Психопатии

Вступление

Психопатии – это врожденные или приобретенные при повреждении мозга до третьего года жизни патологические (болезненные) характеры. Психопат – человек с патологическим характером – несомненно, нездоровый человек, хотя и не душевнобольной в узком смысле слова. Практическая разница заключается здесь в том, что психопат, страдая от болезненных свойств характера, тем не менее способен, как правило, руководить своими поступками и в случае, например, преступления признается судебно-психиатрической экспертизой вменяемым. Психопата, за редким исключением, нельзя против его воли поместить в психиатрическую больницу, как это вынужден иногда делать психиатр с душевнобольным в остром состоянии, дабы, например, спасти его от самоубийства. В то же время некоторые психопаты страдают душевно даже сильнее, чем душевнобольные, поскольку психоз обычно содержит в себе защитную неспособность полно, цельно оценивать и переживать свое состояние.

Существуют разные типы психопатов.

Одни психопаты отличаются взрывами гнева, склонностью к болезненно-жестокому двуличию, интригам. Они затрудняют жизнь прежде всего людям, с которыми имеют дело, а затем уже страдают сами, например, вследствие служебного конфликта.

Другие психопаты мучаются прежде всего сами, например, из-за своей болезненной застенчивости, нерешительности, чрезмерной склонности к тревожно-нравственному «самокопанию». Уже вследствие этого страдают и их близкие.

Третьи в равной мере сами мучаются из-за своего характера и мучают других.

Важно, однако, что не всякая взрывчатость или застенчивость психопатическая, болезненная. Слово «психопат» нередко приходится слышать, например, в людских ссорах, и чаще всего оно имеет здесь житейский ругательный смысл, равняется слову «хулиган». Нет, взрывчатость или застенчивость психопата пронизаны едким патологическим привкусом. «Ну, так страдать или так гневаться по пустякам может лишь больной человек!» – услышим мы такое замечание даже от человека, не имеющего отношения к медицине. По большей части мы не можем отчетливо сказать: нормальная, здоровая это раздражительность или патологическая. Но в явных случаях болезненность поведения, переживания психопата видит и ребенок.

Болезненность лежит четкой печатью на всем жизненном пути психопата, проявляется почти в каждом его поступке.

Психопатии относятся к области пограничной (малой) психиатрии, к пограничным состояниям – на границе между душевной болезнью (в узком смысле) и нормой. Большая же психиатрия охватывает прежде всего психозы – душевные заболевания с галлюцинациями, бредом, острой тоской и т. д. К пограничным состояниям (в широком смысле) относятся также хронический алкоголизм и наркомании; заболевания, вызванные психической травмой, – реактивные состояния (без острой психотики – галлюцинаций, бреда, глубокой тоски); неврозы и патологические развития; неврозоподобные и психопатоподобные формы большой психиатрии (неврозоподобная шизофрения, неврозоподобные картины органического заболевания мозга и т. д.).

Реактивное состояние есть болезненное состояние, в картине которого отчетливо звучит содержание психической травмы. Больной в реактивном состоянии отвечает на травму болезненно, но как бы общечеловеческим, всем понятным образом: например, болезненной тоской – на смерть близкого человека, крах карьеры; патологическим боязливо-подозрительным состоянием – на угрозы и запугивания; ипохондрическим состоянием (опасливой сосредоточенностью на своем здоровье) – на тяжелую, смертельную болезнь другого человека или чтение медицинской книги, скажем, о раке... Конечно, люди разных характеров по-своему тоскуют о какой-то тяжелой потере. Ипохондрические состояния также несут на себе характерологическую печать. Но все же тоска любого человека есть тоска, а боязнь всякого человека есть боязнь.

В противоположность реактивному состоянию в картине невроза содержание психической травмы не звучит отчетливо, а видится определенное конституциональное реагирование. Так, три разных по характеру человека на одну и ту же травмирующую обстановку могут болезненно ответить: один – стойкой раздражительной слабостью (неврастеническое реагирование), другой – навязчивым страхом за свое сердце (навязчивое невротическое реагирование), третий – истерическим параличом (истерия). Поэтому именно в клинике неврозов зародился и вырос психоанализ как попытка объяснить тайный смысл невротических симптомов какими-то неосознанными переживаниями.

Патологические развития – стойкие, малообратимые изменения в душевном состоянии человека, вызванные длительной психической травмой. Например, боязливо-угрюмый характер мальчика вследствие постоянной порки – за тройку и вообще малейшую провинность. Или хвастливость, высокомерие, чванство, убежденность в том, что он лучше всех и потому ему все можно, – в случае многолетней избалованности, воспитания, внушающего ребенку чувство собственного превосходства над другими людьми. Но и здесь известное значение имеют врожденные характерологические задатки: один в обстановке пьяных отцовских порок вырастает озлобленным зверьком, а другой – остро застенчивым тихоней.

Патологические развития в отличие от психопатий обусловлены главным образом дурным воспитанием. Здесь отмечается психологически понятная связь между содержанием патологических черт характера и условиями жизни, которые обусловили эти черты, и не только в детстве. Не будь этого дурного воспитания, этих тяжких жизненных обстоятельств, характер человека не сделался бы больным.

Психопат же психопатом рождается или становится им в младенчестве. Часто поэтому непонятно, откуда взялась в человеке в условиях хорошего воспитания болезненная застенчивость или злость.

Условия жизни, воспитание могут, однако, усилить или сгладить болезненный характер; нередко препятствуют выраженному проявлению, развитию психопатии.

Психопаты существуют с тех пор, как существует на земле человек. Современники известных психопатов с давних пор оставляют нам описания характеров, жизни этих людей. По-видимому, психопатами были Нерон, Пушкин, Дарвин, Сталин.

Трудно, конечно, ставить рядом имена тех, кто болезненно мучаясь с собою, совершал гениальные открытия, и тех, кто врезался в память человечества своими зверством, безнравственностью. Но все это есть лишь разные патологические черты характера.

Подчеркну: хотя и следует относиться даже к безнравственному психопату терпеливо-доброжелательно с надеждой перевоспитать его, но там, где такой психопат рвется к власти, к преступлению, нужно быть с ним, по возможности, непримиримо-твердым, памятуя о горьких опытах жизни.

До середины прошлого века врачи либо относили психопатов к душевнобольным, либо считали их здоровыми, но трудными людьми. Развитие медицинской науки (в частности, судебно-психиатрической экспертизы) потребовало постановки диагноза «психопатия». Особенно много в клиническом исследовании психопатов, в описании различных психопатических типов и вариантов сделали классики мировой психиатрии Эрнст Кречмер (1888 – 1964) и Петр Борисович Ганнушкин (1875 – 1933).

Психопаты, как и больные психозами, отличаются не только душевными расстройствами, но и болезненными нервно-соматическими особенностями (например, бурность вегетатики в виде сердцебиений, кишечных спазмов, расстройства чувствительности и т. д.), по поводу которых они обращаются к врачу гораздо чаще, чем по поводу своего душевного состояния.

Как и все люди, психопаты с годами душевно меняются. Однако внутренняя, стержневая структура душевного склада их сохраняется. Так и здоровому часто в старости по душе уже иное, нежели в молодости, а все же он остается собой.

Биологические переломы человеческой жизни – половое созревание и климакс – психопаты обычно переносят труднее, чем здоровые люди.

Существует целая система психопатических типов. Каждому психопатическому характеру соответствует нормальный с подобным душевным рисунком, но без болезненной выраженности. Не всякий застенчивый, как и не всякий раздражительный человек есть психопат. Психопат прежде всего человек нездоровый, например, своей патологической застенчивостью, раздражительностью.

В работах по психопатиям отечественные авторы в проникновенно тонких, выразительных, наполненных клиническим раздумьем описаниях не имеют себе равных в мире, подобно тому, как не имеют себе равных русские психологические писатели (Достоевский, Толстой, Чехов), кстати, прежде врачей художественно изобразившие некоторые типы психопатов.

Глубокая, подробная клиническая группировка психопатий предложена отечественным психиатром Груней Ефимовной Сухаревой (1891 – 1981).

Г.Е. Сухарева говорит о трех группах психопатов.

Первая группа: психопатии, в основе которых – мягкая задержка развития, проявляющаяся прежде всего психической незрелостью (инфантилизмом).

Психический инфантилизм (детскость) – это сохранение в зрелом возрасте душевных черт детства. Нередко вместе с «детским» характером сохраняются и какие-то телесные черты детства, например, моложавость, детская подвижность, ловкость, пластичность, «детская» свежесть и в пожилые годы. Термин «инфантилизм» весьма широко вошел не только в медицину, но и в искусствоведение, литературоведение, означая живую, красочную, детски-непосредственную, наивно-нежную яркость творчества. Однако уместнее в этих случаях (но только не в детской психиатрии, психологии, не в исследованиях детского творчества) известный термин «ювенилизм» («юношескость» – от латинского слова), поскольку взрослые инфантильные личности – скорее, «вечные юноши», нежели «вечные дети», своею обычной тут неряшливой грубоватостью и усиленным сексуальным влечением.

К первой группе относятся, в частности, истерические и неустойчивые психопаты.

Вторая группа – психопатии, основа которых – искаженное развитие. Тут одни характерологические моменты задержаны в своем развитии, другие развиваются ускоренно, и психопатическая личность представляет собой часто весьма тонкую в своей болезненной выразительности структуру, основа которой наследственна. Это эпилептоидные, циклоидные, шизоидные, неврастенические, астенические, психастенические и ананкастические психопаты.

Третья группа – психопатии, обусловленные достаточно мягким повреждением мозга в утробе матери или в первые 2-3 года жизни.

Опираясь на эту классификацию, расскажу о различных психопатах.

Психопатии, обусловленные мягкой задержкой развития

Инфантильные (ювенильные) психопаты. Психическая незрелость (инфантилизм, ювенилизм) проявляется свойствами, нормальными и естественными для здорового ребенка и юноши.

Это прежде всего некоторое легкомыслие и «легкочувствие». Детству и юности свойственны известная неглубокость интересов и, значит, неустойчивость их, легкая переключаемость. Ребенок познает мир прежде всего живыми ощущениями и образами, не вникая в его сложность, без глубокомысленного, философского размышления. Пессимистические раздумья здоровой юности о смысле жизни также отличаются более театрально-художественным движением души, нежели философски-глубокой продуманностью.

Ребенок и юноша не способны глубоко, зрело переживать, например, смерть близкого человека. Тут больше внешне яркого, двигательного переживания (плач, трагические движения), весьма быстро проходящего, нежели стойкой, глубокой, но внешне тихой и малоподвижной тоскливости(1). Детские психиатры редко встречают такую же глубокую, цельную депрессию, как «взрослые» психиатры.

Мозг ребенка и юноши просто не способен по своей возрастной нежности, незрелости переживать горе по-взрослому, не способен серьезно тревожиться о завтрашнем дне. Дети и юноши нередко живут эмоцией настоящей минуты. Спрятав от родителей дневник с двойкой, соврав им, что дневники отдадут в понедельник, школьник легкомысленно думает: «Хоть в воскресенье повеселюсь, а в понедельник будь что будет!» И когда малыш, провожая отца или деда, говорит: «Прилетишь туда – позвони нам по телефону, а то еще вдруг авария с самолетом», – то это «отсутствие такта» есть лишь возрастное легкомыслие, неспособность по-взрослому, зрело тревожиться-переживать, почуять, осмыслить ужас возможной катастрофы, хотя бы и маловероятной, дабы не упоминать о ней вслух.

Итак, легкомыслие и легкочувствие, часто сопровождающиеся внешне громкой, шумной эмоциональной бурностью, здоровы для ребенка, в менее выраженном виде – для юноши. Нормальны они как особенность в непатологической форме и для здоровых людей инфантильного (ювенильного) склада. У инфантильного (ювенильного) психопата легкомыслие и легкочувствие, как и другие инфантильные свойства, проникнуты болезненностью. Такой человек, например, впервые встретив своего «незаконнорожденного» пятилетнего сынишку, ласково с ним играет, смешит его, поет ему песенку и чуть не плачет, расставаясь с ним, но быстро успокаивается чтением стихов в компании или, увлекшись, например, женщиной, не вспоминает сына месяцы, пока снова не встретит его, и тогда опять чуть не расплачется.

Другое яркое инфантильно-ювенильное свойство –красочность, образность мышления, склонность к ярким фантазиям с верой в истинность нафантазированного. В детстве почти все любят рисовать цветными карандашами и красками и удовольствие получают от яркости своих картинок. С годами, по мере созревания мозга мы все более «загружаемся» отвлеченным размышлением, блекнут краски наших рисунков, пропадает и желание рисовать. Тускнеет у многих людей и юношески-романтическая тяга к лирической поэзии, песням, походам, кострам и т. п.

Лишь у здоровых людей ювенильно-художественного склада и ювенильных психопатов остается на всю жизнь чувственно-образная манера познания мира. Подобно ребенку, искренне доказывающему, что он действительно видел, гуляя в сквере, медвежонка или бегемотика в луже, ювенильный психопат может слепо веровать в собственную ложь, корыстную и бескорыстную. У ребенка, однако, это норма, показатель возрастной склонности к фантазированию, у психопата же – патология, болезненно-инфантильная черта.

Еще одно инфантильно-ювенильное свойство – стремление находиться в центре внимания, стремление казаться значительным, дабы занимались тобой, восхищались или негодовали, но только не относились равнодушно. Здоровый ребенок нередко требует, чтобы смотрели, как он играет, любит выступать на сцене со стихами и танцами, негодует, если не удается «показать» себя. Настроение ювенильного психопата полностью зависит от того, восхищаются им или нет. Пусть хоть возмущаются, но только чтоб не оставляли его без внимания.

Наконец, еще одна ювенильная черта – упрямое стремление поступать вопреки советам и просьбам старших, начальников и т. д. Маленький ребенок часто стремится как будто нарочно делать все наоборот, вопреки просьбам взрослых: вытаскивает ящик письменного стола, когда не велят делать этого; не надевает калош, когда просят надеть, и надевает, когда просят не надевать. Бывает, приходится говорить ребенку, чтобы он что-то не делал, для того, чтобы он именно это сделал.

Этот здоровый (конечно, в мягких, нетрудных формах) детский негативизм, известный почти всем родителям, со временем превращается в возрастное юношеское петушество, «протест», когда молодой человек, бессознательно чувствуя еще свою душевную слабость, незрелость, пытается изо всех сил представиться взрослым, расправляет плечи и выпячивает грудь. Но за этой внешней «железностью» наблюдательный человек всегда ощущает слабость.

Шумно протестует юноша против малейших замечаний родителей, например, по поводу его костюма: родители-де ничего не понимают, они «люди старого века». И родители, памятуя собственную юность, должны научиться по возможности прощать эту возрастную упрямую склонность к протесту даже по пустякам, напоминающую грозно-срывающийся крик молодого петушка, который пытается прокукарекать, как взрослый петух, и так же пялит грудь, но от незрелости сбивается на писк.

Если это свойство остается и в зрелом возрасте и имеет привкус болезненности, то это психопатически-ювенильное свойство.

В детстве и юности у здоровых людей разных характеров все эти инфальтильно-ювенильные свойства проступают по-разному - в зависимости от основного душевного рисунка. Нередко они являют собой возрастное наслоение на характер, но в случае инфантильного (ювенильного) характера (психопатического или в рамках здоровья) эти свойства и есть основные черты характерологического рисунка, его ядро.

Внушаемость ювенильных личностей, их склонность подражать всему «оригинальному», совершенствуясь, шлифуясь, могут быть выражены в весьма тонких и красивых формах. Так, четырехлетняя инфантильная крошка кокетливо говорит взрослому мужчине: «Я вас давно не видела, и вы так изменились, так хорошо выглядите!»

Явление акселерации (ускоренного созревания) связано с ювенилизацией в том смысле, что именно ювенильные личности ускоренно созревают физически и своими формальными умственными способностями (память, объем знаний, способность элементарно обобщать, считать и т. п ). Обширные знания, особенно у подростка, создают для неопытного человека видимость ума. Однако сила ума прежде всего заключается в способности творчески мыслить. Как раз этого не хватает вместе с глубоким, серьезным чувствованием многим ювенильно-инфантильным натурам.

Они и физически складываются довольно быстро, после 16 – 17 лет мало изменяясь телесно, в то время как человек иного склада в эти годы еще неуклюж и угловат, как андерсеновский гадкий утенок.

Так называемая феминизация (оженствление) мужчин также тесно связана с ювенилизацией, поскольку «женственный» мужчина (понятно, без каких-либо серьезных эндокринных расстройств), как правило, ювенил.

Среди здоровых ювенильных людей (людей художественного типа, как называл их И.П. Павлов), видимо, гораздо больше женщин. В этом смысле и говорят, что женщины поэтичнее, романтичнее, эмоциональнее мужчин, красивее одеваются, так как любят нравиться. Стремлением нравиться проникнуто и милое женское кокетство. Многие женщины вообще в целом ближе к детству и юности, нежели мужчины. Само понятие «женственность» включает в себя эмоциональную живость, мягкость, лиричность, непосредственность, здоровое стремление обратить на себя внимание костюмом и т. п.

Ювенильные (художественные) люди особенностями своего склада больше склонны к живописи, театральному и поэтическому искусству и здесь, бывает, делаются незаурядными творцами. В случаях здорового художественного характера не следует говорить в медицинском смысле о незрелости, хотя эти люди душевным своим реагированием гораздо ближе к детству, юности, нежели люди мыслительного склада.

Инфантильная (ювенильная) психопатия обусловлена, как уже сказано, мягкой задержкой мозгового развития. Чаще всего это задержанное развитие наследственного порядка. Родственники ювенильных психопатов часто также отличаются инфантилизмом (ювенилизмом). Но бывает, что эту мягкую, без выраженных эндокринных расстройств задержку развития вызывают нарушения питания, какая-либо продолжительная отравленность (например, алкоголем) в утробе матери или в раннем детстве.

Существует несколько разновидностей ювенильных психопатов. Две главные среди них – неустойчивые и истерические психопаты.

Неустойчивые психопаты. Здесь на первый план выступает душевная неустойчивость.

Такой человек, подобно мягкой глине, не имея твердой конструкции собственных принципов, чрезвычайно податлив чужим влияниям, плохим и хорошим. Воспитание в духе безнадзорности, несомненно, способствует здесь утяжелению картины: без заботливого и строгого глаза, без «ежовой рукавицы» такой человек, как отмечал еще П.Б. Ганнушкин, быстро и легко спивается, ввязывается в воровскую компанию, запутывается в сексуальном разнообразии и т. п.

При всем этом он симпатичен, мягок, нежен, лиричен, нередко наделен есенинской любовью к животным. Искренне раскаявшись в своих проступках, горячо попросив прощения с крупными чистыми слезами, он через час после этого, встретившись с приятелями, загорается лихим желанием забыться-повеселиться, мчится с ними на электричке на дачу, где никто не будет этому мешать, и, забыв все свои обещания, пьянствует, заражается гонореей и т. д.

Такой человек способен и сам себе внушить, что просто необходимо ему сделать в данный момент именно то, что ему хочется. Он врет – и в этот момент искренне верует, что не врет, а говорит сущую правду.

Он часто склонен к вере в мистику, в потустороннее, но и эта зачарованность у него не стойкая, как увлекательная детская игра. Он может искренне играть то в баптизм, то в православие, то в магометанство, то с не менее искренним жаром читать атеистические лекции.

Когда же «находят» на него свойственные ему «юношеские» приступы романтической печали с томлением о несбывшихся надеждах (стихи не печатают, в театральное училище не принимают и т. д.), тут ничто не может уберечь его от возлияний или побега-путешествия – забыв про все, дабы развеяться, в кинотеатр, на ипподром, за тридевять земель на рыболовецкое судно...

Брак двух неустойчивых психопатов нередко являет собой картину, одновременно и детски-смешную, и печально-трагическую. Супруги то дерутся, таская друг друга за волосы, прибавляя новые синяки, то буквально через десять минут безудержно ласкаются, целуются, не способны удерживать себя в сексе, теряются в страсти и затем умоляют врача еще об одном, «ну самом последнем» аборте. Поссорившись с женой, неустойчивый психопат горстями глотает валериановые таблетки, грозится застрелиться, повеситься, пишет избитой им жене из другой комнаты на тридцати страницах изобличающее ее объяснение, а ему уже давно за сорок.

Неустойчивые психопаты, как правило, неряшливы и даже любят этот свой «художественный беспорядок» (разбросанная одежда, окурки в углах и т. п.). Они по пустяку плачут или возбуждаются, как дети, и так же быстро, легко, «конфеткой» можно их успокоить. Они возбудимы без ранимости и злопамятности, искренне способны все простить обидчику, если он только похвалил их.

Застенчивость и мнительность неустойчивого психопата минутны; его упрямство есть, по сути дела, несовершенная, внешне бурная защита от собственного безволия. Он капризен, но без внутренней тонкой брезгливости: поворчит и все же без отвращения выпьет у бочки кружку квасу, запачканную чьей-то губной помадой. В то же время в кухне есть не хочет, а непременно в комнате и при изящной сервировке; неважно, что рядом незастеленная кровать.

Многие из «неустойчивых психопатов»отличаются довольно яркими художественными способностями на уровне подражания истинным мастерам. Будучи душевно аморфными без твердых литературно-художественных вкусов, обусловленных собственным духовным своеобразием, они всеядно восторгаются всякой картиной в галерее, сентиментально плачут над каждым стихотворением. Восторженность и сентиментальность есть, кстати, истинно юношеские свойства, в которых отсутствие духовной глубины заслоняется внешне шумным переживанием. Однако изредка встречаются среди неустойчивых психопатов и настоящие самобытные таланты пронзительно-лирической силы и чувственно-мудрой простоты.

Большинство же неустойчивых психопатов романтически «шатается» по жизни без стойких интересов и глубоких привязанностей, часто меняя места работы, попадая в скверные компании, спиваясь, наркотизируясь и т. п.

Следует относиться с осторожностью к искренним обещаниям, деловым предложениям, информативным сообщениям таких людей. На них чаще всего при всей их детски-нежной симпатичности положиться нельзя, но не по причине их безнравственности, коварства, цинизма, а вследствие их бесконечной мягкости и податливости, искренней беспринципности. Они шумно убеждены то в одном, то – поговорив, например, с приятелем – в противоположном.

Родственникам неустойчивого психопата хорошо бы позаботиться, чтобы он наблюдался и лечился амбулаторно у психотерапевта. Случается, что психотерапевт находит «ключ» к такому психопату, помогает перестроить жизнь, чтобы найти выход его художественным способностям, любви к животным, делается его любимым и строгим проводником по жизни – непременно работая в содружестве с родственниками психопата.

Пожалуй, более всего опасны для неустойчивого психопата наркотики и злоупотребление алкоголем, так как у него очень легко и быстро развиваются наркомания и хронический алкоголизм, протекая злокачественно, с малыми надеждами на лечебный успех.

Преступления, совершаемые внутри какой-то шайки добрым и мягким неустойчивым психопатом, как правило, связаны с опьянением. С опьянением, подернутым романтической печалью, разочарованностью, связано обычно и нечастое, правда, самоубийство неустойчивого психопата. Уместно здесь вспомнить самоубийство горьковского Актера («На дне»).

Истерические психопаты. У них на первый план среди прочих инфантильно-ювенильных свойств выступает не душевная неустойчивость, соединенная с мягкостью, а болезненно-яркое стремление находиться в центре внимания, жадно впитывать в себя зрителей, эгоцентризм («Я в центре»).

Эгоцентризм сочетается с душевной холодностью ко всему, что не заинтересовано психопатом, с потребностью лицемерить, плести интригу, дабы заставить события, благородные либо жестокие, вращаться вокруг себя.

Истерическому психопату важно прежде всего, чтоб о нем говорили, чтоб с ним возились, и он готов всеми средствами, в том числе и дурными, обратить на себя внимание. То он желает нравиться крикливо-яркой одеждой, то, наоборот, заставляет людей толковать и спорить о старом заплатанном своем пиджаке, об окрученной старой проволокой ручке портфеля, о побритой вдруг наголо голове. Или, например, истерическая психопатка одевается нарочито бедно и лжет о том, как мало она получает, как тяжело больна, как трудно ей жить; такая она «бедненькая», что вот только «маленькую-маленькую коробочку конфет» может подарить на день рождения кому-то... И все это, чтобы вызвать к себе людскую жалость, то есть в конечном счете опять заставить заниматься ею – жалеть ее.

Нельзя сказать, что истерический психопат делает все это сознательно-продуманно – многого в своем поведении он инфантильно не осознает, вытесняет из сознания.

Манера его духовного существования заключается в том, чтобы всячески «играть на зрителя», мало заботясь о внутреннем своем совершенстве. Он может даже весьма тонко, остроумно мыслить и живо подмечать хорошее, но непременно в луче своего доброго отношения к человеку, а если этим человеком недоволен, например, за невнимательность к себе, то с такой же тонкостью, остроумием видит лишь плохое, унижающе-смешное в этом человеке, совершенно не замечая в нем ярких достоинств и заслуг – бессознательно вытесняет это из сознания, не отдает себе отчета в том, что видит (а неосознанно видит наверняка) в человеке, его поступках благородное, достойное.

Истерический психопат не может существовать без «вольтовой дуги» общения с людьми, которые его «впитывают». Если он актер, литератор, то подобно чеховской Аркадиной (пьеса «Чайка») любит не столько искусство, сколько себя в искусстве. Всячески себя выставлять, экспонировать – вот главная потребность такого психопата. Когда люди говорят между собой о крикливо одетой моднице «вся из себя», в этом и есть, в частности, элементарное выражение истерического экспонирования.

Нередко интеллигентный истерический психопат, понимая, что в обществе принято осуждать хвастовство, самовыпячивание, стремится порой полубессознательно рядиться в одежды застенчивости, скромности, болезненного самоанализа с самообвинением. Но это все опять же драпировка, истерическое стремление нравиться, обращать на себя внимание общественно-симпатичными, декоративными для него свойствами..

Так, он мучается-сомневается вслух в разговоре с приятелем, не тягостно ли с ним девушке, с которой подружился, поскольку намного ее старше и женат, но тут же выдает себя фразой: «А вдруг она в меня влюбится, ведь я же интереснейший человек!» Он рисуется самоанализом, жалуется на острое чувство неполноценности, больную совесть, застенчивость, но в то же время не стесняется отнимать у людей время, засиживается в гостях, не замечая, что все уже хотят спать и ищут деликатного повода его выпроводить.

Он способен, как и всякий ювенилъный человек, искренне убедить себя в том, в чем хочется себя убедить. Например, в том, что какой-то его поступок в высшей степени благороден, тогда как на самом деле это далеко не так.

В отличие от психопата неустойчивого в психопате истерическом нет внутренней мягкости, сердечности, но есть нередко деловитость, аккуратность в делах, четкость. Интеллигентный истерический психопат может быть даже немногословным и создавать внешнее впечатление твердых принципов. Однако в глубине души он также по-ювенильному «всеяден» во всех отношениях (в частности, в своих интересах к произведениям искусства), как и неустойчивый психопат. Они оба могут в хорошем настроении восторгаться каждой картиной на выставке и плакать над сентиментальной книжкой.

Истерический психопат часто считает свою «всеядность» редкой способностью гармонично развиваться. Именно гармоничностью и блестящей памятью радует он в школе и институте своих родителей, сея в них надежды, что пойдет очень далеко. И нередко сверстника, который не знает того, что знает он, например, какого-то нового узкого направления в живописи, истерический психопат готов обругать невеждой, унизить вопросом с выразительно-уничтожающей жестикуляцией: «Как? Ты этого не знаешь?!» Одноклассники и однокурсники нередко ему завидуют, наивно полагая, что, чем больше человек знает, чем разнообразнее его познания, тем он умней.

Истерический психопат нередко ненавидит людей за невнимание к себе, негодует, что не восхищаются им, не говорят о нем. Но помириться с ним нетрудно: довольно похвалить его за что-то, и он часто готов забыть все обиды.

Понятно, что истерические психопаты, сообразно своему душевному складу, тянутся на посты начальников, и истинная помеха делу, когда истерик становится начальником и заботится тогда об аплодисментах ему со стороны собственных подчиненных, отдает показушно-необычные приказы, исподтишка пытается «натравливать» друг на друга тех, кого не любит, плетет интригу и меньше всего заботится о порученном ему деле.

Если истерический психопат заболевает даже нетяжелой физической болезнью (простуда, гастрит), он, конечно, особенно много требует к себе внимания – красуется даже в своей болезни: например, встречая дома навестивших его сослуживцев, лежит в постели в экстравагантном халате с задумчивым лицом и роскошным томиком английского поэта в оригинале, хотя по-английски читать не может.

Истерический психопат, как и неустойчивый, нередко находит себя в каком-либо художественном деле – поэтическом, живописном, актерском, прикладном искусстве, и тогда может быть на своем месте и даже талантливо служить обществу своим ярко-чувственным творчеством.

Итак, неустойчивыми или истерическими психопатами следует называть только таких ювенильных людей, душевный склад которых с преобладанием либо неустойчивости, либо эгоцентричности несет в себе настоящий привкус болезненности, сказывающийся в том, что эти люди резко выделяются своими патологическими личностными реакциями, поступками. Если же ювенильный характер не выступает за рамки здоровья (нормы), то говорят об ювенилизме как о характерологической особенности – говорят о здоровых ювенильных людях.

Вообще, как уже отмечалось, различным психопатическим характерам соответствуют здоровые характеры подобного рисунка без патологической выраженности. В этом смысле можно сказать, что истерическим психопатам соответствуют здоровые эгоцентрические ювенильные люди (ювенилы), а неустойчивым – здоровые неустойчивые ювенилы.

Здоровые ювенилы делают свое художественное в широком смысле дело или вносят в другую работу юношескую свежесть, живость, яркость. Они хорошие поэты, лирические писатели, художники, актеры, рабочие, инженеры, но редко хорошие исследователи, философы.

«Психологическая защита» ювенильных личностей обычно проявляется бессознательным вытеснением из сознания каких-то травмирующих моментов. Например, он искренне «забывает», что жена больна и надо пораньше приехать домой, когда ему очень хочется поехать в компанию друзей.

На различные душевные травмы ювенильные люди обычно отвечают истерическими невротическими реакциями, которые могут сцепляться в истерический невроз (стойкое сцепление иногда множества невротических реакций). Эти реакции и невроз есть, по сути дела, также вытеснение из сознания травмирующей ситуации с помощью «ухода в болезнь» истерическими средствами.

Существо истерической реакции глубоко и ярко выразили Э. Кречмер и И.П. Павлов. Прежде всего, истерическое реагирование – не притворство или, во всяком случае, не только притворство. Корни истерического реагирования – в универсальных защитных реакциях животных, в «двигательной буре» и в «мнимой смерти». «Двигательная буря» – инстинктивное защитное перепроизводство различных движений, которое случается, например, у рыбы, выброшенной удочкой на берег, у бабочки, накрытой сачком. Действительно, благодаря этой буре животному иногда удается спастись (например, «беснующаяся» муха выскакивает между пальцами кулака, рыба сваливается в воду). Другая такая же частая защитная инстинктивная реакция – «мнимая смерть». Так, жучок, взятый в руку, поджимает лапки, будто мертв, зверек обездвиживается в лапах хищника и даже будто бы для доказательства своей мертвости покрывается холодным, «мертвецким» потом, часто действительно этим спасаясь, поскольку многие хищники брезгуют мертвечиной.

Все инстинктивное, однако, рядом с глубокой природной мудростью отличается и несовершенством (прыгающая по берегу в «двигательной буре» рыба может угодить и в костер, а остолбеневшие во время пожара коровы могут погибнуть в горящем сарае). Реакции, подобные «двигательной буре» и «мнимой смерти» животных, свойственны и людям в чрезвычайной обстановке, когда внезапно и сильно «запахнет смертью». Сильным раздражителем парализуется рассудочное, чисто человеческое реагирование, человек как бы эволюционно спускается на уровень реагирования наших предков. Это лишний раз доказывает единство живой природы, факт происхождения человека от животных.

Человеческая «двигательная буря» или «мнимая смерть» (остолбенение), по существу, есть в широком смысле слова истерическое «подкорковое» реагирование. Они сродни истерическому припадку и истерическому ступору. Но у больных истерическим неврозом истерические реакции – ступор, припадки и т. д. – возникают в ответ не только на чрезвычайный, угрожающий жизни раздражитель, но и в ответ на обыкновенные, будничные неприятности (неудача по работе, кухонная ссора и т. д.). В наше время истерическое реагирование довольно редко выражается припадком и ступором; но часто встречаются врачу больные истерией с элементами, «частицами» припадка (истерические подергивания, трясучка, истерический кашель, смех, рыдания, икота и т. д.) или ступора (истерические параличи, потеря чувствительности, истерическая слепота, немота, глухота и т. д.).

Отмечу чаще всего встречающиеся истерические реакции, которые могут фиксироваться и «сцепиться» в невроз.

Первая группа – «неврологические» истерические реакции (симптомы), по внешнему виду напоминающие симптомы органического повреждения нервной системы. Это прежде всего истерические припадки, похожие на эпилептические или органические, но отличающиеся, как правило, большой разбросанностью, хаотичностью движений, изгибанием тела в истерическую дугу, криками, хрюканьем и в то же время освободившейся из-под «гнета» сознания автоматически-инстинктивной точностью, пластичностью движений наших предков, спасающей от ударов, например, головой о стенку, хотя голова может при этом почти прикасаться к стене. Это та природная быстрота и точность, с которой заяц, стрелой мчась по лесу, не расшибает голову о стволы деревьев. Всегда возможно, осторожно удерживая больного в припадке и держа в руке фонарь, обнаружить двигательную реакцию его зрачков на свет, отсутствующую при эпилептическом припадке. Другие «неврологические» истерические реакции – ступор, параличи, потеря чувствительности, слепота, немота, глухота, насильственные движения, истерические головные боли (обычно ощущаются как горячий гвоздь в голове или тысячи иголок).

Вторая группа – соматические (телесные) симптомы. Это звучный, «лающий» истерический кашель, истерические поносы с обилием слизи, зловонием, рвота, истерическая лихорадка и т. д. Все истерические симптомы отчетливо зависят от неприятных пациенту событий, усиливаясь или ослабевая, даже пропадая с переменой обстановки. Однако врач, подозревающий истерию, должен всегда тщательно исключить соматическое страдание, которое может существовать само по себе, рядом с истерией. Итак, истерический «уход в болезнь» – уход в болезнь древними способами наших предков.

Существо истерической реакции заключается в ее «подкорковости», «животности» в том смысле, что подобным примитивным образом реагируют на опасность и трудности жизни наши животные предки, хотя, конечно, человеческая истерическая реакция имеет специфическую окраску, отличаясь сложностью, выразительностью, нередко сопровождаясь-обрамляясь притворством. Однако сама истерическая реакция в своей сути никак не есть просто притворство, хотя люди, склонные к истерическому реагированию, часто неискренни, театральны.

Так, например, больная истерией не желает, чтоб муж уехал в командировку, плачет, предупреждает, что у нее в таком случае опять случится паралич ноги. И паралич тут же случается, причем это действительный функциональный паралич: женщина в самом деле не в состоянии при всем желании двинуть ногой, ногу можно без боли проколоть насквозь иглой. То есть эта женщина с помощью самовнушения (чаще бессознательного), что называется, «упустила» подкорку, включила истерическое реагирование. Такое может «устроить» далеко не каждый, а только тот, кто предрасположен к истерическому реагированию.

Чем примитивнее человек, тем ближе его истерические реакции к защитным реакциям животных. Чем тоньше, развитее человек, тем тоньше, «запутаннее» его истерическая реакция, тем искуснее одевается она в одежды соматической болезни, тем труднее распознать ее как истерическую – «прокалывающие горячим» истерические боли в сердце, контрактуры (судорожные, длительные сокращения мышц, например, голени, так, что стопа «смотрит внутрь»). Здесь же следует, кстати, отметить, что у медиков, а также просто медицински «начитанных» людей истерические реакции отличаются особенной «скрытностью», соматической или «органической» тонкой завуалированностью.

В принципе истерическая реакция может возникнуть у каждого человека, так как у каждого есть «подкорка», «животная половина» (термин И.П. Павлова). Потому неврастения и невроз навязчивости, как и душевные болезни, могут содержать в себе истерические «вкрапления»: истерический ком в горле, истерическую потерю чувствительности и т. д. Но сила и форма душевной травмы, способной вызвать у разных людей истерические реакции, различные.

Особенно предрасположены к истерическим реакциям люди, легко «упускающие подкорку», то есть ювенильные личности (особенно психопатические), живущие больше эмоцией, нежели разумом. И, конечно, предрасположены к истерическим реакциям дети, даже здоровые. Грудной ребенок вообще представляет собой прекрасную «модель» истерии, когда он «закатывается в плаче», выгибаясь дугой в руках матери. Малыш выражает неудовольствие трясением ручек, ложится на пол и бьет ножками, причем в плаче у него суживается сознание, как у истерика в припадке. Это тоже в широком смысле истерическое реагирование, но, как правило, не патологическое, а «возрастная норма», хотя, безусловно, малышей следует всячески отучать от подобных «истерик» (не награждать за «истерику» исполнением желания, не обращать на «истерику» внимания), дабы это не выросло в истерию-болезнь.

Предрасположены к истерическому реагированию также подростки и юноши. Помнится случай, как тринадцатилетняя девочка истерически потеряла речь, когда пьяный отец стащил с нее нижнее белье и избил ремнем за тройку – в то время как у нее были первые месячные. Удалось тогда внушением быстро вернуть ей речь, и в течение многих лет у девочки со здоровьем все было благополучно. Вот пример простой истерической реакции, не превратившейся в невроз.

Истерические реакции излечимы, но успех зависит от двух важных обстоятельств: во-первых, от возможности разрешить психотравмирующую ситуацию; во-вторых, от способности пациента осознать примитивность, «животность» собственного реагирования.

В случаях трудно разрешимых конфликтных ситуаций (постоянные ссоры с соседкой, пьянствующий, не желающий лечиться от алкоголизма муж и т. п.) приходится ограничиваться приглушающим эмоцию действием успокоительного лекарства или психотерапевтическим «временным ремонтом». Например, обычно легко удается снять внушением наяву или в гипнозе истерические симптомы в кабинете врача, но дома они с такой же легкостью возникают вновь, например, при встрече с ненавистной соседкой.

В случаях выраженной духовной ограниченности и установки больного на какую-либо выгоду от болезни стойкого успеха добиться еще труднее. Зато когда врач имеет дело с умной, тонкой личностью, способной понять и возненавидеть свои истерические реакции, лечение нередко успешно: пациент напрягается в своей ненависти к истерическим симптомам и, таким образом, затрудняет их выход на сцену. Так, у одного моего пациента-биолога прекратились истерические поносы, когда я объяснил ему, что его болезнь есть по существу «медвежья болезнь», то есть сродни состоянию, в котором пребывает медведь, когда на пасеке застает его сторож. С медведем случается тогда инстиктивно-защитный зловонный понос, отпугивающий врага.

В заключение подчеркну, что ювенильные психопаты, а также их близкие должны знать, что психопат в любой обстановке практически способен сдерживать свои, хотя и болезненные, стремления, а значит, отвечать за них полной мерой наказания. Психопату, лечащемуся у психотерапевта, сдерживать свои болезненные стремления и истерические реакции, несомненно, легче.

Психопатии, обусловленные искаженным развитием

Эпилептоидные психопаты (эпилептоиды) названы так потому, что характером несколько напоминают эпилептиков.

Мышление эпилептоида обычно отличается большей или меньшей прямолинейностью. Прямолинейность эта противоположна раздумью, сомнениям.

Многие грубоватые эпилептоиды живут по формуле старинного сверхдобросовестного швейцара: не велено пускать!

Мышление эпилептоида вязковато, обстоятельно, трудно переключается с одного предмета на другой, не склонно к разумным компромиссам. Эпилептоид нередко не чует двусмысленности и, значит, не понимает тонких шуток.

Все это вместе с вязковатой эмоцией, духовной и нравственной ограниченностью порождает порой держимордовское и унтерпришибеевское поведение. Так, например, эпилептоидный милиционер не подпускает к человеку, сбитому машиной, истекающему кровью, врача скорой помощи, поскольку «положено сперва произвести измерения». Или эпилептоидный шофер автобуса впускает через переднюю площадку мать с ребенком, но захлопывает двери перед отцом. Или эпилептоидный сторож без распоряжения своего начальства не решается пропустить пожарников на территорию больницы, хотя больница уже горит.

Прямолинейность эпилептоида сказывается также в том, что ему трудно понять, что люди, думающие иначе, чем он, могут быть тоже по-своему правы. К примеру, он любит есть молча и требует, чтобы все за обедом сидели, как рыбы; он не любит помидоры и убежден, что любят их только люди с дурным, извращенным вкусом. Эпилептоидная мать, например, убеждена, что сыну-школьнику много читать вредно («только глаза портить»), главное – здоровье, главное – съедать полную тарелку супа с головками вареного лука («как это можно не любить?») и все три котлеты. И переубедить ее невозможно. Эпилептоид редко сомневается в своей правоте, всякое иное отношение к событию, предмету считает неправильным, а то и вредным. Убеждать его в противном – только время тратить и даже озлоблять его; он удивительно неспособен понимать, воспринимать доводы, противоречащие его суждениям: игнорируя противоречия, замечает лишь то, что подтверждает его мыслительную линию.

Мышление эпилептоида склонно к сверхценным идеям. Сверхценная идея не соответствует истине, как и бредовая, как и навязчивая. Но если пациент с навязчивостями понимает (во всяком случае успокоившись) всю абсурдность содержания навязчивости, то пациент, охваченный сверхценностями, бредом, убежден в своей правоте. Бред не имеет под собой, как правило, понятного реального факта и, разрастаясь, делается все более нелепым, фантастическим. Сверхценность же основывается на реальном факте, преувеличивая его злой, прямолинейной подозрительностью, сильной инертной эмоциональной насыщенностью. Больной, например, убежден, что жена изменяет ему с человеком, с которым приветливо поздоровалась на улице. Он не может понять, что достаточных оснований даже подозревать измену нет, и изматывает жену выслеживанием, упреками, осматриванием платья, нередко побоями. Эпилептоидный ревнивец выслеживает жертву и в этом выслеживании нередко даже получает какое-то гадкое наслаждение, подобно некоторым персонажам Достоевского.

Сверхценность эпилептоида нередко выражает его убежденность в том, что какие-то люди скверно к нему относятся, хотя на самом деле это совсем не так. Если по стечению обстоятельств вдруг выясняется в высшей степени наглядно, казалось бы, и для самого эпилептоида, что он не прав (например, человек, в недоброжелательстве которого он был убежден, рискует ради него жизнью), то и тут он обычно не раскаивается в своей ошибке, а просто отодвигает сверхценную убежденность в глубину души, так сказать, дезактуализирует ее, не прощая, однако, того, кого подозревал.

Во всем этом звучит большая или меньшая ограниченность, свойственная даже самым интеллектуальным эпилептоидным психопатам.

Будучи эмоционально-вязким, инертным, эпилептоид не способен быстро, бурно отреагировать на какие-то неприятности, обиды и тем очиститься от душевного напряжения, посвежеть, подобно сангвиническим натурам. Эпилептоид накапливает в себе обиды, усиливается его напряженность до злой душевной духоты, и достаточно одной пустячной капли, чтоб наступил взрыв гнева. Порой могучими волевыми усилиями эпилептоид сдерживает этот взрыв, например, на службе в кабинете начальника, но разряжается с подчиненными или спешит домой, и, если вдруг дом пуст, то достанется хотя бы кошке.

Близкие эпилептоида хорошо знают, что время от времени он «не в себе», к нему сейчас, как говорится, не подъедешь на серой козе, его нельзя сейчас трогать, не то взорвется.

Случается это и утром (не с той ноги встал). Бывает, в приступе гнева и ярости эпилептоид за пустяк сломает руку сыну, наказывая его, или выпорет ремнем взрослую уже дочь.

Он всюду здесь фактически способен удержаться от этого, но не заставляет себя, а спускает тормоза и дает волю агрессивному разряду, чтобы смягчить душевную напряженность. «Отходит» эпилептоид медленно, хмуро; взрыв не освежает его, как гроза лесную поляну.

Эмоционально-мыслительной вязковатостью во многом объясняется «занудливость» эпилептоидов, их склонность к порядку ради порядка, слепая преданность традициям без духовных привязанностей.

Многие эпилептоиды любят власть так, что способны получить от нее тиранически-садистическое удовольствие. Быть может, с этим связан и нередкий их интерес к истории, историческим книгам («кто как когда взял власть и как властвовал»).

Эпилептоид часто рвется к власти и, получив любой начальнический пост, держит подчиненных в страхе и напряжении, довольный тем, что теперь всякого подчиненного может, «как левая нога пожелает», поощрить или наказать. Возражений не терпит, требует покорности. Часто мстителен и жесток.

Если не удается властвовать на службе, эпилептоид пытается успокоиться властью над своими домашними. С нахмуренной строгостью проверяет школьные дневники своих детей, выстроив их перед собой навытяжку в тревожном ожидании гневного подозрения. Или ищет по комнатам пыль, помятости на кроватях, наказывая домашних за это. Или неприязненно-кропотливо подсчитывает, сколько денег истратила жена на продукты, то ли купила, по той ли цене. И всегда найдет, что чего-то не надо было покупать, упрекает жену, что транжирит деньги, не умеет вести хозяйство.

Эпилептоидный психопат часто большой чувственник в еде и в сексе. Измучивает близких, требуя особых, изысканных блюд. Сам процесс еды для него слишком серьезное дело – и упаси Бог ему тут помешать. Нередко влечет его к сладостям и к спиртным напиткам, смягчающим душевную злость. Многие эпилептоиды в сексуальном отношении сластолюбцы, «сладострастники» в духе известных героев Достоевского, стремятся к сексуальному разнообразию и нередко портят свою репутацию начальника именно на этом поприще. Не так редко встречаются у эпилептоидных психопатов половые извращения, в особенности – склонность к растлению малолетних.

При всем этом эпилептоидный психопат нередко с успехом, по обстоятельствам, скрывает свои асоциальные личностные качества за маской благообразия.

В одних случаях эта маска отличается ханжески-коварной утонченностью, пропитана лестью, хитростью, сахаром, угодливостью, с многими уменьшительно-ласкательными словечками, как у Иудушки Головлева или самого Иуды с его поцелуем и сребрениками. В других случаях, грубых, не тонких, эпилептоидная маска выражается в нотациях, которые эпилептоид читает своим подчиненным или домашним, восхваляя себя самого. Например, занудливо упрекает сына, что тот получит тройку при такой обеспеченной жизни, которую создал ему отец: «Я в детстве своем жмых ел вместо хлеба, щи из травы и учился на отлично, а ты такие большие котлеты уплетаешь, а получаешь тройки!» Упрекая других, такой эпилептоид при этом порой весьма нечист в своей личной жизни: и пьянствует, и развратничает.

О большинстве эпилептоидов можно сказать: насколько они угодливы и трусливы перед начальством, настолько же беспощадны к подчиненным и домашним. Не прощают даже пустяшных обид многие годы. Мстительность влечет их к сплетням, анонимкам, доносам под видом борьбы за справедливость.

Безнравственность эпилептоида сказывается не только в его способности к преступлению, но и в «деликатных» формах – когда он с удовольствием ест на глазах у голодного человека, не поделившись с ним, или стрижет ногти при всех за обедом, перед чужими тарелками.

Однако нельзя сказать, что все эпилептоидные психопаты отличаются безнравственностью, малонравственностью. Встречаются, и не так редко, истинные эпилептоиды с прямолинейностью, вязкостью, гневными разрядками, мелочно аккуратные, но с достаточной внутренней честностью, порядочностью. Некоторые из них способны бороться за подлинную справедливость с упорством и постоянством, не отступая ни перед какими авторитетами. Бывает, в вагоне электрички один эпилептоид лущит вокруг себя семечки, бросает окурки, а другой обрушивается на него с болезненным гневом: «Вагон в свинарник превратил!»

Более всего заметны в жизни два варианта безнравственных эпилептоидных психопатов: асоциальный (грубый, агрессивный) и гиперсоциальный («деловитые иуды»).

Асоциальные эпилептоиды отличаются грубостью психики, интеллектуальной ограниченностью, слепой мощью яростных разрядов. Эпилептоидная маска представлена здесь, главным образом, нотациями и занудливо-грубыми наставлениями. Эти эпилептоиды, держимордовско-пришибеевского типа, особенно опасны в опьянении, которое обнажает и усиливает их подозрительность, злость, садизм.

Прекрасную иллюстрацию асоциального эпилептоида являет собой чеховский Пришибеев. Односельчане жалуются на него, что «как пришел со службы, так с той поры хоть из села беги», «всё порядки вводит». «Намеднись по избам ходил, приказывал, чтоб песней не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит, такого нет, чтоб песни петь». Интересный момент: если б был закон петь песни, Пришибеев, вероятно, сам кулаками проводил бы его в жизнь.

Он с гордостью рассказывает о своей склонности к доносам: «когда в швейцарах был в мужской классической прогимназии, то как заслышу какие неподходящие слова, то гляжу на улицу, не видать ли жандарма: «Поди, говорю, сюда, кавалер», – и все ему докладываю».

Переусердствовав, в силу мешающей приспособиться грубо-вязкой своей прямолинейности, Пришибеев побил урядника и попал под суд. И никак не поймет он в суде, в чем же виноват: «Люди безобразят и не мое дело!..» «Да что хорошего в песнях-то? Вместо того, чтоб делом каким заниматься, они песни... А еще тоже моду взяли вечера с огнем сидеть. Нужно спать ложиться, а у них разговоры да смехи. У меня записано-с!»–

«Что у вас записано?» – спрашивает судья.

«Кто с огнем сидит».

Даже получив уже «месяц под арест», Пришибеев, под конвоем, на улице не может переключиться в положение арестованного и не наводить порядков. Кричит хрипло, сердито мужикам: «Наррод, расходись! Не толпись! По домам!»

Гиперсоциальные эпилептоиды – эпилептоиды с утонченной маской благообразия: лицемерные, с высокой добросовестностью и исполнительностью, особенно по части распоряжений начальства. Их верноподданничество видится и в их выразительных движениях, порою, кажется, только не хватает лакейского полотенца на руке. Этой ханжеской маской завуалирована низменность жизненных интересов, стремление самому выбиться в начальники. С подчиненными же своими они, как правило, на редкость жестоки и занудливо-несправедливы. Мелочно-мстительны, похотливы, елейны. Гладкословные обольстители в духе Тартюфа.

Занимая высокий пост в общественной жизни, такой человек нередко отличается прежде всего суховатой осторожностью, склонностью к перестраховке из опасения потерять место и благополучие. Смелость, живость мысли подчиненного, всякое отклонение от общепринятого смущают его. Обычно он глушит новое, исходя из трусливого правила: «За серость еще никто не пострадал».

Эти нередко по-своему сметливые психопаты способны уловить, какие свойства характера ценятся людьми, с которыми имеют дело, и ловко маскируют свои эгоистически-эгоцентрические мотивы необычайной гладкостью, закругленностью речи, умильно-уменьшительными словечками, доброжелательно-сахарными улыбками, «застенчиво-озабоченными» просьбами поведать им, что у нас на душе. Многие неопытные люди попадаются на удочку этого внешнего благожелательства, картинной добросовестности и порядочности и потом страдают.

Подробно рассмотреть гиперсоциального эпилептоида можно в Порфирии Головлеве («Господа Головлевы» М.Е. Салтыкова-Щедрина). Мать Порфирия, читая его письма, догадывалась, что «он-то и есть самый злодей». «Ишь ведь как пишет! ишь как языком-то вертит! – восклицала она. – Недаром Степка-балбес Иудушкой его прозвал! Ни одного-то ведь слова верного нет! все-то он лжет! и «милый дружок маменька», и про тягости-то мои, и про крест-то мой... ничего он этого не чувствует!»

Лживая, проникнутая жестокостью сладость весьма чувствуется в таких характерных деталях:

«А ведь вы, маменька, гневаетесь! – наконец произнес он этаким умильным голосом, словно собирался у маменьки брюшко пощекотать».

«Арина Петровна вдруг словно споткнулась и подняла голову. В глаза ее бросилось осклабляющееся, слюнявое лицо Иудушки, все словно маслом подернутое, все проникнутое каким-то плотоядным внутренним сиянием».

Даже радость Иудушки расцветает ярче на фоне возможного чужого несчастья:

« – Метель-то, видно, взаправду взялась, – замечает Арина Петровна, – визжит да повизгивает!

– Ну и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем – так-то, друг мой маменька! – отзывается Порфирий Владимирыч.

– Ах, нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость Божья застанет!

– Кому нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько да холодненько, а нам и светлехонько, и теплехонько. Сидим да чаек попиваем. И с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцом, – и с ромцом будем пить».

Следует быть весьма осторожным к слишком сладкому, слишком доброжелательному в характере человека. Надо научиться улавливать эту защитно-благообразную налакированность, смазливость.

Гиперсоциальные эпилептоиды более гибки, гораздо приспособленнее, нежели грубоватые асоциальные эпилептоиды. Такой урядника не побьет, подобно Пришибееву, но в каком-то жизненном поражении он непременно обнаружит свое прямолинейно-агрессивное ядро. Стоит, например, гиперсоциальному эпилептоиду не справиться с каким-то важным рабочим заданием (что может угрожать его положению), как пропадает вся эта маска, сплетенная из искусственной предупредительности, любезности, лисьей мягкости и «самокритичности» до самоуничижения на людях. Сбросив эти одежды, разрастается внутренняя злая агрессивность, с которой психопат обвиняет в своей неудаче кого угодно, но не себя (когда на самом деле виноват сам).

Всякий эпилептоидный психопат обычно склонен жить не столько духовной жизнью, сколько так или иначе жизнью влечений – удовольствием пищевым, сексуальным, сладостью власти. Коллекционирование марок у него часто основывается не только на склонности все аккуратно разложить по полочкам, но и на желании иметь такие марки, каких ни у кого больше нет, чтоб завидовали.

Эпилептоид, заболевший физической болезнью, особенно труден своим близким или врачам, медицинскому персоналу своей злобной напряженностью. Он нередко подозревает, что к нему, больному, дурно относятся, хотят его смерти; гневается, например, на то, что стул с лекарствами чуть дальше стоит от его постели, чем ему хотелось бы. Он даже склонен преувеличивать болезнь, чтобы ему еще больше прислуживали.

Из этих описаний может возникнуть впечатление, что эпилептоидный психопат, хотя и нездоровый человек, но тем не менее чрезвычайно вреден для общества и достоин только осуждения. Однако все зависит здесь от того, к какому делу приложил себя психопат. Вспоминается, например, тяжелый эпилептоид-тиран, непереносимо тяжелый в семье агрессивными взрывами, пьянством, «наведением порядков», «занудливыми» нотациями о справедливости и т. д. Но он же на общественных началах работал в оперативной группе, не побоявшись ножа, спас от бандита женщину, имел грамоты за бесстрашную борьбу с бандитами.

Тяжелые эпилептоидные психопаты нередко хорошо справляются со своим полезным жизненным делом на посту швейцара, бухгалтера, наборщика в типографии, сторожа, лаборанта, медсестры, курьера, инженера, секретаря, неукоснительно и добросовестно выполняя порученное им. Существо психотерапевтической работы с эпилептоидом и заключается в том, чтобы, вникнув в его характер и в обстоятельства его жизни, помочь ему приспособиться к жизни – «приложить» себя к такому делу, взять на себя в семье такие обязанности, чтобы удовлетворенность собственного самолюбия сочеталась с пользой обществу и близким.

Эпилептоидный психопат может и должен держать себя в рамках сносного поведения. Потому жалостливое отношение к эпилептоиду как к больному, не способному владеть собой, общественно вредно, точно так же, как и в случаях хронического алкоголизма. Лечение у психотерапевта может принести пользу именно в том смысле, что помогает психопату быть собой во имя Добра.

Циклоидные психопаты (циклоиды). Циклоиды необычны в сравнении с другими психопатами своей уютной, солнечной или грустно-дождливой, характерологической гармоничностью. Патология проявляется здесь возникающими без понятных причин циклами – спадами или подъемами чувства, которые могут быть и ежечасными, превращая сам характер в зыбкое настроение.

Опишу вначале душевный рисунок этих психопатов или соответствующих им здоровых людей, которых называют сангвиниками. Мышление их не отличается ни эмоциональной детскостью, ни тугоподвижностью. Оно естественно, живо, реалистично, легко переключается с одного на другое и практично, крепко держится за факты.

Если сангвиник делается ученым, то его научные работы насыщены практической пользой (в духе работ Ломоносова, Джоуля, Роберта Майера), не содержат обычно в себе отвлеченно-теоретических построений, быть может, и гениальных, но непонятных пока в смысле практической применимости.

Писатели-сангвиники славятся не столько самоуглубленным психологическим анализом, сколько солнечной гармоничностью в описании событий, человеческих поступков, переживаний, упором в ярко-чувственную сторону жизни, практической заботой о всяком живом нуждающемся человеке, трезвой ненавистью ко злу. Одни из них отличаются прежде всего сочным бытописательством, умением создавать выпуклые социальные типы в шумно-оптимистическом, остро критическом или приглушенно-сердечном тоне (Рабле, А. Дюма-отец, А.Н. Островский, Гончаров, Лесков, Бальзак, Мамин-Сибиряк, Куприн, Гашек, Шолом-Алейхем, Хемингуэй). Другие славятся утонченно-реалистической светлой мудростью (Шекспир, Пушкин, Фейхтвангер, Моруа).

Сангвиники склонны к разумным компромиссам, им присущ юмор, который обычно не изменяет им даже в трагической обстановке, как в том старинном анекдоте, когда приговоренный к смертной казни в понедельник ворчит при наступлении этого дня: «Ничего себе неделька начинается!»

Нередко они отличаются богатой памятью, острой сообразительностью. Естественность пронизывает всю их личность: что на душе, то и на лице. Приятно и легко общаться с такими людьми. Они заразительно, весело хохочут, когда им смешно, плачут в горе, бурной вспышкой отвечают обидчику. Все это их хорошенько очищает от душевного напряжения, дает «послегрозовую свежесть». Начальник такого склада за дело крепко выругает, но зла помнить не будет.

Они просты, доступны, какой бы высокий пост ни занимали. Склонны принимать живое участие в любом деле, подвижны, как ртуть.

Циклоиду, сангвинику вообще трудно держать в себе радость, обиду. Он должен разрядиться, но не садистски-жестоким эпилептоидным взрывом, а вылить свое напряжение в бурные движения (например, потискать кого-то от радости, отругаться, отплакаться). Так мушкетер в романе А. Дюма, дабы освободиться от душевной угнетенности, дерется без всякого намерения убийства на шпагах с подвернувшимися ему в переулке ворами.

Трудно им держать в себе и необыкновенную тайну-новость. Хочется облегчить себя подобно тому, как сделал это в сказке цирюльник, узнавший, что у царя Мидаса ослиные уши, «откричать» в безлюдные заросли тростника или в выкопанную в поле яму «У царя Мидаса ослиные уши!» столько раз, сколько понадобится, чтобы успокоиться.

Самый тревожный циклоид способен «растворить» в выразительных движениях свою тревогу, «раскидать» ее естественными (не театральными!) жестами.

Циклоиды и сангвиники обычно не склонны в подробностях анализировать свое душевное состояние, «копаться в душе», погружаться в самообвинение. Такой человек нередко любит организаторскую работу и отдает ей всего себя, заботясь прежде всего об интересах дела и меньше всего о собственных душевных ущемлениях. Он растворяется в общении с людьми, ему, с его бурным темпераментом, нередко невыносимо трудно в одиночестве. В естественной общительности сангвиника звучат сердечность, доброжелательность даже независимо от того, как близок ему по службе или родственной линии человек, которому он помогает. Сангвиник часто доброжелателен ко всем пассажирам автобуса, и, если он, например, врач, то может рассердиться на незнакомого пожилого полного пассажира без шапки («Ведь, наверно, гипертоник! Как же можно лысую голову под солнце!») с такой искренней заботой, будто это его родственник.

В любое дело вносят эти люди шутку, живость, мягкость, добросердечие. Не любят и не понимают утонченного самобичевания, а тем более мистики, абстрактной символики во всех проявлениях. Практики по натуре, они нередко замечательные организаторы, администраторы, заваленные планами, проспектами, деловыми встречами, телефонными звонками, просьбами. Они не только не тяготятся всем этим, но с удовольствием, живо переключаясь с одного на другое дело, растворяясь в этих делах, бесконечное число раз бескорыстно помогая живому конкретному человеку, лишь делаются свежее от всего этого.

Сангвиническая сердечная заботливость к человеку нередко не вмещает в себя какой бы то ни было «брезгливости». Мы с благодарностью наблюдаем это порой в добродушной расторопной работе сангвинического мусорщика, мягко-улыбчивой санитарки, которая в больнице с лицом ласковым или хмурым, но без всякой гримасы брезгливости, ничуть не морщась, ловкими движениями ухаживает за беспомощными больными, смягчая или устраняя душевную неловкость, напряженность больного своей земной естественностью, добродушной шуткой.

Как правило, сангвинические и циклоидные натуры отличаются неравнодушием или горячей любовью к природе, животным и вообще к «мясистым радостям» жизни (по выражению Кола Брюньона). Они нередко тонкие ценители вин, изобретатели изысканно-вкуснейших кушаний. Недаром собрания сочинений Дюма и Гашека заканчиваются томами созданных самими писателями кулинарных рецептов. Для многих истинное удовольствие наблюдать гурманистически-заразительный аппетит циклоида или сангвиника, видеть, как повязывает он себе салфетку, как умопомрачительно жмурится при вкусном глотке («ох, язык проглотил!»), в то время как на еду чванливо-злобного эпилептоида бывает смотреть неприятно.

Сангвиник, циклоид – обычно тамада в застолье, пышет смешными историями и анекдотами, охотник организовывать различные увеселительные поездки на природу с винами и закусками.

Многие циклоиды и сангвиники способны получать художественное, вкусовое наслаждение и при тяжелых обстоятельствах жизни, даже на пороге неминуемой смерти. Видимо, на людей такого склада рассчитан был роскошный ужин, который в старину в некоторых странах приносили заключенному в камеру накануне смертной казни.

Нередко высокой темпераментностью отличается сангвиник, циклоид и в сексуальном отношении, но и эта темпераментность проникнута такой живостью и жизнелюбивой естественностью, что порой жены не могут не прощать им грехи. Такие бурно темпераментные циклоиды, как писал П.Б.Ганнушкин, «просто проглядывают границу между дозволенным и запретным». Например, человек с доброй улыбкой, милый, беспорядочный, в духе толстовского Стивы Облонского, не видит дурного в том, что проводит время и с любимой женой, и с любимой женщиной, которую приглашает в свою семью, не стыдясь ни жены, ни взрослых детей. Сообщает близким, когда куда-то уезжает с ней «отдыхать», просит любить ее, доволен этой жизнью втроем, искренне огорчен и удивлен, узнав, что жена подает на развод («Зачем? За что? Ведь я так всех вас люблю!»).

Сангвиник, живущий на душевном подъеме, растворяясь в свежих, сегодняшних делах и радостях жизни, не думает о смерти, относится к ней с трезвым спокойствием или даже просто не верит, что умрет.

Американская писательница Карсон Маккаллерс в романе «Часы без стрелок» точно передает настроение такого рода у восьмидесятилетнего сангвинического старика: «У него не укладывалось в сознании, что он умрет. Он доживет до ста лет, если будет соблюдать диету и держать себя в руках. Какая жалость, что он съел лишний гренок! Ему не хотелось ограничивать срок своей жизни всего ста годами, – писали же в газетах о каком-то индейце из Южной Америки, который дожил до ста пятидесяти лет... А хватит ли ему ста пятидесяти? Нет. Он жаждал бессмертия».

Сангвиники и циклоиды нередко пикнического телосложения – отличаются избирательным отложением жира (особенно в пожилые годы) на лице и на животе. При этом ноги, руки могут быть худыми. Однако даже очень полный сангвиник с круглым лицом и большим животом тем не менее сохраняет удивительную для большого своего веса живость, точность, изящную легкость движений, и лицо его, как бы оно ни было жирно и заспанно, светится тонкой выразительностью. Реакция отличается живостью, быстротой и точностью.

Личностная сангвиническая структура выразительно звучит в образе роллановского Кола Брюньона: «...Для кого я пишу? Разумеется, не для славы; я, слава Богу, не дурак, я знаю себе цену... Для внуков? Что останется через десять лет от всех моих бумаг? Моя старуха меня к ним ревнует, она палит все, что ни найдет... Так для кого же? – Да для самого себя. Для собственного нашего удовольствия. Я бы лопнул, если бы не писал. Недаром же я внук своего деда, который заснуть без того не мог, чтобы не записать на сон грядущий, сколько кружек он выпил и изрыгнул. Мне нужно поговорить; и мне мало словесных боев у нас в Кламси. Я должен излиться, как тот, что брил царя Мидаса». «...Я, грешный, сознаюсь, что семи тощим добродетелям предпочитаю упитанный грешок». «Жена меня попрекает, что я слишком люблю кутнуть. Я не брезгую ничем. Я люблю все хорошее: хороший стол, хорошее вино, славные, мясистые радости...» «Благословен день, когда я явился на свет! Сколько на этой круглой штуке великолепных вещей, веселящих глаз, услаждающих вкус! Господи Боже, до чего жизнь хороша! Как бы я ни объедался, я вечно голоден, меня мутит: я, должно быть, болен; у меня так и текут слюнки, чуть я увижу накрытый стол земли и солнца...»

Существуют разные варианты сангвиников (норма) и циклоидных психопатов (патология). Одни из них всем своим существом больше направлены к «мясистым радостям» жизни, отличаясь нередко некоторой ограниченностью духовных интересов, беспечностью, благодушием. Эти любители выпить, закусить, пошутить, пошуметь, кстати, нередко спиваются благодаря такому винно-гастрономическому образу жизни. Другие отличаются духовно-практической направленностью, склонностью и умением к организаторским делам, соединяют в себе эпикурейство, гостеприимство и хлебосольство с трезвой самокритичностью и твердым чувством внутреннего порядка.

Какими бы оптимистичными ни были сангвиник, циклоид, по временам или внутри своей веселости они хоть немного грустят или тревожатся. Сангвинический (циклоидный) оптимизм светится мягкой грустью, а в сангвинической (циклоидной) трагической печали живет уютная улыбка от способности естественно примириться с любым поворотом судьбы. Такая улыбка чувствуется, например, в записке жене из больницы: «Рак есть, принеси крабы». Записку эту приписывают покойному грустно-сангвиническому, романтическому поэту Михаилу Светлову.

Беспричинные спады настроения, продолжающиеся и по несколько часов, дней, чередуются с подъемами.

Грустно-тяжелокровные сангвиники, циклоиды нередко вялы, ленивы. Называют их порою «флегматиками», но неожиданно в них обнаруживаются мгновенная реакция, живой юмор, практичность, удивительно тонкое понимание людей. Здесь под угрюмой сумрачностью кроется теплая человечность (Кутузов, Крылов, характерные роли француза Жака Габена). Иные пессимистические сангвиники, циклоиды ворчат на улице, сыплют вереницами проклятия, даже слывут «людоедами». Но вдруг удивляют окружающих, выказывая сквозь ворчливые ругательства естественное тепло, заботу о людях и животных. О таком ломовом извозчике Пепе – рассказ Бласко Ибаньеса «Людоед».

Циклоид, сангвиник на подъеме склонны ярко, цветасто одеваться – не от истерической позы, а от свежей, красочной остроты ощущений. Спады циклоидов есть состояния патологические. Болезненная замедленность мышления соединяется здесь с малоподвижностью, душевною телесной опущенностью. Тоскливость придает всем восприятиям и переживаниям темный тон, порождает сомнения, неуверенность, самообвинение, хотя и без аналитической утонченности, свойственной шизоидам и психастеникам, о которых речь впереди. Обыкновенные житейские мелочи превращаются в трагические трудности.

Циклоид на спаде обычно не накладывает на себя руки, как случается это с душевнобольным в депрессивном состоянии, когда смерть представляется единственно действующим лекарством. Но и здесь, как и в депрессии, часто не верится, что эта душевная пасмурная погода когда-нибудь кончится, и подкрадываются даже мысли о том, что если б попал сейчас, например, в автомобильную катастрофу, это не было бы так уж плохо. Бывает, в таком состоянии циклоид как бы ищет смерти, упрашивая послать его в чрезвычайно опасную экспедицию, или, как случалось в старину, ссорится, чтоб драться на дуэли.

Врачу обычно удается помочь тоскливому циклоиду оживляющими его теплыми подробными беседами, сеансами гипнотического сна, «рассасывающими» на время субдепрессию, лекарствами, травами.

Спад настроения может смениться подъемом или ровным настроением, когда циклоида можно считать временно здоровым.

На подъеме циклоид, движимый патологически-веселым стремлением к деятельности, нередко совершает опрометчивые поступки: сразу нескольким девушкам предлагает пойти за него замуж, ввязывается в какое-нибудь аферистическое предприятие и т. д., не чувствуя себя нездоровым и к врачу, конечно, не обращаясь. Но нередко способен он в это время, как и на спаде, ярко выразить свои переживания (пасмурные или солнечные) в художественном творчестве.

Сангвиники и циклоиды, не отличающиеся стойким пессимизмом и долгими спадами, мало склонны к ипохондричности – повышенной озабоченности своим здоровьем, переживаниями по поводу болезней, которых у них нет. Тут как раз, наоборот, часто приходится встречаться с оптимистической недооценкой своего действительного болезненного состояния, спокойно-трезвым и даже порой наплевательским отношением к возможной смертельной опасности.

Слова кавказской песни с просьбой: «А когда умру, мой друг, положи меня в бурдюк – брызжет пена через край, в бурдюке мне будет рай» весьма точно поясняют этот сангвинически-циклоидный трезво-оптимистический настрой по отношению к смерти. Бурно-сангвинический склад личности особенно распространен в Грузии, во Франции, Испании, в Израиле.

Пожилой сангвиник или циклоид, страдающий, например, гипертонической болезнью или перенесший инфаркт миокарда (пикники, как известно, весьма расположены в пожилые годы именно к сердечно-сосудистым заболеваниям), ходит, работает, когда нужно ему лежать в постели, и

збегает врачей или пытается их успокоить, когда врачи встревожены цифрами его артериального давления. Смертью его не запугать. «Ну, умру и умру; все умрем», – отвечает он.

Сангвинику, не выполняющему во вред своему здоровью предписаний врача, особенно важно подчеркнуть, что он может внезапно слечь с параличом или инфарктом и тогда не сможет ни работать, ни помогать близким. Только это, пожалуй, как-то способно заставить соматически больного сангвиника или циклоида беречь себя.

Пессимистические сангвиники и циклоиды порядочно тревожно-мнительны и ипохондричны, но и здесь нет упорной сосредоточенности на своем состоянии. С движением настроения к свету все проходит.

Особенность душевной (психологической) защиты сангвиника и циклоида сказывается, очевидно, в их склонности по настроению либо немедленной живой, естественной реакцией выплескивать из себя свои переживания, либо растворять эти переживания в печальном самоуглублении.

Шизоидные психопаты (шизоиды). Шизоидный – значит подобный шизофреническому, но, подчеркиваю, лишь подобный, несколько похожий. Сейчас уже совершенно ясно, что истинный шизоидный психопат не являет собой какую-то предрасположенность к шизофрении или медленный переход (превращение) в шизофрению, как ошибочно полагал Кречмер. Шизоид так же мало предрасположен к шизофрении, как и другой какой-либо психопат или здоровый человек.

Как циклоидным психопатам соответствуют по личностному рисунку (однако без патологической выраженности) здоровые люди-сангвиники, так и шизоидным психопатам соответствуют шизотимические здоровые люди. Шизоидный (шизотимический) душевный склад в противоположность циклоиду пронизан некоторой «выкрутасной» неестественностью, чудаковатостью, «неслаженностью». Трудно бывает предугадать поступки шизоидов, реакцию их на те или иные события.

Вообще обычно по выражению лица и осанке шизоида трудно догадаться о его мыслях и переживаниях. Здесь наблюдается как бы противоположность тому тонкому циклоидному (сангвиническому) согласию между настроением, содержанием переживания и выразительными движениями.

Переживая какую-то неприятность или радость, шизоид не «растворяет» ее в выразительных движениях (радостных или печальных). Он как бы прячет мучительное переживание в глубину души и страдает от внутренних конфликтов, без живой склонности выговориться, выплакаться. Сангвиническая женщина, бывает, долгое время не может понять своего шизоидного мужа, когда из-за каких-то неприятностей, наполненный переживаниями, он закрывается в своей комнате без потребности исповедоваться ей.

Шизоид малообщителен по существу, не любит открывать людям в подробностях душу, хотя внешне бывает весьма разговорчив, остроумен и любезен. Он, как уже отмечено, весьма раним. Раны от неприятностей и обид медленно затягиваются в нем, порождают все новые внутренние душевные конфликты, которые не выплеснуть из души ни агрессивно-эпилептоидным взрывом, ни освежающим циклоидным разрядом выразительных слов и движений. Психологическая защита шизоида отчасти состоит в том, что он, дабы не раниться лишний раз, сторонится истинного общения с людьми, иногда умело прикрываясь внешней легкой общительностью.

Ранимость шизоида обычно не сочетается с острой тревожностью по поводу своего благополучия, как это бывает у астеников и психастеников. В острой опасности психологическая защита здесь нередко дает себя знать страхом, проникнутым энергией азарта, интуитивно-глубокой и четкой работой мысли, верой в судьбу, как это звучит в лермонтовском Печорине («Фаталист») и как рассказывают об этом шизотимические летчики-испытатели, водолазы, солдаты.

Иногда шизоид кажется психологически покрытым какой-то невидимой стеклянной пленкой, настолько ощущается его душевная неприступность, желание находиться на дистанции вытянутой руки от людей. Это внешне гордые, застегнутые на все пуговицы люди, отличающиеся внутренней ранимостью и неуверенностью.

Известная эмоциональная бесчувственность сочетается в шизоиде с изюминами острой чувствительности. Даже холодный шизоидный фашист-преступник, уничтожив спокойно несколько сотен ни в чем не повинных детей и женщин в газовой камере, вскоре после этого искренне-трогательно может плакать над стихотворением Шиллера либо слушая из приемника музыку Бетховена и рассматривая фотографию жены и детей. Или нежный, жалостливый, мягкий, поэтически источающий внутреннее свое духовное благородство шизоид вдруг выказывает стеклянный холодок к умирающей матери, отказываясь помириться и попрощаться с ней, поскольку она когда-то обидела его своим равнодушием к его возлюбленной. И здесь парадоксальность сказывается в том, что полярные движения души сосуществуют друг с другом, будучи друг от друга изолированы.

Причудливость и капризность сказываются и в пищевом влечении шизоида, и в сексе. Шизоид может быть равнодушен к еде в целом, но остро-гурманистически относиться к какому-то блюду, например к маслинам или куску кровавого обжаренного мяса. Какая-нибудь пустячная для ювенила или циклоида деталь в костюме женщины или сказанное ею слово могут вмиг погасить влечение шизоида к этой женщине и даже вызвать отвращение.

Своеобразная неестественность, «выкрутасность», парадоксальность отчетливо проглядывают и в мышлении шизоида. Он склонен к отвлеченному мышлению, лишенному принятых трафаретов, банальностей. Логически, последовательно умозаключая, он склонен, не придерживаясь моды, сопоставлять на первый взгляд по устоявшимся мнениям несопоставимые моменты. И в этом оригинальность (порой талантливость и даже гениальность) его мысли.

Мышление шизоида нередко не отличается практичностью, как мышление циклоида, оно абстрактно-отрешенное и некрепко держится за факты жизни. Наряду с яркими творческими способностями к математике и физике шизоид часто удивляет несведущих людей склонностью к мистике, религиозности. Шизоид мыслит логическими схемами, не опирающимися строго на факты, не нуждается в постоянной проверке своих мыслей практикой, глубоко верит в свои логические схемы.

Казалось бы, два противоположных, взаимно исключающих момента уживаются в духовной жизни шизоида –склонность к логике и вера, поэтическое, нелогическое принятие какой-либо схемы, не выдерживающей проверки практикой, фактами. Герман Гессе в романе «Игра в бисер» точно определяет духовную склонность таких людей: математика и музыка. Математика – это склонность к абстрактно-логическим построениям в широком смысле. Музыка – казалось бы, противоположность математике, алогическое искусство. Математической своей направленностью шизоид строит абстрактно-логические схемы, отрешенные от предметов действительности, но внутренне гармонически-законченные, а музыкальной – верует в эти схемы.

Творчество такого рода совершало крупные теоретические открытия в физико-математических науках; но в биологии, в медицине, в материалистической философии, где истина крепко держится за факты, будучи проверяема ими, шизоидам редко удавалось сделать большое. Гессе недаром называет мышление таких людей «игрой в бисер»: мышление как бы перебирает драгоценные камни понятий, не соприкасаясь тесно с действительностью.

Шизоиды нередко тянутся одновременно и к математике, к теоретической физике, и к поэзии, к музыке.

Примеры шизотимической эстетической поэзии – вещи Андерсена, Рильке, Гамсуна, Пастернака. Даже в самых мудрых и жизненно простых сказках Андерсена звучит музыкально-хрустальная отрешенность, отсутствует сочная предметность и естественная теплота сангвинических и психастенических авторов. Проблема отчужденности, отстраненности от мира и себя самого, так остро стоящая сейчас на Западе, в самых своих утонченно-философских экзистенциалистских формах во многом связана именно с шизотимической душевной структурой.

Нередко шизоид отличается богатой памятью и большой способностью к изучению языков. Но отвлеченность шизоидного мышления в случае невысокого интеллекта может звучать просто витиеватым резонерством, беспредметным глуповатым рассуждательством.

Итак, среди шизоидов и здоровых шизотимических людей встречаем мы и равнодушно-безнравственных, и глубоко духовных людей с великим благородством, мужеством, самоотверженностью, жгучим и умным интересом к опасности ради блага людей. Встречаем гениев (Гегель, Эйнштейн) и пустых резонеров. Одни шизоиды патологически застенчивы и нерешительны, другие – холодно-надменны, третьи за сверхуверенной улыбкой прячут растерянность и ранимость. Одни отличаются неловкими движениями, угловатостью «гадкого утенка», другие – пружинной ловкостью, манерной подтянутостью. Одни равнодушны к природе, другие любят ее больше, чем человека, одухотворяют природу, находят наслаждение в том, чтобы слиться с ней, в траве или дремучем лесу. Такой человек часто любит природу, родную землю, выражаясь словами К.Г. Паустовского, «до последней прожилки на лимонном листке осины».

Всем шизоидам свойственна стройная внутренняя гармоничность, камерная архитектурность, мало сообразующаяся с реальностью. И это порождает впечатление шизоидной причудливости, парадоксальности, которые возможно понимать и во многих случаях уважать, разумеется, если эта парадоксальность не служит во зло человеку.

Нередко шизоиды и шизотимические люди узкого, высокого телосложения и, несмотря на это, крепкого физического здоровья, доживают до глубокой старости, сохраняя телесную юношескую стройность, душевную свежесть, даже красиво влюбляются в старости, подобно Матиасу Клаузену из пьесы Гауптмана «Перед заходом солнца».

Неврастенические психопаты. Вместе с астениками и психастениками они, по Ганнушкину, составляют группу астеников в широком смысле. («Астения» в переводе с греческого – слабость, «неврастения» – нервная слабость.) Объединяет всех астеников астеническое состояние, в котором одни из них находятся постоянно, а другие отличаются значительной к нему склонностью.

Астеническое состояние – коротко говоря, раздражительная слабость, проникнутая вегетативными расстройствами; единство двух противоположностей: раздражительности и слабости. Если тугая эпилептоидная раздражительность не содержит истощаемости, а стремится вылиться, закончиться в каком-либо гневно-агрессивном акте, если циклоидная раздражительность растворяется без остатка в освежающих циклоида выразительных движениях, то астеническая раздражительность всегда одновременно есть в какой-то мере истощаемость (слабость) и, наоборот, астеническая истощаемость содержит в себе больше или меньше раздражительности.

Если в раздражительной слабости преобладает раздражительность, то она сказывается в несдержанности, слезах, капризной чувствительности к обычным звукам, свету. Иногда астеническая раздражительность усиливается до гнева с нервной дрожью, «рукоприкладством», оскорблениями, но, быстро истощившись, такой человек горько жалеет о том, что произошло, впадает в самообвинение, рыдает и т. д. Тем не менее оскорбление может быть жестоким, подобно, например, тому, как неврастенический Иванов в одноименной драме Чехова кричит жене: «Так знай же, что ты... скоро умрешь... Мне доктор сказал, что ты скоро умрешь...» И тут же, хватая себя за голову: «Как я виноват! Боже, как я виноват! (Рыдает)».

Раздражительность проявляется и в бессоннице, в блестящем, напряженном взгляде, нервных суетливых движениях. Неврастенический психопат с преобладанием раздражительности обычно гораздо менее симпатичен людям, чем неврастенический психопат с преобладанием слабости (истощаемости). Последний вял, сонлив, испытывает постоянную усталость, кажется, с трудом волочит свое тело, говорит слабым голосом, часто замолкает, потому что устает говорить, не справляется от истощаемости с обычной работой.

И тем, и другим неврастеническим психопатам свойственны вегетативные расстройства – нарушения того отдела нервной системы, который руководит непроизвольными (не зависящими прямо от нашей воли) движениями в организме –движениями сосудов, сердца, желудочно-кишечного тракта и т. д. Весьма часты здесь головные боли (обыкновенно это боль в виде ощущения надетой на голову шапки), сердцебиения, поносы, запоры, половая слабость, легкая укачиваемость в транспорте до рвоты и т. д. Так называемые «невроз сердца» и «невроз желудка» – обычная здесь вещь.

В остальном личность таких больных не отличается болезненной сложностью: сквозь раздражительную слабость нередко явственно проглядывают общительность, доброта, практичность, естественность, принципиальность, трезвая романтичность без широких взглядов, психологической тонкости и нравственных исканий. Нередко они отличаются налетом инфантилизма, но редко застенчивостью и стеснительностью.

Здоровые люди с подобным характерологическим рисунком в тягостной для них психотравмирующей обстановке могут заболеть неврастенией – неврозом, основу клинической картины которого составляет астеническое состояние. И в случае неврастении, и в случае декомпенсации неврастенической психопатии существо душевной (психологической) защиты сказывается уходом от трудностей в раздражительную слабость с вегетативными дисфункциями: либо от нападения человек бессознательно «отбивается»больше истощающейся раздражительностью, либо больше уходом в слабость-беспомощность с раздражительной напряженностью, либо все вперемешку.

Телосложение чаще астеническое: с узкой грудной клеткой, узкими плечами, высоким или средним ростом без заметных скоплений жира. Неврастенический психопат особенно тяжел людям своей раздражительностью. Если среди малознакомых или среди людей, которым неврастенический психопат вынужден подчиняться, он еще сдерживается, то домашним (особенно в усталости после рабочего дня) достается обычно крепко.

Например, неврастеническая женщина может бросить на пол сумку с продуктами (без всякой истерической демонстративности), ударить тортом в авоське об стену и т. д. С истощающейся злостью в голосе она обвинит мужа в том, что он ей совершенно не помогает (на самом деле это вовсе не так), что у нее нет ни приличных туфель, ни одного приличного платья (это тоже неправда), что муж никогда не сказал ей ни одного доброго, ласкового слова, а только оскорблял и унижал (это уж клевета совершенная). И такого еще наговорит мужу и детям, что, кажется, уже невозможно никак после таких жутких слов жить вместе. Но через каких-нибудь десять минут все уже схлынуло с нее, и теперь ей и стыдно, и неприятно, что наговорила такое.

Астеническая (неврастеническая) раздражительность своим последующим раскаянием и самообвинением, понятно, гораздо симпатичнее раздражительности истерической или эпилептоидной, где обычно нет ни признания своей неправоты, ни искреннего самоосуждения. Потому и простить неврастеническому психопату его раздражительность проще, легче: надо только проникнуться убеждением, что сказанное этим человеком в раздражении не есть сказанное всерьез, как бы сильно это ни было сказано.

Неврастеническому психопату не стоит лечиться самостоятельно, особенно лекарственными препаратами. Если настои корня валерианы и травы пустырника еще сравнительно безопасны, то различные психотропные таблетки, принимаемые без назначения врача, не так уж редко делают неврастенического психопата еще и токсикоманом. Лечебная гимнастика, купания, всяческие закаливающие процедуры, как и сеансы гипноза, без сомнения приносят пользу. Но особенно важно помочь неврастеническому психопату так устроиться в жизни, чтобы дела его, служебные и домашние, были по возможности интересны ему, увлекали его.

Астенические психопаты (астеники). Здесь склонность к астеническому состоянию сочетается с постоянным болезненным астеническим характерологическим конфликтом – конфликтом между ранимым, чувствительным самолюбием и преувеличенным ощущением собственной малоценности, неполноценности. Это повышенное чувство своей недостаточности и ранимость существуют друг в друге как слабость и раздражительность и являются, по существу, психологически усложненными слабостью и раздражительностью.

Астеники (в узком смысле слова) гораздо больше страдают от этого характерологического душевного конфликта, нежели от раздражительной слабости с вегетативными расстройствами. Они душевно богаче, сложнее, тоньше неврастенических психопатов. Чувство недостаточности тянет их в спокойный угол жизни, но спрятанная в этом чувстве обидчивость, уязвленное самолюбие дают себя знать, и ощущение собственной несостоятельности тогда еще острее.

Чувство несостоятельности, неполноценности выражается застенчивостью (стремлением как бы спрятаться за стену от трудностей жизни), нерешительностью, тревожной мнительностью, робостью, стеснительностью, трусоватостью, совестливостью. Ранимость астеников сказывается и в высокой, яркой их впечатлительности: они нередко падают в обморок при виде крови, гибели животного под электричкой и т. п., со страхом и выразительной отчетливостью вспоминая потом эти картины. Грубоватое слово жены может нанести астенику душевную рану, не заживающую месяц и больше.

В то же время астеники не отличаются склонностью к глубокому размышлению, анализу, подробным сомнениям. В них больше поэтической мечтательности (наивной или практичной), нежели рассудочности и духовности. В произведениях астенических писателей нередко звучит нежно-юношеская задушевность, романтически-инертная тяга к старине, к своему «гнезду», в котором вырос, тонкая душевная естественность, потребность выговориться без всяких недомолвок. Но, в отличие от есенинской натуры, все это проникнуто глубокой, стойкой застенчивостью и ранимостью.

Тонкая характерологическая астеничность не уживается ни с шизотимической отстраненностью от земного, ни с ювенильной неустойчивостью, ни с фальшью. Астеники, как и неврастеники, нередко в раздражительной суетливости, в острой чувствительности делают как-то все некстати, подобно чеховской Раневской, которая дает из жалости нищему золотой, когда слугам дома есть нечего.

Как и неврастеники, астеники отличаются нередко тонкими гастрономическими переживаниями и острой сексуальной чувственностью. Нередко они удовлетворяются небольшими радостями жизни, так, чтобы жить тихо, мирно, ласково, ничем не выделяться. Обычно очень любят животных. Не могут пройти спокойно мимо бездомной кошки, собаки с пораненной лапой. Жалостливые, они сравнивают себя, неполноценного, с несчастным или больным животными – оттого жалеют, любят животное еще сильней, даже мучительней.

Остро впечатлительные, они совершенно теряются при маломальской опасности. Так, женщина, увидевшая кровь у своего упавшего во время игры малыша, в ужасе закрывает лицо руками и беспомощно садится.

Душевная защита обнаруживается здесь в виде онемения, окаменелости души, позволяющих трезво действовать в беде или опасности.

Астеник нередко в случае неприятностей, даже мелких, приходит домой с душевной напряженностью, не может больше ни о чем думать, бесконечное число раз «проигрывает» в своем воображении случившийся конфликт. Ночью в бессоннице все это пронизано особой яркостью и остротой. Иногда астеник, попробовав выпить спиртного, отмечает, что ему сразу же делается легче на душе, и встает на опасный путь смягчения напряженности алкоголем.

Астеники довольно легко, быстро делаются алкоголиками даже от необильных, но частых (несколько раз в неделю) выпивок. Об этом должны знать и они, и их близкие.

Иногда робкий астеник, особенно в юности, например, в отношениях с женщинами «петушится», не вполне осознанно играя свою противоположность («нахал от застенчивости»), но астеническое жало довольно быстро дает себя знать острой застенчивостью и дрожью внутри напускной «наглости».

Бывает, что астеник даже сплетничает от чувства неполноценности, чтобы удивить кого-то новостью, показать, что и он может сказать нечто интересное, то есть пытается и таким образом хоть как-то утвердиться. Но встречаются и угрюмо-неразговорчивые астеники, крайне осторожные на слова.

Всякая житейская неприятность удручает астеника, он «раскисает» А если заболевает какой-то болезнью, даже пустяковой, то уже тревожится, что умрет или возникнет «страшное» осложнение.

Для астеника трудна вообще какая-либо перемена в его жизни, что-то новое. Ему трудновато знакомиться с людьми, ему неприятно, когда вдруг меняется план дня, который сложился уже в его голове, даже если распорядок жизни нарушается чем-то радостным (приехал, например, неожиданно человек, которого он любит, и т. д.). Особенно мучительно астенику, если он подозревает, что кого-то стесняет своим присутствием, кому-то в тягость.

Астеник вообще чрезвычайно подозрителен, но его подозрительность, в отличие от эпилептоидной, легко вспыхивает и быстро гаснет, если жизнь, люди показывают ему, что нет оснований для этой подозрительности. Тогда астеник тут же раскаивается в своей подозрительности, ругает себя за это. Эпилептоид же, как уже сказано раньше, даже если жизнь наглядно ему доказывает, что он неправ в своих подозрениях, все-таки не прощает человеку, если подозревал его в чем-то, не раскаивается в напрасных подозрениях, а прячет их глубоко в душу до поры до времени.

Астеник, как и неврастеник, конечно, должен сдерживать свою болезненную раздражительность в домашней и служебной жизни. Немало разводов, семейных драм обусловлено тем, что человек не мог примириться с капризно-злой раздражительностью близкого ему астеника, хотя вся эта раздражительность через час выветривалась и оставались лишь астенически-характерологическая нежность и мягкость.

Надобно знать, что астеническому и неврастеническому человеку следует отдыхать гораздо больше, чем здоровым людям.

Болезненная застенчивость и ранимость астеника особенно тягостны в юношеском возрасте. Созревающая сексуальность и юношеская романтичность обостряют ранимость, застенчивость, возникает обычно в это время астеническая боязнь покраснеть, оказаться в смешном положении и т. д. Астенические юноши и девушки нередко и курить начинают, чтобы хоть за сигарету держаться в обществе (а то куда же девать руки?), чтобы делать вид, что заняты чем-то, и не привлекать внимания своей неловкостью и растерянностью, чтобы защитно окутывать себя пеленой сигаретного дыма.

В зрелые годы неудобная характерологическая астеничность несколько смягчается, но в годы пожилые и даже старческие тревожность острее еще более затруднено приспособление к каким-то переменам. Например, астеническая бабушка тревожно ворчит, когда вообще кто-нибудь куда-нибудь уходит из дома хоть на час, всех бы «держала на привязи», никуда бы не выпускала. Не проходит и получаса, а она уже начинает ждать, с тревогой высматривая внука или сына из окна или у калитки.

При всем этом астенические психопаты многим людям глубоко симпатичны своей обостренной нравственностью, тревогой за близких, мягкостью и добротой. Их собственные глубокие, болезненные переживания, думается, несравнимы с теми чаще несерьезными неприятностями, которые они приносят близким.

Психастенические психопаты (психастеники),(2) как и неврастеники, астеники, склонны к астеническим состояниям.

Как и астеник, психастеник наполнен постоянным конфликтом ранимого самолюбия с чувством неполноценности. Вообще психастеник по своей добросовестности, мягкости, обостренной нравственности, застенчивости, вегетативной неустойчивости весьма напоминает астеника. Однако застенчивость, стеснительность, робость, нерешительность психастеника проникнуты болезненным размышлением, самоанализом. Постоянные размышления психастеника о смысле жизни построены на густых сплетениях въедливых психастенических сомнений.

Здоровое, трезвое сомнение, свойственное, например, и сангвинику, – превосходный и полезный человеку психический акт, помогающий в одном случае уберечься от опасности, в другом –не согласиться с общепринятым мнением и внести свою, живую мысль в дело. Но болезненное психастеническое сомнение, хотя во многих случаях также несет в себе творческую силу, работает и тогда, когда нет оснований сомневаться и раздумывать, как показывают жизнь, практика дела.

Например, человек сомневается, не является ли легкое неприятное ощущение в спине признаком какой-либо тяжелой болезни. Размышляя над этим, ощупывая свою спину, разглядывая ее в зеркало, человек тратит на это массу времени совершенно напрасно, так как ничем не болен.

Конечно, может случиться, что психастеник обратит внимание на действительный ранний, едва заметный признак серьезной болезни, подобно тому, как эпилептоидный ревнивец окажется реально прав в своих сверхценных подозрениях. Однако случаев таких –капля в море по сравнению с громадными болезненными затратами энергии и времени.

Медицинские учреждения разрушились бы от обилия пациентов, не хватило бы врачей, если б все люди вот так прислушивались к каждому своему ощущению. Только потому, что подавляющее большинство людей живет в соответствии с интуитивно ощущаемой, трезвой маловероятностью беды, этого не происходит.

Болезненное сомнение психастеника лишь внешне похоже на астеническую мнительность. Мнительность (от слова «мнить» –казаться) – есть склонность преувеличивать опасность. Ипохондрическая реакция, основанная на мнительности, – психологический момент преимущественно эмоционального характера, а потому не стойкий, и, как росток без корней, довольно легко изгоняется ободрением, внушением. Болезненное же сомнение – образование преимущественно мыслительное, то есть проникнутое вопросительным размышлением, имеющее логический корень, и, значит, исчезает оно также благодаря лишь логическому, информативному разъяснению, разубеждению в его необоснованности. В этом смысле и психастеническая боязнь покраснеть есть не мнительность, а боязнь с вегетативным выражением (расширение сосудов лица), основанная на тревожном размышлении – например, о том, что, могут-де подумать, покрасневший неравнодушно относится к тому, перед кем покраснел, и т. п.

Болезненные сомнения ипохондрического содержания особенно часто возникают у психастеников, имеющих дело с медициной, читающих медицинскую литературу. Чем разнообразнее и поверхностнее медицинские знания психастенического человека, тем, естественно, больше у него ипохондрических сомнений.

Особенно тягостны ипохондрические реакции у психастенических студентов-медиков. Например, остается такой студент на весь день дома готовиться к экзаменам или сделать какую-то другую важную работу и не может никак приняться за дело, так как возникают опасения: не увеличились ли у него лимфатические узлы (вдруг белокровие?), нет ли в полости рта какой язвочки (вдруг рак?), не увеличилась ли печень и т. д. Он бесконечно себя осматривает и ощупывает – и, конечно, находит что-нибудь для себя неясное, а значит, подозрительное в смысле «страшной болезни», бросается искать в медицинских книгах, чтобы таким образом разрушить свои ипохондрические сомнения.

Стоит психастенику заболеть какой-нибудь даже самой пустячной физической болезнью, как он не находит себе места, тревожно подозревая самое страшное, совершенно измучивая себя и своих близких. Помочь ему возможно убедительным разъяснением, что нет никаких оснований думать о страшном, то есть надо разрушить его ипохондрические сомнения. Лучше, если это сделает врач, построив разъяснение на внимательном осмотре и анализах. Болезней же заведомо не опасных для жизни, не «позорных» (когда он убежден в этом) психастеник, как правило, не боится и даже может их порядком запустить.

Психастенические болезненные сомнения, лежащие в основе психастенических переживаний, сцепляющиеся в глубокий, едкий самоанализ, имеют своим содержанием обычно или нравственно-этические моменты, или благополучие, здоровье близких и себя самого, или философские вопросы смысла жизни, основывающиеся обычно на боязни смерти.

Лев Толстой с глубокими психологическими подробностями изображает тоскливое психастеническое переживание Пьера Безухова, сравнивая это переживание с винтом, который свернулся и вертится, ничего не захватывая:

«О чем бы он (Пьер. – М.Б.) ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.

Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель, очевидно, врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо? – спрашивал себя Пьер. –Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным. А Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» – спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «Умрешь – все кончится. Умрешь и все узнаешь – или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.»

Психастенику, во всяком случае взрослому, менее всего свойственно легкомыслие (тут нельзя путать с легкомыслием психастеническую рассеянность). Мысль его (как и у Пьера) винтом, штопором внедряется в различные вопросы жизни, интересующие его, делая порой лишние, «пустые» обороты, но если это глубокая, сильная мысль, то от «пустых» оборотов, как бы они ни были тягостны, делается она еще более четкой, сложной и проникновенной.

Однако не всякое сомнение умно, не всякое глубокомыслие творчески плодотворно. Как есть посредственные шизоиды, аутичность (независимость от земных фактов) мышления которых сказывается в резонерстве, в пустом рассуждательстве, так есть и посредственные психастеники, которых банальные сомнения, не интересные другим людям, превращают в «зануд», вызывающих у многих людей презрение. Это прежде всего «зануды» ипохондрические, которые «носятся» с каждым не понятным им ощущением или пятнышком на теле, требуя у врачей исследований – доказательств того, что это не «опасно», измучивая близких частыми многолетними ипохондрическими страхами и приготовлениями к возможной смерти.

Не имея в себе сангвинически-трезвого спокойствия перед неизбежной будущей смертью, наивно-инфантильной способности не думать о смерти, пока живешь, психастеник, занятый тревогами вчерашнего и завтрашнего дня гораздо сильнее, чем днем сегодняшним, постоянно думает о смерти и готовится к ней. Нет в нем (даже в здоровом психастеническом человеке) непосредственной радости жизни, все тревожится он по поводу возможных бед, о том, не обидел ли кого из близких людей, и, главное, раздумывает о смерти, «которая должна прийти нынче или завтра – все равно через мгновение, в сравнении с вечностью».

Если в детстве психастеник еще способен по возрастной инфантильности сказать себе, махнув рукой: «А, накатаюсь в воскресенье на лыжах, а уж в понедельник скажу родителям про двойку», то в юности и зрелости он превратит себе такое воскресенье в муку постоянным обдумыванием будущего «наказания».

В отличие, например, от истерического психопата психастеник боится не настоящей опасной минуты, а будущей, воображая ее, или прошлой, вспоминая ее. Например, боится лететь на самолете (вдруг что-нибудь испортится!). В самолете же во время болтанки или в иной напряженной обстановке он внешне спокоен и внутренне ощущает защитное душевное онемение, – в то время как истерического психопата обычно не пугает предстоящий полет, зато при всякой «яме» он страшно пугается и кричит «спасите!» (впрочем, быстро успокаиваясь, когда «яма» миновала).

Итак, важно, что все переживания психастеника пронизаны работой тревожно-сомневающейся мысли. Одни психастеники более загружены ипохондрическими переживаниями, другие – нравственно-этическими, третьи - поисками смысла жизни, в четвертых все это присутствует одновременно с равной силой.

Мышление психастеника не отличается острой живостью, легкостью, оно даже несколько тугоподвижно. Психастеник обычно «задним умом крепок», не способен быстро соображать, схватывать общепринятые «истины», рассеян, но при всей своей мыслительной неуклюжести, проникнутый миллионом сомнений, именно благодаря всему этому может быть глубоко оригинален.

Американский исследователь Уильям Ирвин в книге о психастеническом Дарвине и сангвиническом Гексли («Обезьяны, ангелы и викторианцы». – М.: «Молодая гвардия», 1973) замечает, что в мозгу, подобном дарвиновскому, «мысль созревает до того медленно, что поначалу чудится, будто ее почти и нет, а потом начинает казаться, что она была там всегда» «Дарвин – это спокойный, медлительный замысел; Гексли – блистательное свершение. Дарвин творил историю; Гексли двигал ее вперед».

Мышление психастеника нередко способно к глубокому обобщению, реалистически-теоретическому полету, не связано постоянной сангвинической практически-земной насыщенностью, но в то же время в отличие от шизотимного мышления лишено подлинной символичности, причудливой парадоксальности, оно по-земному глубоко естественно в своих сомнениях, предположениях и умозаключениях.

Механической памятью психастеник обычно не блещет и отсюда его весьма средние способности к изучению иностранных языков. Ярче всего творческие способности психастеников сказываются в биологии, медицине и художественном творчестве. Благодаря своему стремлению до всего доходить без механического схватывания, упорной работой ума (будто сам заново открывает уже открытое и напечатанное в книгах) психастеник, усвоив, наконец, глубоко и подробно изучаемое, может затем объяснить это другим так живо и понятно, что нередко пользуется большим успехом на поприще преподавателя самых различных дисциплин.

Рассеянность и аналитическая мечтательность психастеника, а также острое самолюбие, честолюбие при нежелании обращать на себя внимание людей пронзительно-тонко изображены Л. Толстым («Детство, отрочество, юность»):

«Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думал. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил...

Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных: но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение».

И.П. Павлов называл психастеника человеком мыслительным, отметив слабую его чувственность, слабый «эмоциональный фонд». Из этого, однако, не следует, что психастеник рассудочный, деревянный, сухарь, он глубоко эмоционален, но по-своему, мыслительной эмоциональностью. Это не чувственность, не яркая образность, а внешне скромная, но глубокая и добрая эмоция, подробно многое понимающая, то есть это – духовность. Великий психастеник может быть мудр именно в метерлинковском смысле: «В разуме нет доброты, а в мудрости ее много».

Произведения психастенических писателей отличаются аналитической психологичностью, но и теплой естественностью, участливым отношением к земным человеческим заботам и переживаниям. Психастенический писатель постоянно сбоку рассматривает свое душевное состояние с подробным анализированном и самообвинением, и мы не найдем у него пряных бунинских запахов и красок, эстетизированных образов, но почувствуем лирическую духовность, детальное изображение душевных движений, внешне скромную психологическую силу.

Психастенический ученый, как уже отмечено, чаще проявляет себя в биологии и медицине. Его труды отличаются большой осторожностью в выводах, капитально широким и глубоким охватом научной темы, массой тонких и убедительных доказательств.

«Нормальным психастеником» считал себя И.П. Павлов.

Видимо, психастеническим психопатом с выраженной ипохондричностью был Чарльз Дарвин. Автобиография и воспоминания современников рассказывают о его болезненной застенчивости, нерешительности, тревожности и большой доброте, склонности к сомнениям.

Эти душевные качества вместе с добросовестностью, скрупулезностью и аккуратностью много способствовали его великому творчеству. Например, благодаря скрупулезным сомнениям Дарвин, работая над своими книгами, сумел предвидеть все возможные возражения оппонентов и предупредить их тщательным доказательством.

Но, несомненно, эти психастенические свойства и затрудняли его жизнь. Уильям Ирвин замечает, например, относительно застенчивости великого натуралиста, что слагались легенды об особенности мистера Дарвина: «многозначительно отсутствовать в минуту решающих событий, к которым он сам непосредственным образом причастен». Основательно помучили Дарвина, например, тревожные сомнения по поводу того, жениться или нет. С карандашом и бумагой (так легче решить вопрос нерешительному человеку) двадцативосьмилетний исследователь обстоятельно взвешивал все «за» и «против». В этих сохранившихся карандашных заметках за женитьбу – дети («друг в старости»), «кто-то, заботящийся о доме», «милая, нежная жена на диване, огонь в камине». Но против – «буду вынужден делать визиты и принимать родственников», «ужасная потеря времени», «мало денег на книги», «не смогу читать по вечерам», «заботы и ответственность», «как я смогу управляться со всеми моими делами, если я буду вынужден ежедневно гулять с женой?».

Ипохондрические опасения, переживания, состояния тревожной тоскливости, указания на частые астенические расстройства постоянно встречаются в записных книжках Дарвина. Ученый замечает, что перед путешествием на «Бигле» (ему тогда было 22 года), «при мысли о предстоящей (...) столь длительной разлуке со всеми родными и друзьями» он «падал духом, а погода навевала (...) невыразимую тоску». «Помимо того меня беспокоили сердцебиение и боль в области сердца, и, как это часто бывает с молодыми несведущими людьми, особенно с теми, которые обладают поверхностными медицинскими знаниями, я был убежден, что страдаю сердечной болезнью». В анкете уже 64-летний Дарвин в графе «Здоровье» написал: «В молодости – хорошее, в течение последних 35 лет – плохое».

В 35 лет, закончив краткий очерк «Теории видов», не прожив еще и половины своей жизни, Ч. Дарвин пишет жене тревожное «письмо-завещание» («на случай моей внезапной смерти»), в котором «выражает желание, чтобы (...) очерк был передан какому-либо компетентному лицу, которое согласилось бы за указанную сумму денег взять на себя заботу об улучшении и расширении очерка».

Френсис Дарвин, сын Чарлза Дарвина, подчеркивает, что у отца «на протяжении почти сорока лет (...) не было ни одного дня того нормального состояния здоровья, которое свойственно большинству людей, и вся его жизнь была наполнена непрерывной борьбой с усталостью и напряжением сил, вызванными болезнью».

Английские врачи кропотливо пытались установить сущность сорокалетней болезни Ч. Дарвина. Из обзора таких попыток следует, что ни один из диагнозов не содержит указания на наличие какого-либо органического расстройства, и современные врачи все более склоняются к тому, что тошноты, головокружения, бессонница и упадок сил, от которых ученый страдал – явления ипохондрического, нервно-психического порядка. (См. Дарвин Ч. Сочинения, т. 9. – М.: АН СССР, 1959. – 736 с.)

Отсутствие острой, яркой чувственности психастеника сказывается и в особенностях его пищевого и сексуального влечения. И нельзя сказать, что у психастеника «деревянные» вкусовые и сексуальные ощущения. Просто нет и здесь той подробной острой чувственности, с которой, например, герои Бунина видят «малиновых червей», «перламутровые щеки селедки» и т. п.

Психастеник способен испытывать сильный сексуальный голод, как и пищевой, но он не гурман своею блеклой чувственностью. В любви его много нежности-лиричности и мало сумашествия-страсти. Для каждого свое.

Тревога, которой постоянно наполнен психастеник, также проникнута подробным размышлением. Психастеник тревожится главным образом за близких и себя самого. Он может быть охвачен сильным чувством жалости к любому человеку, животному, попавшему в беду, но все же тревожность, вообще эмоциональность психастеника не отличается сангвинической всепроникающей естественностью, она сильна, тепла избирательно, в важных для него местах; другие же события жизни психастеник может вовсе не переживать, испытывая защитное душевное онемение, иногда самокритически возмущаясь им. В то же время здесь нет по-шизоидному неестественных, подчеркнутых сверхчувствительных и бесчувственных моментов с их причудливой изолированностью.

Итак, как уже отметил, эмоция психастеника по-своему естественна, тепла, даже горяча, но довольно аккуратно распределена между заботами и тревогами о себе, о своих близких, о касающихся его нравственно-этических проблемах. Душевность психастеника достаточно глубока, чтобы не вместить в себя переживания по поводу всех бед, как способна это сделать сангвиническая естественная, мягкая сердечность, не отличающаяся такой глубиной, но зато обволакивающая всех и вся.

В этом и одна из особенностей психологической защиты психастеника, астеника. Другая, тоже общая, особенность – душевное онемение-окаменение при ясности мысли в обстановке опасности.

Слабость в психастенике тех доставшихся нам в наследство от животных предков мозговых структур, которые участвуют в образовании острой чувственности, от которых зависит яркость в человеке всего, что роднит его с животным («;животная половина»), отражается и в двигательной неловкости, неточности, некоторой неестественности, угловатости движений.

У психастеника нет острого глазомера, интуитивного, «собачьего» чутья на людей, он нередко попадает впросак по своей доверчивости. Толстовский Николенька Иртеньев («Детство, отрочество, юность») говорит о «привычке к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувства и ясность рассудка». Но именно психастеническая слабость чувственной интуиции понуждает психастеника стихийно развивать-усложнять свое аналитическое размышление обдумыванием поступков людей, чтением психологической литературы, дабы восполнить слабое «животное чутье» и лучше приспособиться в жизни среди людей.

В этом еще одна грань психастенической защиты, которая показывает, что психастенику (особенно остро страдающему чувством неполноценности, завидующему другим «смелым», «сильным» людям, теряющемуся в трудностях жизни) прежде всего надобно изучать типы человеческих характеров, дабы научиться предполагать, что от какого человека при определенных обстоятельствах можно ожидать, и вникнуть в свою собственную сложную личностную структуру, чтобы осознать, прочувствовать свои сильные благородные свойства: склонность к нравственно-этическим переживаниям, оригинальность углубленного мышления внутри его тугоподвижности.

Ипохондрическому психастенику приходится подолгу доказывать, что у него нет оснований бояться той или иной болезни. Разрушая ипохондрические сомнения-тревоги, врач обычно обращает внимание пациента на то, что ипохондричность эта связана с личностными особенностями, с постоянной склонностью к тревожным сомнениям и надо научиться делать на это «скидку» при всякой новой ипохондрической тревоге, уметь сказать себе: «Погоди бояться! Ведь я сколько раз уже боялся «страшной» болезни совершенно зря, потому что склонен к этим тревожным сомнениям, и сейчас это скорее всего опять ложная тревога». Такое саморазъяснение помогает далеко не сразу, так как здесь все же остается какая-то неопределенность, а для психастеника малейшая неопределенность по поводу «страшной» болезни крайне тягостна, и он с нетерпением и страхом добивается врачебных консультаций и исследований.

Однако с годами, благодаря в том числе и приведенному психотерапевтическому объяснению, психастеник становится опытнее, спокойнее в своей ипохондрии, реже ходит к врачам разрушать сомнения. Конечно, при всем этом врачу следует учить психастеника обращать внимание на действительно тревожные симптомы, дабы не просмотреть в борьбе с ипохондричностью настоящего, серьезного заболевания.

Наконец, психастеники, у которых острее всего переживание неизбежной в будущем смерти, поиска смысла жизни, должны понять, вчитываясь в произведения великих психастеников, что единственное спасение от этого тревожно-мыслительного «винта» – устроить свою жизнь так, чтобы сделаться мастером любого своего полезного дела, чтобы сказать себе со всей искренностью: «Я делаю для людей все, что могу. Честно выполняю свой душевный долг. Совесть моя чиста. Остальное от меня не зависит. И, как говорили древние, зачем же бояться того, что от меня не зависит?»

Психастенические свойства обнаруживаются уже даже в раннем детстве, например, тревогами малыша о том, где он там в гостях будет сидеть на горшке, если понадобится. Или тревогами, страхами: языком во рту нащупал что-то такое, где-то что-то так «больнуло», что испугался – не болезнь ли страшная, не отвезут ли в больницу. Однако в сложной своей законченности психастенический характер складывается в юности, когда психастеник мучается своей внешностью (особенно если действительно есть тут какой-то хоть крохотный недостаток), или его одолевают вопросы смысла жизни при необходимости смерти, тревожные размышления о бесконечности черного холодного Космоса и т. п.

Юному психастенику свойственно обычно гиперкомпенсаторное стремление играть свою противоположность, стыдясь своей застенчивости, скромности, «слабости». «Я старался казаться страстным, – рассказывает толстовский Николенька Иртеньев, – восторгался, ахал, делал страстные жесты, когда что-нибудь мне будто бы очень нравилось, вместе с тем старался казаться равнодушным ко всякому необыкновенному случаю, который видел или про который мне рассказывали; старался казаться злым насмешником, не имеющим ничего святого, и вместе с тем тонким наблюдателем; старался казаться логическим во всех своих поступках, точным и аккуратным в жизни, и вместе с тем презирающим все материальное. Могу смело сказать, что я был гораздо лучше в действительности, чем то странное существо, которое я пытался представлять из себя...» Свойственно юному психастенику и болезненное переживание неискренности, неестественности поведения близких ему взрослых людей (как это происходит, например, в чеховском рассказе «Володя»).

С возрастом, особенно годам к сорока пяти, психастеник обычно душевно успокаивается. Смягчается и его вегетативная подвижность-неустойчивость. Если же еще ему удается нащупать в жизни свою «жилу» и раствориться в работе, то он подходит к старости с известным душевным спокойствием и уверенностью.

Френсис Дарвин пишет о своем отце, умершем в 74 года: «В течение последних десяти лет его жизни состояние его здоровья внушало всем нам успокоение и надежду. Во многих отношениях его здоровье обнаруживало признаки улучшения. Недомогания и всякого рода расстройства стали значительно реже, и он мог работать более равномерно».

В течение всей жизни для психастеника очень важны глубокое сочувствие и понимание со стороны близких, сослуживцев, без чего он нередко проводит в остром напряжении дни и ночи, не принося людям той подчас основательной общественной ценности, которую способен принести.

Ананкастические психопаты (ананкасты). Ананке – древнегреческая богиня, олицетворяющая неизбежность, необходимость.

Ананказмы – разновидность навязчивостей. Другое название этого рода навязчивостей – обсессии.

Вообще навязчивостью называется «неправильное», не отвечающее реальности душевное явление (страх, желание, стремление), неправильность, неадекватность которого страдающий навязчивостью отчетливо понимает. Конечно, в случае захваченности острым страхом человек не способен достаточно критически мыслить и, значит, в это время может не понимать нелепости содержания своей навязчивости, но чуть успокоился – и ясно сознает эту неправильность содержания навязчивости, ее «стопроцентное идиотство», как иногда выражаются пациенты.

Ананказмы следует отличать от другой разновидности навязчивостей – фобий. Фобия (от греч. «страх») есть навязчивый страх конкретного содержания (например, страх за сердце, страх открытого или замкнутого пространства), который возникает лишь в определенной обстановке (на открытой площади, в транспорте и т. д.), то есть как бы навязывается этой определенной обстановкой. Вне этой обстановки человек чувствует себя совершенно здоровым.

Фобии порождаются психической травмой и составляют основное содержание невроза навязчивых состояний, о котором уже упоминалось. Ананказмы же не навязываются, подобно фобиям, какой-то определенной обстановкой, они как бы звучат изнутри личности, вырастая на особой ананкастической личностной почве. Например, человек боится числа «13» или буквы «о» (замкнутый круг, конец жизни!) и старается всюду эту букву затушевывать, чтоб на душе стало легче. Или опасается обходить предметы с левой стороны, наступить на черту (а то вдруг плохое случится!).

Человек этот прекрасно понимает, что если плохое и случится, то не из-за этого, но не может себя побороть и, по возможности, сообразно обстоятельствам, стараясь не обращать на себя внимание людей странными поступками, делает все в угоду навязчивости (в силу ананкастической необходимости), чтобы снять, смягчить свое душевное напряжение. С этой целью он даже выполняет сложные цепи навязчивых действий (ритуалы). Например, семь раз притронется одной своей ногою к другой, через каждые десять шагов делает шаг назад (чтоб ничего плохого не случилось) и т. д.

В отличие от психастенического болезненного сомнения человек с ананказмами глубоко убежден, что делает напрасно всю эту сложную навязчивую работу, но не может ее не делать. Например, если у него навязчивое мытье рук, то он убежден, что зря бесконечно, до шелушения моет руки. Психастеник с частым мытьем рук все же полагает: это не лишне, чтоб уж наверняка не осталось на руках заразы.

Ананкаст с боязнью бешенства идет к врачу, после того как его коснулась пробежавшая собака, и показывает свою ногу, спрашивая, нет ли укуса. При этом он знает заранее, что укуса нет. Подтверждение врача сразу же его успокаивает. В данном случае ананказм обнаруживает себя навязчивым сомнением. Пациент ясно понимает, что сомневается зря (в отличие от психастеника с болезненным тревожным сомнением).

Психастеник со страхом бешенства, изучавший, как и ананкаст, медицинский справочник, покажет врачу ногу лишь тогда, когда собака хоть как-то прикоснулась к ней мордой или хотя бы могла брызнуть на ногу слюной.

И психастенику, и ананкасту бывает трудно уйти из квартиры, если в ней больше никого не остается. И тот, и другой боятся оставить открытым газ или включенным свет. Но психастеник действительно не уверен по причине своей блеклой чувственности, что хорошо закрыл газовый кран, знает, что по рассеянности может его и в самом деле оставить открытым. Посмотрев на закрытый кран, он через минуту-другую опять не уверен – хорошо ли закрыл: нет четкого ярко-чувственного запомненного впечатления, что закрыл. На всякий случай приоткроет в кухне окно, куда в случае чего выйдет газ. Тогда и успокоится. Ананкаст же, отличаясь четкой чувственностью, уже до первой проверки (всего этих проверок может быть несколько десятков) убежден, что газовый кран закрыт и электричество выключено.

Итак, если психастеник боится действительного серьезного заболевания, газового взрыва и т. д., то у ананкаста это не страх реального опасного события, а страх страха этого события. Потому ананказмы отличаются от тревожных болезненных сомнений еще нередко и явной нелепостью содержания: например, женщина боится заразиться раком от полотенца, которое упало на пол, и, понимая абсурдность этого страха, тем не менее для облегчения выбрасывает это полотенце, как и все, упавшее на пол.

Личностный склад ананкаста (3) при некоторой внешней похожести на психастенический глубоко от него отличается. Ананкаст тоже «тугодум», несколько вязок в своем мышлении, рассудочен, но в то же время отличается острой чувственностью, богатой «животной половиной». В отличие от психастеника ему не свойственно истинное болезненное чувство неполноценности: он не застенчив, не стеснителен, не робок в житейских делах, а решителен и даже порой бесцеремонен.

Рассудочность его строится не на болезненных сомнениях, а на мыслительном педантизме. Педантизм (мелочная придирчивость в соблюдении формальных требований) пронизывает всю его натуру, высушивает ее. Это не защитное психастеническое стремление к аккуратности и точности в борьбе с собственной внутренней суетливостью, рассеянностью и неряшливостью от истощаемости, а формалистическая точность ради точности, буквоедство ради буквоедства, «занудливость» не ради стремления высказаться как можно более понятно (как у психастеника), а «занудливость ради занудливости». Педантизм ананкаста всегда отличается навязчивой окраской.

Нередко ананкаст добр в душе, но скуп ради скупости, и скупость его с навязчивым оттенком под девизом «порядок прежде всего» часто создает впечатление малонравственности. Крепчая с годами, педантизм иногда создает стену отчужденности между ананкастом и близкими ему людьми. Так, старый профессор Исаак Борг из фильма Бергмана «Земляничная поляна», чувствуя себя мертвым, отчужденным от людей, «для порядка» требует, чтобы его тридцативосьмилетний сын вернул ему деньги, затраченные на его обучение, хотя деньги эти ему, Боргу, не нужны. В то же время с духовным теплом притрагивается он к земляничной поляне своего детства, трепетно вспоминая живое родство душ своих юных братьев и сестер, существовавшее в его детстве на этой поляне, когда не было еще такой отчужденности.

Характерологические ростки педантизма при психических травмах и ослабляющих моментах (недосыпание, отравление и т. д.) могут расцвести ананказмами различного содержания. Или это навязчивый страх того, что «вырвется», «выпорхнет» вдруг неприличное слово, или навязчивый страх венерической болезни и т. д.

Страхи эти как бы изолированы от жизненной позиции ананкаста, от его миросозерцания. Ананкаст может молодецки перенести инфаркт миокарда и в то же время навязчиво бояться грибкового заболевания стоп; или навязчиво боится заразиться сифилисом, но совершенно не боится смерти, не боится рака, даже если есть основания сомневаться по этому поводу. Не будучи по натуре своей ревнивым человеком, он часто допекает жену навязчивыми вопросами типа «ты правда мне не изменяешь?». Совершенно не дорожа каким-нибудь письмом, он остро беспокоится, что оно не дойдет до адресата. Он боится, что пойдет дождь, хотя ему, в сущности, все равно, пойдет дождь или нет, поскольку он никуда сегодня не собирается. Он может весь день изнемогать от подобных ананкастических страхов («вдруг что-нибудь случится!»). К вечеру, когда вроде бы ясно, что ничего страшного не произошло, страхи стихают, но, к сожалению, и день потерян в бездействии.

И робость, и неуверенность, и тревожная ипохондричность, и подозрительность ананкаста – все это здесь в отличие от таковых у астеника, психастеника, в основном, истинно навязчиво, то есть не согласуется психологически понятно со строем личности, с мироощущением пациента.

Нередко ананкаст справляется со своей сложной работой не хуже других, но рядом с нею совершает в течение всей своей жизни навязчивую работу, нередко еще более сложную, трудоемкую, нежели его профессиональное дело.

Ананкаст может быть чрезвычайно тяжел для сослуживцев и подчиненных своей скрупулезной дотошностью, вязкой педантичностью, мелочностью, сухостью, формализмом; но в домашней обстановке он иногда удивляет дрожащих перед ним подчиненных душевной теплотой, радушием, внимательностью.

Своеобразный налет милой инфантильности, заметный сквозь сухость, отличает ананкастов от эпилептоидов, а отсутствие парадоксальности, причудливости в мышлении и переживаниях – от шизоидов.

Ананкаст обычно добросовестен и отличается мягкостью, сильной привязанностью к своим близким. Близким же этого человека возможно научиться терпеливо и с шуткой переносить его причуды, ритуалы.

Психопатии, обусловленные повреждением мозга

В данном случае в мозге имеется органический изъян, некоторое анатомическое огрубление наследственной природы или вызванное токсическим, инфекционным, механическим повреждением мозга в утробе матери либо в первые 2-3 года жизни.

Изъян, огрубление мозга дают себя знать в поведении органического психопата так называемой «органичностью»: известной грубоватостью, сказывающейся и в благодушно-грубоватой доброте, и в злом, грубом раздражении с обычно быстрой, во всяком случае внешне, отходчивостью.

Органические психопаты обнаруживают большую или меньшую душевную вязкость, неуравновешенность. Они несут в себе целую мозаику характерологических свойств, похожих на истерические, неустойчивые, эпилептоидные, астенические и т. д. Какие-то из этих свойств могут преобладать над остальными, но вся личность органического психопата проникнута грубоватостью. Здесь может быть душевность, но нет изящной живости, умственной тонкости и глубины, подлинной духовности.

Органическим психопатам чрезвычайно вреден алкоголь: они обычно легко спиваются и в опьянении особенно агрессивны.

Заключение

Врачебное лечение многих психопатов, просящих о помощи, при соответствующем умении нередко серьезно им помогает. Но оно настолько сложно, что здесь лучше более подробно о лечении не говорить, дабы не извратить краткостью истинное о нем представление. Автор надеется, однако, что эта работа поможет людям увидеть в жизни различных психопатов с пониманием того, что это все-таки нездоровые люди, а не просто «мямли» или «негодяи», что тут возможна квалифицированная врачебная помощь. (Психопатическое нездоровье, однако, не должно смягчать вину безнравственного психопата перед обществом, поскольку он способен себя сдерживать).

Но даже заподозрить, что некто является психопатом, нездоровым человеком, возможно лишь с большой осторожностью. Не следует забывать, что существуют здоровые застенчивость, раздражительность, гневливость, склонность находиться в центре внимания, выступающие просто как душевные особенности человека. Только тогда, когда личностный рисунок человека проникнут болезненностью, когда, например, застенчивость или взрывчатость ненормальна, только тогда возможно подозревать психопатию и доброжелательно, дружелюбно советовать человеку обратиться к врачу-психотерапевту.

К сожалению, во многих случаях (особенно это касается эпилептоидной и истерической психопатии) психопат больным себя ни в коей мере не считает, оскорбляется предложением посоветоваться с врачом и встречается с врачом обычно либо в случае тяжелой социальной катастрофы в своей жизни, как правило, по причине своей психопатичности (крах карьеры, болезненный для него развод с женой и т. п.), либо в случае правонарушения (в обстановке судебно-психиатрической экспертизы).

Условия жизни, питания, физические болезни, людское окружение, обстановка в семье, где воспитывается ребенок, общение с природой, домашними животными – от всего этого во многом зависит, как быстро и сильно проявится у человека психопатия. Она может и не проявиться, и тогда человек всю жизнь будет практически здоровым – компенсированным, скрытым психопатом.

Случается, например, что психастенический психопат развивается, выявляется даже среди всяческой избалованности и похвал и похож при этом не на родителей, с которыми вместе живет, а на психастеническую свою бабушку, которая умерла еще до его рождения.

Психопатия всегда врожденна, и благоприятная среда, в которой воспитывается ребенок, не всегда может затормозить развитие у него психопатии.

Наблюдая болезненное поведение психопата в семье или на службе, следует также знать, что для неопытного глаза под «психопатией» может скрываться более серьезное душевное заболевание с психопатоподобным поведением, которое не следует ни в коем случае запускать, а надобно лечить как можно раньше. Даже опытному врачу иногда трудно отличить психопата одной группы от психопата другой группы или от пациента с психопатоподобным состоянием.

Каждый психопат имеет свое личностное, характерологическое ядро, но нередко на это ядро напластовываются как будто бы инородные налеты. Например, эпилептоидный психопат с искусственной деликатностью, предупредительностью, застенчивостью внешне походит на психастеника, а истерический психопат с живым (хотя и не совсем естественным) смехом, внешней добротой и расстройствами настроения бывает похож на циклоида. В таких случаях говорят о психастеноподобном эпилептоиде и истерическом психопате с циклоидоподобностью.

Обычно в таких вначале не совсем ясных случаях психопатическое ядро отчетливо дает себя знать в острых, переломных ситуациях. Например, психастеноподобный эпилептоид, не пройдя по конкурсу в институт или провалившись на защите диссертации (вообще показав какую-то свою несостоятельность), дает отнюдь не пассивно-оборонительную реакцию психастеника (стремление робко удалиться из ситуации поражения), а реакцию агрессивную, с блестяще-злыми глазами, с обвинением в случившемся кого угодно, только не себя. Или психастеноподобные циклоиды (особенно в климактерическое время) делаются чрезвычайно ранимыми, нерешительными, обидчивыми, весьма похожими на психастеников, обычно не теряя, впрочем, глубокой естественности, любви к шумным компаниям, к застолью с гурманством, склонности к организаторской работе (все это не свойственно психастенику). Или шизоидный психопат внешне похож на психастеника своей «печоринской» рассудочностью, самоуглублением, острыми внутренними диалогами, но со временем обнаруживается, что существо, ядро его личности – сосуществование сверхчувствительных и бесчувственных моментов, склонность к радостному риску и некоторой отчужденности и, конечно, отсутствие психастенической тревожной реалистически-доброй мягкости.

При постановке диагноза определенной психопатии важно уловить главный, ядерный душевный рисунок, глубинный патологический склад личности. В будущем с развитием психиатрии и характерологии (науки о характерах) возможно, видимо, станет построить стройную таблицу психопатий, характеров, подобную менделеевской. Будут найдены границы действия воспитания, лечения и наиболее действенные особенности воспитания, лечения сообразно различным психопатическим и здоровым характерам.

Автор надеется, что этот очерк поможет лучше понять и здоровых людей, поскольку различным психопатическим характерам, как уже подчеркивалось, соответствуют характеры здоровые (подобного характерологического рисунка, но без патологической выраженности). Вокруг нас живут здоровые психастеники, эпитимы, шизотимы, ювенилы и т. д.

Зная хотя бы в общих чертах их характерологические закономерности, мы можем предполагать, как, в какой обстановке какой человек себя поведет, что ему может понравиться, а что он отвергнет. Сквозь душевные психопатические рисунки, болезненно-гротескные усиления здоровых характеров легче разглядеть в жизни различные характеры здоровых людей, подобно тому, как шарж, карикатура на какого-то человека, гипертрофируя, заостряя некоторые существенные особенности, помогают их затем усмотреть в этом человеке в смягченном виде.

Знать людей глубже, научнее весьма надо бы человеку, чтобы легче понять другого человека.

Тут всегда, впрочем, можно только предполагать. Убежденным быть трудно по причине бездонной сложности жизни. Но даже уметь предположить, насторожиться бывает весьма важно. А со временем, с проверками жизнью предположение нередко все больше делается убеждением.

Важно сто и еще тысячу раз понимать, что все мы – разные характеры с разными отношениями к одному и тому же предмету. И если мне не нравится то, что нравится другому, то это еще не значит, что прав я.

Живя среди людей, необходимо научиться уважать иные взгляды и искать то, что нас сближает.

Настоящая книга может помочь и писателю не сделать некоторых ошибок в описании человеческих переживаний и поступков. Печальной будет, конечно, картина, если писатель станет изображать своего героя, исходя из шизотимической, психастенической или какой-либо другой характерологической схемы. В процессе художественного творчества характерологию нужно «забыть», как и стилистику. Пусть и то, и другое работает подсознательно внутри творческого дыхания, препятствуя ошибкам.

Возможно, и актерам, режиссерам поможет очерк, исходя из характерологических закономерностей, глубже, ближе подобраться к роли. Так, вряд ли, по-моему, стоит психастенику или шизотиму браться за роль сангвинического жизнелюба Фальстафа, а теплому актеру-сангвинику – за роль истерического Треплева или аутистического Каренина.

Вопросы так называемой психологической совместимости и несовместимости упираются основательно в характерологию. Известно, что сплошь и рядом особенно не уживаются, например, в браке эпилептоидные и психастенические натуры, психастеники и истерики. В то же время сангвиники и шизоиды нередко могут ладить с людьми самых тяжелых характеров лучше, чем другие.

Почему человеческое общество состоит из людей самых разных характеров? Дело, конечно, тут не только и не столько в разном воспитании. В наше время, когда дети нередко с пеленок большую часть дня воспитываются в сходных условиях (ясли, детсад, школа), это особенно понятно.

Если поразмышлять об этом издалека, то разными характерами (темпераментами), как известно, отличаются и животные одной породы. Четыре издревле известных человеческих темперамента (сангвиник, холерик, флегматик и меланхолик) (4) существуют и у животных, например, у собак и кошек, как это убедительно показал И.П. Павлов. Мы прекрасно знаем скучных флегматичных котов, живых сангвинических котиков-игрунов, легко привыкающих к любому новому человеку, угрюмо-злых холерических котищ и котов робких, тревожных, меланхолических.

Почему же существуют разные типы животных одной породы и чем оправдано существование «слабого», меланхолического темперамента?

Во-первых, разнообразие типов (темпераментов) внутри одной породы необходимо для жизнестойкости этой породы. Так же среди людей: чем резче отличаются друг от друга родители, чем меньше степень родства, тем, обыкновенно, крепче потомство.

Во-вторых, каждый темперамент отличается своей, особенной приспособительной способностью, которая сказывается, в частности, и в механизмах психологической защиты. Животные реагируют на опасность не только кровавой схваткой с врагом, но и побегом, умелым избежанием этой схватки. Целые виды травоядных животных отличаются преобладанием меланхолических свойств, не способны драться с хищниками. Слова «чуткость», «робость», «застенчивость» весьма подходят к белке, косуле, но не подходят к волку, льву. Кстати, когда говорят, что какой-то человек похож на какое-то животное, то имеют в виду некоторую похожесть именно определенных душевных качеств, сказывающихся, например, в повадках злого волка или пугливо-добродушного оленя.

Наконец, в-третьих, у животных, основательно общающихся между собой, живущих вместе (бобры, дикие козы), разнообразие взаимно нужных «дел» (например, «дело» вожака) основывается на разнообразии нравов.

Несравненно ярко видится это, конечно, в человеческом обществе, в социальной жизни. Так, человек сангвинического склада часто способен сделаться хорошим слесарем или космонавтом, поскольку отличается быстрой, трезвой реакцией на неожиданности, точностью движений рук. Даже во врачебной среде некто при всем старании не может сделаться хорошим хирургом с тонко послушными руками, но становится известным психиатром, способным тонко выяснить и понять душевную сложность. Точно так же один биолог в силу своего душевного склада больше интересуется насекомыми, а другой – ботаникой.

На этом полезном сотрудничестве людей с разными врожденными способностями и стоит человеческое общество.

Люди с меланхолическим (психастеническим) душевным рисунком рядом с робостью, тревожностью, нерешительностью отличаются нередко аналитически-сомневающимся умом, способны иногда к крупным открытиям в науке и в искусстве, как это сказалось на примере Дарвина.

Человеческая неуверенность со склонностью к аналитическому сомнению, творящая нередко открытие, духовная глубина тревожных людей есть такие же психастенические свойства, как их робость, застенчивость, некоторая инертность мышления.

В кропотливом подробном размышлении, в чуткой беспощадной к себе совести состоит сила психастенического (меланхолического) человека, обычно в то же время мало способного к спортивным состязаниям и точной, сложной работе руками из-за некоторой врожденной двигательной неловкости (слабая «животная половина»). Меланхолические, «слабые» животные, жестоко страдающие от хищника, ущемляемые «сильными» своей же породы, есть прообразы меланхолических людей, весьма уважаемых за их стеснительность, совестливость, деликатность, а порою и за незаурядное духовное творчество.

Еще один интересный вопрос: почему в разных странах и в разное время преобладают, становятся характерными для данного времени и страны определенные личностные типы людей, в том числе и психопатические? Это определяется многими моментами.

Конечно, прав Монтескье, полагавший, что национальные душевные особенности обусловлены климатом, размером жизненной территории. «В южных странах, – писал он в «Персидских письмах» (М., Госиздат худож. лит., 1956), – организм нежный, слабый, но чувствительный, предается любви, которая беспрерывно зарождается и удовлетворяется в гареме, а при более независимом положении женщин связана со множеством опасностей. В северных странах организм здоровый, крепко сложенный, но тяжеловесный, находит удовольствие во всякой деятельности, которая может расшевелить душу: в охоте, странствованиях, войне и вине. В северном климате вы увидите людей, у которых мало пороков, немало добродетелей и много искренности и прямодушия».

Но правда и в исторических, экономических законах развития общества, открытых Марксом. В силу исторической необходимости возникает потребность в преобладании в данное время, в данном месте людей определенного душевного склада, в том числе и психопатического. Что же касается неумолимой, не зависящей от наших желаний, доступной лишь нашему исследованию исторической объективной необходимости, то она связана с массой самых разнообразных моментов.

Чем серьезнее, глубже всматриваешься в человеческие характеры, тем больше убеждаешься в том, что все они нужны и каждый более других способен на свои какие-то дела. И прекрасно, что каждый из нас нужен преимущественно в каком-то своем деле.

Все необходимо единому организму человечества, человеческому обществу – и аутистическое мышление шизотимного математика, и практическая смекалка сангвинического мастера с его точными и тонкими движениями рук, и пунктуальность эпитимного бухгалтера, и сомневающаяся аналитическая въедливость психастенического естествоиспытателя.

Было бы неточно сказать и о разных психопатах, и об акцентуантах – здоровых людях с подобными психопатическим характерологическими рисунками, что одни люди предрасположены к искусствам, другие – к наукам, третьи – к практическому мастерству. Тут все сложнее: внутри каддого душевного рисунка есть свои разновидности с разными склонностями и способностями.

Мы знаем, например, психастенических писателей, поэтов, ученых, рабочих. Но любое творчество психастеников проникнуто земным анализом (или его попыткой). К примеру, психастеническая поэзия не эстетски-отстраненная, а реалистически-земная, часто гражданская.

Возможно, когда-нибудь работа какой-то страны или всего человечества будет научно организована так, что каждый человек станет делать Дело, к которому особенно способен. Уже сейчас душевные особенности человека, совместимость-несовместимость людей в общем профессиональном деле исследуются тщательно в космонавтике. Ю.А. Гагарин и В.И. Лебедев в книге «Психология и космос» (Москва, Молодая гвардия, 1971), рассказывая о космонавтах различных темпераментов, поясняют, что люди меланхолического (астенического, психастенического) типа не могут быть космонавтами, но могут быть научными работниками в космических полетах.

Итак, психопат, подчеркну в заключение, есть нездоровый человек, и, пожалуй, главная помощь ему – помочь найти творческую, любимую работу сообразно характеру, в которой возможно себя выразить с пользой для людей. Важно найти такое место в жизни, когда истинные способности идут в общее дело человечества и одновременно этим оживлением, расцветом своих творческих способностей психопат серьезно лечится.

***

(1) Так и ребенок Бог знает как шумно страдает, что уходить надо из гостей, катается в реве по полу, и даже дома это продолжается. Но вот сказали ему: «Давай понарошку пирожки печь!» – и тут же он успокоился, закивал, заулыбался.

(2) «Психастеник» – в переводе с греч. – душевно слабый.

(3) Шизотимный и ананкастический склад-рисунок личности в рамках здоровья осбенно распространены в западных, северо-западных странах; психастенический склад чаще встречается в России.

(4) Темпераментами в древности называли характеры, но в соединении с телесными особенностями. Например, меланхолику соответствуют астеник, психастеник и другие, подобные им по особенностям души люди.

Список литературы

Бурно М.Е. Психопатии