читается и диктуется учителем, стараясь всеми силами все услышанное выражать подобно учителю. Что ученик видел и слышал в школе, того он не должен был выносить за порог школы. Нужно заметить, что и постановления братских собраний братчики должны были хранить в тайне, так как эти постановления часто состояли в принятии мер по борьбе с латинством. С братских собраний обязанность молчания о происходившем была перенесена и на братские школы. Так как в братских школах учили только наукам и добродетели, то ученикам запрещалось иметь при себе на уроках какие-либо ремесленные инструменты и ими работать — одно занятие будет мешать другому. Для поддержания внешнего порядка пользовались в братских школах помощью самих учащихся: двух или четырех мальчиков, на каждую неделю других, по порядку, назначали для надзора. Отказываться от такого назначения было нельзя. Обязанности дежурных мальчиков были следующие: пораньше прийти в школу, подмести ее, затопить печку и сидеть у дверей, замечая всех поздно пришедших и рано уходящих, также не знающих уроков и шалунов — в классе, на улице и в церкви. Ученикам братских школ запрещалось ходить на пирушки, знаться с безнравственными людьми, наоборот, предписывалось оказывать почтение достойным людям духовного и светского сословия и прилично вести себя в местах, посвященных Богу, как то: в церквах, монастырях, на кладбищах.
Учебный курс братских школ не ограничивался одними церковно-религиозными дисциплинами, но согласно с задачею школ включал в себя ряд научных светских предметов. В грамотах королевских и патриарших братские училища называются школами греческого, славянского, русского, латинского и польского письма, откуда следует видное положение языков в этих школах. Учащимся вменялось в обязанность ежедневно спрашивать друг друга по-гречески и отвечать по-славянски, а также спрашивать по-славянски, а отвечать на простом языке. Но, вообще, учащиеся не должны были разговаривать между собой на одном простом языке, но на славянском или греческом. Кроме языков в братских школах преподавались грамматика, поэзия, риторика, диалектика и другие части философии и арифметики. Дети в школе делились на три группы или класса: на учащихся распознавать буквы и складывать; на читающих и выучивающих наизусть разные уроки; на приучающихся объяснять читанное, рассуждать и понимать. Утром после молитвы прежде всего каждый учащийся должен был говорить учителю свой вчерашний урок и показать ему свое писание, сделанное дома; а потом начиналось учение псалтири или грамматике с разборами и иным многим полезным наукам, как усмотрит на то время учитель сообразно с потребностью. После обеда мальчики, каждый для себя, должны были списывать на таблицу свои уроки, заданные учителем, исключая малолетних, которым учитель сам был обязан писать. Выучив в школе трудные слова, должны друг друга спрашивать, отходя домой или собираясь в школу. А вечером, пришедши домой из школы, дети — перед родственниками, а посторонние всякого сословия ученики, живущие на квартирах, — перед своим хозяином, должны прочитать тот урок, который в школе учили, с объяснениями его, как то бывает в школе. А что учили в тот день, должны списать вечером на дому и принести в школу поутру и показать учителю. Учитель обязан был выдавать ученикам записки с изложением учения Св. Евангелий, книг апостольских, пророков, св. отцов, философов, поэтов, историков и др. По субботам ученики повторяли все, чему учились в продолжение недели, и, сверх того, учились пасхалии, лунному течению, счету, вычислению, правилам церковного пения.
Общий порядок изучения наук в братских школах был такой: сперва учили складывать буквы, потом обучали грамматике, церковному порядку, чтению, пению. Далее следовали высшие науки: диалектика и риторика, которые переводились на славянский язык. На русский язык были переведены диалектика, риторика и другие философские сочинения, касающиеся школы.
Братские школы были школы уставные. Правда, до нас дошел устав одной лишь луцкой школы, основанной в 1620 году при крестовоздвиженской церкви в Луцке; но уже выше было замечено, что братские школы устоялись одинаково, они многое перенимали одна от другой. Поэтому луцкий школьный устав, на основании которого представлен очерк устройства братских школ, характеризует не только луцкую школу, но и все братские школы. Из представленного очерка видно, что братские школы были открытыми учебными заведениями, учащиеся жили или у родственников, или у квартирных хозяев. И те и другие привлекались к участию в занятиях учащихся — прослушивали их уроки. Печатных учебников, по-видимому, не было, и все обучение шло по запискам, которые учитель или прямо выдавал ученикам для списывания, или же диктовал на уроках. Писать и переписывать приходилось учащимся много. Главнейшими предметами учебного курса были иностранные языки и Св. Писание. Школьный порядок был точно обдуман и твердо установлен. За непослушание учитель обязывался наказывать детей, но не тирански, а наставнически, не сверх меры, а по силам. С другой стороны, если бы сам учитель оказался виновником таких поступков, которых закон не только не предписывает, но еще и запрещает, то таковой отнюдь не только не дожен быть здесь учителем, но даже и жителем.
Братские школы находились под значительным греческим влиянием и первоначально были греко-славянскими школами. Учителями были нередко греки. Преобладающим языком в братских школах был греческий: на нем говорили; по-гречески писали учащиеся свои сочинения, произносили речи. Обучение латинскому языку было поставлено гораздо слабее, и латинский язык в братских школах далеко уступал греческому, хотя также признавался необходимым, чтобы "бедной Руси не звали глупой Русью". Вообще, в постановке братских школ были значительные недочеты: предметов преподавалось довольно, но преподавание не отличалось большой систематичностью; не научное образование, а укрепление юношества в православии составляло задачу братских школ. Впрочем, консерваторы находили, что и то учат много; боялись латинских школ и наук, потому что считали их источниками ересей: "В школах и науках латинских тайна и гнездо антихристово фундовано есть". В юго-западной России о науке многие рассуждали точь-в-точь так, как о ней многие рассуждали в северо-восточной России. Образовательный план ревнителей благочестия был таков: "Во-первых, ключ и грецкую, или словенскую грамматику да учат. По грамматице же во место лживое диалектикы (з белого черное, а з черного белое перетворяти учащее), тогда да учат богомолебнаго и праведнословнаго часословца; во место хитроречных силогизм и велеречивое реторики, тогда учат богоугодно молебный псалтирь; во место философии надворнее и по воздуху мысль разумную скитатися зиждущее, тогда учат плачивый и смиренно-мудривый охтаик, а по нашему церковнаго благочестия догматы, осмогласник: та же конечное и богоугодное предспеяние в разуме, делное богословие; тогда учат св. евангельскую и апостольскую проповедь, с толкованием простым, а не хитрым, не слухи чесати словом проповедным, але силу Духа Святого влагати в слышащих сердца..." Изложенный курс рекомендуется по такому простому соображению: "чи не лепше тобе изучити часословец, псалтирь, охтоих, апостол и евангелие, с иншими церкви свойственными, и быти простым богоугодником и жизнь вечную получити, нежели постигнути Аристотеля и Платона, и философом мудрым ся в жизни сей звати, и в геенну отъити? Разсуди".
Приведенные слова принадлежат западноруссу Иоанну Вышенскому, афонскому иноку; но их разделяли многие. Фр. Скорина рекомендовал для изучения грамматики псалтирь, логики — книгу Иова и послания ап. Павла, для изучения "красномовности" — книги Соломона, арифметики — книгу Чисел, геометрии — Иисуса Навина, астрономии — первые главы книги Бытия и т. д.
Такие взгляды при нередкой недостаточности материальных средств у братств не могли содействовать правильному развитию братских школ, вследствие чего юношество, искавшее лучшего и высшего образования, по-прежнему направлялось в иезуитские коллегии и там заражалось латинством. Чтобы избежать такого грустного явления, сделана была попытка устроить братскую школу на более широких началах, так, чтобы эта школа вполне заменяла православным иностранные иезуитские коллегии, являлась бы школой высшего порядка. Такою школою сделалась школа богоявленского братства в Киеве, из которой со временем развилась киево-могилянская академия, имевшая большое значение в истории просвещения юго-западной Руси и оказавшая немалое влияние на московскую академию. До Петра Могилы (1596—1647) эта школа носила обычный тип братских юго-западных школ, т. е. хотя в грамоте, данной патриархом Феофаном (в 1620 г.), школа и названа школою "еллинословенского и латино-польского письма", но преобладающим языком у ней был греческий и учителя — "учение дидаскалы" присылались греческими патриархами и были греки; латинский язык преподавался, но в особенном почете не был; училище было устроено "отрача православным... да не от чуждаго источника пиюще, смертоноснаго язада западния упившеся, ко мрачно-темным римлянам уклонятся". Крупную реформу этой школы произвел Петр Могила (в 1633 г.).
Сущность реформы заключалась в превращении братской школы, при сохранении церковно-религиозного характера, в коллегию по иезуитскому образцу: языком преподавания (кроме катехизиса и славянской грамматики) сделался латинский; по-латыни же воспитанники были обязаны говорить и в классах, и вне их, и дома, и на улице; за ошибки в латинском языке взыскивали строго. В братских школах было 4—5 классных отделений (в виленской братской школе было пять классов), в киевской же академии образовалось 8 классов: 7 обычных иезуитским коллегиям — инфима, грамматика, синтаксис, поэзия, риторика, философия и богословие — и восьмой низший дополнительный, в котором учили читать и писать. Способы преподавания, учебники, объем учебных курсов — все это было, как и в заграничных коллегиях, вся западная схоластика была перенесена в Киев. Латинский язык учили по известному учебнику польских училищ Альвара, заимствованному поляками у западной Европы; философии учились по Аристотелю, богословию — по Фоме Аквинату. Необходимым и чрезвычайно важным пособием при прохождении всех учебных курсов признавались диспуты, было убеждение, что без диспутов невозможно усвоить никаких знаний. Поэтому диспутировали все, даже малыши, но особенно деятельно на сем поле духовной брани подвизались философы и богословы. Были даже, как и на Западе, нищенствующие школьники, т. е. бедняки, сироты, не принятые на казенное содержание и добывавшие себе пропитание воспеванием духовных и светских наук, устройством подвижных театров, обучением детей, попрошайничеством и т. п. В продолжение всего существования академии до преобразования ее в специальное духовно-учебное заведение учащиеся в ней принадлежали всем сословиям — и высшим и низшим, и к дворянству и к крестьянству. Были в ней дети знатнейших малороссийских фамилий. Число светских учеников нередко превышало даже число духовных. Такой же разнообразный, пестрый состав учащихся был и в образованных по образцу киевской академии коллегиумах харьковском и черниговском до преобразования их в духовные семинарии. В царской грамоте 1694 года (царей Иоанна и Петра Алексеевичей), определившей порядки и жизнь киево-могилянской академии, сказано, что к слушанию уроков в ней должны быть допускаемы "дети российского народа всяких чинов и из иных стран приходящие". "В преподавании наук свободных ни в чем не отлучатися исповедания святые восточные Церкви, наипаче остерегая того накрепко, чтоб учение было благочестивое, христианское, восточнаго исповедания... А отступников и противников вере нашей греко-российской, также и еретиков в школы не допускать, и прелесть противнаго исповедания и еретическия обучения весьма отсекать и искоренять" 1
.
Потребность в правильно организованной, хорошей школе с широким курсом была осознана, наконец, и в московской Руси, и там появилась правительственная школа — Московская славяно-греко-латинская академия, преследовавшая, в сущности, те же церковно-религиозные цели, что и братские школы, и киево-могилянская академия. Но московская академия явилась не вдруг.
Чувствуя недостаток в своих знаниях и большие проблемы в образовании, наши московские предки XVII века начали приглашать ученых киевлян к себе в Москву для перевода книг с древних языков и "для риторского учения". Но сначала риторское учение было домашнее; были охотники сами учиться "по-латыням", а других правительство, в своих видах, посылало учиться к какому-либо ученому и даже строило для таких занятий особое помещение. Так, в 1665 году трем подьячим велено было учиться у Симеона Полоцкого, а в Спасском монастыре построено было для них помещение, называвшееся "школой для грамматичного учения". Но эта не была настоящая школа, а временное частное обучение назначенных лиц: отучились три подьячих — и школе конец. Хотя они учились и новому "по-латыням", но еще старым порядком — келейным домашним способом, были отданы знатоку, мастеру на выучку за определенную плату.
Между тем потребность в правильно организованной школе чувствовалась все настоятельнее. Чрезвычайно характерна в этом отношении попытка прихожан церкви Иоанна Богослова в Москве завести школу с преподаванием "грамматической хитрости, языков словесного, греческаго и латинского и прочих свободных учений". Они долго хлопотали перед разными власть имущими лицами и наконец добились от московского патриарха благословения на это дело, "да трудолюбивые спудеи (студенты) радуются о свободе взыскания и свободных учений мудрости и собираются в общее гимнасион ради изощрения разумов от благоискусных дидасколов". Это случилось в 1667 году, только неизвестно, была ли открыта испрашиваемая школа. Ранее этой попытки боярин Ртищев в основанном им монастыре завел ученое монашеское братство, состоявшее из вызванных им в Москву иноков киевских монастырей для перевода разных книг и для предоставления возможности "хотящим учению внимати" поучиться у киевлян "свободным наукам". Царские дети начали учиться по-новому: Симеон Полоцкий учил детей царя Алексея Михайловича, сверх пройденного ими церковно-богослужебного курса, латинскому языку, пиитике, риторике и богословию. Наконец, в 1681 году была открыта в Москве первая правительственная греческая школа, элементарная, где обучали греческому и славянскому письму. Эта школа слилась с открытой вскоре после того славяно-греко-латинской академией 2
. Но прежде чем создать такую школу, наши предки признали необходимым подвергнуть обстоятельному обсуждению капитальный вопрос русского образования: нужно ли оставить старинный, излюбленный способ приобретения знаний — самообразование путем начетчества или заменить его новым — широко поставленной и хорошо организованной школой? В XVII веке, перед учреждением академии, в Москве появилось особое сочинение по указанному вопросу: какой путь образования правильнее: старый — начетчества или новый — школьного образования? Вот заглавие этого сочинения: "Учитися ли нам полезнее грамматики, риторики, философии и феологии, и стихотворному художеству, и оттуду познавати божественныя писания, или, неучася сим хитростям, в простоте Богу угождати, и от чтения разум святых писаний познавати, — и что лучше российским людем учитися греческого языка, а не латинского". Отвечая на первый, общий вопрос: учиться или не учиться школьным наукам? — автор говорит, что простота простоте — рознь: одна простота — это незлобие, добродетель, а другая простота — это невежество, неучение. "Неучение — тма, ослепляющая умняя очи, и есть и глаголется, яко апостол глаголет: зане тма ослепни очи; учение же ясная луча есть, ею же невежества тма разрушается, и естественныя человеческого разума очеса просвещаются и есть велие благо" 3. Таким образом, вопрос решался в пользу серьезного школьного образования, а начетчество признавалось недостаточным.
Учреждением Московской славяно-греко-латинской академии заканчивается первый период в истории русской педагогии: идеи, лежавшие в основе всего нашего древнего образования, находят в этой школе свое высшее развитие и окончательную формулировку. Поэтому мы остановимся на организации такой характерной школы.
Жалованная царская грамота академии (1682) так очерчивает характер академии (в общем рассуждении о ценности науки и знания, составляющем введение к частным положениям об академии): "Благоволим... на взыскание юных свободных учений мудрости, и собрания общаго ради от благочестивых и в писании Божественном благоискусных дидасколов, изощрения разумов, храмы чином академии устроити; и во оных хощем семена мудрости, то есть науки гражданские и духовныя, наченше от Грамматики, Пиитики, Риторики, Диалектики, Философии разумительной, естественной и Нравной даже до Богословии, учащей вещей Божественных, и вести очищения постановити. Притом же по учению правосуди духовнаго и мирскаго, прочим всем свободным наукам, имиже целость Академии, сиречь училищ, составляется, быти". Московская академия задумывалась весьма широко, по идее это целый духовный университет или политехникум, тут и знаменитые в Средние века свободные искусства (только далеко не все, нет наук физико-математических: арифметики, геометрии, астрономии и музыки, так называемого квадривия, зато науки тривия развиты обширно), тут и законодательство, светское и церковное, тут "все свободныя науки" (а значит, и пропущенный средневековый квадривий). "Сему Нашему от Нас, Великаго Государя, устроенному училищу быти общему, и всякаго чина, сана и возраста людем точию православныя христианские Восточные Веры, приходящим ради научения, без всякого зазора свободному, в нем всякия от церкви благословенныя благочестивыя науки да будут" (положение 5). И так все православные призывались в академию, без различия возраста и положения, академия — свободная бессословная школа.
Учащиеся в академии освобождались от гражданского суда по всем преступлениям, кроме "убийственных и иных великих дел", и судились у блюстителя академии с учителями. Учителя и сам блюститель в случаях подозрения в чистоте веры, твердости церковных преданий или в каком-либо другом преступлении судятся академическим судом, состоящим из учителей и блюстителя, в присутствии присланных от царя и патриарха людей (так судится блюститель) или по установленному царем и патриархом порядку (так судятся учителя 1, положения 7 и 8). Учащиеся по окончании к
От блюстителя и учителей требовалось прежде всего, чтобы они были русские, рождены благочестивыми родителями и воспитаны в православной вере. Из греков в учителя допускались лишь те, которые представят от православных патриархов достоверные свидетельства о "крепком утверждении" их в вере, да и те должны быть подвергнуты в России новому основательному испытанию. Новообращенные в православие от римской веры, лютерской и кальвинской и других ересей в академию не допускались. Православные, жившие в Малороссии и Литве, могли быть избираемы на должность учителя и блюстителя академии, если только представляли достоверное свидетельство о своем православии, о том, что они рождены от благочестивых родителей и воспитаны в православной вере. Если кто из них известен как сочинитель полемической книги против католичества или протестантства, то это не считалось верным свидетельством православия автора, потому что сочинение могло быть написано с хитрою целью приобресть доверие, а после такие люди могли мало-помалу всевать семена лжемудрия и вредить чистоте веры. А чтобы накрепко утвердить чистоту православной веры в учителях и блюстителях, то с них полагалось брать присягу с крестным целованием, и уж если после этого кто своей клятвы не сдержит и начнет кривотолки о вере, начнет чужую веру хвалить, а нашу православную укорять, таковой "от чина своего учительского да извержется", "а за хуление Православновосточныя веры, аще он в таком хулительстве пребудет, без всякого милосердия да сожжется" (положения 3 и 4).
С учреждением академии запрещалось учиться дома, без разрешения блюстителя и учителей академии, языкам греческому, польскому и латинскому и другим иностранным языкам, повелевалось домовых учителей не держать и детей, кроме как в академии, не учить из опасения, как бы домашние учителя, особенно иностранные и иноверные, не внесли какой-либо противности вере нашей православной, чтобы не было разногласия. Виновные в нарушении этого приказа подвергались конфискации имущества (положение 6).
Таким оброзом, академии были даны большие права и преимущества, но зато на нее были возложены и многие трудные обязанности по охранению православия в русском народе и чистоты веры. Ученые-иностранцы разных вер и ересей, приезжавшие в Россию и желавшие по каким-либо причинам жить в ней, испытывались в вере блюстителем академии и учителями, и если, по их свидетельству, оказывались достойными, то ходатайства их удовлетворялись; а те, в которых усмотрено будет направление, противное духу православия, высылались "из царствующего града за пределы Нашего царствия" (положение 11).
Блюститель и учителя академии обязывались крепко наблюдать, чтобы от всякого чина людей, мудрствующих противно святой православной вере, не было каких-либо распрей и раздоров. Такие лица должны подлежать самому строгому суду (положение 12). Иноверцев, принимающих православную веру, следовало записывать в особые книги, которые должны были храниться у блюстителя и учителей академии, они должны были наблюдать за образом мыслей и жизни записанных в книги лиц, "кто из них како житие свое препровождает, и крепко ли и цело ону (т. е. веру) и церковные предания содержит". Если окажется, что они не в целости держат православие, то их "в дальные наши грады, на Терек и в Сибирь ссылати"; а кто окажется придерживающимся своей прежней веры или ереси, "таковый да сожжется без всякаго милосердия" (положение 13). Блюстителю и учителям академии вменялось в обязанность наблюдать, чтобы ни у духовных, ни у мирян не было в домах от церкви возбраняемых богохульных книг, "волшебных, чародейных и гадательных", а равно чтобы неученые люди не держали в домах польских, латинских, немецких, лютерских, кальвинских и прочих еретических книг. Их следовало сжигать или представлять блюстителю и учителям академии. За держание волшебных и чародейных книг полагалось виновным без всякого милосердия сожжение, а за хранение польских и иных "предаяти казни, смотря по вине, нещано" (положение 14). Учителей магии естественной и подобных наук вместе с учениками, если где таковые учителя обрящутся, как чародеев, постановлялось без всякого милосердия сжигать (положение 5). Всякий русский или иностранец, на пиршестве или в каком бы то ни было месте хуливший и порицавший православную веру или церковные предания, отдается на суд блюстителю и учителю училища, и если обвинение подтвердится или обвиняемый окажется отрицающим призывание святых, поклонение иконам, почитание мощей, "без всякого милосердия сожжен да будет" (положение 15). Прибывший в Россию из другой страны православный в случае перемены веры подлежал сожжению, а если был католиком, да перешел в лютеранство, подвергался ссылке (положение 6).
Таким образом духовная и светская власть хотела создать из академии твердый оплот православию не только путем просвещения и серьезного обучения юношества богословию и светским наукам, но одновременно и превращением ее в своеобразный трибунал, который должен был блюсти за православным настроением умов и улавливать нечестивцев для предания установленным карам. Академия являлась сторожевой башней православия, на которой постоянно сидел строгий дозор, наблюдавший за каждой православной душой, подстерегавший все ее движения и в случае отклонения от правой веры предававший ее жестокой каре. Оберегать православную веру как зеницу ока — вот задача академии 4
. За такие разнообразные труды царь обещался со всем усердием заботиться о благосостоянии академии и защищать ее от притеснений.
Вследствие такого характера академии ее начальству и преподавателям приходилось помимо своих прямых обязанностей исполнять еще много поручений цензурно-обличительного и наставительного свойства. Так, в 1722 году ректору Гедеону Вишневскому поручено было рассмотреть "писанные уставом и скорописью подозрительные тетради и письма", взятые в лавках на Спасском мосту. Такого рода поручения повторялись довольно часто, ректору приходилось просматривать не только "подозрительные", но и прямо "волшебные тетради" и давать о них отзыв. На ректоре же лежала обязанность наставлять в православной вере и присоединять к церкви обращавшихся из иноверия, увещевать раскольников, отступников, богохульников и т. п. В 1743 году указом Св. синода предписано было ректору Порфирию и учителям академии написать для обращающихся "на каждую религию собственный чин, начав с срацин, идолопоклонников и прочих еретиков, восточной церкви противостоящих, с оглавлением или с изображением над каждым чином всякого еретического заблуждения в крепких доказательствах". В 1744 году новокрещеный из татар казанского уезда Адлагун Алашев отступил от веры христианской. Его поселили под надзор старцев в богоявленский монастырь и приказали ежедневно водить в заиконоспасский монастырь к ректору Порфирию, которому предписано: "трактовать отступнику о событии пророчеств с довольным объяснением", а если останется непреклонен, угрожать ему судом гражданским. В 1720 году объявился какой-то вологодский крестьянин, прекративший ходить в церковь и не принимавший увещеваний. Приказ церковных дел предписал ректору "держать его скована в монастырских трудех месяц и ежедневно увещевать".
К лицам, требовавшим увещевания, относили и таких, которые впадали в задумчивость и в расстройство сил душевных. В 1744 году к ректору Порфирию был прислан студент Академии наук Яков Несмеянов, впавший в "меланхолию". В бумаге предписано: "Определяя его к кому из учителей, велел разговаривать и увещевать и притом усматривать, не имеет ли он в законе Божии какого сумнения".
В разных необычных случаях, имеющих какую-либо связь с православной верой или даже не имеющих никакой связи, обращались к академии. В 1785 году архиепископу Платону было предписано смотреть книги, напечатанные в типографии Новикова и в других вольных типографиях. В комиссию по этому делу были назначены бывший проповедник в академии архимандрит Серапион и тогдашний проповедник игумен Моисей. Когда в Москве стали открываться частные училища, то надзор за ними поручен был академии. В январе 1786 года иностранка Ульяна Бракель вознамерилась открыть пансион для девиц. По предписанию архиепископа Платона, префект Афанасий должен был рассмотреть аттестаты содержательницы пансиона и учителей, наблюдать за исправлением ими должности и представить о том рапорты. В том же году такого же рода поручения даны Афанасию при открытии мужского пансиона Христофора Раппе и девичьего докторши Елисаветы Лукки 5
.
Предметы преподавания в академии были обычные, т. е. языки, грамматика, риторика, поэзия, философия, богословие, церковное и гражданское право и некоторые другие, например, арифметика, география, история. Классов, как и в Киевской академии, в Московской было восемь, с теми же наименованиями. К академии присоединялась еще славяно-российская школа, составлявшая нечто вроде приготовительного класса. В нем учили азбуке, Часослову, Псалтири и письму. Существенным элементом преподавания были диспуты, заменявшие в старших классах экзамены. Большие диспуты происходили два раза в год: перед Рождеством Христовым и перед летними каникулами. Последние диспуты были торжественные и продолжались три дня в собрании многочисленных посетителей. Первый день назначался для богословского диспута, второй — для философского и третий — для других классов.
Преподавание в академии происходило в таком порядке: богословие преподавал ректор, философию, т. е. логику, физику, математику и политику, — префект. В обоих классах, богословском и философском, происходили частные и публичные диспуты. Богословы сочиняли проповеди и произносили их на память по субботам в своем классе в присутствии еще философов и риторов, а философы в своем классе произносили составленные ими латинские и русские речи в присутствии богословов и риторов. Учитель риторики объяснял всю риторику, задавал упражнения и учил сочинять большие речи и проповеди. Он же читал с учениками речи Цицерона, изъяснял римские древности и по субботам после полудня преподавал всеобщую историю на латинском языке по греческой хронологии. Учитель поэтики преподавал риторику и науку о составлении стихов латинских и русских, читал с учениками Овидия и Виргилия, показывал качество периодов, тропов и фигур. Два раза в неделю в определенные часы учитель пиитики читал сочинение Цицерона о природе богов, а по субботам утром преподавал географию с помощью карт и глобуса. Учитель синтаксимы изъяснял латинский синтаксис, переводил с учениками Корнелия Непота или краткие послания Цицерона, а по субботам преподавал начала арифметики. Учителя грамматики, инфимы и аналогии занимались обучением грамматике с разнообразными упражнениями, а не знающих по-латыни учили читать и писать. Сверх того ученики учили катехизис, славянскую грамматику, греческий и еврейский языки, французский и немецкий, и медицину. Курс был довольно широк, но с сильным преобладанием языков и философско-богословских предметов. Математика была поставлена слабо, естествоведения совсем не было. Вообще универсальный, энциклопедический характер обучения в академии никогда не был осуществлен на деле, и "все свободные науки" остались на бумаге, красивой фразой, а в действительную жизнь и деятельность не перешли. Правда, государство хотело использовать академию во всех видах и смыслах: в беседе с патриархом Адрианом Петр высказался об академии как о такой царской школе, из которой должны выходить люди "во всякия потребы — в церковную службу и в гражданскую, воинствовати, знати строение и докторское врачевское искусство" 6
. Указом Петра 1725 года повелено было учить в академии "геометрии и тригонометрии, всякого звания людей, кто пожелает" 7
. Но все такие заявления остались лишь благими пожеланиями не только из-за трудности устроить такую школу, но и из-за характера мировоззрения и общего состояния образования того времени.
Московская академия организовалась по типу киевской, а киевская — по типу иезуитских коллегий и вообще западных школ. Последние же в основе учебного курса имели семь свободных искусств, причем светские науки были подчинены богословию и находились к нему в служебном отношении. И на Западе в то время понятие общего образования еще далеко не оформилось и не определилось, собственно, его еще не было, а совершалось изучение различных наук и языков в видах их непосредственной пользы — толкового усвоения слова Божия и древней классической литературы. А эти два последних предмета признавались необходимыми для каждого просвещенного христианина. Наука сама по себе, и особенно светская, ценилась еще недостаточно, она не освободилась еще от уз схоластики. Киевская и Московская академии, организованные по типу иезуитских коллегий, не могли включать в свои учебные курсы обширные циклы наук ради их самих. Слыханное ли дело, чтобы иезуиты насаждали науку ради науки? А откуда же было взять такую идею нашим предкам? Поэтому сущность учебного курса наших академий сводилась к известному западному курсу семи свободных искусств и богословия. Если было в этих курсах еще кое-что сверх семи свободных искусств, то и в западных школах курс не ограничивался лишь семью предметами. А для русских школ того времени и курс семи свободных искусств был высок.
В учредительной грамоте академии прописано, что в круг обучения в ней включаются "все свободныя науки"; но также сказано, что в академии "всякия от церкви благословесныя, благочестивыя науки да будут". "Свободная" наука и наука "благочестивая, благословенная от церкви" одно ли и то же? Могут ли совместиться свободные науки и благословенные церковные, благочестивые? Мог ли правоверующий русский того времени допустить в академию науку свободную, но не благочестивую? Очевидно, не мог. В учредительной грамоте прямо сказано, что, если кто начнет "всякия от церкви возбраняемые богохульныя и богоненавистныя книги и писания у себя коим нибуди образом держати и иных тому учити... и таковый человек... без всякаго милосердия да сожжется". С одной стороны, в одном параграфе — все свободные науки, а с другой, в другом параграфе — в случае свободы да сожжется. Приходится все свободные науки и энциклопедизм академического образования принимать с большими ограничениями и осторожностью, на самом деле в академии не было ни одного свободного, ни энциклопедического преподавания, а было схоластическое изучение семи свободных искусств в религиозно-церковных целях. Словом, Московская академия не внесла нового педагогического начала в русское педагогическое самосознание, а лишь развила и облекла в научную по тому времени форму уже давным-давно действовавшее начало — первостепенной важности для всей судьбы и отдельного человека и целого государства религиозно-церковного воспитания — правой, т. е. православной, веры. Это начало, его жизненность и необходимость учредительная грамота и оберегала самыми суровыми карательными мерами. Предположение же Петра о превращении Московской академии в московский политехникум так и осталось простым предположением; о преподавании в академии "всех свободных наук" и особенно об их свободном преподавании, что логически связано одно с другим, Петр никогда не помышлял. А с течением времени Московская академия превратилась не в политехникум, а в специальную духовную школу.
Московская академия послужила рассадником образования и знаний в другом отношении.
Долгое время она была в московско-петербургской России единственным, более или менее правильно организованным учебным заведением среднеобразовательного характера и даже высшего; вновь учреждаемые средние школы долго не налаживались, а потому, где была нужда в сколько-нибудь образованных людях и подготовленных школьниках, там сейчас же вспоминали о Московской академии и ее воспитанников требовали всюду. Поучившись в фаре, инфиме, грамматике, синтаксисе, ученик академии, хотя бы и не дотянул до богословия и даже до философии, все же представлял некоторую образовательную величину, а потому на него был большой спрос везде. Богословские классы академии пустовали, в них было три студента, и ректора жаловались Синоду, что непрестанных требований учеников академии в разные места "в академии зело мало учеников имеется". В высокой степени характерную картину положения академии в этом отношении дал ректор Стефан в своем докладе Св. синоду по случаю требования учеников в Академию наук в 1735 году: "Не многие доходят до Богословия; ибо инии посылаемы бывают в Санкт-Петербург для обучения ориентальных диалектов и для камчадальской экспедиции, инии в Астрахань для наставления калмыков и их языка сознания, инии в сибирскую губернию с действительным статским советником Василием Татищевым, инии в оренбургскую экспедицию со статским же советником Иваном Кирилловым, инии же берутся и в московскую типографию и в монетную контору, мнозии же и бегают, которых и сыскать невозможно; искомии укрываются, и от других вопрошены, для чего бегают, говорят, искать де хлеба и места за времени, понеже де мало видим тых, котории по совершении течения наук своих угодное пристанище получают; а что паче всего есть, кто котории ученики по многотрудных в фаре, инфиме, грамматике, синтаксиме, через два, три и четыре лета около их тщаниях и прилежностях, в пиитику уже, риторику и философию поступят, а остроумнейшии и надежнейшии покажутся, тотчас московския гошпитали учениками, яко твоими друзьями, понеже из московских же латинских школ труды переведенными для дальнейшего, честнейшаго в гошпитали, нежели в Академии, ученическаго состояния и содержания, удобно наговорены, совсягодно в московскую гошпиталь определяются и отсылаются, а в московской славяно-греко-латинской Академии почти самое остается дрождие" 8
.
К этой прекрасной картине мы позднее и попутно присоединим еще несколько черточек.
Число учеников в академии было от 200 до 600, весьма различного происхождения, нередко только меньшая часть их была из духовного звания. В 1723 году указом Св. синода было предписано: "набирать в школы всех поповских и диаконских детей, а которые в учении быть не похотят, тех имать в школы и неволею". Были в академии и дворяне знатных фамилий: в 1736 году по определению сената поступило в академию сразу 158 детей дворянских, между которыми были князья Оболенские, Голицыны, Долгорукие, Мещерские и другие; были в академии всякие разночинцы — дети подьячих, канцеляристов, дьячков, солдат, конюхов, были даже новокрещеные инородцы, и только при митрополите Платоне академия по составу учащихся превратилась в исключительно духовное учебное заведение. Принимали имеющих не менее 12 и не выше 20 лет. В некоторые курсы в академии бывало до 10 белых священников и столько же дьяконов; были и монахи. Учились долго и не стеснялись пребыванием в одном классе по нескольку лет. Об одном ученике Чепелеве известно, что он с 1736 до 1750 года дошел только до философии. Ученик Константинов в фаре сидел с 1737 по 1742 год. Ученик Андрей Ушаков, окончивший курс в 1760 году, учился в академии 20 лет. Один ученик в синтаксисе просидел 10 лет. Исключали обыкновенно редко и более "злонравных", чем "непонятливых". Но зато случалось разом исключали помногу. Так, в 1736 году к вакации исключено непонятливых и злонравных 100 человек, а в 1793 году 146. Впрочем, многих исключенных, по просьбам их, принимали обратно. Некоторых исключали с особою торжественностью. Так, на представлении об исключении ученика риторики Даниловского в 1789 году Платон положил такую резолюцию: "Даниловского, яко нерадиваго и лениваго ученика, выключить, выгнав его из академии в присутствии учеников до ворот метлами" 9
.
Что касается преобладающего характера в учебной организации академии, то он был неодинаков в разные исторические эпохи. Еще перед открытием академии в Москве образовались две партии по вопросу об ученой организации академии. Одни настаивали на преобладании греческого языка и греческой литературы в академии, а другие — латинского языка и латинской литературы. Греки ссылались на общекультурное значение греческого языка и греческой литературы, на то, что на греческом языке написан Новый Завет, а Ветхий Завет переведен на него, что русские приняли христианство от греков и церковные книги приходится сверять с греческими подлинниками, что с латинами у русских издавна нелады и т. п. 10
Защитники преобладания латинского языка ссылались, вероятно (их сочинения не дошло до нас), на значение его в современной науке и школе, на то, что греческая наука и школа слабы, что сами греки ездят доучиваться в западные латинские школы и т. п. На Москве в XVII веке было довольно ученых киевлян, воспитавшихся в реформированной Могилой академии, строго следовавшей западным образцам. Они, вероятно, и являлись защитниками латинского склада и Московской академии.
На первых порах греки победили, греческий элемент сделался господствующим в академии. Академия в первое время называлась греческими школами, первые учителя академии, братья Лихуды, были греки, и хотя знали и латинский язык, но говорили и писали большей частью по-гречески. Восточные патриархи настаивали на изгнании латинского языка из академии совсем, и это им одно время удалось: преемники Лихудов до 1700 года читали курс на одном греческом языке. Но с Петра I порядки в академии изменились: по мысли Стефана Яворского, воспитанника Киевской академии и докончившего свое образование за границей, Петр Великий приказал завести и в Московской академии "учения латинския". За наставниками теперь обращаются не в Грецию, а в Киев, и вообще Московская академия строится по образцу киевской, пользуется от нее и учителями и руководствами и всеми порядками. Классные занятия ведутся на одном латинском языке, сочинения пишутся на нем же, а сама академия называется латинскими или словено-латинскими школами. Новый период в жизни академии начинается со времени управления ею митрополитом Платоном до перемещения в Троицкую лавру (1775—1814), когда было восстановлено обстоятельное изучение греческого языка, усилено преподавание русского, расширен учебный курс новыми предметами. Вызов учителей из Киева прекратился, а сама академия по справедливости называлась славяно-греко-латинской. Число учащихся возросло и при Платоне доходило до 1600 человек.
Общие выводы
Окидывая одним взглядом рассмотренный нами первый период развития педагогии, мы находим в нем следующие характерные черты.
1. Педагогия этого периода была заимствованной. Основные педагогические идеи были взяты из Библии и сочинений Иоанна Златоуста; апокрифы, жития святых, поучения, история, космология, этнография и сведения по всем другим отраслям знания заимствовались отовсюду, где только мог достать их древний русский человек. Когда подошло время устройства надлежащих школ, тогда сначала обратились к грекам, а потом не побрезговали и нелюбимыми латинянами, хотя все же и оставались при убеждении, что "во всей Европии подобно той земли (русской) и чудние нет", что Москва — Третий Рим: первые два Рима пали, а четвертому не бывать.
2. Воспитательный идеал был ветхозаветный, суровый, исключавший самостоятельность и свободу детской личности, всецело подчинявший детей воле родительской, не хотевший даже знать и считаться с вполне естественными потребностями детей в игре, смехе и веселье. Страх детского неповиновения и своеволия проникает в педагогические наставления.
3. Образование было церковно-религиозным и заключалось в изучении церковно-богослужебных книг, пополняемом каждым, в меру своей любознательности и средств, начетчеством такого же характера. Учились главным образом у мастеров грамоты, учились долго, с великим трудом и биением. Образование было одинаковым для всех и свободным, делом свободного договора между родителями учеников и учителем. Никаких школ для подготовки учителей не было, никаких профессиональных курсов не существовало. Учитель учился там же, где учились и его ученики, и знал часто немного больше своих учеников. Образованию ставилась серьезная воспитательная задача — душеспасительная задача — душеспасительность, стремление сделать людей лучше, научить их премудрости и страху Божию.
4. Отсутствовала специальная педагогическая литература. Если кто-либо пожелает узнать, какими идеалами руководствовалась и в жизни и в воспитании наши отдаленные предки, то нельзя обратиться за разрешением этого вопроса к педагогическим сочинениям, так как их, собственно говоря, еще не было, а следует искать совета на вопрос в разных произведениях, трактующих об укладе различных сторон жизни, уже более или менее обособившихся от общего жизненного течения. Таково, например, "Поучение Князя Владимира Мономаха детям". Автор как правитель страны имеет в виду в своем "поучении" главным образом управление землей, государственное строительство, деятельность князя; но наряду с советами об устройстве земли автор касается и вообще свойств достойного человека и хорошего христианина, задевает несколькими словами и собственно воспитание. Рекомендуется детям человеколюбие, неустанное трудолюбие, уважение к церкви и духовенству, заповедуя им в полдень непременно ложиться спать, потому что такое спанье установлено самим Богом, и что в полдень спит и зверь, и птица, и человек. Мономах замечает, что, узнав что-либо хорошее, нужно его помнить, а чего не знаешь, тому нужно учиться; ссылается на пример отца, который, сидя дома, выучился пяти языкам; прописывает знаменитый афоризм, что леность есть мать пороков, что человек должен всегда заниматься и тому подобные наставления чисто практического характера, доступные каждому взрослому благоразумному человеку без всякой педагогии.
5. Отсутствовало педагогическое сословие. Учителей, которые занимались бы только учительством, еще не было, учителями были члены белого и черного духовенства, священники, дьяконы, дьячки, архимандриты, иеромонахи и из светских лиц — мастера грамоты. Для духовных лиц педагогическая профессия была второй, добавочной к основной — духовной. Если педагогическая карьера не удавалась, то лицо возвращалось к своему первоначальному назначению — духовному. От учителя требовали некоторого знания и образования, но не умения учить, т. е. педагогической подготовки. Потребности в создании особого, с надлежащей подготовкой, учительского сословия еще не чувствовалось, кто какой наукой владел, тот и мог ее преподавать, руководствуясь практикой личного обучения и вдохновением. А так как все обучение преследовало религиозно-церковные цели, то по естественному порядку духовенство и являлось учителем. Что касается светских учителей грамоты — мастеров, то они находились в тесной связи с духовенством, были помощниками дьячка, лицами, готовящимися занять духовную должность. Если же они к этому не стремились, то обыкновенно занятия учительством не составляли всей их профессии, а были только дополнительными в какой-либо другой — земледельческой, промысловой и т. п. Самые термины — учитель, педагог — еще не были употребительны. В XVII веке прибыл в Москву учитель по профессии, грек Венедикт, и предложил свои услуги, назвав себя учителем. Ему внушительно ответили, что таланты даются от Бога, что никто не должен сам величать себя учителем, и особенно это дерзко и неприлично младшему пред патриархом...
6. В конце этого периода педагогическое дело значительно изменяется в своей постановке: появляются организационные правильные школы, сначала общественные, а потом и государственные, с широким курсом, с особыми учителями, с более или менее научными и серьезными учениками. Появляются школьные уставы. Живо чувствуется приближение другого периода, другой постановки школ. Но пока суть дела, идеалы образования и воспитания остаются прежние — религиозные, церковные. Педагогия русская еще не сдвинулась со своего первоначального основания, мастер грамоты и Московская славяно-греко-латинская академия, несмотря на весьма значительные различия между ними в степени сообщавшегося ими образования, служат еще одному и тому же педагогическому богу — подготовке хороших христиан и добрых пастырей церкви. Учебный курс, включавший в себя прежде всего Часослов, Псалтирь, Апостол и Евангелие — единственные науки для мастера грамоты, в братских школах и в Московской славяно-греко-латинской академии расширяется и обнимает "всякие от церкви благословенныя науки". Государство начало заботиться об образовании, но пока только о религиозно-церковном. Таким образом, первый период русской педагогии с точки зрения основы и идеалов является совершенно целым, единым, но деятели на поприще просвещения постепенно становятся многочисленнее и разнообразнее и обещают новые педагогические идеи.
Список литературы
1. О братских школах и их педагогии см.: Флеров. О православных церковных братствах. СПб., 1857; Линчевский М. Педагогия древних братских школ и преимущественно древней Киевской академии: Труды Киевской духовной академии 1870 г. Июль-сентябрь; Голубев С.Т. Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники. Киев, 1883. Т. 1; Харлампович К. Западно-русские православные школы XVI и начала XVII века, отношение их к инославным, религиозное обучение в них и заслуги. Казань, 1898. Последнее сочинение – наиболее основательное и подробное. Уставы луцкой школы напечатаны у Демкова. История русской педагогии. Ревель, 1896. Ч.1. Гл.XV.
2. Подробности о школах, предполагаемых в Москве до учреждения славяно-греко-латинской академии, см. у Н.Каптерева "О Греко-латинских школах в Москве в XVII веке до открытия славяно-греческой академии". 1898. С. 1-40; Татарский И.А. Симеон Полоцкий. М., 1886. С. 66-74; 254-271.
3. Каптерев Н. Указ соч. С. 41-42.
4. Жалованная академии грамота царя напечатана Новиковым в "Древней российской вивлиофике". Часть VI, и Амвросием в "Истории российской иерархии". Ч. 1, 1807.
5. Даже и такие случаи бывали: в 1734 году один из наставников академии был востребован в полицмейстерскую канцелярию для того, чтобы разобрать 19 нерусских литер, написанных на голове, найденной на бревнах в одном дворе. В полицейской бумаге было написано, что "голова распилена надвое, на одной половине проверчена, а на другой имеется 9 зубов, да написанныя чернилами литеры не-русския, а именно на лбу одно слово и проч." В 1734 году было привезено в Москву несколько пушек, отбитых в польскую войну у неприятеля, и главная контора артиллерии и фортификации требовала из академии учеников для разбора латинских надписей на пушках (Смирнов С.К. История Московской славяно-греко-латинской академии. М., 1855. С. 129-135, 324-331).
6. Знаменский. Указ. Соч. С.7.
7. Смирнов. История Московской славяно-греко-латинской академии. М., 1855. С. 113.
8. Смирнов. Указ. Соч. С. 243-244.
9. Смирнов. Указ. Соч. С.12-14, 108-110, 178-182, 389 и др.
10. См. подробности у Н. Каптерева. Указ. Соч. С.48-61.