Содержание
1 Включенное наблюдение и этнографический метод: определение и исторические истоки
2 Планирование исследования: определение проблемы, отбор случаев, ситуаций и групп
3 Вхождение в ситуацию наблюдения, роли наблюдателя,взаимоотношения «в поле»
4 Процесс анализа и описания результатов
Библиографический список
1 Включенное наблюдение и этнографический метод: определение и исторические истоки
Под «включенным наблюдением» в социологии обычно подразумевают либо особый метод сбора социологических данных (1), либо целостную исследовательскую стратегию, т. е. методологию социальных и гуманитарных исследований, качественно отличную от методологии естественных наук (2). «Включенное наблюдение-2», таким образом, шире по содержанию, чем «включенное наблюдение-1». Причина заключается в том, что за более широкой трактовкой наблюдения-2 стоит значительно большее количество явных и неявных теоретических предпосылок и предположений. Некоторые из этих предпосылок относятся к возможностям и ограничениям наших методов познания социального мира, некоторые же связаны с общими представлениями о том, как устроен сам этот мир.
Разумеется, выделенные нами две трактовки включенного наблюдения это заведомая идеализация. Даже среди тех, кто убежден в том, что включенное наблюдение — ведущая методология социальных наук, нет полного единства мнений. Некоторые исследователи полагают, что преимущества включенного наблюдения связаны с возможностью уточнения и усовершенствования теоретических понятий в ходе непосредственного взаимодействия исследователя с описываемой им реальностью, что особенно существенно в том случае, когда сам исследователь исходно не принадлежит к изучаемой культуре или сообществу. В этом случае социолог-«аутсайдер» получает значительную часть своих теоретических представлений в прямом сотрудничестве с хорошо осведомленным информатором-«туземцем». Информатор здесь становится прямым источником содержательных представлений и понятий, которые социолог в дальнейшем подтверждает, уточняет или опровергает (например, это могут быть сведения о структуре взаимодействия в уличной шайке либо об отношениях родства или нормах этикета в индейском племени). Описанной исследовательской установке часто соответствует широкое понимание включенного наблюдения как этнографического метода описания человеческих сообществ.
Несколько иной тип исследовательской установки при использовании метода включенного наблюдения имеет место в том случае, когда социолог стремится понять и принять точку зрения тех, кого он исследует, реконструировать субъективный смысл, который первые вкладывают в свои поступки, проникнуть в изменчивый символический мир социальных субъектов. Этот тип исследовательской установки особенно характерен для работ, выполненных в традиции символического интеракционизма, понимающего под включенным наблюдением прежде всего «отношение, которого не может избежать человек, ведущий наблюдение за другими человеческими существами, а именно — необходимость каким-то образом соучаствовать в опыте и поступках тех, кого он наблюдает».
Наконец, возвращаясь к тому, что мы обозначили как «включенное наблюдение-1», исследователь может придерживаться весьма жестких стандартов научного вывода, стремясь к построению обобщенных причинных объяснений и предсказаний, и вместе с тем использовать включенное наблюдение как метод сбора данных и эвристическую процедуру для формирования предварительных теоретических гипотез и понятий на ранних стадиях исследования. По мере уточнения сферы теоретических интересов, сравнительной роли различных теоретических понятий и переопределения исследовательской проблемы социолог может постепенно перейти к использованию результатов включенного наблюдения для измерения, проверки более строгих гипотез или построения причинных моделей происходящего.
Метод включенного (или полевого) наблюдения, таким образом, получает несколько различающееся толкование в различных теоретических перспективах, в зависимости от того, как понимаются природа и цели социологического исследования. Не менее разнообразны и сферы использования полевых наблюдений в социологии, те «жизненные миры», области социального опыта, которые могут стать предметом этнографического описания.
Классическим примером стало исследование У. Ф. Уайта, описавшего структуры взаимодействия и неявные статусные иерархии, организующие повседневную жизнь бедного итало-американского района в большом городе на восточном побережье США, и его обитателей — местных политиков, членов молодежных банд и ориентированных на карьеру способных студентов.
Другой классический пример — проведенное Л. Фестингером и соавторами исследование небольшой секты, пророчившей скорое наступление конца света. Заметим, что в исследовании Уайта социолог явно выступал в роли наблюдателя и не скрывал целей своего присутствия «в поле». Фестингер и соавторы полагали, что единственный способ проникнуть в замкнутую общину верующих, воспринимавших внешний мир как враждебный и нечувствительный к тайному откровению, заключался в том, чтобы стать полноправными членами секты и скрыть свою профессиональную роль социолога. В этом случае наблюдатели получили доступ в «поле», представившись путешествующими бизнесменами, слышавшими прежде о существовании группы, сочувствующими ее целям и желающими узнать о ней больше. Однако вскоре социологи, стремившиеся наблюдать сектантов в естественных условиях (важная предпосылка этнографического метода), столкнулись с тем, что их собственное присутствие интерпретировалось верующими как прямое подтверждение подлинности их откровения. Ситуация усугублялась тем, что один из социологов, стремясь придать большее правдоподобие своей «легенде», рассказал членам секты о якобы имевшемся у него опыте оккультной практики и сверхчувственного познания. Члены секты восприняли его «обращение» как важное событие. Таким образом, значительная часть «естественного» хода событий оказалась вольно или невольно сфабрикованной социологами.
К другим, сравнительно недавним образцам успешного использования метода включенного наблюдения в социологии можно отнести, — ограничившись лишь несколькими примерами, — исследования повседневной жизни «внутри» лабораторной науки, исследования профессиональной социализации в хирургическом отделении больницы и способов оценки и контроля медицинских ошибок, совершаемых молодыми врачами, изучение роли «кокаиновой экономики» в жизни маленьких сельскохозяйственных общин в перуанских Андах, анализ процесса старения и способов, с помощью которых обитатели еврейского центра для престарелых в Калифорнии осмысливают и организуют свою жизнь.
Мы будем рассматривать включенное наблюдение не как альтернативу другим исследовательским подходам, а как один из важных методов социальных наук, часто использующий элементы других методов и техник (например, анализ документов, клиническое интервью, квазиэксперимент) и, в свою очередь, позволяющий расширить содержательную интерпретацию результатов, полученных другими, более формализованными методами.
Включенное наблюдение основывается на широком круге источников информации. Наблюдатель «явно или неявно соучаствует в повседневной жизни людей в течение достаточно продолжительного времени, наблюдая за происходящим, прислушиваясь к сказанному, задавая вопросы. В сущности, он собирает любые доступные данные, которые могут пролить свет на интересующие его (или ее) проблемы».
В общем случае, включенное наблюдение чаще основано на неформализованных интервью, менее репрезентативных данных, нестатистическом подходе к обоснованию выводов и причинных моделей. Из сказанного, однако, не следует, что при использовании этнографических методов в социологии «все позволено», и исследователь может с легкостью отказаться от любой теоретической логики, стандартов репрезентативности или от обоснования своих выводов. Включенное наблюдение основывается на некоторых теоретических предпосылках и абстрактных идеях, понимание которых существенно для осмысленного использования этого метода.
Методология включенного наблюдения подчеркивает важность «логики открытия», не проводящей жесткой границы между формализованной теорией и эмпирическим знанием, между формально-логическим рассуждением и здравым смыслом в процессе поиска новых понятий, обобщений и теорий. Предполагается, что более гибкие способы определения исследовательской проблемы и теоретических гипотез и соответствующие методы сбора и оценки эмпирической информации создают предпосылки для построения теорий, укорененных в реальности конкретного социального опыта, в повседневных словах и поступках людей.
2 Планирование исследования: определение проблемы, отбор случаев, ситуаций и групп
На той стадии работы, которая предшествует полевому наблюдению, исследователь обычно определяет для себя ключевую проблему и соответствующую совокупность ключевых вопросов, на которые можно получить теоретически осмысленные, т. е. подлежащие и поддающиеся теоретическому осмыслению, ответы.
Социологи или этнологи (в отличие, например, от психологов или экономистов) довольно редко сталкиваются с ситуацией, когда их предварительные гипотезы можно строго вывести из развернутой и логически согласованной теории. Значительно типичнее ситуация, когда выбор проблемы определяется совокупностью более или менее отчетливых теоретических понятий и идей, совокупностью интересных и требующих объяснения фактов и, наконец, различными политическими, практическими и этическими соображениями. Включенное наблюдение, как и другие типы социологического исследования, часто начинается в ситуации, где в той или иной мере присутствуют все перечисленные компоненты: идеи, факты, политика, этический и практический интерес. Однако в случае этнографического исследования (мы будем иногда использовать последний термин как синоним «включенного наблюдения») исследователь обычно ставит своей целью не столько проверку гипотез, выводимых из существующей теории, сколько развитие новых теоретических представлений. Хорошим примером поиска теоретического объяснения уникального факта может служить известная работа М. Фрейлиха, посвященная роли социокультурных факторов в объяснении такого необычного (хотя и достаточно известного) явления, как «сверхпредставленность» индейцев-мохавков среди нью-йоркских монтажников-высотников.
Личный опыт и интересы также нередко становятся предпосылками исследования. Так например, А. Стросс и Б. Глезер, незадолго до начала своего знаменитого исследования процесса умирания в больничных условиях, пережили потерю близких. Обстоятельства смерти их близких были таковы, что уже на предварительной стадии полевого исследования их внимание было приковано к рутинным процедурам обращения медиков с неизлечимыми пациентами и влиянию знания о безнадежном прогнозе на социальное взаимодействие больных, их родственников и персонала. В. Боггз, исследовавший мир латиноамериканского джаза и особенно той его разновидности, которую иногда называют «сальса» (своеобразный синтез латиноамериканского бита и негритянского джаза), смог постепенно перейти от многолетнего увлечения и непосредственной включенности в это музыкальное движение к формулировке социологического проекта, направленного на анализ расовых и классовых аспектов музыки. Однако переход этот был нелегким и потребовал изрядных усилий: не существует легкого способа превращения личного интереса в профессиональную вовлеченность ученого.
Уже на ранних стадиях исследования — при изучении литературы, анализе доступных документальных источников, ознакомлении с ситуацией «в поле» социолог часто меняет или уточняет исходную формулировку проблемы, некоторые теоретические предпосылки или рабочие понятия. Вполне может оказаться, что проблема в исходной своей формулировке пока или в принципе — неразрешима, либо в исходных теоретических представлениях содержались существенные пробелы. В этой ситуации нет ничего необычного — ученому часто приходится вспоминать старую истину: задать правильный вопрос труднее, чем найти на него ответ.
Особое значение неожиданностям, радикальным изменениям точки зрения исследователя и ощущению неадекватного понимания ситуации придает герменевтическая традиция. Не вдаваясь здесь в обсуждение сложных философских вопросов, мы лишь кратко опишем, как трактуется в этой традиции собственно «этнографическое понимание». Здесь особое значение придается тому обстоятельству, что социолог или культурный антрополог по сути сталкивается с чуждым, иным жизненным миром. (Даже если это мир его собственной культурной традиции, ученый стремится сделать его понятным для мира рационального научного знания, как если бы это был чужой мир.) Задача ученого, ведущего включенное наблюдение,— «показать, как социальное действие в одном мире может быть понято (осмыслено) с точки зрения другого мира».
Отсюда ясно, что недоумение, неясность, несоответствие теоретическим ожиданиям, иными словами, разрывы и «неисправности» в знании и взаимопонимании и являются исходным материалом для ученого. Задача этнографического понимания — обнаружить и зафиксировать разрыв, чтобы в дальнейшем дать объяснение, этот разрыв исключающее. Как только объяснение «странному обычаю» получено, разрыв перестанет восприниматься как таковой. И ученый, и читатели, к которым первый адресует свое изложение открывшегося ему смысла действия, перестанут воспринимать обычай как «странный», т. е., например, не будут больше расценивать как необычное то обстоятельство, что цыганки не гадают друг другу, что отец в традиционной кавказской семье никогда не берет ребенка на руки (хотя, по всей видимости, любит его) или что профессиональные ученые часто придают большее значение публикации результатов, чем собственно их получению.
Однако движение от разрыва и недоумения к пониманию — это не только коррекция исходной формулировки теоретической проблемы. Конечным результатом этнографического понимания является слияние двух или более культурных традиций — этнографа, изучаемого им сообщества, аудитории. Наблюдатель становится посредником между различными социальными мирами, расширяющим горизонты культурных традиций и способствующим их коммуникации.
Социолог в такой трактовке самым очевидным образом оказывается в одной из главных своих профессиональных ролей — посредника между социальными сообществами и культурами.
Возвращаясь к обсуждению выбора теоретической проблемы и предмета включенного наблюдения, заметим, что описанные различия между группами, культурами и системами значений делают особенно важной проблему сравнения, т. е. выбора групп, ситуаций, условий для проведения этнографического исследования.
Какие «случаи» считать релевантными, значимыми, существенными для данной исследовательской проблемы? Прежде чем ответить на эти вопросы, отметим, что включенное наблюдение можно рассматривать как некую разновидность (возможно, самую распространенную) метода монографического «анализа случая» (case-study). Под последним принято понимать детальное, целостное описание индивидуального случая, включенного в более широкий социальный и культурный контекст. В качестве «случая» может рассматриваться культура, сообщество, субкультура, организация, социальная группа, а также такие явления, как верования, практики, формы взаимодействия, иными словами,— почти все аспекты человеческого существования. Анализ случая может включать в себя интервьюирование, включенное наблюдение, анализ личных документов, литературных источников. Весь этот широкий круг методов объединяет идея максимально полного описания критически важного для прояснения данной исследовательской проблемы случая (или) нескольких случаев. В отличие от массовых опросов, ориентированных на сбор данных о больших популяциях, методология анализа случая не придает большого значения статистической репрезентативности полученных данных. Возможность обобщения и переноса выводов исследования в более широкий контекст здесь обосновывается через «типичность» случая, через возможность теоретического объяснения выбора данного объекта, места и времени его изучения.
Критики методологии «анализа случая» и соответственно включенного наблюдения часто (и справедливо) подчеркивают возможность систематических смещений и необоснованных обобщений, выводимых из исследования единичного явления. Особую остроту, таким образом, приобретает проблема отбора — случаев, ситуаций, групп — и обоснования переносимости результатов включенного наблюдения в более широкий контекст.
Самой успешной попыткой справиться с проблемой отбора в этнографическом методе стала последовательная разработка понятия теоретической выборки, впервые предпринятая Б. Глезером и А. Стрессом (1967). Выбор исследуемого явления здесь обосновывается через логику проверяемой теории, определяющей, какие особенности данного явления (случая, группы и т. п.) существенны с точки зрения содержательных, теоретических соображений. Хотя основанный на включенном наблюдении анализ случая обычно не подразумевает использования статистических процедур репрезентативного отбора, эти процедуры могут использоваться для селекции наблюдений «внутри» данного случая, построения сравнительных групп и т. п.
Чтобы проиллюстрировать эти несколько абстрактные соображения, обратимся к уже упоминавшемуся исследованию социальных контекстов умирания, проведенному Глезером и Стрессом.
Исследование Глезера и Стросса проводилось в шести больницах, расположенных в прибрежном районе Сан-Франциско. В самой общей форме исследовательская проблема была следующей: какого рода события происходят вокруг пациентов, умирающих в американских больницах? На предварительной стадии исследования эта общая проблема сузилась до нескольких вопросов: «Каковы устойчивые типы взаимодействия между умирающим пациентом и персоналом больницы? Какого рода тактики использует медицинский персонал в отношении пациента? В каких организационных условиях внутри больницы эти типы взаимодействия и тактики имеют место и как они влияют на пациента, его семью, медиков, больницу как целое, всех тех, кто вовлечен в ситуацию, окружающую процесс смерти?». В поиске ответов на эти вопросы, исследователи пришли к формулировке следующей теоретической гипотезы: все происходящее может быть объяснено тем, как и в какой мере осознается судьба пациента каждой из взаимодействующих сторон в ситуации умирания. Можно сформулировать эту гипотезу еще проще: важно «кто—в ситуации умирания что знает о вероятности фатального исхода для умирающего пациента». Ключевой теоретической переменной в исследовании Глезера и Стросса стало, таким образом, понятие контекста осознания (или «контекста знания») о приближающейся смерти.
Чтобы сделать яснее теоретическую логику этого подхода, заметим, что он основан на интерпретативной, интеракционистской традиции социологического мышления. Напомним, что с точки зрения этой традиции за любым социальным взаимодействием стоит постоянное осознание и осмысление людьми их повседневной жизни. Люди не просто пытаются осмыслить и осознать причины и последствия поступков и событий, они взаимодействуют и совершают поступки, основываясь на тех смыслах, которые они приписывают событиям повседневной жизни.
Верно или неверно люди определяют ситуацию и толкуют события и намерения других людей, — что во многих случаях в принципе не поддается оценке, — они реально руководствуются своими мнениями и убеждениями в своих поступках. Если воспользоваться общеизвестной формулировкой: если люди определяют ситуацию как реальную, она реальна по своим последствиям.
Глезер и Стросс, основываясь на своих представлениях о возможных «контекстах осознания» приближающейся смерти, осуществили теоретическую выборку мест, условий и ситуаций внутри больницы, относительно которых можно было предположить, что они представляют все типичные «контексты осознания» смерти и все типы взаимодействия, происходящие в этих контекстах. Например: «Когда пациента доставляют в больницу в необратимой коме и ставят диагноз неизбежной смерти, никто не предполагает, что пациент может когда-нибудь узнать о своем диагнозе. Не исключена возможность того, что врачи и медсестры могут по-разному определить статус пациента, но такое расхождение маловероятно. С другой стороны, когда пациент поступает в сознательном состоянии, и нельзя с полной определенностью сказать, умирает ли он, то, конечно, его собственное определение (ситуации) может резко расходится с определением, даваемым медиками, которые, в свою очередь, тоже могут разойтись во мнениях. То, что каждый из участников взаимодействия знает о том, как было определено состояние пациента, наряду с признанием каждым участником того, что другие участники знают о его собственном определении ситуации,— всю картину, как ее увидел бы социолог, — мы будем называть контекстом осознания. Это тот контекст, внутри которого люди взаимодействуют, в то же самое время осознавая его».
Соответственно исследователи осуществили отбор мест и условий наблюдения — от реанимационной палаты и онкологического отделения, где смерть является частым и в разной степени осознаваемым событием, до акушерского отделения, где неизбежность летального исхода обычно оказывается драматической неожиданностью не только для пациента и его близких, но и для медицинского персонала.
Еще раз повторим, что целью отбора (теоретической выборки) субъектов, групп, места, условий и времени наблюдения было нахождение всех теоретически сконструированных возможных значений главной объяснительной переменной — «контекста осознания». Возможные значения этой переменной (типы «контекстов осознания») были получены в результате комбинирования знания/незнания о состоянии пациента для каждой из сторон (медперсонал, пациент, родные) и учета возможного «притворства» стремления скрыть от другой стороны свое осознание того, как эта другая сторона определяет ситуацию. Например, онкологический пациент может знать о том, что врачи считают его инкурабельным, однако вести себя так, чтобы не позволить врачам явным образом определить сложившуюся ситуацию; еще очевиднее случай, когда врач манипулирует «закрытым контекстом осознания» и скрывает от подозревающего правду пациента не только то, что «ничего больше нельзя сделать», но и свое осознание наличия подозрений у пациента. Построение такой своеобразной теоретической выборки помогло Глезеру и Строссу не только отобрать случаи и условия наблюдения, но и провести анализ полученных таким образом «сравнительных групп».
Идея теоретической выборки — или, выражаясь точнее, теоретического отбора,— относится, как мы увидели на примере работы Глезера и Стросса, не только к отбору случаев для изучения, но и к отбору внутри случаев, т. е. к отбору времени, места и людей для наблюдения. В приведенном нами примере отбор места для полевой работы — это отбор палат, отделений и служб внутри медицинской организации. Отбор времени для наблюдения также предполагает введение каких-то разумных ограничений: исследователь не может быть круглосуточным наблюдателем «в поле», даже если он все время находится там. (Впрочем, М. Агар вспоминает о своем опыте полевой работы: «После нескольких месяцев, проведенных в Индии, я как-то сидел в своей хижине, читая книгу при свете фонарика и расслабленно прислушиваясь к невнятным шумам сумерек в „танде". Внезапно дверь отворилась, и я услышал, — если перевести это очень приближенно, — следующее: „Где твоя записная книжка? У нас здесь как раз происходит важная церемония. Что случилось, ты не работаешь нынче вечером?"»). Такие разумные ограничения обычно также связаны с содержательт
ными представлениями о том, что и в каком порядке обычно происходит в наблюдаемом сообществе, какие временные рутины и расписания определяют последовательность значимых и незначимых событий. Социолог, наблюдающий школьный класс и взаимоотношения детей во время уроков, по всей вероятности, будет вести свои наблюдения в дообеденное время; если же он изучает, скажем, изменения стилей управления в производственном подразделении, он постарается понаблюдать попеременно и за утренними, и за вечерними сменами. То же относится к большим временным циклам: сезонам, годам, смене поколений. Отбор людей — это обычно отбор интервьюируемых или информантов. Мы вернемся к этой теме, ограничившись пока замечанием, что и здесь определяющую роль играет теоретический контекст исследования. Существенными параметрами отбора могут быть такие категории, как пол, возраст, ранг в групповой иерархии, уровень осведомленности и т. п. Принято различать «исследовательскую категоризацию», конструируемую наблюдателем на основании признаков, существенных для принятой им теоретической перспективы, и «членскую категоризацию», т. е. ту классификацию, которую сами члены группы считают существенной в повседневной жизни. Однако польза этого различения относительна: если считать, что преимуществом этнографического метода действительно является гарантируемая им особая близость точки зрения исследователя тому, что сами члены группы считают существенным и определяющим в своей жизни, исследовательская и членская категоризации не должны резко противостоять друг другу (не считая возможных терминологических и лексических расхождений).
Иногда говорят об отборе контекстов наблюдения. Контекст в данном случае представляет собой несколько абстрактное понятие, включающее в себя не только время, место и общую структуру взаимодействия, но и некую обычно неявную — совокупность норм (нормативную структуру), регулирующих поведение людей в данных обстоятельствах места и времени. В этом смысле можно говорить о различных контекстах наблюдения во время рабочего совещания или в ходе неформального празднования какого-то события внутри одной и той же организации, или, скажем, о различии контекста семейного взаимодействия в присутствии гостей и на кухне. В еще более обобщенной форме различие контекстов социального взаимодействия может быть описано с помощью введенного И. Гоффманом противопоставления сценических и закулисных областей. Именно «за кулисами» (хотя и не обязательно на кухне в физическом смысле) супруги выясняют отношения, не руководствуясь более нормативной структурой публичного поведения, и там же — не обязательно в географически определенном месте — выясняется, скажем, ранг ученого среди коллег. Разнообразие контекстов, которое следует принимать во внимание, — подчеркнем это еще раз — это разнообразие социально сконструированных, а не физически заданных мест взаимодействия.
Выбор исследовательской проблемы и ситуации наблюдения — это результат предварительной стадии исследования. Завершение этой стадии ставит социолога перед другой совокупностью теоретических и практических вопросов, связанных с получением доступа в полевую ситуацию и непосредственным вовлечением во взаимоотношения с интересующими его группами.
3 Вхождение в ситуацию наблюдения, роли наблюдателя, взаимоотношения «в поле»
Проблема получения доступа к полевым данным, — на первый взгляд, сугубо практическая, — играет ключевую роль в этнографическом методе.
Постольку, поскольку эта проблема может быть разрешена за счет личных психологических и социальных ресурсов и практических стратегий, которыми располагает социолог-наблюдатель, можно говорить о значении здравого смысла и знания повседневной жизни в использовании этнографического метода. С другой стороны, более или менее эффективные попытки включиться в ситуацию наблюдения, в том числе трудности, с которыми социолог сталкивается на этом пути, часто оказывают существенное влияние на теоретическую логику и степень понимания ученым того, что он наблюдает. Некоторые примеры позволяют прояснить эти соображениями.
Один из этих примеров относится не столько к социологии или этнографии, сколько к тому, что часто называют документальной журналистикой. Журналистское расследование ситуации нередко принимает форму включенного наблюдения, и неудивительно, что у истоков использования методов «анализа случая» в американской социологии стояла, помимо культурно-антропологической (этнографической) традиции, так называемая журналистика факта. Наш пример относится к 1960-м годам, когда молодой и честолюбивый журналист Том Вулф предпринял квазиэтнографическое исследование сообщества хиппи, называвших себя «веселыми шалунами». Ядро этой коммуны составляли Кен Кизи (автор знаменитого романа «Кто-то пролетел над гнездом кукушки») и его друзья-хиппи.
Позднее Вулф написал книгу о своем опыте общения с хиппи. Однако в начале своего исследования Вулф демонстрировал определенную дистанцию по отношению к мало озабоченным благопристойностью, карьерой и «традиционными американскими ценностями» хиппи. Как-то раз он беседовал со своими новыми знакомыми в комнате, где Кизи красил потолок. На безукоризненный белый льняной костюм журналиста упала изрядная капля желтой краски, и, хотя последний вытер пятно, сохраняя невозмутимость истинного джентльмена, он не смог скрыть некоторого раздражения. Кизи философски изрек: «Уж так это устроено, Том. Если ты хочешь войти в это дело, тебе приходится немного в него вляпаться».
Иногда для того, чтобы получить доступ в ситуацию включенного наблюдения, достаточно просто «слоняться поблизости». Эллиот Лайбоу, участвовавший в большом исследовательском проекте по изучению практики воспитания детей в семьях с низким доходом, проводил включенное наблюдение за мужчинами из этих семей, чтобы дополнить данные семейного интервьюирования. Первый день исследования оказался не очень продуктивным. Хотя Лайбоу и познакомился с одним из зевак, наблюдавших сцену препровождения шумно сопротивлявшейся женщины в полицейский участок, он не выполнил разработанного им заранее плана — приступить к сбору материала для выполнения трех или четырех исследовательских задач со сравнительно четкими границами между ними: «Завтра, — решил я, — я вернусь к моему исходному плану, еще ничего не потеряно. Но завтра никогда не наступило...». На следующий день, беседуя с тремя пьянчужками об уходе за щенком, которого один из них держал за пазухой, Лайбоу опять оказался у угловой «точки», торговавшей навынос. В этом угловом магазинчике, ближайшие окрестности которого стали неизбежным стратегическим центром всех его этнографических изысканий, Лайбоу познакомился с хорошо одетым чернокожим молодым человеком Толли Джексоном, ставшим его попечителем, доверенным лицом и другом и открывшим ему доступ в относительно закрытые области своего социального окружения. Книга, написанная Лайбоу на полученном материале, стала одной из ключевых работ по этнографии города.
Другой пример значимости неформального «попечительства» — взаимоотношения Уильяма Ф. Уайта с его ключевым информатором—лидером местной «братвы» Доком, сыгравшие решающую роль в проведенном Уайтом исследовании, упоминавшемся нами ранее.
Иногда доступ к «попечителям» и ключевым информаторам открывается не в результате каких-то полевых импровизаций, а в ходе использования уже существующих социальных связей — профессиональных, дружеских, родственных и т. п., — а также через использование собственной идентичности исследователя. Если вернуться к уже анализировавшимся нами примерам, то можно отметить, что Э. Моралес, изучавший «кокаиновую экономику» в Перу, проводил свое исследование в местах, где когда-то родился и рос, что — наряду со знанием местного диалекта и обычаев — обеспечило его проникновение в мир спрятанных в горах кокаиновых лабораторий и тайных троп, по которым местные крестьяне перевозили готовый продукт. Однако даже в этом случае личностная идентичность исследователя всегда недостаточна для того, чтобы получить автоматический доступ ко всем аспектам изучаемой ситуации. В частности, Моралес пишет: «Во время моего приезда в родной городок, весной 1980 года, я решил выполнить совет, данный мне профессором в колледже: „Езжай домой и посмотри, какие изменения произошли в общине". Ни в детстве, ни позднее, в ходе многочисленных приездов домой, я не отваживался выезжать за границы моей родной общины, Лламеллик. В юности я принадлежал к коренной культуре, но как взрослый визитер уже не располагал необходимыми навыками, чтобы понимать очевидное. Хотя я и был местным уроженцем, мое превращение в исследователя этнографии Анд было долгим. Я обнаружил, что очень трудно наблюдать за людьми, культура и общество которых представляют и твои собственные корни, трудно учиться у этих людей. Это оказалось возможным только тогда, когда я включил в свою повседневную жизнь более дисциплинированный подход».
Двойственность позиции исследователя, чья личностная идентичность в существенных чертах совпадает с идентичностью тех, кого он изучает, подчеркивает и Б. Майерхоф, проводившая исследование в еврейском доме для престарелых в Калифорнии. С одной стороны, ее собственные еврейские корни и предшествовавший научной карьере некоторый опыт социальной работы с пожилыми людьми облегчали ей доступ «в поле». С другой стороны, эти же факторы создавали определенные трудности в сохранении объективности и в построении роли исследователя, отличной от роли члена изучаемой общности. К тому же, как уже отмечалось, частичное совпадение личностной идентичности исследователя и исследуемых по определению не может быть полным: в случае Майерхоф эта неполнота проявляется в том, что она была молодой, имевшей мужа и детей, сравнительно здоровой и сделавшей довольно успешную научную карьеру американкой во втором поколении. При этом она изучала процесс старения и способы преодоления возрастных проблем среди одиноких стариков, перебравшихся в Америку, спасаясь от нацизма, часто говоривших между собой на идише, воспитанных в иудейской традиции и сохранивших специфическое мировоззрение восточно-европейского «галута». Майерхоф так описывает исходную ситуацию: «Я не принимала никаких сознательных решений исследовать свои корни или сделать яснее смысл моего происхождения. Я была одним из нескольких антропологов из университета Южной Калифорнии, вовлеченных в анализ „Этничности и старения". Сначала я планировала .изучать пожилых „чиканос", поскольку прежде я уже занималась полевой работой в Мексике. Однако в начале 1970-х в городской Америке этнические группы не очень приветствовали любознательных посторонних, и люди, к которым я обращалась, постоянно спрашивали меня: „Зачем вам работать с нами? Почему бы вам не изучать своих?" Эта идея была для меня новой. Я не была подготовлена к такому проекту. Антропологи обычно исследуют экзотические, отдаленные, дописьменные общества. Но такого рода группы становятся во все большей степени недоступны и часто — негостеприимны. В результате все больше антропологов вынуждены нынче работать у себя дома. Это неизбежно создает проблемы с объективностью и идентификацией, и я предвидела, что тоже получу причитающуюся мне долю этих проблем, работая с людьми, населявшими Центр. Но, возможно, будут и какие-то преимущества...».
Проблемы, с которыми столкнулась Майерхоф, были связаны с необходимостью соблюдения баланса между исследовательскими интересами, интересам» тех, кого изучает исследователь, этическими проблемами (зачем, например, изучать людей, нуждающихся в поддержке и участии, вместо того, чтобы просто, помочь им?) и задачей сконструировать свою личностную тождественность собственно исследовательской роли. Однако прежде чем осознать и отчасти решить эти проблемы, исследовательница прошла через ряд довольно драматических событий и изменений: «В начальных фазах моей работы с пожилыми я испытывала острое чувство вины. Оно периодически всплывало наружу, принимая самые разные формы в разное время. Поначалу оно фокусировалось на моей компетентности в решении задачи, за которую я взялась. Достаточно ли я знаю иудаику? Достаточно ли я знаю идиш? Не слишком ли я молода? Не слишком ли я эмоционально вовлечена в ситуацию? Не следует ли мне работать ради благополучия стариков, вместо того чтобы изучать их? И так далее. В ходе разговора с Шмуэлем — очень ученым человеком; ставшим в дальнейшем одним из главных моих информантов, — я призналась, что испытываю страх не разобраться должным образом с теми материалами, которые он мне дает. Было так много вещей, которых я не понимала. Как всегда, он ответил сурово, но справедливо: „Ты не понимаешь. Как ты могла ожидать, что поймешь? Ты спрашиваешь меня обо всех этих вещах, но сама ты ничего не знаешь. Ты не знаешь идиша. Ты не знаешь иврита. Ты не знаешь арамейского. Ты не знаешь ни русского, ни польского. Ты не присмотрелась внимательно ни к какой части того места, где мы живем. Как ты можешь ожидать, что поймешь?" Я согласилась с ним и чувствовала себя чудовищно растерянной… Я подумывала о том, чтобы бросить все. Казалось невыносимым безропотно принимать все те бесчисленные способы использования чувства вины, к которым прибегали обитатели Центра — часто несознательно, намереваясь не причинить вред, а лишь создать у себя ощущение могущества. Но после некоторого времени я приняла как факт, что никого нельзя „сделать" виновным, заставить испытывать чувство вины. Каждый соглашается на это добровольно. Пробуждение вины — это то, что я называю „стратегией интимности", одной из многих, используемых стариками из Центра. Бесполезная по отношению к чужаку, эта стратегия основывается на взаимосвязанности и взаимозависимости. Светлая сторона вины заключается в том, что она выражает чувство ответственности за благополучие другого человека. Когда я осознала это, я стала более отстраненно и даже с благодарностью воспринимать эти свои чувства».
В ситуации, когда исследователю требуется доступ в формальную организацию, ключевую роль начинают играть не столько добровольные «спонсоры», сколько обладающие высоким статусом и контролирующие «входы» в эту организацию влиятельные фигуры. Иногда таких лиц называют «стражниками»: именно от них зависит удачный исход переговоров о формальном доступе в организацию.
Иногда довольно трудно решить, кто в данной ситуации является «стражником» — например, оперирующий главный врач в больнице может в действительности меньше участвовать в принятии административных решений, чем контролирующая все перемещения персонала, больных и оборудования главная медсестра.
Получение разрешения со стороны «стражников» и поддержки «попечителей» создает лишь минимальные предпосылки доступа к полевым данным. Однако цена, которую «платит» исследователь за получение исходного доступа, — это стремление ключевых фигур оказывать влияние на ход и результаты исследования. Первая возникающая здесь проблема носит скорее этический характер: насколько позволителен прямой обман или манипулирование собственным «имиджем» со стороны исследователя? Как правило, социологи легче идут на обман и полное или частичное сокрытие целей исследования в том случае, когда доступ жестко контролируется, и «стражники» по каким-либо причинам не заинтересованы в том, чтобы открыть посторонним какие-то, обычно скрываемые, сферы. Еще одним оправданием для полного или частичного сокрытия целей исследования в процессе ведения переговоров о доступе может служить уверенность исследователя в том, что на более поздней стадии, когда между социологом и ключевыми фигурами установится межличностное доверие, можно будет обсудить все открыто. В этом случае заверения в соблюдении анонимности и в исключении из публикации потенциально опасных для информантов материалов попадут на более благоприятную почву и будут встречены с большим доверием.
Вообще же, как справедливо замечают М. Хаммерсли и П. Аткинсон: «.. .даже если сообщение „всей правды" в ходе переговоров о доступе — как и в большинстве прочих социальных ситуаций — может оказаться не самой умной и даже не самой окупающей себя стратегией, обмана следует по возможности избегать. И дело здесь не только в сугубо этических причинах, но и в том, что обман может иметь неблагоприятные последствия позднее, в ходе полевой работы».
Наблюдатель, успешно включившийся в полевую работу, оказывается в определенный момент в положении «новичка» («салаги» в армейском жаргоне). Он точно так же располагает статусно-детерминированным правом проявлять невежество, задавать вопросы, обнаруживать некомпетентность в простых, повседневных вещах. Однако социолог, в отличие от традиционного этнографа, редко может использовать до конца все преимущества роли «новичка». Если его профессиональная идентичность известна, его «попечители», информанты и прочие могут успешно навязывать ему роль знатока, эксперта, беспристрастного судьи и т. п.
Еще более важное разграничение исследовательских ролей во включенном наблюдении предложил Р. Гоулд. Это разграничение основано на степени вовлеченности-отстраненности исследователя в ситуации наблюдения и соответственно на степени закрытости-открытости его собственно этнографической, научной деятельности. В этом случае приня
1) полный участник;
2) участник как наблюдатель;
3) наблюдатель как участник;
4) полный наблюдатель.
В роли «полного участника» цели и статус исследователя остаются тайной для и всех остальных, поэтому эту ситуацию нередко называют ситуацией скрытого наблюдения. Выше мы уже приводили пример исследования Л. Фестингера и его соавторов. В отечественной социологии одним из самых известных примеров скрытого наблюдения является исследование В. Б. Ольшанского. Этот подход, наряду с очевидными достоинствами, имеет и существенные недостатки: дело здесь не только в неразрешимости некоторых этических проблем, но и в невозможности гарантированного контроля над использованием наблюдателем своих актерских способностей, что, наряду с риском утраты профессиональной идентичности и необходимой исследователю дистанции, может вести к самым неожиданным результатам.
Находящаяся на противоположном полюсе роль «полного наблюдателя» подразумевает полное исключение реакций изучаемых людей на исследователя. Последний, как это бывает в некоторых психологических экспериментах, смотрит на обследуемых через одностороннее зеркало, ведет наблюдение скрытой камерой либо использует иные приемы оперативной разведработы. Как отмечают М. Хаммерсли и П. Аткинсон: «Парадоксальным образом полное наблюдение разделяет многие преимущества и недостатки полного участия. В их пользу говорит то, что оба метода минимизируют проблемы реактивности: ни в одном из случаев этнограф не будет взаимодействовать с теми, кого он изучает, как исследователь. С другой стороны, исследователь может столкнуться с сильными ограничениями на то, что подлежит или не подлежит наблюдению, при том, что расспросить участников будет невозможно. Принятие какой-либо одной из этих ролей может вести к большим сложностям в построении и строгой проверке теории, хотя обе могут оказаться полезными и приемлемыми стратегиями на отдельных стадиях полевой работы, а в некоторых ситуациях эти роли оказываются неизбежными».
Чаще же всего наблюдатель принимает роль, находящуюся между описанными крайними позициями. При этом, заметим, ситуация скрытого наблюдения чаще всего ведет к принятию уже существующей в наблюдаемой группе роли — например, рабочего или пациента психиатрической клиники. В случае открытого наблюдения часто — хотя и необязательно — исследователь участвует в конструировании своей роли в процессе явных и неявных переговоров с участниками.
Степень вовлеченности социолога в наблюдаемую ситуацию, играющая ключевую роль в описанной нами типологии ролей, тесно связана с другим противопоставлением: описание с точки зрения наблюдающего «чужака» — описание с точки зрения участвующего в событиях «своего» члена группы. Мы уже затрагивали этот вопрос раньше, отмечая, что чрезмерная включенность в происходящее может не только стимулировать, но и, напротив, сильно ограничивать возможности исследователя. Необходимость постоянно балансировать между доверительными отношениями и возможностью отстранения от происходящего, между «близостью» и «чуждостью», между следованием «туземным» правилам и собственным комфортом делает результаты применения этнографических методов чрезвычайно зависимыми от способности исследователя придерживаться пограничной, сбалансированной и, в сущности, маргинальной позиции. Эта особенность метода включенного наблюдения делает его весьма уязвимым для острой и отчасти обоснованной критики, о чем мы еще будем говорить позднее. Пока же обратимся к примеру.
Классик американской культурной антропологии Маргарет Мид во второй половине 1920-х годов проводила включенное наблюдение процесса взросления на Самоа. Материалы этого исследования стали основой для самой знаменитой и спорной книги Мид, ставившей целью доказать «сильную» версию культурного детерминизма и идеи «суверенитета культуры» по отношению к биологическим предпосылкам человеческого существования. Рассматривавшейся современниками как блестящее эмпирическое подтверждение взглядов учителя М. Мид и основателя американской традиции культурной антропологии — Ф. Боаса, Мид интерпретировала самоанскую культуру как нерепрессивную, несоревновательную, поощряющую скорее кооперацию, чем агрессию. Многие фактические утверждения Мид были позднее оспорены другими исследователями. Особую известность приобрела книга Д. Фримена, где на материале многолетних наблюдений опровергаются ключевые положения М. Мид и детально реконструируется исторический фон написания ее труда. Фримен полагает, что основной причиной неточностей и прямых ошибок в интерпретации самоанской культуры, предложенной М. Мид, была предвзятая и жесткая теоретическая схема. Немалую роль, однако, сыграла и социальная и психологическая неискушенность двадцатитрехлетней аспирантки, неопределенность ее исследовательской роли. В частности, Мид, получившая изначально хорошие шансы доступа в поле (она была даже наделена почетным статусом «церемониальной девственницы», taupou), не решилась жить в самоанской хижине с туземной семьей и испросила у Боаса разрешения поселиться в единственной белой семье на острове (мотивируя это возможным снижением продуктивности исследовательской работы в результате непривычной диеты).
Приведенный пример еще не доказывает, что сохранение дистанции между социологом и теми, кого он наблюдает, заведомо хуже, чем полное участие. В действительности, как мы уже отмечали, полная включенность подразумевает принятие исследователем всех нормативных ограничений, которым следуют настоящие участники. Например, социолог, поступивший на военную службу для того, чтобы узнать, как новобранцы приспосабливаются к новой социальной роли, будет всегда оставаться «по одну сторону занавеса»: сложившаяся рутина военной службы не подразумевает проявления особой любознательности со стороны рядового и таким образом он не может исследовать, как офицеры и старшины принимают решения, общаются между собой, определяют правила и нормы и т. п.
Иными словами, социологу, оказавшемуся в реальном полевом контексте, приходится использовать самые разные роли в поисках компромисса между объективностью, профессиональной автономией, эмпатической вовлеченностью и интеллектуальной честностью. Достигнуть такого компромисса удается далеко не всегда.
4 Процесс анализа и описания результатов
В результате включенного наблюдения, интервьюирования, неформализованных бесед с информаторами социолог получает изрядное количество данных, которые следует каким-то образом организовать, описать и проанализировать. Было бы ошибкой полагать, что анализ и описание в этнографии — это искусство загонять «сырые» факты в упорядоченные аналитические категории. Скорее речь идет об искусстве создавать некий мета-текст, интерпретирующий тексты интервью и наблюдений. Это искусство ничуть не менее важно, чем умение добывать сведения в полевых условиях, завоевывать доверие, интервьюировать и т. п.
Более того, именно в процессе анализа данных и написания отчета или статьи результаты этнографического исследования приобретают общезначимость и валидность, т. е. становятся чем-то большим, чем совокупность «здесь-и-сейчас» сделанных наблюдений. Эксперименты, массовые опросы — благодаря статистическому методу — позволяют получать результаты, которые уже являются некоторыми эмпирическими обобщениями, тогда как уникальность записей бесед и других данных, полученных в ходе наблюдения, очевидна. Возможность их дальнейшего использования прямо зависит от наличия теоретической категоризации, интерпретации и т. п.
Известный культурный антрополог К. Гирц пишет: «Способность убедить читателей (большинство из которых — это люди науки и практически все участвуют хотя бы на полставки в той особой форме существования, которую мы уклончиво называем „современной") в том, что читаемый ими текст — это подлинное объяснение, данное кем-то, знающим как устроена жизнь в некотором месте, в некоторое время, в какой-то группе, это фундамент, на котором в действительности держится все остальное, чем стремится заниматься этнография — анализировать, объяснять, развлекать, смущать, прославлять, наставлять, оправдывать, удивлять, ниспровергать».
Анализу и описанию данных обычно предшествует их фиксация. Практически невозможно записать все данные, полученные в ходе полевой работы. Помимо возникающих здесь сугубо технических проблем, неизбежно существуют ограничения на способность исследователя осознать и словесно оформить свои «смутные впечатления», неявные догадки и подсознательные озарения. Однако существование таких ограничений не избавляет нас от необходимости максимально полно фиксировать и описывать все данные, на основании которых мы делаем определенные теоретические утверждения.
Нередко в ходе включенного наблюдения социологи используют видео- и аудио-технику, все большую популярность приобретает метод фотодокументального исследования. Но основным источником эмпирического материала по-прежнему остаются полевые заметки. Их полнота и качество решающим образом зависят от использования некоторой заранее разработанной системы организации полевых заметок (записей). Важность использования такой заранее разработанной системы фиксации наблюдений усиливается тем обстоятельством, что при использовании этнографических методов исследования ученый, как правило, располагает значительно большими возможностями для «корректировки» полученных данных — с целью увеличения степени их соответствия теоретическим положениям,— чем при использовании более «жестких» методов.
Первая проблема организации данных — это проблема отбора. Если на предварительной стадии исследования ученый решает, что, где, когда и как наблюдать, то на полевой стадии ему нужно определить, что записывать, как записывать и когда записывать.
Методом записи чаще всего бывает письменный отчет, хотя во многих ситуациях предварительная запись осуществляется с помощью диктофона. Иногда используют также видеозапись и фотосъемку.
Не так просто принять решение о том, когда делать записи. Конечно, немедленная фиксация всех наблюдений предпочтительнее всего. На практике, однако, даже в случае открытого принятия исследовательской роли («наблюдатель-как-участник» либо «полный наблюдатель») социолог не решается использовать метод прямой фиксации наблюдений, чтобы не нарушить естественный ход событий и не подорвать доверие к себе со стороны участников. Человек, который постоянно что-то записывает, действует на нервы окружающим, даже если он получил предварительное согласие с их стороны. Таким образом, большая часть полевых заметок, которые наблюдатель делает на месте, носит очень сжатый и фрагментарный характер и служит, по сути, лишь неким каркасом для описания беседы или ситуации, делаемого исследователем позднее «по памяти». Желательно, чтобы, воссоздавая по памяти некоторую сцену или разговор, ученый не только стремился к максимальной полноте и достоверности, но и использовал специальные отметки, указывающие, в частности, на пропуск некоторых слов или событий в записи, либо на то, что какая-то часть описания воссоздана с чьих-то слов, а не фиксирует его личные наблюдения. Полученные записи могут быть более или менее детализированными, но почти никогда не бывают дословными. Как правило, степень детализации и точности обратно пропорциональна охвату, широте воссоздаваемой картины событий.
Очень важной проблемой является сохранение «естественного словаря» участников. Эта проблема тем острее, чем больше разница между жизненными мирами самого исследователя и тех, кого он изучает. Реальный, ситуативно-привязанный язык, используемый участниками взаимодействия, позволяет узнать, как члены данной группы или данной культуры категоризуют, описывают и воспринимают события повседневной жизни. Определяя социальную реальность, люди «конструируют» ее: используемые классификации, «ярлыки» и способы означивания задают смысловые горизонты действия для членов данной социальной группы или культуры. Ведя полевые записи, исследователь нередко «подчищает», исправляет или дополняет реплики участников. Это происходит даже в случае расшифровки фонограммы, сделанной с помощью диктофона. По сути, такая первичная интерпретация сказанного не только неизбежна, но и полезна, так как именно пояснения и дополнения, внесенные исследователем, делают более понятными контекст и эмоциональную тональность происходившего. Важно, однако, организовать записи таким образом, чтобы исходный текст и более поздние комментарии можно было различить.
При ведении полевых заметок важную роль играет также фиксация невербального поведения. Мимика, позы, жесты часто обнажают коммуникативные намерения участников взаимодействия даже лучше, чем слова. Во многих культурах значимым и подлежащим интерпретации является пространственное расположение участников взаимодействия. Речь здесь идет не только о том, что, скажем, для большинства традиционных культур порядок расположения гостей за столом отражает социальный статус последних. Пространственная организация взаимодействия встроена во многие институты и культурные коды современных обществ: достаточно упомянуть, например, школьный класс, университетскую аудиторию или приемную высокопоставленного чиновника, — где секретарь обычно организует разметку открытых, полуоткрытых и конфиденциальных зон с помощью журнала записи посетителей, табличек, стульев, цветочных горшков и реплик типа «Туда нельзя!», — чтобы увидеть, как много существенных вещей в повседневной жизни «говорится» без помощи слов и жестов.
Отметим, что многие современные компьютерные программы, предназначенные для организации и первичного анализа качественных данных («Ethnograph», «Ethno» и др.), позволяют вести дневник полевых наблюдений, в котором прямые цитаты отделены от сделанных исследователем описаний, аналитических ремарок и проясняющих дополнений. В этом случае при обращении к полевым данным реже возникают вопросы: «Кто из присутствовавших это сказал?» или «Действительно ли она явно признала это?»
Обычно исследователи фиксируют слова и действия таким образом, чтобы не оставалось никаких сомнений относительно того, где разворачивались события, в какое время, кто и при каких обстоятельствах в них участвовал?. Своего рода контрольный лист для фиксации полевых наблюдений был предложен Дж. Спрэдли. Он включает девять ключевых признаков — «маркеров», фиксация которых дает возможность достаточно полно описать контекст происходящего:
1) пространство: физическое местоположение или местоположения;
2) актор (деятель): люди, участвующие в происходящем;
3) деятельность: совокупность взаимосвязанных действий, совершаемых людьми;
4) объект: наличествующие физические предметы;
5) акт: отдельные действия, совершаемые людьми;
6) событие: множество взаимосвязанных деятельностей, ведущихся людьми;
7) время: временное упорядочивание происходящего;
8) цель: то, чего люди стремятся достичь;
9) чувства: ощущаемые и выражаемые эмоции.
Записывая или воссоздавая по памяти полевые наблюдения, исследователь нередко придумывает и тут же теряет гениальные гипотезы, объяснения и догадки. Поэтому ведение полевых записей требует отчетливой фиксации и выделения — по меньшей мере графического — не только реплик участников и сделанных наблюдателем описаний, но и аналитических примечаний. Аналитические примечания могут выделяться скобками либо выноситься на поля в качестве маргиналий.
Так как исследователь должен стремиться к сохранению и «сырых» данных полевого наблюдения, и аналитических примечаний, и смысловых категорий, использованных им при первичной фиксации и сортировке материала, возникает необходимость поиска компромисса между эпизодической и семантической организацией полевых данных. В первом случае доступ к полевым заметкам обеспечивается через указание места и времени наблюдения, тогда как сами первичные описания остаются «нетронутыми» и неклассифицированными. Во втором случае поиск нужных материалов в дальнейшем осуществляется через созданную исследователем систему смысловых категорий. Все эти категории становятся элементарными единицами аналитического указателя. Скажем, обратившись к аналитическому указателю социолог может найти все случаи (а при более дробной категоризации — даже отдельные реплики), относящиеся, например, к теме «Стратегии обмена комплиментами в женском коллективе». Каждое из найденных таким способом «сырых» описаний содержит какой-то материал, касающийся отношений обмена комплиментами между женщинами. При последующем анализе каждая категория может быть разбита на некоторое количество более дробных субкатегорий посредством введения дополнительных «измерений», т. е. дополнительных оснований для классификации. Скажем, стратегии обмена комплиментами могут быть эквивалентными (т. е. рассчитанными на ответный комплимент или сходное вознаграждение) либо неэквивалентными и основанными на отношениях доминирования и зависимости. Обмен комплиментами может быть детерминирован стандартной социальной ситуацией или наоборот — спровоцирован нормативной неопределенностью и неясностью намерений и ожиданий другой участницы и т. д.
В принципе следует стремиться к максимальному числу первичных категорий. Даже самые странные и необычные способы категоризации могут оказаться неожиданно продуктивными при более глубоком анализе. Наименования категорий могут изобретаться исследователем, заимствоваться из специальной литературы или иметь своим источником ту систему обозначений, которую используют сами информанты.
Если исследователь предпочел использование аналитического указателя, он помечает каждую полевую запись словами или значками, позволяющими определить, какие из категорий имеют отношение к данному событию, наблюдению, разговору.
Другой способ заключается в физической сортировке первичных записей по разным аналитическим категориям. В последнем случае каждая полевая запись может быть неоднократно скопирована, разрезана на более мелкие фрагменты, включена в разные разделы отчета и т. п. Иными словами, физическая сортировка требует почти неограниченных возможностей копирования. Наилучшим выходом является использование уже упоминавшихся компьютерных программ анализа текстовых этнографических данных, позволяющих производить комментирование, сортировку и фрагментирование без использования клея и ножниц, да и безо всякого ущерба для «сырых» данных.
Собственно анализ данных этнографического исследования часто неотделим от фиксации результатов и их описания. В отличие от эксперимента или опроса включенное наблюдение редко предваряется явной формулировкой гипотез, признаков, типологий. Последние возникают и уточняются и на стадии полевого наблюдения, и на стадии описания результатов.
В качестве примера мы можем обратиться к одному из подходов в анализе социальной интерпретации — анализу разговора (conversationanalysis). Этот подход вырос из этнометодологической традиции, придающей центральное значение тому, как повседневное общение между людьми организует и определяет социальную реальность. В анализе разговора очень большое значение придается точной и детальной фиксации коммуникативного поведения. Для того, чтобы выводы одного аналитика могли быть проверены другими, используется тщательно разработанная методика записи высказываний, включающая в первую очередь сложную систему обозначений. В частности, используются следующие знаки[1]
:
1) одновременно подаваемые реплики — двойная либо одинарная левая квадратная скобка ([[). Например,
Андрей: И меня удивляет ее упрямство...
Ольга: Она делает вид, что не слышит меня
2) высказывания, частично накладывающиеся друг на друга, — начало отмечается левой квадратной скобкой, конец взаимонакладывающихся реплик отмечается правой квадратной скобкой. Пример:
С.: Я привыкла рассчитывать только [на себя] и дома, и на работе.
К.: [Ум-м-гу...];
3) если реплики участников следуют друг за другом непрерывно — но не накладываясь друг на друга, — их связывают в записи знаком равенства:
К.Л.: Я подожду, пока прозвенит звонок =
Учительница: = Только не стойте у двери.
Знак равенства используется также при продолжении записи высказывания на следующей строке либо при соединении непрерывного речевого потока, перебитого репликой другого участника:
Том: Я раньше курил больше =
Боб: Ты раньше курил Том
Том: = Но я никогда не затягивался;
4) паузы, возникающие в ходе разговора, измеряются в секундах и десятых долях секунд и отмечаются в круглых скобках внутри высказывания одного участника или между высказываниями. Например:
Ольга: Со стороны можно было
= подумать (0,7), что они незнакомы (1,2)
Алла: Так ты была там;
5) знаки пунктуации обычно используются не столько для разделения синтаксических единиц, сколько для характеристики интонационно-мелодического рисунка речи. В частности:
• двоеточие (:) характеризует удлинение звука или слога, после которого оно стоит;
• точка (.) отмечает завершающее понижение тона, не всегда совпадающее с окончанием предложения;
• запятая (,) указывает на продолжающую, «соединяющую» интонацию (необязательно между подчиненными и сочиненными частями сложного предложения);
• вопросительный знак (?) характеризует восходящую интонацию, в том числе и вопросительную;
• восклицательный знак (!) обозначает эмоционально насыщенный тон, необязательно собственно восклицание;
• тире (—) указывает на разрывы, запинки, внезапные обрывы и т. п.
Для обозначения восходящей и нисходящей интонаций используются направленные вверх либо вниз стрелки (¯), смысловое ударение передается подчеркиванием, громко произнесенные слова выделяются прописными буквами.
Отчетливо слышимые вдохи и выдохи также фиксируются (ххху' — выдох, 'уххх — вдох):
Алла: 'уххх О! спасибо!
Неанализируемые внеречевые звуки заключаются в двойные круглые скобки: ((чихает)).
Одинарными скобками отмечают сомнительные места в транскрипции, в том числе альтернативные версии расшифровки.
Иногда используют также обозначения направления взгляда (подчеркивание над строкой говорит о том, что взгляд говорящего направлен на слушающего, под строкой — взгляд слушающего направлен на говорящего). Аплодисменты обозначают последовательностью латинских букв «X»: строчные указывают на умеренные аплодисменты, прописные—на громкие. Их длительность также может быть указана в круглых скобках.
Знакомство с этой системой обозначений необходимо нам для того, чтобы проиллюстрировать ранее высказанное положение: теоретические представления, используемые при анализе данных качественного исследования, не только определяют процесс фиксации данных и их истолкование, но и «производятся», явно или неявно оформляются в этом процессе. Так, этнометодологический анализ разговора направлен на выявление тех методов, которые обычные люди (люди-с-улицы) систематически используют для организации и совместного упорядочения своего общения. Эти методы, с точки зрения этнометодологов, не просто могут быть описаны формально с какой-то внешней точки зрения. Они сами представляют собой множество формальных процедур, устойчиво используемых обычными людьми для достижения взаимопонимания и создания возможности для взаимодействия. Существуют, в частности, устойчивые способы (методы) для взаимного согласования предмета беседы, для гарантированного получения ответа, способы неявного выражения несогласия через смену предмета обсуждения, способы провоцирования аплодисментов при публичном выступлении и т. п. Вот, например, некоторые образцы данных, используемых для анализа «устройств» и техник для постепенного выхода из разговора о неприятностях. Помимо резкого прекращения беседы как радикального средства выхода из неприятного или неловкого разговора люди часто используют менее радикальные средства. Например, переход к завершающим фразам нередко позволяет не только постепенно уйти от неприятной темы, но может служить и для подкрепления ранее достигнутых соглашений, и для отсылок к будущей совместной деятельности:
1. «П.: 'уххх Но я надеюсь это само сгладится,
2. M.: Я почти уверена в этом
3. П.: Увидимся во вторник?»
1. «Дж.: Так что: м-м-все будет хорошо и- =
2. П.: = Хорош о
3. Дж.: М:ожет'ухх может если в =
4. = следующий выходной Вы с Фредди зайдете».
Иной прием — это «перезапуск разговора», когда разговор каким-то образом начинается заново, либо происходит переключение на новую тему:
1. «Дж.: Да, не очень Хорошо. ( ) —
2. М.: 'ухх Не очень.
3. Дж.: Нет::.
4. М.: 'ухх Так что ты поделывал на прошлой =
5. = неделе?»
Наш пример показывает, что для иллюстрации некоторых теоретических представлений в анализе разговора используются лишь определенные «куски» данных, отпрепарированные в согласии с некими правилами. Этнометодолог, стремящийся доказать, что существуют устойчивые методы выхода из неприятного разговора, в действительности сам использует такие способы фиксации и анализа данных, которые предполагают и привносят искомую характеристику в его данные. Он игнорирует какие-то обстоятельства контекста (скажем, присутствие наблюдателя), осуществляет скорее произвольную временную разметку (как «обычные люди» мы знаем, что к прежнему разговору можно вернуться и на следующий день, и через год), не производит систематических сравнений между разными фрагментами разных разговоров о разных неприятностях. Эмпирический материал, с которым он имеет дело, безусловно обнаруживает некую упорядоченность. Однако эта упорядоченность не существует сама по себе, как некий «факт».
Важный вывод, следующий отсюда, таков: данные естественного наблюдения, результаты использования этнографического метода не следует считать «более естественными», натуральными, чем данные, получаемые в эксперименте или опросе. Они в той же мере подвержены влиянию теоретических (и не только теоретических) представлений социолога. Столь же сильно зависит от теоретических убеждений и истолкование «фактов» в ходе анализа. Применительно к культурной антропологии эта мысль точно формулируется Н. Томасом: «Нельзя предполагать, что существует какая-то определенная вещь типа „человеческой культуры", содержащая головоломки, которые попросту составлялись различными антропологическими школами по-разному. Та вещь, о которой идет речь, и те виды головоломок, которые имеют значение, производятся и производились интеллектуальными и политическими интересами. Вновь возникающая совокупность интересов будет переопределять объект и устранять некоторые старые головоломки. От споров чаще отказываются, чем разрешают их. Те же, кто затевают пересмотры или более радикальные концептуальные изменения, предположительно верят, что это приведет к более правильным объяснениям либо истолкованиям — в зависимости от их интересов,— ведущим к более совершенной науке или к более совершенному пониманию, если их субъективные предубеждения являются соответственно позитивистскими или релятивистскими».
Возможности теоретического анализа в этнографическом исследовании определяются двумя крайними подходами:
1) проверка определенных гипотез о причинных связях и влияниях, поиск подтверждения неких априорных представлений о существовании устойчивых закономерностей;
2) поиск интерпретации, стремление понять смысл событий с точки зрения их участников.
Реальная исследовательская практика, как уже говорилось, обычно находится между этими крайними позициями.
Первый из очерченных подходов (иногда называемый «априорным», так как гипотезы и предположения формулируются заранее) ориентирован на максимальное приближение к идеальной модели каузального вывода. Эта идеальная модель причинного вывода, как мы увидим позднее, полнее всего воплощена в эксперименте. Выборочные обследования достигают приближения к экспериментальной модели с помощью принципа рандомизации и статистического вывода.
При использовании данных включенного наблюдения для создания таких условий используют метод аналитической индукции, позволяющий исследователю формулировать обобщения, приложимые ко всем эмпирическим случаям, относящимся к данной теоретической проблеме. Аналитическая индукция предполагает систематические сравнения между группами, подвергавшимися и не подвергавшимися воздействию интересующих исследователя причинных факторов. У. Робинсон описал последовательность процедур, необходимых для осуществления аналитической индукции:
«1. Формулировка приблизительного определения того явления, которое надлежит объяснить.
2. Формулировка гипотетического объяснения этого явления.
3. Изучение одного конкретного случая с целью проверки соответствия гипотезы фактам.
4. Если гипотеза для данного случая не соответствует фактам, то следует либо переформулировать гипотезу, либо так переопределить изучаемое явление, чтобы опровергающий случай оказался исключенным из теоретической выборки.
5. Достаточная для практических целей степень подтверждения может быть достигнута в результате проверки небольшого числа случаев, однако обнаружение негативных (опровергающих гипотезу) случаев доказывает ошибочность данного объяснения и требует его переформулировки.
6. Эта процедура проверки случаев, переопределения изучаемого явления и переформулировки гипотез продолжается до тех пор, пока универсальное отношение не установлено, при том что каждый негативный пример требует дальнейшего переопределения или переформулировки».
Легко видеть, что в обосновании метода аналитической индукции решающую роль играют именно негативные случаи, не подтверждающие исследовательскую гипотезу. А. Линдсмит, одним из первых использовавший этот метод в изучении наркомании, развил эту идею: «Руководящим принципом отбора случаев для проверки теории должна быть максимизация шансов для обнаружения решающего негативного примера. Исследователь, располагающий рабочей гипотезой, которая относится к его данным, начинает осознавать, какие конкретные области критически важны. Если его теория ошибочна или неточна, он знает, что ее слабые места будут выявлены отчетливее и скорее при переходе к исследованию этих критических областей».
Исследуя механизмы наркотической зависимости от опиатов, сам Линдсмит поначалу выдвинул гипотезу о том, что эта зависимость формируется как собственно психологическая, и те пациенты, которые не знают о том, что получают наркотикосодержащие препараты, не станут от них зависимы. И наоборот, люди становятся зависимыми, если знают, какие препараты принимали, и принимают их достаточно долго, чтобы ощутить признаки «синдрома отмены» (абстиненции) при лишении их наркотиков. Однако почти сразу были обнаружены случаи довольно длительного осознанного приема морфиносодержащих препаратов, не приведшие к возникновению зависимости.
Линдсмит уточнил исходную гипотезу, предположив, что для формирования зависимости важно также осознание дискомфорта, связанного с отменой наркотикосодержащих препаратов, как собственно «синдрома отмены». И в этом случае были обнаружены негативные случаи — люди, переживавшие «синдром отмены» вполне осознанно, однако не использовавшие наркотики для снятия физического дискомфорта. В конечном счете Линдсмит пришел к следующему объяснению: 1) зависимость возникает в результате «синдрома отмены», а не в результате физико-химических изменений, вызванных приемом наркотика; 2) условием формирования зависимости является использование наркотикосодержащих препаратов для снятия абстинентного синдрома, причем последний осознается и явно интерпретируется как таковой и связывается с культурными образцами наркозависимого поведения.
В некоторых отношениях метод аналитической индукции дает приемлемое приближение к идеальной модели причинного вывода. Однако систематическая оценка метода аналитической индукции с точки зрения этой модели обнаруживает его существенные недостатки.
Во-первых, предлагаемая методом аналитической индукции стратегия подразумевает, строго говоря, введение все новых объясняющих переменных для каждого негативного наблюдения. Как мы увидим далее при обсуждении логики статистического вывода (гл. 8), такой подход может, конечно, объяснить «свыше 100%» разброса наблюдений, однако он делает бессмысленным само понятие «опровержение». Даже самая нелепая первоначальная гипотеза имеет хорошие шансы уцелеть в результате исследования, если для того, чтобы подогнать ее к уже добытым данным, будет принято как угодно много вспомогательных гипотез — более или менее правдоподобных,— которые, собственно, не были сформулированы в качестве априорных и подлежащих самостоятельной проверке. Так как изначальные предположения могут совершенствоваться и дополняться как угодно долго, исследователь просто не имеет никаких оснований — кроме здравого смысла — после какого-то случая счесть рабочую гипотезу окончательно опровергнутой и принять другую.
Второй из недостатков аналитической индукции связан с первым.
Модель причинной взаимосвязи, полученная в результате исследования, должна содержать в себе некие предсказания относительно того, когда найденное отношение будет выполняться либо не выполняться. Но процедура аналитической индукции, как мы уже видели, не требует явной формулировки такого рода теоретических предсказаний (хотя и не исключает их). Так, в исследовании Линдсмита не проверялись теоретические прогнозы о том, кто станет и кто не станет принимать наркотики, или о том, как «синдром отмены» будет переживаться разными группами пациентов. Поэтому социолог, использующий аналитическую индукцию, должен особое внимание уделить разработке теоретических прогнозов, которые подлежат проверке.
Наконец, третья проблема, возникающая при использовании аналитической индукции, — это преимущественная ориентация на описание качественных механизмов взаимосвязи, создающая, по выражению Н. Дензина, «проблемы, когда изучаемые процессы включают в себя непрерывные переменные, проявляющиеся лишь до какой-то степени». Указание на то, какие количественные значения теоретических переменных являются «пороговыми» или «достаточными», чтобы изучаемые отношения наблюдались, обычно отсутствуют.
Включенное наблюдение, как и другие методы социологического исследования, сталкивается с проблемами внешней и внутренней валидности, т. е., как и в случае эксперимента или выборочного обследования, социолог должен каким-то образом определить, могут ли его результаты быть обобщены и перенесены на другие подобные группы (внешняя валидность). Он должен также убедиться в том, что его результаты не являются побочным продуктом самого процесса наблюдения (внутренняя валидность), т. е. следует учесть возможные источники смещений, детально обсуждаемые в последующих главах: историческое развитие, «созревание» респондентов в ходе исследования, реактивные эффекты и т. п. (Здесь в значительной мере применимы те подходы к валидации, о которых говорится в главах 4 и 6.)
Выше мы упомянули другой, интерпретативный, подход к теоретическому анализу результатов включенного наблюдения. Этот подход ориентирует исследователя на поиск смысла социального поведения с точки зрения самих деятелей, на создание наблюдателем теории, отражающей собственные «теории» наблюдаемых. Если воспользоваться формулировкой К. Гирца, целью здесь является «не экспериментальная наука, ищущая закон, а интерпретативная наука, нацеленная на поиск смысла». Обсуждая подходы к определению теоретической проблемы включенного наблюдения, мы уже говорили о том, какой смысл здесь придается этнографическому пониманию. Теперь нам достаточно будет рассмотреть, каким способом понимание смысла человеческого действия может достигаться в ходе теоретического анализа результатов включенного наблюдения.
Отказ от абстрактных, формальных теорий не означает отказа от теоретических понятий и перехода к прямой фиксации обыденного опыта. Интерпретация осмысленных социальных действий также не требует от исследователя какой-то сверхъестественной способности сопереживания и «вчувствования» в чужой опыт. Смыслы и нормы социального действия по своей сути интерсубъективны, т. е. не могут быть сведены к неповторимым индивидуальным состояниям, переживаниям или мнениям. Они изначально ориентированы на возможность понимания, коммуникации и сотрудничества и неотделимы от языка, используемого для их описания. Исследователь имеет дело с совокупностью значений и символов, используемых людьми для самоописания и самоанализа своих поступков, и обладает возможностью их понимания, поскольку сам постоянно включен в этот процесс производства смыслов. Выбирая из нескольких возможных интерпретаций верную, он анализирует наблюдаемую социальную практику приблизительно так же, как комментатор анализирует текст. Альтернативных интерпретаций текста много, но не бесконечно много. Последнее верно и для социальной практики, и для социальных институтов, порождаемых этой практикой и ее воплощающих. Они открыты для понимания, поскольку с самого начала нацелены на понимание, ориентированы на других людей.
Если представить данное исследователем описание символической формы и смысла каких-то событий как «внешнее» описание, а то описание своего видения ситуации, которое дают участники, как «внутреннее», возникает вопрос о соотношении теоретических и обыденных понятий, используемых в этих двух типах описания. Для решения этого вопроса сторонники интерпретативного подхода обычно используют разграничение «отдаленных-от-опыта» и «близких-к-опыту» понятий.
«Близкими-к-опыту», в формулировке К. Гирца, можно назвать те понятия, которые сам исследуемый (субъект, информант) мог бы «естественно и без специальных усилий использовать для определения того, что он сам или его ближние видят, чувствуют, думают, представляют себе и т. п., и которые он мог бы без труда понимать, когда эти понятия сходным образом применяются другими». «Отдаленными-от-опыта» являются те понятия, которые «разного рода специалисты — психоаналитик, экспериментатор, этнограф, и даже священник либо идеолог, — используют в достижении своих научных, философских или практических целей. „Любовь" — это близкое-к-опыту понятие; „фиксированность либидо на определенном объекте" — отдаленное-от-опыта. „Социальная стратификация" и, возможно, для большинства людей даже „религия" (не говоря уж о „религиозной системе") являются отдаленными-от-опыта, тогда как „каста" или „нирвана" — по крайней мере, для буддистов и индуистов — это близкие-к-опыту понятия».
Исследовательская роль имеет определенные преимущества: хотя ученый и не может «влезть в шкуру» других людей, он может попытаться упорядочить и подвергнуть более глубокому и систематическому анализу те слова, символы и культурные формы, посредством которых изучаемые им люди описывают и передают свой опыт, делая это зачастую непоследовательно, случайно или не вполне осознанно. Сравнительно абстрактные, отдаленные-от-опыта понятийные конструкции позволяют ученому превратить живой опыт и изменчивые культурные формы в предмет собственно теоретического анализа, сделать еще один шаг к увеличению достоверного, доступного коллективному пониманию и проверяемого научного знания. Возникающие здесь возможности и границы теоретического понимания в науках о человеке могут быть очерчены одной меткой фразой: «В стране слепых, которые не так ненаблюдательны, как кажутся, одноглазый — не король, а зритель».
наблюдение отбор этнографический
Библиографический список
1. Девятко И. Ф. Модели объяснения и логика социологического исследования. М.: ИСО РЦГО-TEMPUS/TACIS, 2008.
2. Ионин Л. Г, Основания социокультурного анализа. М.: Изд-во РГГУ, 2009.
3. Козина И. М. Особенности применения стратегии исследования и случая (casestudy) при изучении производственных отношений на промышленном предприятии // Социология: 4М. 2010. № 5—6.
4. Маслова О. М. Качественная и количественная социология: методология и методы (по материалам круглого стола) // Социология: 4М. 2009. № 5—6.
5. Никишенков А. А. Из истории английской этнографии: Критика функционализма. М.: Изд-во МГУ, 2009. С. 48—90. Гл. 2.
[1]
Atkinson J. M., Heritage J. (eds.)
Structures of Social Action: Studies in Conversation Analysis Cambridge: Cambridge University Press,
1984. P. IX—XVI.