Тотем и табу девственности

Женский вариант мифа

Переживание универсального мономифа - это один из аспектов многогранной проблемы возрастных кризисов. Языки древнейших народов отразили традиционное разделение человеческой жизни на возрастные этапы - детство, юность, зрелость, старость. На каждом этапе общество предъявляет к человеку определенные требования, характерные именно для этого возраста. Выполнение этих требований нормальный человек считает совершенно естественным, привычным для себя - потому что он обладает всеми необходимыми для этого способностями. Но так происходит лишь тогда, когда он уже утвердился, стабилизировался в новом качестве; когда он полностью идентифицировал себя со стереотипом своей возрастной группы. А сам кризис, период перехода из одной жизни в другую, бывает очень болезненным и трагичным. По сути это и есть болезнь - невроз перехода. В случае ее удачного разрешения мы говорим, что это болезнь роста; но в случае неудачи человек так и остается невротиком, который и во взрослой жизни продолжает пользоваться инфантильными способами переживания и реагирования.

Первые три части данной работы посвящены трем способам восприятия мономифа. А поскольку адекватное восприятие мифа возможно лишь на основе идентификации с его персонажем, то можно сказать, что мы рассмотрели пути Героя и Антагониста. В этой части мы будем говорить о Волшебной Невесте. Проблема Героя применима ко всем возрастным кризисам, но наиболее ярко она отражает проблемы юношеской инициации, проблемы вхождения подростка во взрослую жизнь. Проблема Антагониста-хранителя связана с кризисом середины жизни. Мы рассматривали Антагониста, как развитие темного аспекта Героя-невозвращенца, с которым идентифицирует себя человек, чья жизнь уже прошла свой пик и двинулась на закат. Характерно, что при этом человек переживает все тот же универсальный мономиф, но он трагически теряет идентификацию с солярным Героем, переключаясь на другой архетипический объект. В этом блоке мы рассмотрим женский образец для идентификации в рамках мономифа, а в следующем - завершим наш цикл, посетив совершенно особую область мира иной реальности - страну, обозначенную на старинных картах, как dementiapraecox, и переименованную Юджином Блейлером в шизофрению.

Проблема Антагониста, как мы говорили, была проблемой смены объекта идентификации. Мы применили подход, не характерный для теории универсального мономифа. Но даже говоря об ином архетипическом объекте, мы все равно продолжали при этом ориентироваться на мужской героизм, воспроизводящий ситуацию эдипального бунта мальчика-инфанта, как на движущую силу героического мономифа.[1]
Переживание мифа мужчиной может многое объяснить в его трансформациях, но мужские героические паттерны не всегда применимы к женщине. Хотя женщина в своем развитии должна совершать практически те же переходы, что и мужчина, но физиологическая обусловленность этих переходов несравнимо жестче. Подросток становился мужчиной, когда его вместе со сверстниками насильственно подвергали обряду инициации, т.е. в сравнительно произвольно выбранное (по отношению к циклам его организма) время. Сегодня общество пытается переложить бремя инициации юношей на армию, которая начинает отлавливать подростков сразу после совершеннолетия (которое для них так и называется - призывной возраст). Очень размазано во времени и сексуальное угасание мужчины, и здесь переход (проводы на пенсию) тоже должен фиксироваться произвольной привязкой, например, к календарной дате юбилея. Для женщины же первая менструация и климакс - два действительно шоковых момента, четко разделяющие ее судьбу, радикально отрезающие ее от всей прошлой жизни. Мы знаем, что именно эти физиологические процессы так часто являются спусковым механизмом невроза. Так же физиологичны, привязаны к телесности и другие моменты критических женских переходов - дефлорация и рождение ребенка. Рождение нового человека, разумеется, запускает процесс перехода и у мужчины, но для него отцовство - чисто психическая трансформация, тогда как женщина перестраивается и психически, и физиологически. Для мужчины этот переход обусловлен в основном социально, а для женщины социальные аспекты материнства, безусловно, вторичны по отношению к телесно-инстинктивным. Именно эта относительная свобода мужчины от физиологической привязки перехода и обусловила мужской характер героической мифологии.

Как мы уже отмечали, развитие ментальной культуры повышает критичность восприятия, разрушает примитивную наивность. Поэтому непосредственное личное участие в коллективных ритуалах анимистических культур постепенно сменилось созиданием и внутренним переживанием племенных героических мифов, а затем и этнических и суперэтнических религий. Фокус перехода все больше смещался от телесности к социальности, что и привело к патриархальности мифологии, религии, да и всей структуры общества. Но женские переходы и сегодня жестко связаны с физиологическими трансформациями. Создается впечатление, что многие из загадок так называемой женской психологии являются не более чем проявлениями женской физиологии. Можно восхищаться блестящими построениями Карен Хорни по поводу психологических причин предменструальной тревожности, но резкие изменения гормонального фона в этот период обесценивают все «психологические» теории. Мужчина гораздо более свободен в этом отношении, т.е. в гораздо большей степени открыт для сублимаций, для культуры и для мифа, как мы его сегодня понимаем.

Одним из следствий патриархальности общества стало расщепление женского паттерна перехода, появление женщин, проходящих трансформацию по мужскому типу. Чтобы прояснить это явление, нам следует обратиться к работам нашего соотечественника Владимира Проппа, составившего морфологическую схему русской волшебной сказки. Во многих культурах, писал Пропп, юноши, прошедшие инициацию, до брака жили в особом «мужском доме» - огромном закрытом доме за сплошным забором, сказочном доме охотников или разбойников.[2]
Часто мужской дом стоял на сваях, его дверь всегда была закрыта, и для всех женщин он был запретным местом. Исключение составляли старухи, как существа уже практически бесполые, и девушки, удовлетворявшие сексуальные потребности жителей холостяцкого дома. Такая девушка добровольно жила в мужском доме несколько лет, пользовалась уважением соплеменников и имела полную свободу сексуального выбора. В общем бараке у нее была отдельная закрытая комната, в которую никто не смел даже заглядывать. В эту комнату ей передавали пищу, и она питалась там отдельно от всех. Отголоски этих традиций мы можем видеть в таких сказках, как «Амур и Психея», «Аленький цветочек» или «Руслан и Людмила», где хозяин сказочного дома невидим, а еда появляется перед героиней непонятным волшебным способом. Но через несколько лет девушка должна была покинуть мужской дом, освободив место для более юной преемницы. Девушка выходила замуж, обычно за одного из своих бывших любовников. Отсюда берут начало сказочные мотивы повторного брака, когда царевич хочет жениться на соседской царевне, а на него предъявляет права дочь морского царя, с которой он соединился в ином мире, где-нибудь на дне морском.

Долгое пребывание девушки в мужском доме, естественно, открывало ей весь комплекс специфических мужских тайн, закрытых мужских ритуалов. Поэтому прежде чем покинуть запретный дом, девушка должна была пройти посвящение по мужскому типу, что гарантировало сохранение узнанных ею тайн. И только после этого ее можно было отдать жениху. А посвящение по мужскому типу - это, как мы знаем, всегда вариация сошествия в царство мертвых, ритуал символического умирания. Этот ритуал мы видим, например, в сказке «Белоснежка и семь гномов» или в «Сказке о мертвой царевне и семи богатырях». В них героиня как бы умирает, но, конечно, не насмерть, и братья (а мужская община была именно братской) кладут ее в хрустальный (алмазный) гроб. Материал придает гробу особые свойства - известно, что прозрачный кварц и хрусталь с древнейших времен считались магическими и использовались шаманами и колдунами в их обрядах. Уложенная в магический гроб как бы мертвая царевна была уже готова для передачи своему жениху, которому оставалось лишь подойти к ней и совершить простейший ритуал оживления - поцелуй или надевание кольца. Мне кажется, что сказка о Белоснежке во многом проясняет для нас феминистские цели - строить женскую судьбу по мужскому типу. В их основе - неудовлетворенное желание быть сексуально привлекательной для большого числа молодых гиперсексуальных мужчин и пользоваться неограниченной свободой сексуального выбора. Т.е. быть Белоснежкой в мужском доме, знать мужские тайны, проходить посвящения по мужскому типу, а главное - отнять у мужчины и узурпировать драгоценнейшее право сексуального выбора. И не на несколько лет блистающей юности, а на всю жизнь.

Я холодно отношусь и к феминисткам, и к сексменьшинствам, потому что считаю их дезертирами с полей великой битвы между полами. Эту войну человечество ведет с самого начала своей истории; можно сказать, что оно родилось в горниле этой войны, унаследовав ее от своих предков, ранних гоминидов. Эволюция гоминидов пошла по пути развития рук и мозга. До определенного момента эти процессы взаимно стимулировали друг друга, пока не стали взаимоисключающими. Дело в том, что прямохождение, необходимое для развития рук, изменило (сузило) форму таза, жестко ограничив размеры родовых путей. А это, в свою очередь, ограничило объем мозга новорожденного до 350 кубических сантиметров. Таким образом, дальше увеличивать мозг можно было только вернувшись на четвереньки, т.е. отказавшись от развития рук, и наоборот, развивать руки можно было лишь отказавшись от увеличения мозга. На этом критическом пороге объем мозга гоминидов был примерно в два раза меньше чем у современного человека. Эволюция практически мгновенно разрешила данную проблему, найдя эффективное, но довольно болезненное для нас решение. Гоминиды стали рожать детей физически недоношенными, т.е. опасно беспомощными. Нормальный, доношенный детеныш примата становился относительно самостоятельным к исходу первого года жизни; при этом объем мозга новорожденного был в два раза меньше объема мозга взрослой особи. А у современного человека это соотношение составляет примерно один к четырем. Такая беспрецедентная недоношенность растянула период детской беспомощности на долгие годы, приведя нас к схеме двухфазного сексуального развития с латентным периодом посредине. Для сохранения рода гоминиды вынуждены были социальными способами приспосабливаться к изменениям своей физиологии (вопреки поверхностным аналогиям, это социальное приспособление было в корне отлично от физиологического изменения сумчатых, позволяющего им донашивать своих также совершенно нежизнеспособных детенышей). У приматов все было просто - после спаривания самец и самка разбегались в разные стороны, самка рожала детеныша, с которым возилась не больше года, после чего выпускала его на вольный выпас и была готова к новому спариванию. Можно сказать, что детеныши приматов взрослели между течками матери. Но женщины-гоминиды потеряли эту самодостаточность; они уже не могли в одиночку поднять своих совершенно беспомощных детей. Единственным выходом было создание семьи, т.е. постоянное привязывание мужчины к женщине. До этого самец был привязан к самке только на период течки, т.е. на период ее способности к воспроизводству. Эволюция устранила течку у женщин-гоминидов, сделав их постоянно способными к зачатию, т.е. постоянно желанными для мужчин. Так гоминиды обрели свою гиперсексуальность, сублимации которой и создали всю человеческую культуру. Мужчина вместо прежних разовых сексуальных раздражителей (которые, конечно, приятней, чем Новый Год - но зато и реже), получил постоянный сексуальный раздражитель, до сих пор являющийся для него источником сильнейшей боли и высочайшего блаженства. Женщина также получила от природы царский подарок - способность испытывать оргазм при половом акте. Похоже, такой уникальной способностью не обладает больше ни один биологический вид. Одновременно с постоянной готовностью к воспроизводству появилась проблема предохранения от нежелательной беременности. В кочующем племени охотников-собирателей женщина могла нести только одного ребенка, т.е. она должна была стремиться к тому, чтобы интервал между рождениями был не менее четырех-пяти лет. И женщина три-четыре года кормила грудью своего гипертрофированно недоношенного малыша. При этом в ее организме вырабатывался пролактин - гормон, подавляющий овуляцию. Таким образом, первобытная семья могла несколько лет заботиться о ребенке, дать ему время встать на ноги. Так сформировались институты группового и моногамного браков, поле великой битвы полов.

Эти рассуждения могут увести нас очень далеко. Человек унаследовал от своих предков-гоминидов семью, т.е. саму основу структуры общества. И мы знаем, что кроме этого он унаследовал также и некую сумму технологий - приемы охоты и собирательства, навыки владения огнем, обработки кремния и многие другие. Но мы почти ничего не знаем о культурном наследии, полученном человечеством. В захоронениях неандертальского человека находят каменные орудия и пищу, пыльцу цветов, а иногда и рога каменных козлов, попарно уложенные в круг около головы. Это означает, что у неандертальцев существовали ритуалы захоронений и вера в загробную жизнь. Кости животных, найденные в пещерах неандертальцев, позволяют говорить о существовании культов некоторых зверей. На стоянке неандертальцев во Франции обнаружено захоронение костей более двадцати медведей, накрытое огромной каменной плитой; в пещере в Швейцарии - тринадцать медвежьих черепов, уложенных в каменные ниши или обложенных камнями. В пещере в Ливане найдены кости оленя, выкрашенные красной минеральной краской. Эти находки не являются строгим доказательством полученного человечеством культурного наследия, так как неандертальцы не были нашими предками; но сходство верований и ритуалов первобытных людей и неандертальцев позволяет сделать предположение об общих корнях этих верований. Таким образом, мы можем предположить, что свои ранние ритуалы, веру в загробное существование, тотемизм и вообще все анимистическое мировоззрение человечество не открыло, а унаследовало от своих предков-гоминидов, которые даже анатомически были совершенно не похожи на современного человека. Вспомните об этом, перечитывая «Тотем и табу» Фрейда. Может быть, мифический праотец, убитый и сожранный братской ордой, и ставший впоследствии прообразом всех человеческих богов, даже не был человеком. Может быть, человечество тысячи лет поклонялось богам, рожденным по образу и подобию ранних гоминидов.

Главное анатомическое различие современных людей и гоминидов, которое в данный момент нас интересует - это объем головного мозга. Вполне возможно, что прообраз всемогущего бога имел в два раза меньше мозгов, чем те, кто сегодня поклоняется ему и рассуждает о неисповедимости его путей.

И это не просто лирическое отступление. Убийство праотца первобытной орды и зарождение тотемизма есть исторический коррелят все той же инфантильной эдипальной ситуации, филогенетический перелом, непрерывно отражающийся в онтогенезе. И в этом переломе - истинный праобраз героического перехода, праобраз универсального мономифа. По существу, Фрейд открыл настоящий миф, даже два - про эдипов комплекс - на онтогенетическом уровне, и про убийство праотца - на филогенетическом. Первый миф давно принят на вооружение всеми психоаналитиками мира, а второй, похоже, до сих пор не оценен по достоинству. Собственно, сейчас мы и пытаемся исправить эту ситуацию.

Вернемся к женскому варианту мифа. К счастью для человечества, большинство женщин все же проходило свои трансформации по женскому типу. Как и для мужчин, для женщин переломной точкой жизни является подростковая инициация, объявляющая ребенка взрослым, т.е. самостоятельным в решениях, обладающим правами и обязанностями члена общества. Юношам во время инициации наносились различные ритуальные раны, характер которых зависел от местной обрядовой мифологии. Наиболее часто встречались обрезание крайней плоти, отрубание мизинца (так часто упоминаемое в народных сказках) и выбивание зуба (до боли знакомое нам по сновидениям) - т.е. действия, наиболее ярко символизирующие кастрацию. Но лишь символизирующие. А при инициации девушек рана наносилась всегда в одном и том же месте, и редко была чисто символической. Согласно теории Р.Рейтценштейна, инициированная девушка становилась женщиной потому, что в акте ритуальной дефлорации она символически оплодотворялась тотемным предком, и после этого могла рожать полноценных членов тотемного рода. Обряд инициации был направлен именно на это магическое оплодотворение, т.е. на обретение социального статуса, а лишение девственности было лишь символом, способом телесной привязки к совершенной трансформации. В некоторых дописьменных культурах девушки и до инициации пользовались сексуальной свободой, теряли девственность и даже рожали детей. Но это были «неправильные», нетотемные дети, и их просто убивали. «Правильных» детей женщина могла рожать лишь после совершения ритуала инициации.

Ритуальная дефлорация - процедура хоть и не бескровная, но вполне естественная и необходимая (рано или поздно, так или иначе, но девственность должна быть потеряна; неестественен, наоборот, статус старой девы). Однако следует отметить, что до сих пор широко практикуются и обряды «настоящего» женского обрезания (84 миллиона женщин более чем в тридцати странах Африки, Азии и Латинской Америки). Обычно это клитородектомия - частичное или полное удаление клитора. Реже встречаются инфибyляция (удаление клитора и части внешних и внутренних половых губ) и мусульманская сунна (удалении кожистых складок, закрывающих клитор). При «обрезании во славу Фараона» после полного удаления внешних половых губ и частичного - внутренних, рана зашивается таким образом, чтобы оставшееся отверстие было минимальным. Здесь прослеживается определенная извращенная цель - сделать половой акт болезненным (нежеланным, отвратительным, страшным) для женщины, т.е. подавить в ней все генитально-сексуальные желания. Если считать, что ампутация клитора - эрогенного фокуса женщины! - призвана лишить ее удовольствия от полового акта (а в Сомали и Судане именно так и считают), то «обрезание во славу Фараона» - лишь последовательное продолжение все той же бесчеловечной политики.

Женское обрезание является настоящим членовредительством со всеми сопутствующими болевыми ощущениями - и в этом оно сближается с мужскими обрядами инициации. Но у мужчины даже обрезание крайней плоти (при всех издержках комплекса кастрации) все же не снимает ни сексуальное желание, ни сексуальное удовлетворение (оргазм). Тогда как женщину подобная операция буквально кастрирует в ее эмоциональной сексуальности. Возможно, истоки этой жестокости проявляются в до сих пор существующих поверьях некоторых племен (например, в Сьерра-Лионе), что если клитор вовремя не отрезать, он вырастет до размеров мужского полового члена. В этом случае клитородектомия действительно является символической кастрацией, препятствующей превращению девушки в мужчину - с его агрессивностью, жестокостью и прочими атрибутами маскулинности.

Предположение о возможности превращения клитора в пенис может показаться нам бредовым. Но как, например, (в рамках анимистического мировоззрения) можно объяснить странную анатомию африканских пятнистых гиен, у которых самку практически нельзя отличить от самца? Даже зачатие и рождение детенышей гиен совершается через ложномужской пенис. Этот атрибут, вкупе с другими характерными чертами (пожирание падали, почти человеческий хохот) делает образ гиены поистине ужасающим.

Женское обрезание - действительно очень широко распространенный современный ритуал, практикуемый как в древней, коллективной форме (привязанной к определенному возрасту, когда его проводят скопом со всеми девушками племени этого возраста), так и в более новой, индивидуальной форме (привязанной к определенному событию в индивидуальной биографии - перед свадьбой или во время беременности[3]
). Причем практикуется он не только в местах проживания племен с подобной традицией, но и в среде эмигрантов, живущих во вполне «цивилизованных» странах. В Англии женское обрезание было официально запрещено в 1985 году. Нам может показаться, что этот невыполняемый эмигрантами запрет - ни что иное, как запрет на проведение данной операции в стерильных условиях медицинских центров и перевод ее в исходную стихию антисанитарии. В нашей памяти еще свеж аналог - когда запрет на водку выплеснул на рынок лавину отравленных суррогатов. Но эта борьба (в отличие от наших антиалкогольных компаний) должна вестись до конца. Здесь тот редкий случай, когда люди страдают не от отсутствия (неэффективности) ритуалов, а от несоответствия практикуемых обрядов реалиям времени. И тот редкий случай, когда даже понимание смысла обычая не делает его менее отвратительным. Женское обрезание, безусловно, должно прекратиться. Нам же остается лишь надеяться, что оно - не единственный способ, препятствующей психологическому превращению девушки в мужчину; что новое время сформирует новые, менее кровавые ритуалы.

С развитием культуры обряды перехода должны становиться менее жестокими - но это совсем не значит, что когда-нибудь они будут комфортными, приятными и безопасными. Довольно опрометчиво объявлять торжественные ритуалы нового времени (конфирмация, прием в пионеры) законными правопреемниками обрядов инициации. Если переход к новой жизни сопровождается ужасом и болью, то и отражающий его ритуал должен в сжатом и усиленном виде нести в себе ужас, боль, неуверенность - и их преодоление.

Весьма интересное исследование формализованных обрядов девичьего сообщества (последней трети XX века) мы можем найти в работах доцента кафедры философии и социологии ШГПИ (г. Шадринск Курганской области) Сергея Борисова «Культурантропология девичества»[4]
и «Латентные механизмы эротической социализации». По его мнению, современным (на исследуемый период) аналогом ритуала женской инициации является первое гинекологическое обследование школьниц - акт в лучших традициях примитивных обществ коллективный, принудительный и привязанный к определенному возрасту. Этот осмотр, пишет Борисов, «может восприниматься девочками-подростками как акт инициации, обряд вступления в мир "женской взрослости"». «Знакомство с воспоминаниями девушек (Борисов использует самоописания студенток Шадринского пединститута) о первом посещении гинекологического кабинета позволяет высказать предположение о том, что подлинный смысл осмотра заключается не в получении медицинских сведений или профилактике, а в психологической "ломке" девочек, своеобразной семиотической дефлорации». Этот вывод основывается на том, что при осмотре не только нет речи о мазках и прочих анализах, но более того - даже в медицинской карте не делается никаких записей по результатам обследования! Факт поистине потрясающий даже для тех, кто весьма поверхностно знаком с бюрократизмом нашей медицины.[5]
Зато всегда присутствует ставший ритуальным вопрос - живет ли девушка половой жизнью. Понятно, что девушки, прошедшие определенные этапы полового созревания, неосознанно ищут инициации и так или иначе ее находят. И когда общество предоставляет им формализованный ритуал, единый для всей страны (одни и те же кресла, одна и та же процедура, и жрицы в однотипных белых халатах с одним и тем же (ритуальным!) вопросом[6]
) - они хватаются за него - потому что его можно использовать как необходимое символическое сопровождение совершающегося перехода. Но девушкам-то в этот период действительно жизненно необходимо хоть за что-то уцепиться! Другое дело усталая задерганная врачиха, мысли которой полностью поглощены пьянством мужа, двойками сына или болячками свекрови. Ей могут быть глубоко безразличны и ее пациентки, и их переживания. И если при всем этом, выполняя (даже халатно!) предписания минздрава, она все-таки совершает таинство обряда сопровождения - значит действительно можно говорить об уже установившемся ритуале. Конечно, для многих девушек он не срабатывает - но это уже другой вопрос, касающийся тотальной невротичности современного общества.

Катастрофическое снижение эффективности всех ритуалов - признак общей невротичности культуры. Непрохождение ритуала женской инициации (феминистками, лесбиянками, «деловыми»[7]
женщинами) - признак разложения патриархальности семьи и общества. Дело, конечно, не в том, что кого-то вовремя не осмотрел гинеколог. Просто некоторые женщины не желают использовать для символического сопровождения инициации ни одну из предоставляющихся им возможностей - потому что элементарно не желают эту инициацию проходить. При такой установке даже первый (второй, третий, N-й) половой контакт с мужчиной не сделает маскулинно ориентированную девушку женщиной.

Если первый гинекологический осмотр в нашей стране действительно стал ритуалом, то по общеритуальным законам даже сама эта тема должна стать закрытой (табуированной) как для мужчин (похоже, до Борисова никто ее не исследовал; да и само такое исследование стало возможным лишь на фоне общего кризиса идеологии[8]
), так и для девочек допубертатного возраста (в их фольклоре гинекологическое обследование проходит по теме «страшилки»). Реальная рана (дефлорация) заменилась символической (осмотр); смысл ритуала стал завуалирован. Однако осталось вполне достаточное количество аналогий.

Подобным же образом, считает Борисов, и регулярные школьные медосмотры «можно рассматривать в качестве механизма девичьей половой социализации», т.к. они «интенсифицируют процессы телесно-половой саморефлексии, ускоряют процессы идентификации по типу "взрослой женщины"». На медосмотрах девочки получают опыт коллективного принудительного обнажения (а по максимуму - и пальпации). По сути, это опыт стыда и его коллективного преодоления. А поскольку стыд есть индивидуальный индикатор нарушения социального запрета (прямым действием или исполнением неосознанного желания), то и опыт преодоления стыда является одновременно опытом снятия запрета. Во время первого[9]
визита к гинекологу девушка (уже практически без поддержки подруг) получает опыт радикальнейшего обнажения и сопутствующего стыда, который она преодолевает. Запрет на половую жизнь при этом символически снимается - а это и есть главный итог женской инициации. Уже в самом вопросе «живешь ли ты половой жизнью?» содержится недвусмысленное указание: я спрашиваю тебя так потому, что ты уже можешь (тебе уже можно, разрешено) это делать.

Стыд есть один из модусов страха, а страх и боль - неотъемлемые переживания истинных инициаций (в отличие от современных торжественных ритуалов, пытающихся их заменить). Современные ритуалы не выполняют свою роль вовсе не потому, что они торжественны - но скорее потому, что они не более чем торжественны (т.е. не опасны, не болезненны, не страшны и т.д.) Из ритуала как бы изъят один (ужасающий) полюс переживаний. Торжественность, гордость, разумеется, также присуща подростковой инициации - во-первых, за то, что «дорос» (в буквальном смысле) до нее; во-вторых, за то, что ее прошел (выдержал испытание, тест на взрослость). Этот аспект инициации (гордость) также присутствует в самоописаниях, собранных Борисовым: «нам надо было идти в кабинет гинеколога, все девочки стояли возле этого кабинета и еще гордились этим перед нашими парнями. А они ходили и смеялись над нами. А мы стояли такие гордые, показывая всем видом, какие мы большие»… «О, это было ужасно страшно, но интересно, и, даже немного хотелось через это пройти, ведь это будет лишний раз доказывать твою взрослость». Но, как отмечает сам Борисов, «позитивные чувства» в такого рода воспоминаниях скорее исключение, чем правило; обычно «ожидание визита сопровождается чувством страха». Весьма сухая формулировка. Но если быть точным, страх можно испытывать лишь перед чем-то уже знакомым; страх перед неизвестным - это чувство несколько иной природы, а именно: жуть и ужас.[10]
Именно ужас и является «знаком» настоящей инициации, а «торжественность» без него - не более чем пустая форма.

Скорее всего, врачиха-гинекологиня является фигурой, символически замещающей настоящего жреца - мужчину-дефлоратора (на что прямо указывают самоописания шадринских девушек: «На следующий день после посещения больницы мы, уединившись во время перемены от мальчиков, бурно обсуждали вчерашнее. И все дружно согласились с мнением, что было ощущение, как будто тебя изнасиловали»[11]
). Но вполне возможно, что данный ритуал в нашей стране сложился (патологично) в ориентации на жрицу и требует уже именно жрицы. Здесь огромное поле для исследований - причем их уж точно должна провести женщина.

Потому что все локти не укусишь. Есть хорошие задумки, которых самому не поднять. Например, идея исследовать деятельность хирургов, ожидающих чего-то от судьбы. Близкий родственник болен (в критическом состоянии), дочка сдает последний вступительный экзамен, время защищать диссертацию, или просто карьерные ожидания. Не возникает ли при этом неосознанная тенденция умилостивить судьбу архаичнейшим жертвоприношением? Не поймите меня вульгарно - я говорю не о грубых врачебных ошибках. Их-то как раз не будет - бессознательное изощренно заметет следы, подстроившись под «объективные обстоятельства». Даже при самых честных намереньях, ловить собственный хвост - занятие бесперспективное. Потому что постоянная тенденция к ускользанию - не результат его злой воли, а естественно присущий ему способ бытия. Поэтому я предлагаю полностью игнорировать причины летальных исходов, и просто составить их статистику - на периоды «ожидания» и на «спокойные» периоды. Естественно, к такой информации врачи никого не подпустят - это исследование должен провести сам врач. Но его надо провести - ведь если я прав, оно может действительно спасти чью-то жизнь.

Предыдущий абзац можно считать моим вкладом в извечную (и самую животрепещущую) психоаналитическую дискуссию - о наличии у психоаналитика диплома врача. Мое твердое убеждение - нельзя запрещать врачам практиковать клинический психоанализ. Они, конечно, сто раз это заслужили и еще сто раз заслужат. Но единственный достойный запрет - это запрет запрещать.

Вернемся к нашим истокам, к ритуалам первобытных племен. Обряд оплодотворения девушки тотемным предком был символическим повторением изначального акта сотворения человеческого рода, когда Великая Праматерь зачала от волшебного зверя, Хозяина леса. Она родила первых людей, т.е. дала им физическую телесность, а магические способности, необходимые для выживания и служения своему клану, они получили от тотемного Праотца в ритуале подростковой инициации. Юноши получили магию войны и охоты, девушки - магию деторождения. И с тех пор, по первобытным представлениям, каждая дефлорированная девушка должна рожать, давать телесность новым членам тотемного рода. А истинный дух, магические способности, должен вдохнуть в них тотемный предок в процессе первой инициации. Большинство сказок завуалировали главную цель этого перехода - обретение новых способностей, обретение магии, подменив ее дарением волшебных помощников или волшебных предметов. Например, в иной мир, в тридесятое царство, Герой обычно добирается на подаренном коне - окультуренном животном земледельческих обществ. В более древнем варианте сказки Герою помогает волк - дикий зверь из дикого леса. Но самый архаичный (и самый близкий к первоначальному ритуалу) способ добраться до иного мира - самому обернуться зверем или птицей, т.е. обрести магические способности и воспользоваться ими. Это, конечно, не значит, что люди дописьменных обществ умели превращаться в зверей и птиц. Но по первобытным представлениям удача в любой охоте практически полностью зависела от применяемой магии, и лишь в очень незначительной степени - от физической силы охотника, его опыта, настроения и т.д. Считалось, что убить зверя - элементарное дело; но найти его, подманить, заставить выйти на охотника - вот достойная магическая задача. Именно этому и должен был научиться юноша во время инициации.

Все это хорошо знакомо нам. В предыдущих блоках мы рассматривали варианты мужских ритуалов перехода, отраженных в схеме универсального мономифа. Но женская инициация сильно отличается от мужской, и прежде всего потому, что она преследует совершенно иные цели. Как мы уже говорили, трансформация должна актуализировать скрытые способности, которыми потенциально обладает каждый человек, открыть ему новые пути развития. Но при этом, что не менее важно, любая трансформация одновременно и закрывает другие, прежде возможные пути - как любой сделанный выбор уничтожает существовавшую до выбора свободу. Ребенок потенциально безграничен и, как вы знаете, бисексуален. Жизнь мальчика на доэдипальных стадиях мало отличается от жизни девочки. Их пути резко расходятся лишь в эдипальной ситуации, которая и является той эталонной архетипической трансформацией, которая в дальнейшем будет символически повторяться в каждом критическом возрастном переходе в форме отыгрывания и переживания сюжета универсального мономифа. Подростковая инициация призвана окончательно развести мужскую и женскую судьбы, активизировать у юношей и девушек несовместимые паттерны поведения. Мужчина должен руководствоваться героическими паттернами - т.е. быть агрессивным, бесстрашным, жестоким - одним словом, маскулинным, или, как говорят в миру, мужественным. А женщина, соответственно, должна быть феминной, женственной - т.е. любящей, сохраняющей, пассивно-подчиненной. Сказать, что у мужчин активизируются садистические, а у женщин - мазохистические компоненты влечений, значит недопустимо упростить ситуацию. Героические мужские паттерны дают выход естественно присущей человеку агрессивности, а женские - подавляют эту естественную агрессию, порождая столь же закономерную фрустрацию. Эту фрустрацию часто недооценивают; но именно здесь корни трагической женской альтернативы: быть или не быть женщиной.

Судьба мужских агрессивных влечений - прямое естественное удовлетворение, а женских - подавление (т.е., согласно теории инстинктов: вытеснение, поворот против себя и в какой-то степени обращение в свою противоположность - в мазохизм). До ритуальной дефлорации каждая девушка потенциально носила в себе Великую Праматерь, свободную, неукротимую и беспощадную. Если юношеская инициация должна была разбудить в подростке тотемного Праотца (разбудить в нем Зверя), то женская инициация как раз и была направлена на то, чтобы убить в девушке Страшную Мать, подавить в ней мужское агрессивное начало и направить ее жизнь по вполне определенному женскому пути. Или, выражаясь языком Юнга, инициация должна была вытеснить и сделать бессознательным Анимус - мужскую сторону женской души. А дефлорация, отворяющая непостижимые врата, была телесным клеймом, физиологическим знаком этого перехода.

Традиция ритуальной дефлорации тесно связана с широко известной традицией табу девственности. Суть этого табу в том, что лишение девушки девственности смертельно опасно для любого мужчины, и в особенности - для ее будущего мужа. Следы того, что по традиции невеста должна быть дефлорирована не женихом, встречаются даже в современных свадебных обрядах европейских народов (Босния, Черногория). Особенно показательный в этом отношении обычай описал Рейтценштейн - когда в первую брачную ночь между молодыми клали резное изображение тотема, а жених в эту ночь должен был воздерживаться от сношений. Таким образом, право первой ночи и здесь принадлежит тотемному предку.

Опасность первой брачной ночи часто подчеркивается в волшебных сказках, и Владимир Пропп собрал обширный материал по этому вопросу. «Царь клич прокликал, что выдавал он за троих женихов дочь в замужество; обвенчают, на ложу положат - молодая жива, а молодой-от мертвый. И прокликал царь клич, кто согласен ее замуж взять, все хочет тому царство свое отдать». В подобных сказках Герой обычно не решается подступиться к необъезженной невесте, пока его волшебный помощник не укротит ее, не убьет в ней Великую Страшную Праматерь. «Мишка Водовоз схватил ее за шиворот, ударил ее о пол, иссек два прута железных, а третий медный. Бросил ее, как собаку… "Ну, Иван-царевич, вались на постель, теперь ничего не будет!"» Это укрощение металлическим прутом и есть символическая ритуальная дефлорация. А волшебный помощник, полученный юношей во время инициации - ни кто иной, как все тот же тотемный предок.

В фольклоре сибирских и североамериканских народов открыто говорится о главной цели ритуальной дефлорации - она должна лишить девушку самого ужасного атрибута Великой Праматери - вагины с зубами (vagina dentata), этой страшилки наших детских лет. Штернберг приводит гиляцкую сказку на эту тему. В юрту, где живут одни женщины, приглашают троих охотников. Двое из них по очереди ложатся с хозяйкой и в муках умирают. Тогда третий выходит на берег, находит там подходящий камень и приносит его в юрту. А затем (цитирую): «он поверх ее забрался, вот камень всадил, она укусила, зубы все поломала, ничего не оставил». И после этого бравый охотник уже спокойно сексуется с женщиной, только что убившей двух его друзей. Потому что сами виноваты - должны были знать, что такое табу девственности, что такое неукрощенная Страшная Праматерь. Может быть, именно здесь кроется разгадка функций так называемых «неолитических Венер» - небольших женских статуэток с гипертрофированными вторичными половыми признаками. Множество этих фигур создали люди в разных концах света с XXX по VIII век до н.э. Может быть, беременные неолитические Венеры и изображали Великую Праматерь, в которую должен был уходить дух Страшной Матери, изгоняемый из девушки во время ритуальной дефлорации. Ведь первобытному мышлению свойственна вера в фундаментальные законы сохранения, в том числе и в отношении таких тонких вещей, как дух.

Понятно, что ситуация подавления[12]
основных влечений противоестественна (а порождаемая ею фрустрация, напротив, вполне естественна). Поэтому вероятность неудачи при прохождении инициации у женщин выше, чем у мужчин. Изначально присущая ребенку бисексуальность позволяет женщине оставить сознательными какие-то части Анимуса, строить свою судьбу по мужскому типу. В наши дни этот процесс приобрел характер эпидемии, но, как мы выяснили, в той или иной степени он существовал во все времена. В мифологии мы постоянно встречаем злобных и беспощадных ламий, наводящих ужас на все живое. Но что здесь особенно интересно - их основная задача заключалась именно в мести женственности, в убийстве нерожденных младенцев во чреве матери. Это подтверждает мысль о том, что часть феминистской агрессии есть результат черной зависти, тоски по своей нереализованной женской сущности. В каждой ламии, как и в каждой феминистке, мы видим отражение свободной и неукротимой Великой Праматери. Или точнее - самодостаточной самки австралопитека с объемом мозга менее семисот кубических сантиметров, которая рожала вполне доношенных детенышей и воспитывала их, не нуждаясь в помощи самца - т.е. не нуждаясь в семье, в структурированном обществе, в культуре. Но когда гоминиды пересекли этот критический порог в семьсот кубиков, кроме огромных физиологических изменений, уже рассмотренных нами, произошли и резкие изменения в либидной энергетике. Гоминиды начали применять вытеснение, а это значило, что на Земле впервые возникло культурное общество. Это общество не было человеческим - но человечество унаследовало его культуру. В том числе главные ее достижения - базовую структуру семьи и общества. С одной стороны, существование семьи стимулировалось физиологически - тем, что женщина стала сексуально привлекательной постоянно, а не раз в год в период очередной течки. А с другой, это стимулировалось психологически - тем, что женщина стала женственной, т.е. вытесняющей агрессивное мужское начало. Собственно, именно с этого момента мы и можем называть агрессивное начало мужским.

Таким образом, мы можем достаточно точно определить ту веху анатомического развития, на которой эволюция потребовала от женщины подобного вытеснения. Это произошло примерно два - два с половиной миллиона лет назад. На сегодняшний день науке известны четырнадцать видов гоминидов - тринадцать вымерших и один существующий, к которому принадлежим и мы с вами. К гоминидам относят четыре вида австралопитеков, один вид раннего человека и девять видов человека позднего. Ранний человек или homohabilis - человек умелый - и был первым видом, преодолевшим критический барьер. Объем его мозга составлял примерно восемьсот кубических сантиметров, против четырехсот пятидесяти у австралопитеков. Человек умелый появился более двух миллионов лет назад; именно он и заложил начала семьи, общества и культуры. Для сравнения можно сказать, что возраст нашего вида не превышает ста тысяч лет.

Итак, два миллиона лет назад женщины начали активно применять вытеснение - а это (как вид насилия над собой) способ жизни в высшей степени неестественный, т.е. искусственный, культурный. И вполне понятно, что женщина никогда не могла в полной мере справиться с этой задачей, а в некоторых случаях и вовсе отказывалась от нее, выбирая типично мужской путь. Любое увеличение благосостояния общества, позволяющее женщине самостоятельно вырастить своих детей, вело к резкому увеличению количества маскулинно ориентированных женщин. Как это ни прискорбно для нас, мужчин, желающих одновременно иметь и женственных подруг, и достойную потребительскую корзину. Теоретически женщина может делать почти все, что делает мужчина, и даже, наверно, не хуже - ведь ребенок потенциально безграничен. Но нужны ли нам женщины-политики (общественные деятели, чиновники, предприниматели и т.п.), так компульсивно подчеркивающие свою половую принадлежность? Хотя из женского в них остались разве что половые признаки. Об одной из дам-политиков Виктор Шендерович сказал, что в случае путча она, подобно Керенскому, могла бы скрыться, переодевшись в женское платье.[13]
К этому трудно что-нибудь добавить.

Мы, мужчины, конечно, всегда будем считать феминистические тенденции невротической патологией, и с радостью поддержим Шандора Ференци, который писал, что «все больные женщины в случае полного излечения их невроза должны быть избавлены от своего мужского комплекса и выполнять без тайной злобы и помыслов женскую роль». Психоанализ здесь компенсирует недовыполненную современными аналогами инициации функцию по убийству в женщине Великой Матери, служит заменой той древнейшей ритуальной дефлорации, после которой девушка, лишенная вагинальных зубов, была готова выполнять свою женскую роль «без тайной злобы и помыслов».

Кажется вполне естественным, что неприязнь некоторой части европейцев к эмигрантам из третьего мира обусловлена жесткой конкуренцией за рабочие места. Но с эмансипацией, похоже, все было иначе. Создается впечатление, что мужчины сравнительно легко уступили женщинам в ключевых вопросах - всеобщем избирательном праве и профессиональной конкуренции - при активнейшем неприятии непринципиальных мелочей - коротких стрижек, женских брюк, курения. С брюками и стрижками все ясно - они, как говорили коммунисты, «стирают грань» между мужчиной и женщиной, делают их менее различимыми. Т.е. наглядно заменяют полоролевое разграничение неким «унисексом». Проблема курения несколько глубже. Мужчина социально является носителем агрессии, и в героические периоды своей жизни активно применяет ее. Но в межгероические периоды он порой не может обуздать невостребованную агрессию, и вынужден временно обращать ее против себя - как того и требуют законы развития влечений. Курение, пьянство, различные изнуряющие страсти - типичные примеры обращенной против себя мужской агрессии. Принимая на грудь чистый спирт, мы любим вспоминать нашу гордую поговорку: «Что русскому хорошо, то немцу смерть». При этом под «немцем» мы понимаем человека без аутоагрессивных позывов, занятого исключительно заботой о сохранении и укреплении физического здоровья. Понятно, что подобных «немцев» в природе не существует; это не более чем плод национального воображения. Но когда девушка начинает курить, пить и материться, то этим она демонстрирует наличие у себя аутоагрессии (что означает: требуемое обществом вытеснение не произошло в должной мере). А мы знаем, что аутоагрессия подобна нарцисстическому либидо в период болезни - в данный момент она привязана к Эго, но по сути это свободная несвязанная энергия, которая в любой момент может быть катектирована на объекты внешнего мира (в том числе и на любого из нас). Таким образом, демонстрируя аутоагрессию, девушка тем самым манифестирует и свою готовность к прямой агрессии, к чисто мужским паттернам поведения. А следовательно - неспособность (или неполную способность) к женским паттернам, к выполнению своей женской роли. Именно этого и не могут простить мужчины «вульгарным» женщинам. А от посещения выборов женственности не убудет.

Матерящаяся девушка проясняет эту ситуацию еще больше. Стоит лишь вслушаться в ее речь, перестать воспринимать выражения как эмоциональные связки слов, не несущие собственного смысла. Смысл всегда есть - да еще какой! Терминология матерщины - это по большей части или декларация своей фалличности, или манифестация желания и возможности проведения полового акта - причем всегда в активной (мужской) роли. Естественным образом или в извращенной форме (в рот, в анус), с собеседником или с его матерью, в прошлом (констатация) или в будущем (угроза) - акт остается актом. И позиция матерящейся девушки в этом акте - всегда активная, мужская. Естественно, у мужчин такая собеседница вызывает активное неприятие.

В закрытом мужском коллективе (таком, например, как армия) мат практически полностью обессмысливается; он отражает в лучшем случае лишь эмоциональное состояние матерящегося. Ближайшая аналогия здесь - окончания русских глаголов, которые не имеют самостоятельного значения, но указывают на род, число, время и т.д. (этого глагола). В английском время обычно задается отдельным словом - модальным глаголом, идущим в связке с инфинитивом. Подобным же образом и мат подчеркивает принадлежность говорящего к мужскому роду, причем в активном (креативном) возрасте. В армии, сугубо мужской среде, это подчеркивание теряет смысл. Но в девичьих устах именно несоответствие коробит, и первичный смысл мата тут же напоминает о себе.[14]

Иногда женский миф кажется дословной калькой с мифа мужского - девушка отправляется в иной мир, находит волшебных помощников, проходит серию волшебных испытаний, возвращает утраченного жениха и обретает счастье с любимым мужем. Порой мы встречаем даже женское отражение Антагониста - отца Волшебной Невесты, которы

й, желая избавиться от Героя, задает ему невыполнимые задачи. Такова Венера, божественная мать жениха из мифа об Амуре и Психее. Бросается в глаза лишь разница в типе испытаний. Если юноша в мужских мифах должен доказать свою готовность к агрессии, готовность сперва рубить, а потом думать, то девушка в женских мифах и сказках должна продемонстрировать свою готовность к труду и смирению. Причем в большей степени к смирению, так как «золушкины» работы типа перебора двух-трех мешков по зернышку требуют скорее терпения, чем способностей.

Но на самом деле, похожие элементы женской и мужской мифологем означают совершенно разные вещи. По прорицанию оракула, родители снаряжают Психею для брачной - и одновременно похоронной церемонии. Также увозит свою дочь на волшебный остров связанный словом купец из сказки «Аленький цветочек». Это женский вариант мотива «запродажи» ребенка, т.е. отведения дочери в магическое место для совершения обряда инициации. В «Аленьком цветочке» Хозяин острова - звероподобное чудище. И Психея уверена, что ее невидимый жених - безобразный змей;[15]
ее убедили в этом завистливые сестры. Но иначе и быть не может - ведь девушка до инициации - это свободная амазонка с образом Страшной Праматери в душе. Любой чужой мужчина для нее - грязное животное, сексуальное чудовище. Лишь после ритуальной дефлорации страшное чудовище обернется желанным принцем. Так и происходит во многих мифах и сказках - и именно таково женское переживание обряда инициации.

Страх и отвращение перед сексуальным чудовищем (мужчиной) отражает неполно осознаваемую тягу к этому зверю, запрещенную обществом (влечение - запрет - вытеснение влечения - страх). Но запрет на нормальную (в понимании конкретного общества) половую жизнь действует лишь до момента инициации. С обретением нового статуса (невесты), девушка получает официальное разрешение на секс, и с этого времени неискаженное[16]
социальными нормами влечение к мужчине делает его, наконец, прекрасным и желанным.

В классических мифах этот метаморфоз мужского образа распадается на два противоположных объекта - крадет девушку (для ритуальной дефлорации) Змей, Кощей или Черномор, а освобождает Герой-жених. Такие мифы и сказки удачно объединяют переживания мужской и женской инициации. Потому что, хотя девушке и достаточно, если Змей обернется добрым молодцем - но юношу такая история не тронет. В своей героической мифологеме он должен убить чудовище и спасти принцессу - а похищенная и дефлорированная девушка должна скромно ждать освобождения. Классический миф одинаково пригоден для символического сопровождения переживаний и мужской, и женской инициации - но юноша переживает его, идентифицируясь с Героем-воителем, а девушка - с Волшебной Невестой.

Жизнеспособность (устойчивость форм) мифа определяется, в том числе, и его универсальностью. Даже в сказках о мертвой (спящей) красавице, отражающих альтернативный вариант женской судьбы, юноша находит отыгрывание собственных переживаний. Потому что царевну, как учат нас сказки, мало завоевать. Ее надо еще и разбудить, расколдовать, снять лягушечью кожу - т.е. перевести из одного состояния в другое. «Спящая» - значит бесчувственная, фригидная. Разбудить ее (завести, зажечь, разбудить в ней женщину) - поистине героический подвиг для девственного юноши. Ложный Герой, такой как Фарлаф, на это принципиально не способен. Выкрав Людмилу, он привозит ее в Киев - и оцепенело стоит над спящим телом, не зная, что же еще он должен сделать с этой непостижимой женщиной. «В немом раскаянье, в досаде Трепещет, дерзость потеряв». Он не имеет волшебного предмета (полученного у волшебного помощника при прохождении испытания) - и, соответственно, не имеет никаких шансов на успех. А Руслан уже получил от Финна волшебное кольцо, которым он должен коснуться чела Людмилы. После этого муж, очевидно, использует кольцо по его прямому назначению - наденет на палец жены. Символизм надевания кольца на палец настолько прозрачен, что даже не нуждается в дополнительном раскрытии.

В юнгианской интерпретации фригидная женщина - это «голова с крылышками», т.е. ощущающая себя так, как будто тела вовсе и нет. Коснуться такой головы кольцом (чистейшим вагинальным символом) - значит совместить дух и тело, забросить личность в реальность ее телесности. Без этого нельзя достичь всей полноты ощущений, нельзя разбудить чувственность, т.е. разбудить женщину.

Так или иначе, но разбудить спящую красавицу - настоящий подвиг, миссия истинного Героя. Пубертатные переживания юноши как раз и отражают его сомнения в своей способности к такому подвигу. Причем сомнения эти базируются на сексуальной переоценке объекта - чем выше такая гипероценка, тем сильнее неуверенность. А гипероценка сексуального объекта, в свою очередь, является следствием особого типа выбора у мужчины, разделения женщин на ангелов и шлюх. Эти индивидуальные пубертатные переживания современного юноши еще сравнительно недавно были социально закреплены кодексом рыцарской чести, паттерном рыцарского отношения к Прекрасной Даме. Рыцарствовать - это и значит разделять женщин на уважаемых и неуважаемых. Одни достойны секса и плетки, другие - нежности, почитания, боготворения и прочих проявлений целепрегражденной сексуальности.[17]
Трансформированная подобным образом сексуальность не может снять себя в простом удовлетворении и порождает волну сублимаций, практически всегда направленных на воспевание Прекрасной Дамы. И разве не то же самое мы видим, наблюдая картину пубертата? Подростки пишут стихи именно тогда, когда их любимые так притягательны и так недосягаемы. И пишут всё на ту же вечную тему. Обычно это быстро проходит; редкие случаи хронической склонности к сублимациям видимо свидетельствуют о непроработанности проблемы особого типа выбора. Во всяком случае, вопрос «Когда Вы перестали писать стихи?»[18]
должен быть задан уже на первых сеансах психоаналитической терапии.

Хочется еще раз вспомнить «Барышню-крестьянку» Пушкина. Мотив неузнанной Невесты наводит на мысль об отчаянной самоаналитической попытке проработки темы особого выбора, попытке совместить, наконец, в одном лице девку и госпожу. Но это - всего лишь вероятностная реконструкция мотиваций автора, мужской обзор проблемы. Для девушки же архетип неузнанной Невесты - женский вариант классической фантазии двух семей.[19]
Высокородный юноша (современный вариант - богатый наследник) влюбляется в низкородную (бедную) девушку, которая, как выясняется впоследствии, тоже высокородна (богата) - это же излюбленный сюжет сегодняшних бесконечных мыльных сериалов! Их особый идиотизм обусловлен вовсе не избитой фабулой - просто в современном мире потерять[20]
ребенка довольно сложно. Поэтому для склеивания извечного сюжета вводятся гротескные надуманные приемы, которые ввиду их полной нереальности, являются чистыми условностями. Чего стоит хотя бы неизменная хроническая амнезия членов «настоящей» семьи! В любой талантливой пародии на мыльные оперы можно найти полный список подобных натяжек, нечто вроде «ста правил для Золушки-сироты». Но, не смотря ни на что, эти телеклоны оказывают убойнейшее воздействие на женскую аудиторию всего мира. Даже самые бездарные, порожденные чисто экономическим решением «разрабатывать ту же тему теми же средствами».

Мы так любим рассматривать магию гениальных произведений, переживающих своего создателя. И закрываем глаза на поразительную эффективность воздействия бездарных сиюминутных поделок, не отягощенных ни талантом, ни интеллектом автора. А ведь именно в них проявляется прямое воздействие сюжета в самом чистом виде.

Надевание кольца на палец невесты должно символически разрешить жениху секс с идеализированным объектом, т.е. свести на одной женщине прямые и целепрегражденные сексуальные влечения. И юноше это не всегда удается; да и красавицы не все желают просыпаться. Как писал Иосиф Бродский:

Мы не пьем вина на краю деревни.

Мы не ладим себя в женихи царевне.

Мы в густые щи не макаем лапоть.

Нам смеяться стыдно и скушно плакать.

…

Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.

Мы боимся короны на лбу лягушки,

бородавок на пальцах и прочей мрази.

Подарите нам тюбик хорошей мази.[21]

И боимся, и скучно, и стыдно. И лениво. А главное - так ли это надо? Ведь никто не заставит, и даже не осудит. Не случайно современный вариант сказки о царевне-лягушке так перекликается со строчками Бродского:

Задумал Иван-царевич жениться. Натянул тетиву, пустил стрелу в небо, и пошел ее искать. Пришел на болото и видит - сидит на кочке огромная лягуха. И говорит она ему человеческим голосом:

- Возьми меня, Иванушка, к себе домой, там поцелуешь - и будет у тебя жена-красавица.

- Домой-то я тебя возьму, - отвечает Иван-царевич, - а целовать не стану.

- Но почему, Иванушка?

- А говорящая лягушка прикольнее.

Может быть, отсутствие (отмирание) ритуалов в нашем обществе вызвано вовсе не его хваленым интеллектуальным развитием - но, скорее, его пассионарным угасанием. В здоровом этносе устаревшие обряды могут смениться новыми. Но если цивилизация, проповедующая идеологию гуманизма и терпимости, даже не считает себя вправе навязать юноше активную мужскую роль (а девушке, соответственно, женскую) - тогда царевна (Невеста) так навсегда и останется лягушкой. Чем гуманнее становится общество, тем несчастнее становятся его члены. Крах института семьи, катастрофическое снижение рождаемости, тотальная эпидемия невротичности - вот неотъемлемые признаки того цивилизованного общества, о котором мы так мечтаем.

Возможность девушки в период подростковой инициации избрать альтернативный путь развития обуславливается не только изначальной детской бисексуальностью, но и двойственностью ее положения в треугольнике: она - отец - жених (Невеста - Антагонист - Герой). В мифах и сказках принцесса обязана четко идентифицироваться лишь с одним из аспектов этой двойственной роли: дочь - Невеста. Она должна быть в первую очередь Невеста - кроткая, нежная, покорная, женственная, ожидающая спасения от жениха-Героя. Ведь ее похитил Дракон (для совершения ритуальной дефлорации), и поэтому Герою необходимо освободить ее. Или же принцесса должна быть в первую очередь дочерью своего отца, который для Героя является ни кем иным, как Антагонистом. Тогда дочь будет помогать отцу избавиться от Героя, ставить ему невыполнимые задачи и желать его смерти. И тут Герою уже недостаточно просто выполнить все эти запредельные требования; такую Невесту, как мы видели, надо укрощать, сломав об нее три металлических прута, вырвав ее вагинальные зубы.

Эта двойственность положения девушки обусловлена древними представлениями о мане - разлитой в природе магической силе, которую способны аккумулировать вожди и колдуны. Вождь, согласно этим поверьям, управляет[22]
силами природы - дождем, ветром и солнцем. И поэтому любая критическая для общества ситуация - неурожай, засуха, эпидемия - является его личной виной, свидетельствует о том, что вождь утратил свою ману. А такая утрата естественным образом ведет его к позорной казни. Критическая ситуация потому и требует Героя, что она освобождает место царя (бывшего Героя, теряющего ману и становящегося поэтому Антагонистом). И дело тут совсем не в природных катаклизмах. Даже при самых благоприятных условиях царь все равно теряет свою ману - с возрастом, с утратой сексуальной потенции. Это с необходимостью происходит, когда его дочь достигает полового созревания. Такой ослабевший (в магическом отношении) царь-Антагонист должен быть убит, и его место должен занять новый Герой, ставший мужем его дочери. Эта ситуация ставит девушку в чрезвычайно двойственное положение - с одной стороны, как любящая дочь, она должна спасать отца и помогать ему в убийстве Героя. А с другой, как гражданка, заботящаяся о благе всего народа, она должна помочь Герою уничтожить ее собственного отца. На этом фоне требования мифа к юноше кажутся тривиальными - ему надо просто победить трусость и освободить агрессию. А девушку миф бросает в весьма неоднозначную ситуацию с различными вариантами возможных решений. И одно из них - противостояние Герою, уже знакомый нам выбор развития по мужскому пути. Современная девушка, конечно, не стоит перед выбором, смертельным для отца или жениха. Но мы знаем, да и она смутно ощущает, что полюбив неродного мужчину, она тем самым предает свой первичный эдипальный объект. Бессознательное чувство вины может оттолкнуть девушку от ее Героя, вернуть ее к инфантильным переживаниям, т.е. к неврозу или к феминизму.

Впоследствии, с усилением централизованной власти, этот столь любимый народом способ смены царя уступил место наследственной монархии. Согласно Проппу, именно наш культовый миф об Эдипе и отразил этот переход - в нем форма преемственности уже новая (наследственная), а способ передачи власти (убийство Антагониста Героем) еще старый.

Излишняя фиксация на отце ведет девушку к еще одной форме отказа от мужчины - к ожиданию принца; крайним случаем такого отказа является монашество, статус «невесты Христовой». Ожидание принца - это стереотип жизни, названный Юнгом «пуэлла этерна» - вечная девочка. В данном случае отказ от принятия взрослой женской роли не приводит к обретению дополнительных маскулинных черт. Пуэлла этерна остается все той же инфантильной маленькой девочкой, типичной папиной дочкой. Но это скорее исключение, чем правило - обычно отказ от прохождения полоролевой инициации ведет к размыванию половой идентификации. Стиль жизни юноши становится женоподобным, а девушки, соответственно, мужеподобным.

Ожидание принца выражается в предъявлении чрезмерно завышенных требований к потенциальному партнеру. Сказочным коррелятом подобной позиции является задавание Герою-жениху невыполнимых задач, единственная цель которых - физическое уничтожение Героя. Попытки несчастного юноши, запавшего на подобную принцессу, соответствовать этим запредельным требованиям, скорее всего, будут иметь обратный эффект. Потому что здесь мы сталкиваемся не с проблемой его личных качеств, а с уже знакомой нам проблемой гинекологической стоматологии.

Два основных типа женских судеб, которые мы рассматриваем, описаны еще в «Теогонии» Гесиода. Серпом - древним орудием для обрезания того, что несет семя, Крон (Хронос) оскопил своего отца, Урана. Он бросил отрубленный фаллос[23]
в море, и из его семени родилась Афродита Урания, символизирующая суть истинной женственности - любовь и рождение. А из павшей на землю крови родились Эринии (Эвмениды) - Мегара, Алекто и Тисифона - бесплодные богини кары и слепого мщения. Эринии (у римлян - Фурии) были крылатыми женщинами со змеями в волосах. Они похожи на трех крылатых змееволосых Горгон - Медузу, Эвриалу и Стено, и на крылатых карающих Гарпий.

Миф здесь совершенно прозрачен - женственность рождается из кастрированной мужественности. Из работ Фрейда мы знаем, что первоначально девочка ощущает себя кастрированным мальчиком. Женщина может смириться с этой псевдокастрацией, преодолеть зависть к пенису и «выполнять без тайной злобы и помыслов женскую роль» - т.е., подобно Афродите, перенять креативную функцию семени отрубленного фаллоса. Или не смириться - и тогда ее ждет судьба жестокой Мегары (мегеры).

Интересно, что у римлян была своя версия мифа о рождении Венеры - богиня любви, подобно жемчужине, выросла в раковине мидии. Обнаженная богиня вышла из раскрывшихся створок раковины - как мы можем видеть это на картине Боттичелли «Рождение Венеры». Раковина мидии - очень яркий вагинальный символ. Венера не просто вышла из ящика, подобно Героям, выходящим из чрева чудовищ. Потому что чрево - это утроба, матка, т.е. первичный половой признак. А створки раковины символизируют половые губы, т.е. признак вторичный, скорее сексуальный, чем креативный. Для римлян времен империи, как и для итальянцев эпохи Ренессанса, суть женственности - в бытии сексуальной игрушкой мужчины. Но в данный момент нас не интересует этот взгляд на женскую сущность; мы продолжаем исследовать два направления, описанных Гесиодом - судьбу Афродиты, воплощающей принятие женской роли и судьбу Мегары, женскую роль не принявшей.

Можно искренне уважать женщин, достигших действительных вершин в творчестве или иной мужской деятельности, можно восхищаться и увлекаться ими - но надо отдавать себе отчет, что успехи на мужских поприщах даются лишь за счет отказа от каких-то аспектов женской сущности. И сами творческие женщины прекрасно осознают это; во всяком случае, они сами утверждают, что гениальных поэтесс не может быть по определению - хотя иногда встречаются гениальные поэты женского пола. Это действительно так, и с поэтом женского пола бывает очень приятно общаться или даже иметь связь. Но не дай бог жить семейной жизнью с поэтом женского пола или, еще хуже, иметь от него детей! У Конрада Лоренца[24]
есть интересное наблюдение из жизни диких гусей - иногда самцы ошибаются в сексуальном выборе и возникает пара из двух самцов. Причем каждый из них считает самцом именно себя, а другого, соответственно, самкой. В положенный срок они поочередно делают попытки потоптать друг друга, но, получив отказ, успокаиваются - мол, самка в своем праве, может у нее голова болит, или еще что. Творческие женщины, похоже, подобно этим диким гусям, неосознанно считают своих партнеров самками - а такое редкий мужчина может вынести. Поэтому великие женщины обычно или одиноки, или имеют весьма блеклого спутника-сателита.[25]
А «звездные» пары просто обречены на распад - если, конечно, это действительно попытка создания семьи, а не совместного бизнеса. Мережковский и Гиппиус создали союз, который трудно назвать семьей, если понимать под семьей моногамную разнополую пару. Очень быстро разошлись Гумилев и Ахматова. Характерно, что именно их сын, Лев Николаевич Гумилев, и сформулировал теорию этнической метисации, весьма близкую к обсуждаемой нами теме.[26]

Каждый выбор имеет и обратную, не всегда учитываемую сторону. Недавно в арабском мире был интересный судебный процесс - женщина просила развода, так как муж плохо обращался с ней. Дошли европейские веяния и до Востока. Судья вынес компромиссное решение - Европа так Европа. Верни заплаченный за тебя калым - и ты свободна. Нельзя выходить замуж по-мусульмански, а разводиться по-европейски. Чем больше обретаешь свободы, тем больше ответственности принимаешь на себя. Нельзя получить одно без другого.

Свободный выбор есть святое право каждого человека, независимо от пола, хотя, как мы говорили, выбор женщины намного сложнее. Женщина, действительно выбравшая мужской тип жизни, достойна не меньшего уважения, чем женщина традиционной ориентации. Но в результате такого выбора и требования к ней становятся мужскими - по самому высшему счету. А именно этого и не выносит подавляющее большинство феминисток. Свободы они хотят полной - на всю мужскую катушку, а в ответственности - скидок на женственность, на слабость женской природы. Похоже, в реальной жизни феминизм - не четкий выбор мужского типа, а всего лишь трусливое уклонение от прямого и окончательного выбора, непрохождение женской идентификации в рамках возрастной инициации, застарелая хроническая девственность в мифическом смысле.

Феминистки хотят представить эмансипацию как часть глобального процесса освобождения человека. Этот механизм был запущен, когда граждане первых республик получили избирательное право и гарантии личных свобод. Первоначально гражданство предполагало наличие определенных цензов - национальных, имущественных, религиозных. Но постепенно ограничения сметались, и полноправное гражданство получили инородцы, иноверцы и прочие бывшие изгои - в том числе и женщины. В наше время это движение логически завершается борьбой сексменьшинств за свои права - в частности, за право юридически оформить однополую семью и усыновить или удочерить ребенка. Который по малолетству за свои права бороться пока не может. Таким образом, по мнению феминисток, эмансипация является одной из неотъемлемых частей прогрессивного развития демократии - а не симптомом загнивающего общества, как утверждал безумный Ницше. Но Ницше вовсе не считал эмансипацию единственным симптомом декаданса. В разлагающемся обществе, писал он, наряду с усилением эмансипации всегда развивается и неуважение к старикам. Стоит только посмотреть на наших пенсионеров, чтобы навсегда забыть этот бред о феминизме, как части всеобщего демократического движения.

Глубинные корни феминизма питаются застарелой женской обидой, тем мерзким «самоотравлением души», которое Ницше назвал французским термином «ressentiment». Рессентимент есть определенная психическая установка, приобретаемая человеком (группой) в результате долгого (хронического) подавления «низменных» страстей (злобной зависти, ненависти, жажды мести). Подавление обусловлено запретом на удовлетворение (и даже проявление) подобных чувств; а запрет - осознанием полнейшего собственного бессилия, своей неспособности отомстить, заполучить предмет зависти и т.д. В результате извращается вся система моральных ценностей (так говорил Заратустра: слабость они называют заслугой, бессилие - добротой, трусливую подлость - смирением, подчинение ненавидимым - послушанием, неспособность отомстить за себя - прощением). Главным источником рессентимента является, разумеется, не прямая обида, злонамеренно нанесенная недоступными для мести «сильными мира сего». Бессильная зависть вырастает из постоянного сравнивания себя с другими, в бесплодных мечтах о невозможном уравнивании. Любое «проявление себя» сильного человека может восприниматься как личное оскорбление теми, кто заражен ядом рессентимента. И тогда: здоровый человек одним своим присутствием оскорбляет калеку, сильный - слабого, умный - глупого, красивый - уродливого, талантливый - бездарного. Богатый оскорбляет бедного своим богатством и независимостью, а назойливая реклама постоянно поощряет эту черную завистливость, выросшую на благодатной почве лени и нежелания менять образ жизни. Коммунисты могут расслабиться - их учение воистину нетленно. Шариковская идея «отнять все и разделить поровну» действительно неискоренима.

Мужчина уже одним своим бытием оскорбляет женщину. Или точнее: женщину оскорбляет неравенство ее бытия с бытием мужчины. То, что Фрейд называл «завистью к пенису», есть, говоря более широко, зависть ко всему мужскому бытию, а не только к его главному символу. Так раб-негр мог завидовать белой коже плантатора - не потому, что она более красива или функциональна - но как символу, пропуску в другой (желанный) мир.

В неравенстве мужчины и женщины феминистки всегда выделяют лишь социальную сторону. Но мы сейчас говорим о естественном, природном (физическом) неравенстве. Почему естественное положение дел должно вызывать зависть?! Как справедливо заметил Макс Шеллер, в строго кастовом обществе рессентимент не может процветать. Там каждый заранее четко знает границы своего бытия, свой «потолок». Другое дело - так называемое «демократическое» общество, где теоретически любой человек может занять любое место - президента, миллиардера, лауреата нобелевки или Оскара. Но реально он не может практически ничего, кроме одного - сравнивать себя с первыми лицами, обиженно вопрошая - «ну почему он, а не я?!» Это, пожалуй, единственное осуществляемое право, которое дала ему демократия, разрушив всевозможные сословия и соответствующие ограничения. В том числе и половые.

Даже самую гнусную историю уже не повернешь вспять. Сегодня нашим женщинам, вместе с другими правами, даровано и это проклятое право - право завидовать мужчинам. Подобная мысль кажется абсурдной, ведь все мы знаем - женщины почти всегда завидуют именно женщинам. Это так. Но - «звездным» женщинам; женщинам, живущим, по сути, мужской жизнью. Темная сторона демократии в том, что даже самое разрушительное право уже нельзя отнять. Но есть и светлая сторона - никто не может заставить нас пользоваться всеми нашими правами. Демократия - не источник рессентимента, а всего лишь благодатная почва для него. Наши желания в норме порождают не бессильную зависть, а активные усилия для их осуществления. Рессентимент - это сделанный выбор, может быть неосознанный, навязанный - но это личный выбор каждого человека.

Повторимся еще раз: рессентимент - это плод не просто злобной зависти, но зависти именно бессильной. Зависти к тому, чего нельзя осуществить, приложив даже самые титанические усилия. Женщина не может стать мужчиной. Но она может (имеет право!) страдать от бесплодной зависти к мужской жизни. Нужно ей это отравленное право? Ведь еще можно от него отказаться - пока рессентимент не стал устойчивой психической установкой.

Справедливости ради, следует отметить, что у мужчин, вероятно, куда больше оснований завидовать женщинам.[27]
Женщина порождает новую жизнь внутри себя - дух захватывает даже от простого написания этой фразы! Может быть, в недалеком будущем проблемой станет зависть мужчин к женскому бытию - столь же бессильная и бесплодная, как и феминистическая. Но сегодня мы имеем разрушаемую модель патриархального быта, со всеми трагическими последствиями этого распада. И одно из самых тревожных - снижение численности населения у «цивилизованных»[28]
наций. Слово «вымирание» еще звучит преждевременно, но оно уже маячит где-то на горизонте.

Феминистки, конечно, вряд ли согласятся с нашими выводами. А как же, спросят они, объяснить существование культов Великих Матерей в этом фаллоориентированном мире? А как же, наконец, матриархат, который, если верить сказанному, противоречит всему ходу человеческой истории? Я бы ответил так: то, что мы называем матриархатом, не есть феминократия, не есть социальная власть женщин. В этом смысле матриархат еще более номинален, чем монархия в современной Англии. Он базируется на известном положении о том, что отцовство всегда сомнительно, тогда как материнство несомненно; и, пожалуй, это единственная его база. Именно поэтому в дописьменных обществах принадлежность к тотемному роду часто передавалась по материнской линии,[29]
подобно тому, как в нашей культуре отец дает детям свою фамилию. Но самое важное здесь не по какой линии, а какая принадлежность передавалась - а передавалась принадлежность к роду мужского тотемного предка. Отголоски того, что мы называем матриархатом, еще совсем недавно встречалось в обрядах аборигенов Австралии, Африки и Северной Америки. Владимир Пропп в своей книге приводит исследования Вебстера и Мэтьюза по данной проблеме. «Одно из назначений обряда было подготовить юношу к браку. Оказывается, что обряд посвящения при экзогамии производился представителями не того родового объединения, к которому принадлежал юноша, а другой группой, а именно той, с которой данная группа была эндогамна, т.е. той, из которой посвящаемый возьмет себе жену. Это - австралийская особенность и, можно полагать, - древнейший вид посвящений. Раньше чем отдать девушку за юношу из другой группы, группа жены подвергает мальчика обрезанию и посвящению».[30]
И далее, по дописьменным племенам в Виктории: «Помощник (приобретаемый мальчиком) не должен относиться к родне посвящаемого: он избирается кем-нибудь из пришедших (на торжество) племен, в которое мальчик впоследствии вступит через брак».[31]
Сказочный помощник, как мы знаем, и есть тотемный предок рода; поэтому не удивительно, что он, как и принадлежность к тотемному роду, часто передавался по женской линии.[32]
Практически то же мы встречаем и у Боаса в исследованиях обычаев североамериканских индейцев племени квакиутл. За посвящение юноши полагалось вносить определенную плату, которую вносил не его отец, а отец его будущей невесты. Память об этих обычаях мы можем встретить в сказочных мотивах «запродажи» сына - «отдай мне то, чего в своем доме не знаешь». Для нас здесь важно то, что хотя при создании семьи жених вступал в род своей жены, а не наоборот, феминократией здесь и не пахнет. Выкуп за его посвящение платил отец невесты, как глава семьи и рода, номинально передающегося через женщину. Ничего неожиданного для нас тут нет. Как мы знаем, Антагонист (тот, с кем Герой (инициант) связан узами унаследования) в мифах встречается в основном в двух социальных ролях: как отец матери Героя (или царь его родины) - и тогда он стремится избавиться от сына, пуская его в плавание по ночному морю; или как царь другой земли и отец Невесты Героя, который хочет уничтожить незваного претендента, задавая ему невыполнимые задачи. Здесь мы имеем дело с Антагонистом второго типа, царем и отцом Невесты времен так называемого матриархата. Сегодня передача рода по женской линии - уже пережиток далекого прошлого; при желании женщина может дать ребенку свою фамилию, но даже самая ярая феминистка не способна сделать ему отчество из своего имени. Кстати, евреи, один из древнейших народов планеты, до сих пор считают, что национальность человека определяет исключительно его мать (а не отец). Но значит ли это, что Израиль - матриархальное государство? Или что он был таковым во времена Моисея?

Вместе с пережитками матриархата в далеком прошлом остались и жуткие культы Великих Матерей - Черной Кали, Кибелы, Астарты и многих других. Ужасны были дары этих богинь. Двадцать четвертого марта, в День Крови, молодые жрецы Кибелы оскопляли себя - на празднике в честь богини-Матери и ее сына-любовника Аттиса. Видимо здесь и кроется часть разгадки того ужаса, который вселяли в мужчин Страшные Матери - в сильнейшей тяге к инцесту и в не менее сильном табу инцеста. Плюс весь комплекс переживаний, формирующих образ «плохой» матери - как это описано в объект-теории. Таким образом, Страшная Мать для мужчины - результат негативной проекции; образ, обусловленный запретной тягой к инцесту. Для женщины же она - фантазия-воспоминание об утраченной самодостаточности, которой обладали некогда самки австралопитеков, не утруждавшие себя вытеснениями и прочими трансформациями прямых инстинктивных желаний.

Не менее страшны были для мужчин и богини-Девы - поскольку, как мы говорили, каждая недефлорированная девушка несет в себе образ Страшной Матери. Охотнику Актеону достаточно было всего лишь не отвести глаз от наготы девственной Артемиды - и, превращенный в оленя, он был разорван на куски (невольно вспоминается кастрированный Осирис) собственными собаками. Разрывание на куски - это вариант кастрации, последовательно доведенной до своего логического конца.

Ужасное женское начало, так наглядно выразившееся в образе зубастой вагины, всегда пугало мужчин. Иногда вместо зубов в сказках упоминаются лезвия («в теле принцессы есть лезвия»), что еще сильнее бередит в мужчине комплекс кастрации.

Мы уже говорили, что юношеская инициация должна была разбудить в подростке тотемного Праотца (Зверя), а женская - убить в девушке Страшную Мать. Сейчас мы можем добавить, что женская инициация должна избавить девушку от зависти к пенису, а юношеская - освободить мальчика от страха перед зубастой вагиной.

Весьма показателен в этом отношении миф о Персее. Это очень классический миф, содержащий в чистейшем виде все элементы универсальной мифологемы: царя-Антагониста, пророчество по поводу сына дочери, заточение девственной дочери - Данаи, непорочное зачатие от золотого дождя, плавание по ночному морю в бочке, вторую семью, поход к западному краю земли (в царство ночи, в страну страшных чудовищ и золотых яблок), волшебных помощников, испытание, битву с чудовищем, освобождение Волшебной Невесты, свадьбу, убийство старого Антагониста, воцарение - в общем, полный набор. Из подвигов Персея наиболее известны две его битвы - с Медузой Горгоной и с Китом - морским чудовищем, напоминающим рыбу. Эти подвиги неравнозначны. К поединку с Медузой Персея готовят сразу несколько волшебных помощников, снабжая его целым арсеналом волшебных предметов. Грайи показывают ему путь к острову Горгон. Нимфы дарят ему волшебную суму, крылатые сандалии и шлем Аида (Гадеса), т.е. шапку-невидимку. Афина дает Герою отполированный бронзовый щит, в котором он должен увидеть отражение Медузы. Гермес вручает ему волшебный меч (серп), способный прорубить чешую Горгон, и постоянно помогает мудрыми советами. Но, несмотря на все это, битва с Медузой - чрезвычайно опасное предприятие с весьма сомнительным исходом. На этом фоне битву с Китом иначе как убийством не назовешь. Прекрасно вооруженный Персей, ничем не рискуя, хладнокровно расправляется с практически беззащитным чудовищем. Два этих подвига соотносятся примерно так же, как поход с рогатиной на медведя - с охотой старых маразматиков из Политбюро в госзаказнике. И тем не менее, надир - нижний экстремум мифологемы - это именно убийство чудовища (Дракона) и освобождение Волшебной Невесты (см. рисунок 3 и рисунок 9). А эпизод с Горгоной - всего лишь предварительное испытание волшебным помощником. Говоря языком русской сказки, Медуза Горгона - это баба Яга, у которой Персей таким оригинальным способом выбивает волшебный подарок - в награду за пройденное им испытание. И мы знаем, что это за подарок. Многие аналитики писали, что змееволосая голова Медузы символизирует женские гениталии. Здесь хотелось бы только добавить, что это голова с острыми клыками - огромными клыками существа, привыкшего пить живую кровь. Главная цель предварительного испытания Персея - освобождение юноши от страха перед непостижимой вагиной, от страха перед женщиной. Освобождение от страха перед женщиной иногда рассматривают как освобождение от тяги к инцесту - по сути, это две стороны одного и того же процесса подростковой трансформации. И после прохождения этого испытания битва с Драконом уже не представляет особых трудностей.

Характерно, что Персей и после всех побед не мог взглянуть в мертвые глаза Медузы. Т.е. он не проник в тайну женщины, не подчинил ее себе, но всего лишь научился некоторым способам обращения с этой смертельно опасной стихией. Также символично, что воплощающая зловещую сторону женских гениталий голова Медузы впоследствии украсила щит Афины - вечной девственницы, андрогинной богини с мужскими чертами характера. Не случайно именно этот древний символ использовал Рональд Лэнг в своем образном описании мифологемы психоанализа: «Фрейд был героем. Он сошел в "Преисподнюю" и встретился там с абсолютным ужасом. Он принес с собой свою теорию, как голову Медузы, превратившую эти ужасы в камень. Мы, следующие за Фрейдом, обладаем знанием, с которым он возвратился и передал нам. Он выжил».[33]

Патриархальное общество, построенное в результате многовекового совершенствования мужских и женских паттернов поведения, разумеется, было несовместимо с культами Страшных Матерей, требовавших оскопления от своих жрецов. Их просто обязаны были вытеснить мужские божества, менее кровавые и более дружественные. От них мужчины могли ждать не только защиты, но и помощи; тогда как у Великих Матерей, скорее всего, они просили лишь одного - оставьте нас в покое![34]
И справившись с этим ужасом, мужчины с радостью отринули прежних богинь. В храмах Чатал-Хююка, который называют первым неолитическим городом, стены украшались мужскими и женскими символами - головами быков и женскими грудями из известняка. Чатал-Хююк возник примерно девять тысяч лет назад и просуществовал более пятнадцати веков; археологические находки в нем свидетельствуют о постепенном вытеснении женских символов мужскими.

Еще радикальнее поступили строители древнейшего гигантского культового сооружения - Белого храма в Уруке. Вы знаете, что древние зодчие предпочитали строить храмы в особых местах, располагающих к возвышенным настроениям. Поэтому при смене культа храм нового бога обычно воздвигали на месте прежнего храма, иногда в тех же стенах, и практически всегда - используя каменные плиты, колонны и другие элементы старого сооружения. Но только не в этот раз. Страх и неприязнь к Ужасным Матерям были так сильны, что древние месопотамские строители просто заложили кирпичами остатки старого храма, воздвигнув двенадцатиметровый зиккурат, и уже на нем возвели храм бога неба Ану. Это произошло в четвертом тысячелетии до н.э. Белый храм Ану можно считать великолепным символом нашего патриархального общества, в темном фундаменте которого, в бессознательном, наглухо заложенном слепыми кирпичами, до сих пор таятся страшные силы Великих Матерей, готовые вырваться на свободу и разрушить наш мир - к чертовой матери!

Хотелось бы на этом и закончить блок, но нельзя не сказать еще об одном. Никого не должно вводить в заблуждение, что эта часть работы посвящена исключительно вариантам женской судьбы. Я претендую здесь на исследование именно мужского восприятия[35]
женской психики, а не на исследование женской психики, как таковой - как это может показаться с первого взгляда. Хотя, наверно, все же бросается в глаза, что постоянно обращаясь к теориям исследователей-мужчин, я совершенно игнорирую взгляды женщин на движущие силы их собственных судеб.[36]

На самом деле, это характерно для всех моих работ - я пишу о себе (о том, что нахожу в себе) и не питаю иллюзий по поводу «общезначимости» высказываемых истин. Но поскольку человек не может быть абсолютным уникумом - я пишу одновременно и от лица определенного слоя людей, для которых справедливо то же, что справедливо для меня. «Слоя» не в том смысле, что в этих людях есть какие-то особые черты, присущие только им; просто как раз они и способны заметить и узнать в себе именно эти общечеловеческие черты.

Человек, которому мои мысли чужды, вряд ли дочитает работу до этого места. Если же дочитает - значит, я задел и его, дал ему повод для споров и опровержений. А его опровержения - это истины для его единомышленников. Так или иначе, но я действительно рад, что вы до сих пор со мной. Приготовьтесь - сейчас перед нами предстанет карта самого отчаянного и рискованного - т.е. самого героического путешествия.

[1]
Ср. Вебстер, «Primitivesecretsocieties»: «Фундаментальной доктриной была вера в личного духа-хранителя, в которого посредством обрядов фаллического
характера члены объединения, как полагали, превращались».
Даже сам характер обряда здесь фаллический
.

[2]
Очень часто - именно разбойников. Этот статус юношей добрачного возраста должен был подчеркнуть, что обитатели мужского дома, как правило, жили в конфронтации со своими прежними
семьями.

[3]
В некоторых районах Нигерии существует поверие, что младенец, коснувшийся (при родах) головой клитора, непременно умрет. И здесь можно предположить мотив страшной (неукрощенной) матери, спастись от которой можно только лишив ее атрибутов маскулинности (точнее: того, что данная культура считает атрибутами маскулинности).

[4]
С.Борисов «Культурантропология девичества. Морфология и генезис девичьей составляющей современной неофициальной детско-подростковой культуры» на сайте «web-кафедра философской антропологии»:http://anthropology.ru/ru/texts/borissv/girlhd_0.html. Существует и печатный вариант этой статьи (С.Борисов «Культурантропология девичества», Шадринск, 2000), но при тираже в 150 экземпляров он практически недоступен.

[5]
На самом деле это кажется маловероятным. Но Борисова интересует не «как оно есть», а как такой осмотр переживается девочкой-подростком. Т.е. в его работе речь идет не о формальной, а о психологической достоверности.

[6]
Этот вопрос, пишет Борисов, «вызывает у некоторых своего рода культурно-психологический шок».
Потому что такой осмотр будет восприниматься как инициация только девушкой, еще девственной
в своем самовосприятии. В противном случае инициация, скорее всего, уже пройдена - правда, другим способом.

[7]
В данном контексте «деловые» женщины - это женщины, желающие побеждать мужчин (и в итоге, как правило, побеждающие).

[8]
А следовательно - результаты этого исследования устарели практически мгновенно. Для получения современной картины нужно все начинать сначала.

[9]
Борисов рассматривает практику советской медицины, когда первое гинекологическое обследование проводилось в пубертатный период. Сегодня это уже история.

[10]
Ср.: «Перед-чем
испуга есть обычно что-то знакомое и свойское. Если угрожающее имеет характер наоборот целиком и полностью незнакомого, то страх становится жутью
. А когда угрожающее встречает чертами жуткого и вместе с тем имеет еще черту встречности пугающего, внезапность, там страх становится ужасом
. Дальнейшие видоизменения страха мы знаем как застенчивость, стеснительность, боязливость, ступор».
М.Хайдеггер «Бытие и время», М., 1997, стр.142.

[11]
С.Борисов «Латентные механизмы эротической социализации», Шадринск, 2000, стр.56.

[12]
Как мы уже отмечали: вытеснения, поворота против себя и обращения в свою противоположность.

[13]
А человек
- просто потрясающий (преклоняюсь); высшая проба по всем мужским меркам. Но вряд ли стоит женскими мерками оценивать неженскую судьбу.

Зато когда с трибун доносится верещание: «Как мать вам говорю, и как женщина»
, - то здесь мы, скорее всего, имеем дело с предательством женственности, ставшей предметом политических спекуляций, частью профессионально сконструированного имиджа. Галич в очередной раз попал в самую точку.

[14]
Например, знаменитое «твою мать» означает ни что иное, как «я - твой отец» (или более широко - один из Отцов), в смысле: я - всё, ты - никто. Желание девушки стать отцом
вполне понятно. Но, надеюсь, пока неприемлемо.

[15]
Змей - не просто отвратительное, внушающее ужас чудовище; это еще и фаллическое
чудовище. И тем страшней он для неинициированной девушки.

[16]
Относительно неискаженное. Все познается в сравнении - и в данном случае это сравнение с периодом до инициации.

[17]
Галантный Пушкин издевался над Булганиным, высмеивая небезупречное прошлое его жены. Такое поведение по отношению к женщине
иначе как подлостью не назовешь - но это опять-таки лишь с точки зрения нашей (нерыцарской) эпохи. Пушкин бы, скорее всего, даже не понял этого упрека. Он же с мужчиной сводил счеты - а при чем тут женщина?

[18]
Конечно, не все подростки пишут стихи. Но я полагаю, что большинство пациентов (мужчин), выбравших методом лечения психоанализ, прошли через это.

[19]
Главным открытием Фрейда я считаю понятие «множественной детерминированности». До Фрейда объяснительные модели психики руководствовались вульгарным детерминизмом: из
A
следует
B
. Но практически любой психический акт (за исключением самых примитивных рефлексов) обусловлен множеством причин, явных и скрытых. Об этом нельзя забывать ни при анализе культурных феноменов, ни при анализе проблем наших пациентов.

[20]
«Потерять» ребенка (в буквальном смысле: случайно
оставить где-то и забыть) - тоже искажение (смягчение)
, выполняющее определенный социальный заказ. Разве настоящих Героев-младенцев случайно
забывали
- в лесу, кишащем голодным зверьем, или в ларце посреди бушующего моря?

[21]
И.Бродский «Песня невинности, она же - опыта», с/с в 3 т., СПб, «Пушкинский фонд», 1994, т.2, стр.305-306.

[22]
Вернее будет сказать - манипулирует. Например: имеет право попросить. Ответственность обладателя такого права огромна.

[23]
И вновь, вопреки прекрасно известной нам медицинской терминологии, под кастрацией мы понимаем не удаление семенников, но полную
ампутацию мужских гениталий.

[24]
См. К.Лоренц «Агрессия (так называемое "зло")».

[25]
Есть также подозрение, что в среде творческих женщин выше (чем в среднем по стране) процент лесбиянок (это личное наблюдение, и подтвердить его статистически я не могу). Но язык не поворачивается развивать эту тему - и за это отдельная благодарность нашей мужской творческой среде.

[26]
Этот вопрос более подробно рассмотрен в работе «Митьки никого не хотят!» (в сб. «RUSSIANIMAGO 2000», СПб, «Алетейя», 2001).

[27]
Стоит обратиться к статистике операций по смене пола в нашей стране и за рубежом. В «цивилизованном мире» пол хотят сменить в основном мужчины; у нас - наоборот. Статистика весьма поучительная.

[28]
Т.е. (в данном контексте) феминизированных.

[29]
Матрилинейная филиация до сих пор
сохранилась у большинства «неокультуренных» племен австралийских аборигенов - но из этого факта никто не делает выводов о существовании «австралийского матриархата».

[30]
В.Пропп «Исторические корни волшебной сказки», М., 1998, стр. 198.

[31]
Там же.

[32]
Как тотем рода матери, или рода брата матери, или рода будущей жены. Или еще более сложно - как тотем нематеринской секции в материнской фратрии.

[33]
Р.Лэнг «Расколотое "Я"», М.-СПб., 1995, стр. 16.

[34]
Кто дарует жизнь, тот над ней и властвует. История религии и культуры есть история освобождения от этой страшной власти. Ср.: «Перерезать волосок уж наверное может лишь тот, кто подвесил»
. М.Булгаков, «Мастер и Маргарита», СПб., 1993, с/с в 6 т., т.1, стр.175.

[35]
Вся патриархальность нашей цивилизации обусловлена именно страхом мужчины перед женщиной. Об этом писал еще Отто Ранк в работе «Травма рождения». Но если смотреть глубже, то боится мужчина скорее не женщину, а своего отношения к ней. Он страшится, что не сможет совладать со своими сексуальными желаниями, и неуправляемый Эрос разнесет вдребезги хрупкое здание нашей культуры.

[36]
Не потому, что женщинам нечего сказать об этом (как раз наоборот!), и не потому, что их мнения не имеют для меня научной ценности. Они просто не имеют отношения к рассматриваемому вопросу. Зато в следующем блоке мы в полной мере насладимся обществом гениального мыслителя женского пола - Мелани Кляйн, радикально (в используемой терминологии: по мужски
) реформировавшего классический психоанализ. И еще - мы ведь так и не разгадали эту странную загадку - почему так велик процент женщин-классиков в психоанализе (по сравнению со всеми остальными науками)? Может быть, проходя через кушетку психоаналитика, они получают посвящение по мужскому типу
- а вовсе не избавляются от своего мужского комплекса, чтобы «выполнять без тайной злобы и помыслов женскую роль»?