Алексей Левинсон
Введение.
При определенном структурном сходстве этих терминов, под биографией я предлагаю понимать не жизнеописание, а жизнь, само существование. Как говорят, что “в моей биографии было немало темного или светлого”. Хотя то, что я буду сегодня рассказывать в жанре публичной лекции, это будет все-таки несколько биографией как несколько жизнеописанием.
А под социографией я предлагаю понимать, и даже имел смелость печатно предложить такое толкование: один из способов формирования социального знания. Социальное знание, наверное, возникает и в социологии, и в сопредельных науках несколькими путями. Я не претендую на то, что опишу самый главный из них. Но он по определенным причинам для меня представляется наиболее интересным, и вот о нем сегодня и пойдет речь.
Под социографией я понимаю типовую ситуацию, когда социальный исследователь встречается с каким-то феноменом, с какими-то проявлениями жизни, которые его интересуют, ужасают, восхищают - вызывают в нем какие-то сильные чувства. И далее он использует те концептуальные средства, которыми располагает в данный момент своей жизни, описывает или, как говорили в старину, схватывает эти явления и далее их доносит. До кого? Вот тут очень важная точка.
Дело в том, что функционирование так называемой “нормальной науки”, как вы знаете, предполагает, что ученый, исследователь, получивший некий результат, передает этот результат на суд ученых, своих коллег, и там этот результат подвергается верификации, фальсификации и т.п. Предполагается, что равнокомпетентные с ним коллеги могут проверить это знание на предмет валидности. Для этого есть разные институты: институт публикации, научных семинаров и т.д. Это один из путей формирования любого нормального знания.
Но есть иной путь, быть может, отвечающий другим фазам существования науки, другим институциональным формам, а именно: когда исследователь, как мог, описал какую-то встретившуюся ему реальность, убежден в существенности того, что он узнал, не только для научного сообщества, но и для более широкого круга. Речь ведь идет о социальном знании, знании для всей общественности. И он стремится общество с ним познакомить, быть может, вперед того, как он познакомит с этим коллег по цеху. А может быть и ситуация, когда нет цеха, и в этом смысле нет коллег или нет регулярных форм внутринаучного взаимодействия, нет журналов, нет научно-исследовательских институтов и многих других институций нет, а вот общественность, как правило, есть. А когда и ее нет, тогда, наверное, не о чем рассказывать.
И вот происходит обращение к этой общественности. В каких формах? Иногда это какая-то публикация. А иногда это форма, о которой нам здесь есть прямой смысл говорить - форма обращения на каком-то собрании. Форма, очень близкая к тому, что мы имеем здесь и теперь. Есть, например, такой жанр - семинар. Был семинар Ландау, например. Это очень узкий жанр, для специалистов определенного класса в определенных дисциплинарных рамках. А бывают семинары более широкие, и то, как задалась традиция (теперь уже о ней можно говорить) публичных лекций здесь, в Полит.ру, в Bilingua, мне более всего напоминает не публичные лекции, как я понимаю значение этих слов, а семинары.
Мне по моей биографии выпала высокая честь быть участником семинаров, которые в Москве были известны, как семинары Левады. Социография, мне кажется, царила на протяжении многих лет как основной способ сбора и распространения социального знания вот именно таким образом. Приходил человек, который что-то знает о чем-то. Он мог называться социологом и быть действительно им, он мог не называться социологом и быть, скажем, демографом, биографом, психологом, он мог быть даже человеком, который не является научным работником, но он подвизался в какой-то сфере, где его наблюдения сделаны по поводу того, что значимо для общественности.
Не будем забывать, что семинары Левады проходили с середины 60-х и, в общем-то, тянутся до сих пор. Но наиболее активной фазой их существования, когда о них знала вся Москва, были годы, так называемого, застоя, послеоттепельные годы. Небезынтересно, что эта форма оказалась востребована сейчас. Сам факт, что эти лекции проходят здесь не при пустых залах, означает, что это нужно людям, которые чаще всего вообще еще не жили на свете в те времена, почему-то такая необязательная, младшая форма распространения формирования социального знания оказалась снова востребованной.
Но, все-таки, на афише, вывешенной в Интернете, вы прочитали слова “публичная лекция”, и очень может быть, что сколько-то из присутствующих пришли на публичную лекцию, понимая под этим то же, что склонен понимать я. Это ситуация, когда некто, что-то знающий (по какой причине он это знает, сам ли он добыл это знание или просто он прочитал много книг), сообщает что-то публике. Публика она по определению ignorant, она не знает. Публика – это те, кто не знает чего-то, иначе, если бы они знали, они бы не пришли. Знающий сообщает незнающим, знающий стоит, незнающие сидят, знающий говорит – незнающие слушают. Вот такая ассиметричная ситуация, предполагающая вопросы на понимание или на уточнение. А в остальном - это тоже ситуация распространения социального знания.
Не хочу претендовать на то, что очень много знаю такого, чего не знаете вы, но хочу познакомить вас с биографиями нескольких людей, чья жизнь, чья биография оказалась средством создания социографической ситуации. Это люди, которые наткнулись на нечто, заслуживающее, по их мнению, описания, анализа, и которые далее старались об этом рассказать другим.
Традиция публичных лекций в нашей стране, насколько я знаю, может быть возведена, ни много ни мало, к 20-м годам XIX столетия. В Соляном городке, это места, где размещались гвардейские воинские части в Петербурге, часть офицеров сочла правильным нижним чинам, как это называлось, начать читать лекции об устройстве вселенной. Просвещение по естественнонаучной части. Эти лекции, к сожалению, в отличие от моего выступления здесь, обязательно сопровождались демонстрацией картинок волшебного фонаря. Называлось это “народные чтения”.
Первая биография. Зориан Доленга-Ходаковский
Первый персонаж, о котором я хочу рассказать, в это время уже не только жил на свете, но и активно действовал. Речь пойдет о старшем современнике Пушкина, может быть кому-то из присутствующих известно его имя, это Зориан Доленга-Ходаковский. Это человек, за право считать которого основоположником фольклористики, археологии и еще ряда сопредельных дисциплин, соревнуются российская, польская, украинская и белорусская традиции. Думаю, что сам герой себя не возводил ни к одной из этих традиций.
Молодой бедный шляхтич, получивший какое-то образование, мелкий клерк, судейский чиновник, помощник юриста. Ничем заметным не отмечена его ранняя юность. Заметные события начинаются только тогда, когда он присоединяется к французской армии, наступающей на Россию, участвует в боевых действиях, получает ранение под Смоленском, лежит в госпитале. Этот госпиталь посещает Наполеон и лично с ним имеет беседу. По воспоминаниям эта беседа уже умиравшего воина возвращает к жизни, но рану она все-таки не исцеляет. При отступлении французов он остается в России, какая-то крестьянка его прячет у себя.
Дальше его обнаруживают. Он как военнопленный приговаривается трибуналом к ссылке в Сибирь. И этапом, пешим образом, отправляется в Сибирь. Вот тут начинается та биография, о которой надо нам с вами знать.
Этот человек, не знаю, в железах он шел или как-то еще, на этапе, а этап в российской тюрьме и ссылке место, мы с вами знаем, место не очень веселое, и никогда веселым не было, он на этапе вдруг обнаруживает очень большой интерес к песням и рассказам конвойных, встречающихся попутчиков и жителей тех губерний, через которые проходил этап. И он начинает, тогда еще слово фольклор в употреблении не было, уж по крайней мере не было в употреблении в России, он начинает собирать эти песни и прочие фольклорные объекты. Я не буду в деталях рассказывать его биографию, получается так, что в силу разных изменившихся обстоятельств его расконвоируют, и он имеет возможность вернуться в Россию. И он возвращается почти той же дорогой, уже бесконвойный, но пешком, что очень важно.
И все время, которое у него есть, он посвящает тому, что он собирает, в частности, песни. Но кроме песен его начинает интересовать, и это очень важно для дальнейшего, топонимия и гидронимия. Т.е. названия мест, мы сейчас говорим “мест”, а он в то время, видимо, он уже вполне удовлетворительно говорил и писал по-русски, он говорил “урочищ”. “Урочище” - крайне интересное слово, оно мало сейчас употребляется в нашем современном языке, а оно очень существенно, потому что означает одновременно географический объект: гору, долину, лес, еще что-нибудь, одновременно с названием, которое оно имеет: Шишкин лес или Святая гора, или еще как-то - и те верования, которые связаны с этим местом, с так или иначе к нему присоединяемыми значениями. Те из моих коллег, которые имеют дело с понятием бренда, найдут много знакомого в таком соединении. Мощное, сильное слово “урочище” употреблял Ходаковский.
И вот он собирал сведения об урочищах. В это время у него фактически сформировалась имеющая огромную претензию теория. Она для него выступала как теория, объясняющая некоторые наличные обстоятельства обстоятельствами историческими. Он заинтересовался, (поляк - стало быть, католик) в православной стране тем, что он называл славянщиной дохристианской. Т.е. он прошел эти конфессиональные различия, которые его противопоставляли России, он, недавно воюя на стороне противника, сумел уйти от той политической реальности, в которой пребывал столь недавно, и обратился к тому, что он считал пантеоном языческих божеств, которые, по его убеждениям, были и божествами мест. Те, кто читали Топорова и Иванова, знают, как много они обнаружили подобных вещей. Топонимия, по мнению Ходоковского, сохраняла пантеон языческих божеств, опущенный на землю.
Говоря современным языком, он выявил системные связи внутри этой пространственно-религиозной, земной и одновременно неземной системы. И он пользовался этим, как научным инструментом. Я отвечаю за употребление этого слова, потому что он утверждал, что может предсказывать: вот, скажем, он явится куда-то, спросит, как называется, скажем, ручей, и после этого скажет, как все тут называлось несколько раньше. Старики должны помнить, что раньше гора, дол и все прочее назывались или должны были называться так-то и так-то. Он утверждал, что такие предсказания его неоднократно сбывались. Его труд по гидронимии центральных областей России имеет вот такую толщину. Количество записанных имен каких-то ручейков, притоков больших и малых рек, я точно не помню, но это огромный труд.
Небезынтересен вопрос, кто оплачивал эти исследования и на что жил этот человек. Их не оплачивал на этот момент никто. Как он жил? Днем он занимался сбором информации, на ночь просился, он же дворянин, на ночлег в барскую усадьбу и, как правило, получал туда приглашение. Но он брал налог с гостеприимцев, он обязательно, откушав с ними ужин, перед тем, как идти спать, им рассказывал примерно все то, что рассказываю вам я. Он им излагал свою теорию. Он ее навязывал, он был бесцеремонным человеком, ему было все равно, в чей дом он постучался. Он, во-первых, всегда был одет в одно и то же, у него не было просто смены одежды, а во-вторых, он ко всем обращался одинаково “сударь” и производил сильнейшее впечатление на эту дворянскую общественность. Слухи о нем стали опережать его движение, и подниматься вверх по социальной иерархии. В общем, им заинтересовался канцлер – граф Кочубей. Им заинтересовался князь Потемкин. Он побывал в столицах, произвел фурор в главных салонах Москвы и Питера. Он произвел впечатление на таких персон, как Гоголь и Пушкин. У Пушкина, если вы помните, есть такие строчки, по-моему, в “Моей родословной”: “…но каюсь, новый Ходаковский, люблю я с бабушкой московской потолковать о старине” и т.д. Пушкин понял, чем занимается этот человек, и понял способ, которым он работает.
Здесь, извините, маленькое отступление. Я не сказал, по какой причине я отобрал те 4 жизнеописания, которые я сюда принес. Дело в том, что все эти люди, не только на мой взгляд, относятся к цеху социальных исследователей, и работают теми методами, которыми работают мои коллеги и я. Это опросные методы. Это люди, которые выясняют то, что им надо выяснить, спрашивая других людей. Есть много других способов собрать социальную информацию. Это один из них. Они работали именно так. Он узнавал, спрашивая людей. Так вот, собрав этот корпус сведений и уложив его в ложе своей теории, а его теория касалась не только самой топонимии, она касалась, скажем, размещения фокусов локальных сетей, которые он называл городищами: это святилища, где отправлялся языческий культ и где впоследствии ставились православные храмы. Он, католик, объяснял православным, почему православные церкви ставятся на замечательнейших местоположениях. Он вычислял, где они должны стоять, и то, что они стоят, где надо, было для него подтверждением его теории.
Можно увидеть, что нынешняя теория верификации и фальсификации, может быть, не дали бы ему такого простора для уверенности в себе, но на тот момент было так, и суггестивная сила его была, видимо, очень велика, потому что, повторяю, он обаял людей достаточно авторитетных. Его слава, двигаясь от одного иерарха к другому, достигла самых высших на тот момент органов слуха, и он получил стипендию на продолжение своих исследований от высочайшего имени. Прошло какое-то время, пока все это решалось. Он был человеком, не желавшим считаться ни с какими иерархическими различиями, и к этому времени написал и опубликовал критику не кого-нибудь, а Карамзина, его “Истории государства российского”. Вы понимаете, каким авторитетом пользовался этот труд в первой трети XIX столетия, и что такое было поднять руку на Карамзина и уличить его в фактических ошибках на страницах такой-то, такой-то, такой-то и такой-то: Карамзин, который не был полевым исследователем, сделал какие-то фактические ошибки в названиях рек и еще каких-то там деталях.
Но Ходаковскому это сходило с рук, он получил деньги на то, чтобы проводить раскопки городищ, на то, чтобы собирать эту информацию, и это было высшей точкой его карьеры, после которой она начала рушиться. Экспедиция, в которую он отправился, не задалась по многим причинам, в том числе, по семейным. Он женился. Этот брак был, видимо, неудачный. В дороге погиб народившийся ребенок. Его реляции, которые он посылал с дороги, не устроили тех, кто снаряжал экспедицию. Видимо, на письме он не мог передать всего того, что он мог сделать устно. Короче говоря, финансирование через некоторое время было закрыто, он вернулся ни с чем: с недописанным, недоделанным, незавершенным проектом. Хотя его еще принимали в московских в домах, но в общем-то, дело пошло на убыль. В 1825 или 1826 году он уже умер.
Кончал свою жизнь он как настоящий исследователь. Его уже никто не слушал, ему не платили деньги, он устроился управляющим к какому-то помещику, что тоже не очень хорошо получилось. И полуголодный, имея чуть не ли единственную одежку, он продолжал собирать ту информацию, которая его интересовала. Информацию о топонимах. Так как он уже по многим причинам не мог путешествовать, он выбрал те места, где концентрируются информанты. В Москве, недалеко отсюда, на Болотный рынок приезжали крестьяне из многих губерний. Он ходил и спрашивал: “А в Ваших местах как называются речки, лужки” и т.д. Это был небезопасный вид полевого исследования, потому что, в частности, с этими обозами прибывали старосты соответствующих имений. И они соображали, кто может интересоваться этими названиями – явно те, кто заслан теми, с кем их баре судятся за какие-то там воловьи лужки. Благо выглядел Ходаковский не как барин, а как какая-то сомнительная личность, и его сдавали в полицию. Но поскольку его отправляли на один и тот же участок, там его знали и быстро отпускали.
Вот так кончилась его, на мой взгляд, героическая жизнь, но биография его не кончилась, потому что узнавший о его кончине Александр Пушкин сносился с Гоголем по вопросу о том, чтобы выкупить его архивы у вдовы. Вдова дорожилась, не продала. Архивы куда-то на долгое время пропали, потом выяснилось, что под именем Зориана Деленго-Ходаковского скрывается Адам Чарноцкий, воевавший с французами и вроде бы не отбывший наказание. Биография сомнительная, и о нем перестали писать. Его имя не то, чтобы было под явным политическим запретом, но, в общем, о нем не писали около 50 лет. Сведения, которые попадали в печать, были отрывочными и противоречивыми, в общем, он был некой неясной, но интригующей персоной в российской истории. Потом выяснилось все то, что я вам рассказал и то, что можно о нем рассказывать, и не рассказано.
nter;">Элфред Кинси
В 1930 годы в Соединенных Штатах Америки работал молодой биолог – его звали Элфред Кинси. Он был специалистом по насекомым – пчелы, осы, шершни. Он был человеком из хорошей, настоящей, религиозной, американской, пуританской семьи. Он был ученым с замечательной, на мой взгляд, позитивистской выучкой. Он был позитивист – 100%-ный, что проявилось в дальнейшем. В его биографии я упомяну один эпизод, который важен для дальнейшего изложения. Когда он был еще мальчик, его младший братик пожаловался, что он не может держать свои ручки на одеяле, как это полагается, и руки предаются тому, что, он точно знал, есть грех, и он не знает, что с этим делать. И тогда Элфред – старший брат, сказал, что он знает, что надо делать. Они стали на колени и долго и горячо молились. Т.е. он знал средство борьбы с мастурбацией как недугом – это очень важно для дальнейшего.
Когда Кинси был уже ученым с каким-то авторитетом и в Кампусе, в конце 30-х годов, летом, когда нет занятий, но народ в Кампусе есть, его назначили на должность.… Если бы это была бы комсомольская организация , это был такой замполит по Кампосу. Человек, отвечающий за социальные дела. Вряд ли эта должность предполагала что-нибудь, кроме вылавливания воришек или еще каких-то подобных дел, но поскольку на этой должности оказался биолог, и притом молодой, то к нему не раз и не два, а несколько обратились студенты – парни с вопросом, аккурат почти с тем, с которым его братик к нему обратился: “Профессор, увы, я онанирую или я онанировал в детстве, скажите, как это скажется на умственных способностях, возможности вступить в брак, возможности иметь детей и т.д.?” Были распространены воззрения, согласно которым все эти функции могут быть сильно повреждены. Что им он отвечал? Он стал взрослым человеком, он стал ученым, и это очень важно, поэтому он ничего им не ответил, так как понял, что не знает ответа. Он не знает ответа, может ли мастурбация привести к снижению умственных способностей.
Он не знал ответа. Что надо делать, если ты не знаешь ответа? Он почувствовал себя обязанным этим студентам, его назначили на должность, и он обязан справляться, поэтому он решил узнать, а как обстоят дела, есть ли связь. Как биолог, он понимает, что между двумя биологическими феноменами или есть коррелятивная связь, или ее нет, и это надо установить. Человек привычный, знающий как строятся научные исследования, с чем он столкнулся? Пчелы, которыми он занимался, вполне доступны для наблюдения, известно, как наблюдать жизнь пчел. Те аспекты человеческого поведения, которые здесь он должен был наблюдать, понятно, скрыты от глаз, и в этом, кстати, одна из проблем. Значит, он наблюдать не может. И вот тут, он совершил, на мой взгляд, потрясающий, для биолога, прыжок. Он решил, что людей можно спрашивать. Ведь у него не было этого в опыте, этого не было в опыте ни у одного биолога, что получать информацию можно, задавая вопросы. Биологи, по самой сути своей работы, связаны с объектами, которых спрашивать невозможно, а ответы на вопрос, способные давать информацию, сравнимую с той, что дает наблюдение – это методологически очень сильное утверждение.
Вообще говоря, социологией в популярном виде считается все, что связано с задаванием вопросов. Социолог – это тот, который ходит с анкетой. Социология не сводится к вопрошанию, но при этом я хочу сказать, что в социологии не до конца решен вопрос о том, насколько сопоставима информация, получаемая средствами наблюдения, с информацией, получаемой средствами вопрошания. Эмпирически найдено очень многое для того, чтобы выяснять, в каких случаях люди говорят неправду, установлено, каким способом контролировать и фильтровать информацию. Очень много об этом знают и понимают люди, которые занимаются примерно тем, чем в целом занимается “Левада-Центр”. Он этого ничего не знал. Его никто этому не учил. Он решил, что если спросить – то скажут.
Он начал спрашивать. О чем? Первый вопрос: как Вы вели себя в детстве? Он накидал вопросник. Надо сказать, то, что он сделал буквально в первый же вечер, когда он задумался над этой задачкой, оказалось безупречным инструментом. Я скажу сразу, что потом он очень много работал в этом направлении, но при этом использовал один и тот же этот инструмент, который он создал в самом начале. Этот инструмент содержал вопросы, и я могу сказать, что не все, что спрашивалось, я мог бы легко вам пересказать, ей-богу. Что люди могли незнакомому человеку отвечать на вопросы по поводу всего того, что было табуировано в американском обществе посильнее, чем в нашем сейчас? На вопросы про преморитальный, экстраморитальный половые контакты, скотоложество и массу других вещей, находившихся под тяжелым или очень тяжелым запретом? Откуда надежда, что ты спросишь человека, а он тебе ответит? У него она была.
Он спрашивал, получал ответы, он явился изобретателем, или, по крайней мере, распространителем метода, которым пользуются сейчас мои коллеги, когда собирают нам участников групповых дискуссий, это так называемый метод “снежного кома”. Он основан на таком психологическом трюке: если некто согласился дать ответ на эти интимнейшие вопросы, то если его попросить указать какого-нибудь знакомого, к которому можно направить, он будет очень хорошо сотрудничать с интервьюером. Он будет сильно наседать на своего знакомого, чтобы тот тоже поделился. Можно представить, какой механизм тут работает, так или иначе, он работает, и Кинси был открывателем этого механизма.
Через некоторое время он исчерпал круг своих ближайших знакомых, к которым он считал вправе обращаться. Дальше зашла речь о незнакомых людях. Он обратился к руководству в этом Кампусе, слава тебе Господи, эти бонзы, эти боссы разрешили проводить исследования и, имея их мандат, он пошел по Кампусу, и через некоторое время этот “снежный ком” намотал на себя все, по крайней мере, мужское население Кампуса, и он вышел за его пределы. Почему я рассказываю о нем после рассказа о Ходаковском? Потому что он тоже действовал один. И это было его принципиальной линией поведения. Он никому не мог доверить эту работу. В частности потому, что с ним делились тайной. Люди с ним делились тайной. Он прекрасно понимал, по какой опасной стезе он ходит, и поэтому быстро сообразил, что вся информация должна быть зашифрована. Он не записывал ни одного слова. Там было что-то типа крюково-нотной записи, и он менял шифры, при том, что работал один. Он менял шифры раз в месяц, по крайней мере. Он все правильно делал.
Через некоторое время он наткнулся на мощнейшее сопротивление, он предвидел это, и кому-то в разговоре он сказал вещь, которая приводит меня лично в совершеннейшее восхищение. Он сказал, что не откроет эти записи никому, в том числе Верховному суду Соединенных Штатов. Я хочу вам напомнить о сексуальном же скандале с президентом Клинтоном: авторитет Верховного суда выше, чем индивидуальная тайна. Это была тайна человека, от которого зависит судьба целой страны. Этот Кинси считал, что тайны, которые ему доверены, выше, чем авторитет Верховного суда. Я повторяю, он не был левым, не был красным, отнюдь. Он был 100% американцем.
Он собрал несколько тысяч интервью, и их количество достаточным для того, чтобы применить счетные процедуры. Сейчас понятно, что все это надо подсчитывать, надо выводить проценты зависимости и т.д., но на тот момент далеко не все работали таким образом, но он принадлежал к передовикам. Более того, чуть позже он использовал машины. Я видел его фотографии: он стоит с электронно-счетной машиной. Она величиной с торпедный аппарат большого крейсера, еще из тех, которые работали с перфокартами. Он провел подсчеты, и опубликовал книгу. Ее название по-английски: “The sexual behaviour of the human male”. Я хотел бы подчеркнуть – перевод должен быть очень точным. “Сексуальное поведение мужской человеческой особи”. Не мужчины, не человека, а человеческой особи. Он настаивал на биологическом взгляде на человека. Почему? Потому что это его выводило из зоны, где действует контроль викторианской морали и т.д. Он не выступал на семинарах, он опубликовал книжку. Он опубликовал книжку до того, как он познакомил со своими результатами научную общественность – биологов, сексопатологов – он опубликовал книжку, сразу адресовав ее Америке.
И произошло. Слово “разорвавшаяся бомба” было произнесено тогда, потому что это то, что произошло с Америкой. Она была потрясена двумя вещами. С одной стороны, старшая викторианская эстаблишментарная Америка была потрясена тем, что он втоптал доброе имя американцев в грязь. Процент тех, кто придается рукоблудию, феноменальный. Это не маргинальные явления, это не плохие мальчики, это просто все или почти все. Это нормально. Процент добрачных связей – скандал, внебрачных – еще больший скандал. И по этой причине его деятельностью занялась комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, комиссия Маккарти. Вердикт был такой: он способствует победе коммунизма в Соединенных Штатах путем унижения достоинства американского народа.
Я думаю, что в нашей аудитории оценить это можно даже лучше, чем в американской. Правда, в отличие от наших случаев, что могла комиссия Маккарти? Они не могли даже запретить эту книжку. Они только могли воздействовать на государственные структуры. Почте было запрещено принимать эту книгу к пересылке. Если книжный магазин хотел ее закупить, ему надо было закупать, не пользуясь услугами государственной почты. Книга распространилась, и что получила вторая половина Америки? Она получила новое знание о норме. Во-первых, все те, кто замирали от страха: а что же со мной будет, смогу ли я жениться, смогу ли я иметь детей и т.д., им было показано просто на цифре, ученым, биологом, им было сказано: нет корреляционной и какой-либо еще связи между вот этим фактором и вот этим. Книжка выглядит скучно, там масса всяких формул, процентов, там нет завлекательных картинок. Замирать, ее читая, можно только по другим причинам.
Второе, о чем я хочу сказать, и это, на мой взгляд, очень важно, книга выступила агентом коммуникации между людьми. Где проходили интервью? Они проходили там же, где работал Фрейд и где сексология и социология секса имеет свое поле. Это средний класс, это американский middle-класс, там, где есть эти проблемы, и там, где есть и средства их разрешения. Эта среднеклассовая мораль была этим, с одной стороны, подорвана, и с другой стороны, конечно, необычайно укреплена. Мне кажется, что то, что называется сексуальной революцией было начато тогда. Какую форму это имело, прежде всего? Не распространение новых социальных практик, а информация о распространенности наличного корпуса этих практик. Он, в частности, будучи дотошным и ортодоксальным позитивистом, указал, что является нормой частоты половых контактов для мужчины. Он взял и показал, что разрыв между самой редкой и самой частой из встретившихся ему практик - 1500 раз. Извольте, ищите себя. Он сделал великое терапевтическое дело. Тот, кто задавался вопросом, а не слишком ли редко это у меня или не слишком ли часто это у меня, получили ответ. Нет этого вопроса, нет этого ответа. Ты такой, какой ты есть. Множество других, исцеляющих средний класс, сведений, содержалось в этой книге. В этом смысле заслуга Кинси перед американским обществом необычайно велика. Почему я его отношу не только к терапевтам, не только к целителям общества, но и к ученым? Он понял, что он имеет дело с определенного рода системой, что сексуальная практика, которой он давал название “поведение”, потому что был биологом. Это был для него системный объект, существующий отдельно от всего другого, доступный не только изучению, но и воздействию. Ставится точка.
Сергей Максудов
Следующий герой. Может быть, его имя знает кто-то из присутствующих здесь, знает его как Сергея Максудова. Автор нескольких книг, которые вышли, в частности, у нас, он сейчас живет в Бостоне, но изначально житель Москвы, аэропортовского писательского поселка, того места, где находятся писательские кооперативы, плоть от плоти этой среды, сын мамы-литератора, по-моему, очень хорошего, мальчик из этого интеллигентского круга, где в 60-е годы циркулировал вопрос, а сколько унесли репрессии? Понятно, о каких репрессиях могли говорить в этом кругу. Хочу напомнить, что на тот момент никаких оценок, между которыми хотя бы можно было бы выбирать или говорить, что это слишком мало или это слишком много, опубликовано не было. И никто с ними не выступал. Но было понятно, что это много. И было понятно, зачем знать сколько. Потому что было желание предъявить счет. Понятно, от имени кого и кому. И было понятно, что это знание непременно тайное. Пока его не опубликуют, оно не может быть открыто. Оно должно собираться, как тайное знание.
И вот этот молодой человек решил, что он сможет узнать и сможет сосчитать жертвы. Как? Видимо, началось это с каких-то бытовых вещей, когда он спрашивал знакомых, приходивших к ним в дом: расскажите о ваших родственниках. Они рассказывали о дяде Сереже, а дядя Сережа погиб в 37-м году. А тетя Тамара умерла в ссылке. Такое, казалось, было в каждой семье. И парень подумал, что если он это задокументирует, то и выйдет на число жертв. Я имел честь разговаривать с ним сравнительно недавно, т.е. очень много лет спустя, как этот проект был начат. Он сказал, что он теперь понимает, что сама идея методически была ложной. Через эту выборку нельзя выйти на генеральную совокупность, говоря нынешним языком. Эти списки просто не будут исчерпывающими, а у него была идея создать исчерпывающий список. Но это знание пришло потом, и в моих глазах ошибочность этой постановки задачи абсолютно не умаляет значения того, что делалось. Потому что, кроме всего прочего, были обнаружены вещи, которые очень полезно знать людям моей профессии. Что можно получить и чего нельзя получить опросными методами. Например, скольких членов семьи может перечислить один респондент? Сергей Максудов, это его псевдоним, человек под этим именем, он знает, в отличие от нас, о скольких людях в среднем может вспомнить представитель такого-то слоя человек в таком-то возрасте. Он вышел на те множества, где вполне правомерно применение счетных процедур. Он узнал массу вещей, касающихся социальной действительности, не отвечающих на его вопрос, но отвечающих на много других возникших по ходу дела разных вопросов. Он решил, скажем, очень много интересных методических задач.
Юрий Вешнинский.
Я перехожу к следующей истории. Она будет последняя. Если спросить присутствующих здесь в этом зале, где они живут в Москве, попросить их дать оценку этого, где они живут, то я почти уверен, что где-то в разговоре будет фигурировать, скажем, цена квадратного метра жилья. Через деньги мы примерно представляем себе рельеф города в этом отношении и знаем, что на что можно поменять, знаем какие-то эквиваленции, и где в каком случае придется сколько добавлять. Это знает любой риэлтор. Эта информация широко доступна. Много лет назад человек, которого зовут Юрий Вешнинский, он сделал мне честь и присутствует сегодня в этом зале, начал выяснять то, что можно назвать сегодня социальной экологией Москвы. Он начал работать опросными методами, в одиночку, точно так же, как три моих предыдущих героя. Он опрашивал людей там, где они были в сборе, в студенческих аудиториях опрашивалось разом сразу несколько человек. Это методически вполне допустимо. Там, где не было возможности опрашивать одновременно, люди опрашивались последовательно. Руками одного человека была собрана информация, которая доходила до таких объемов, что правомерно было применение счетных процедур, а это обязательно должен быть счет на сотни.
И впервые была составлена карта Москвы, где то, что как бы все знают, впервые было сделано предметом рефлексии. Впервые это было представлено в рамках научного предмета социальной географии, и опять-таки напрямую было предъявлено общественности, потому что научная общественность отнеслась по-разному к этой собранной информации и к тем обобщениям, к которым пришел автор. Через некоторое время появились люди, которые анализировали практику обменов, тогда еще без участия денег, и стали публиковаться эти бюллетени. Тогда их уже можно было статистически обработать, но это было сделано потом. А по сути дела первая заявка о том, что такое Запад Москвы, что такое Юг, что такое Юго-запад, какие в Москве зоны благоприятны, какие – неблагоприятны, было сделано опросными методами и действием одного человека.
Я рассказал о тех биографиях, когда социографический результат был достигнут упорным трудом, трудом, соизмеримым с жизнью человека. Нормальная наука, как правило, так не делается. Конечно, то, о чем я рассказываю, это исключение, хотя эти люди своими усилиями совершенствовали те методы, которыми дальше могут работать те, которых удается учить, кто действует за деньги на основе найма. Короче говоря, участвует в такой рутинной научной практике, получает иногда тоже очень важные замечательные результаты, но то, о чем я хотел вам рассказать, по-моему, было замечательным.