Рассуждения о демократии, упоминания этого слова к месту и не к месту буквально заполонили речь политиков, пропагандистов и отдельных граждан не только у нас, но чуть ли не повсюду в мире. Рассчитывать, что при этом «все и так понятно», по меньшей мере наивно. Апелляция к этимологии ничего не проясняет. Что на самом деле означает власть (или правление?) народа? Все зависит от того, что же для нас власть, что правление и что народ. Кроме того, важно, как мы понимаем их взаимодействие и соединение. Это также далеко не риторический вопрос.
Словом «демократия» обозначаются и некий политический принцип, и особый тип власти, и система правления, и разновидность политического режима, и определенная политическая культура, и довольно неоднородный идеологический комплекс, даже некая мировоззренческая установка и жизненный стиль. В этом не было бы большой беды — в конце концов многозначность понятий свободы, чести или справедливости только идет им на пользу. Если бы мы связывали демократию только с неким принципом и мировоззренческой установкой, все •казалось бы не столь запутано. Демократию, по аналогии со свободой, честью и справедливостью, можно было бы рассматривать как по природе сущностно оспариваемое понятие, одновременно многозначное и аксиоматичное, обладающее потенциалом политического мифа — самоочевидной исходной посылки. Однако коль скоро концепт демократии связан с системой правления, режимом и политической культурой, а тем самым оказывается в практической сфере искусства политики, необходимо уточнить родословную и содержание понятия «демократия» с учетом его операционных аспектов.
Концептный анализ1
приходится начинать с времен, когда еще не существовало ни малейшего понятия не только о демократии, но и о политике, хотя зачатки и того, и другого проявились уже вполне четко и явственно. На древнейшем этапе развития человечества прообразом власти народа
стала власть рода
или родовая (непосредственная, военная) демократия. Политические системы и процессы эпохи архаики тяготеют к закрытости, предзаданности, для них типична политическая культура образца. Идеал этих политических систем — автократия (самодержавие) с господством единого и гомогенного (тоталитоидного) этоса. Они вырастают прямо из родовой демократии и достаточно органично трансформируются в деспотию. Автократия — это и есть неразделенность непосредственной родовой демократии и деспотии 2
.
Соединение родов на основе принципа синойкизма (сожития) и перерастание деспотий, а также союзов полисов в империи знаменуют переход к следующей политической эпохе, которую обычно именуют промежуточной — имеется в ВИДУ ее положение между первобытностью и современностью 3
. Здесь уже в условиях эллинского полиса возникает само понятие демократии. Это не означает, конечно, что вне античного полиса никакой демократии не было. Родовая демократия предыдущей эпохи трансформировалась в связи с общим характером политической организации новой эпохи либо в полисную демократию различных типов, либо в переросшую родовую военную демократию — власть полков-народов,
когда всеобщая вооруженность препятствует деспотизации 4
.
Свойственные промежуточной эпохе политические системы и процессы характеризуются открытостью. Они тяготеют к выдвижению универсальных целей, толкающих их к экспансии, к расширению своей гегемонии. Правление рода распространяется на чужую, «варварскую» среду и начинает принимать черты политического режима, подкрепленного законом, равно обязательным для всех свободных граждан. От непосредственной демократии осуществляется переход к различным формам опосредованного правления. Полисная демократия, как и власть полков-народов, формализуется и институционализируется. Прямая родовая демократия при этом не отбрасывается, а наследуется хотя бы в форме народных собраний (греч. ekklesia,
сканд. ting)
. Одновременно в них вписываются или надстраиваются различные институты, позволяющие упорядочить и регулировать делегирование власти.
Гражданское достоинство политейи.
Античная Эллада дала Европе, а тем самым и миру формализацию гражданских (полисных) отношений {politeia}
и субъекта этих отношений — гражданина-политеса (polites}.
Само слово «политейя» означало прежде всего принадлежность к полису, т. е. гражданство и гражданскую честь — участие в политике через единство прав и обязанностей. Затем слово получило также значение политического устройства и, шире, самой целостности полисного «совершенного общения». Аристотель в «Политике» определяет политейю как «совокупность обитателей или граждан полиса» (1274Ь: 38, 1275а : 1), а затем (1278Ь : 8, 1290а : 7) отождествляет ее с «распорядком полисных должностей» и образом управления (politeyma).
В «Никомаховой этике» (1160а : 35) он указывает на использование этого понятия «большинством», к которому сам присоединяется, для обозначения особого типа государственного устройства — «правления на основе разрядов» (аро timematon),
или тимократии.
Данная форма правления становится в известном смысле общезначимой из-за упора не на отдельное частное основание, например тип авторитета (властитель, лучшие, народное собрание), а на универсальный принцип политического порядка и участия. Тимократия — не только власть определенной конфигурации разрядов (timema},
но и чести (time),
а значит — политического участия как такового. Честь равнозначна достоинству гражданина, единству и взаимообусловленности его прав и обязанностей. Бесчестие (atimia)
означает также и прежде всего лишение гражданства и гражданских прав. Соответственно, мерой чести как раз и выступает разряд — слова однокоренные, но с упором в случае тимемы-разряда на формальную оценку, суждение-взвешивание, а в случае тиме-чести — на оценку этическую. В результате организация разрядов оказывается сущностью всякой политической системы, а не только политейи как смешанной системы разрядов, допускающей в качестве отдельных специфических тимем существование авторитета монарха, лучших и множества (oi polloi),
организованного в горизонтальные разряды-тимемы или в вертикальные народы-демы (demoi).
Происходит двукратное удвоение смысла. Политическое целое отождествляется со своим устройством. Затем эта пара отождествляется со своей идеальной копией: совершенное политическое общение (целое), в котором есть (смешано) все, а также принцип смешения различных частных устройств. Это позволяет на формальных основаниях включить в политейю противопоставленные ей типы как ее же части и частности. Закрепляется же это двукратное удвоение за счет того, что наиболее абстрактный и формальный принцип чести или политического участия гражданина служит исходным моментом для определения самого политического целого как совокупности граждан, обладающих честью-разрядом.
Возникновение прафеномена демократии можно по праву связать с кольцевым логическим ходом от политического целого (народа) к отдельному гражданину (народу же) и обратно. В нем — отказ от признания только политического целого или только политического индивида безусловной отправной точкой. И личность, и полис равно «первичны» и взаимообусловливают друг друга. Это открывает возможности для развития, усложнения и обогащения политической практики и мышления в сравнении с их деградацией, упрощением и обеднением в результате односторонней догматизации первенства государства перед личностью или личности перед государством. Но такое повышение планки требований создает немалые трудности. В их числе необходимость постоянно воспроизводить и с огромными усилиями поддерживать почти неуловимый баланс единоразличия гражданина и государства.
Смешанное правление вполне очевидным образом оказывается связано с демократией. В какой-то степени это можно объяснить тем, что само понятие «народ», «демос», было для Аристотеля и его соотечественников многозначным. Этим словом обозначалось и народонаселение в целом, и простонародье, и, что особенно важно, дем — функциональный эквивалент и фактическая замена прежнего рода. Соответственно, возникают «разные» демократии — власть всех, власть простонародного большинства, власть формально организованных в демы граждан. При этом Аристотель различает два типа политического равенства:
количественное, или распределительное, и «равенство по чести». Принципиальное значение в этой связи получила разработка гражданской равноправности (isopolitid)
, реализуемой через равенство перед законом (isonomia),
и равенство в праве на законодательную инициативу (isogoria).
Последнее — также аналог современной свободы слова.
Любая идеальная модель, в том числе и различные модели демократии в узком смысле (или только всевластие-анархия, или власть большинства, или власть простонародья, а тем более толпы-охлоса, или даже система правления исключительно через демы) сами по себе, как считал Аристотель, очень опасны своей односторонностью, возможностью и вероятностью сбоев. Отсюда его предпочтение смешанным формам правления. На практике сбалансирование различных принципов и соединение моделей обеспечивались уравновешиванием воли большинства в народном собрании, верховенством закона через самостоятельную систему судопроизводства и, наконец, особым институтом обжалования законности {graphe paranomon}.
Он предполагал возможность пересмотра или недопущения любого решения, выражаясь современным языком, «как неконституционного» при условии протеста под присягой перед народным собранием и вынесения вердикта тут же отобранной по жребию коллегией присяжных. Это было сдержкой против своеволия большинства. Сдержкой же против наиболее активных и авторитетных индивидов служил институт остракизма. Создание таких сдержек было обусловлено вписанностью в политейю частных политических строев-укладов: демократии, аристократии и монархии в их различных версиях и разновидностях.
Таким образом, политейя оказывается не просто смешанной политической формой, но всесодержащей, поистине универсальной. Эта ее всеобщность делает демократический аспект не только необходимым, но в определенном смысле основополагающим, ибо всесодержащим может быть лишь то, что исходит от всех и устремлено к благу всех и каждого 5
.
Подобную же трансформируемую, а потому универсальную политическую организацию римляне концептуализировали как республику, т. е. общее благо (res publica),
в противоположность частному благу (res privatd}.
Латиняне при этом прежде всего обращали внимание на форму и субстанцию общего блага. Формальная сторона, а тем самым устойчивость, жесткость, статуарность системы, выражается как ее состояние, образ, сложение. Субстанциональная сторона представлена прежде всего как множество, а также как общественное благо, польза, здоровье. Здесь заключена еще неочевидная пока связь с последующей концептуализацией современных понятий гражданского общества, массы, класса.
Имперская «прививка» свободы.
Обретение индивидуумом самостоятельных политических ролей происходит так или иначе, в более или менее отчетливых формах фактически повсеместно на протяжении промежуточной эпохи. Очевидным и закономерным этапом имперского развития, экспансии становится эмансипация политической личности — хотя бы через образование вольного по-граничья, разбойничью или пиратскую вольницу. Таким образом, имперская организация способствует развитию политической личности, слободской автономности и корпоративных свобод. Нежелание замечать это существенно обедняет общественное мнение последних лет, а параноидальная подмена и смешивание имперского начала и деспотии второго поколения (общее между ними только в выделении самостоятельной и нередко профессиональной военной силы) резко и фатально деформируют отечественное политическое мышление. Империя как раз предполагает установление режима мира и законности, например Pax Romana.
В соответствии с замечательной формулой Вергилия («Энеида», VI, 847—853) миссия Рима, точнее, достоинство римских граждан, заключается в том, чтобы, во-первых, «вводить обычаи мира», во-вторых, «милость (т. е. относительную автономию и внутриполитическую свободу) покорным давать» и лишь в последнюю очередь «войною обуздывать гордых». В отличие от силового навязывания произвольного режима, основанного на личном, групповом или «демократическом» чувстве справедливости, что характерно для модели завоевания или самозавоевания вторичной деспотией, империя ограничивает себя формализованным правовым режимом, который создает пространства свободы для корпораций, слобод и разного рода федератов. При этом общее правовое пространство включает частные правовые ареалы. Получают развитие институты договора и арбитража, что помогает вписывать в усложняющуюся политическую систему наследуемые ею демократические институты и нормы. Империя оказывается республикой более высокого порядка, в идеале универсальной, «поднебесной».
Происходившее на протяжении всей промежуточной эпохи укрупнение политических образований было немыслимо без активного использования договорных отношений. Этот феномен также наблюдается повсюду. Однако наиболее четкое выражение, к тому же в контексте ключевой дифференциации сакрального и мирского порядков, договорный принцип получил в виде Завета (ковенанта) между избранным народом и Богом. Этот принцип был воспринят христианскими и мусульманскими теократиями 6
.
При панорамном взгляде на переходную эпоху бросаются в глаза дифференциация, усложнение политических систем. От перезревших, разбухших деспотий осуществляется переход к протоимпериям, держащимся силой вооруженной руки. Начинает вырисовываться пространство «вчинения» (im-perium)
политического режима из властного центра. Это пространство постепенно заполняется коммуникационными цепями, а затем и сетями. Возникают бюрократия, регулярный и упорядоченный сбор налогов, архивы, письменная кодификация законов и установлении, судопроизводство и т. п. И наряду с ними продолжают развиваться и обогащаться демократические принципы и процедуры на самых разных уровнях — от куриальных собраний и встреч братств ветеранов до дискуссий в сенате. Наконец, возникает вертикальная теократическая составляющая, которая также обладает немалым демократическим потенциалом, ибо образуется вокруг стержня отношений «Вседержитель—народ», где любые правители, монархи или аристократы — всего лишь посредники в осуществлении Завета (ковенанта, договора), связи между народом и универсальным конституционным императивом горней державы.
Западноевропейская вертикаль.
Христианская Европа осуществила важную новацию — создала политический порядок, который можно было бы охарактеризовать как вертикальную империю. В горизонтальном разрезе западный христианский мир в течение столетий представлял собой пространство политической раздробленности несмотря на безуспешные объединительные попытки Карла Великого, а затем некоторых властителей Священной Римской империи. При отсутствии горизонтального порядка вертикальная составляющая империи была в полной мере сохранена и даже укреплена. И дело здесь не только и не столько в роли католичества и папского престола, сколько в том, что на протяжении веков как безусловная политическая реальность воспринимался «империум» — унаследованная от Рима общая и высшая всеевропейская (всехристианская или католическая) власть, «мистическое тело», по определению средневековых юристов, которое в то же время было отправным моментом, источником построения политического и правового порядка в каждом отдельном королевстве, княжестве или городской коммуне. Властители здесь как бы брали на себя частичное осуществление «империума».
Противопоставление республики (политии) деспотии (патримониуму) не позволяло сохранявшим культурную преемственность европейцам признать варварские королевства республиками. Оросий отмечал, что готы не способны соблюдать законы из-за необузданного варварства, а потому никакая республика невозможна. Папа Григорий Великий в письме к ромейскому императору Фоке подчеркивал принципиальное различие между королями язычников (reges gentium)
и императорами республик (reipublicae imperatores),
поскольку первые господствуют над рабами, а императоры подлинных республик — над свободными 7
.
Варварские королевства — образцы вторичной деспотизации — самими их создателями концептуализировались с заметно более низкой степенью рационализации в понятиях родовой (общинной) стихии. Вполне естественно, что обобщения высокого уровня абстракции (типа политической системы) попросту ускользали и воспринимались через высокоиндивидуализированные понятия — конкретные и осязаемые: королевство франков, датская марка, город св. Петра и т. п. Конечно, в отдельных национальных языках и политических традициях находились определенные компенсаторные решения. Однако в масштабах Западной Европы можно говорить, пожалуй, лишь о сохранении несколько упрощенного и редуцированного концепта республики в юридической латыни. Затем, в каролингские времена, республика начинает связываться преимущественно с субстанцией общего блага. Формальная же сторона обеспечивается властителем. Он придает республике политическую форму в виде заботы, управления, а также служения 8
.
В средние века республикой, равно как и империей христиан, именовался весь западнохристианский мир, однако данное слово могло быть отнесено к любому сообществу и поселению 9
. Именуются республиками и корпорации. В знаменитом студенческом гимне «Гаудеамус» об университете поется: «Да здравствует республика и те, кто в ней царит». Ремесленные цеха, купеческие гильдии, рыцарские ордена, монашеские братства и, особенно, республики ученых не просто наследовали демократический генотип, но совершенствовали его и обогащали многообразием форм организации, обычаев и традиций.
Понятие «политическая система» нашло эллинизированную форму «полития»
с переводом аристотелевской «Политики» на латинский, осуществленным в середине XIII века Вильемом ван Мербеке. Одновременно с ним это слово ввели в употребление Альберт Великий и Фома Аквинский. Представитель следующего поколения схоластов Уильям Оккам не просто пользовался для обобщающей характеристики политической целостности словом «полития», но уже наметил тонкие различия: «Общество есть множество граждан, его населяющих, порядок коего называется политией» 10
. Таким образом, при сохранении представления о политической целостности в ней вновь начинает прорисовываться цицероновское различение людского множества и его организации. Общество здесь еще слито с политией, но фактически уже намечены их последующие дифференциация и противопоставление — в качестве государства и гражданского общества.
Другая и в перспективе не менее важная особенность трактовки Оккамом понятия политии связана со стремлением отделить формы властвования частичные (исключающие какую-либо часть множества граждан) и неполные (использующие только отдельные привилегированные центры власти) от всеобщих и полных политии или республик. В этой связи оксфордский схоласт различал властвования королевское и политическое, а также подразделял последнее на властвования аристократическое и политическое в строгом смысле, чем предвосхитил позднейшую логику Ш. Монтескье, который среди недеспотических форм правления различал монархию и республику с подразделением последней на аристократическую и демократическую.
Италия: доблесть и расчет.
Оккамовская логика использовалась и ранними итальянскими республиканцами. Развитие республиканского, а тем самым и демократического наследия осуществлялось благодаря рационализации смешанного правления, в частности путем разделения и балансирования различных аспектов политической системы. Это было связано с политикой итальянских городов-государств, с их концептуализацией как республик, самостоятельных и органичных политических тел 11
. В этом контексте столкновение многообразных интересов, среди которых устремления монархов-узурпаторов были лишь одним из частных моментов, позволило сформулировать идею обобщенного интереса политического целого, или государственного расчета.
В конечном счете оформилась оппозиция разномасштабных явлений: целостной республики и частичного монархического правления. Тем самым монархия оказывалась естественной и ограниченной (!) частью республики.
Отталкиваясь от противопоставления ограниченности монархии и безграничной всеобщности республики, Дж. Кавальканти подчеркивал изменчивость и ограниченность поведения и самой жизни властителя, тогда как республика устойчива. Сущность этой устойчивости составляет любовь к свободе, защита которой как раз и обеспечивается, как показал Ф, Гвиччардини, преимуществом, отдаваемым законам и общественным актам перед интересами частных лиц. Часто прилагательное субстантивировалось и говорилось вообще о «частных», под которыми в первую очередь понимались именно властители. Другим средством защиты устойчивости республики становятся участие граждан в политических делах, а также свободный политический образ жизни.
В то же время не отрицалось и значение частного интереса. За ним признавалась позитивная роль, если он может быть направлен на достижение общего блага. Более того, личная доблесть, предусмотрительность и жажда чести — качества, которыми обладают немногие, получали высокую оценку. Гвиччардини предлагал четко разделять тех, кто стремится к занятию выборных должностей и к служению республике (они должны обладать жаждой чести, но одновременно делать всю свою жизнь «прозрачной» для оценки сограждан), и тех, кто только голосует на выборах. Последних вовсе не должны отличать ни доблесть, ни стремление к чести (формально это должно выражаться в их отказе от занятия выборных должностей), однако это ограничение компенсируется полной дискретностью их частной жизни.
Подобная логика становится первым приближением к идее разделения властей и вообще признания полезности и функциональности структурной дифференциации внутри республики. Особенно серьезно эта тема разрабатывалась в связи с обобщением опыта Венецианской республики, наиболее устойчивой и формализованной политической системы не только Италии, но и всей тогдашней Европы. В этой связи в незавершенной, к сожалению, работе Д. Джаннотти «Книга о республике венецианцев» анализировалось вычленение четырех институциональных основ: Большого Совета, Совета Призванных, Коллегии и Дожа. Как бы параллельно, но в иной плоскости выделялась другая четверица, относящаяся к политическим функциям: образование должностей, обсуждение вопросов войны и мира, законотворчество и обжалование политических решений.
Одновременно с аналитическим выделением универсальных функций республики как политической системы итальянские теоретики обсуждали и вопрос о функциональной специфике этапов осуществления политики. Гвиччардини, озабоченный проблемой узурпации власти амбициозными «частными» и присвоением права принимать решения людьми, не обладающими доблестью, настаивал на необходимости различать функционально совершенно разные этапы политики: обсуждение и принятие решения. Первое открыто для «множества», второе — только для обладателей доблести и выборных должностей. Джаннотти пошел дальше, выделяя три стадии — обсуждение, выбор решения и его исполнение. В конечном счете именно подобные специализированные субсистемы и функции, как сказали бы современные исследователи, дают возможность ставить вопрос о характере их соединения, т. е. о том, что составляет основу разделения властей и конституции.
В итоге сформировались две концепции республики как смешанного правления, обобщавшие сильные стороны флорентийского и венецианского конституционного формализма. Одна концепция (условно ее можно назвать «флорентийской») заключалась в том, что само устройство республики должно быть таково, чтобы позволить доблести и другим республиканским добродетелям в полной мере служить политическому сообществу. Другая (условно — «венецианская») состояла в том, что республиканские институты должны нейтрализовать человеческие пороки и сделать действия людей необходимо полезными для политического сообщества.
Итальянский республиканизм дал импульс развитию идеи смешанного правления, а тем самым демократизма. Во всяком случае принципы территориальности, народного суверенитета и конституционности выражены здесь уже вполне отчетливо. В целом намечена и проблематика разделения властей, создания системы сдержек и противовесов. К сожалению, контрреформация с ее революционной редукцией политической практики привела к заметному спаду политической мысли в Италии.
На рубеже современности.
Многовековой опыт не только Италии, но и других стран Западной Европы позволил осуществить длит
. Для Ж. Бодена республика — суверенное государство, т. е. не вся политическая система, а ее наиболее устойчивая структура, обеспечивающая целостность и, главное, управляемость. Наиболее отчетливо сформулировал соотношение общества как материи и республики как формы С. Пуфендорф. Отсюда через осуществленный X. Вольфом анализ формы республики, т. е. уже через форму форм (монархия, аристократия, демократия и «смешанная республика»), протягивается линия к формированию понятия политического режима и, в частности, к различению смешанно-республиканского и чисто демократического режимов.
Переход к современной эпохе в политике связан со становлением суверенитета — окончательным разделением «империума» на ряд суверенитетов 13
. Абсолютистские королевства стали важным двигателем этого процесса. Распад единого сакрального порядка в результате Реформации, утверждение принципа «чья земля, того и вера» позволили ряду монархов претендовать на соединение в своих руках и горизонтальной, и вертикальной составляющих политической организации, на абсолютную власть в своих территориальных политических системах, которые одновременно являли собой и последние империи, и первые нации-государства.
Современная эпоха характеризуется созданием принципиально нового типа политических систем — суверенных территориальных государств или наций-государств. Возникает единая национальная территория. Самоопределение осуществляется прежде всего за счет установления границ; в то же время перегородки между внутренними территориями (графствами, марками и т. п.), между сословиями и корпорациями становятся прозрачными и проницаемыми. Возникает единое гражданское общество, а вместе с ним масса граждан. Прежние сословные и корпоративные привилегии и свободы становятся «естественными» правами человека и гражданскими свободами. Появляются новые скрепы политических систем: территориальные границы, однородный правовой режим внутри них, масса соотечественников и единое национальное гражданство.
Нации-государства как бы замыкаются в себе, но это квазизамкнутость, принципиально отличная от замкнутости архаичных систем. Там в расчет принимался только внутренний порядок, покоящийся на родовом этосе. Внешний мир был чужд по определению: и враги, и друзья были равно «гостями», чужаками. Здесь четкая, юридически значимая граница позволяла рационально организовывать взаимоотношения политической системы и среды, отчетливо различать не только своих и чужих, но и своих среди чужих, чужих среди своих, т. е. врагов, соперников, попутчиков, союзников, друзей, что создавало основу для формирования целой гаммы разнообразных и рационально организованных отношений с внешним миром. Так возникла самостоятельная область внешней политики, противостоящая внутренней, но в то же время разделяющая с ней общие системные характеристики. Благодаря отчетливому оформлению суверенитета, различению внешней и внутренней политики начала складываться система международных отношений. Возникли так называемая «Вестфальская система», а за ней и последующие поколения международных политических систем.
Процесс консолидации политических систем эпохи современности (модерна) принято называть политической модернизацией. Этот процесс проявляется по-разному. Трудно назвать страну, где бы этот процесс шел совершенно равномерно и без сбоев. Пожалуй, наиболее гладким он был в Англии. Можно сказать, что этот процесс в целом существенно не прерывался и в примыкающих к ней областях Западной и Северной Европы. Однако опоясывающее эту зону полукольцо европейских владений Габсбургов и в целом территорий так называемого «второго издания крепостничества» стало регионом, где процесс не только пошел вспять, но и воспроизводилась прежняя европейская раздробленность без уже ставшей невозможной вертикали.
Вовлечение в процесс модернизации все новых и новых геополитических пространств, столкновение модернизаторских и контрмодернизаторских тенденций, различные уровни освоения наследия промежуточной эпохи отдельными политическими системами — все это привело к тому, что темпы и глубина модернизации оказались далеко не одинаковы в отдельных частях мира и даже Европы. Постепенной модернизации британского типа были противопоставлены ее более или менее форсированные версии, отличающиеся индивидуальным своеобразием.
Британия: возвращение к себе. Нельзя
сказать, что британцам просто повезло. Им пришлось потратить немало сил, максимально мобилизовать сдержанность, самоконтроль и прагматизм, чтобы избежать опасных искушений отбросить старые, «отжившие» политические структуры и заменить их новыми. В результате новые структуры несли как бы двойную нагрузку: реализовывали те функции, к которым они предназначены, и те, которые осуществлялись разрушенными структурами, но о которых система «помнит». Получилось своеобразное явление дедифференциации.
Подобного рода искушение возникло в результате политического кризиса, спровоцированного попытками Карла I править единолично и абсолютно. И хотя в июне 1642 года король признал конституционный принцип разделения полномочий между тремя «состояниями» — королем, лордами и общинами — в «Ответе на 19 предложений парламента» 14
, инерция конфронтации была столь велика, что разразилась гражданская война.
Осмысляя истоки Великого Бунта, Ф. Хантон в «Трактате о монархии» (1643) обратил внимание на то, что при конфликте между конституционными властями — королем и парламентом — ни одна из этих властей не может претендовать на его разрешение, ибо это означало бы претензию на абсолютную роль. «В этом случае, который выходит за рамки конституции,— писал Хантон,— необходима апелляция к обществу, как если бы никакой конституции вовсе не существовало» 15
. Прямая демократия становится тем самым не только возможной, но фактически неизбежной.
Отсутствие конституции — следствие революционного разрушения политической системы. Ее восстановление во всей полноте и немедленно было невозможно. Требовалось начинать как бы заново, используя простейшие, примитивнейшие формы. Такими формами явились самодеспотизация, завоевание Британии революционной армией во главе с Кромвелем и одновременно «апелляция к обществу». После решительной военной победы «армии святых» первые дни 1649 года стали моментом создания республики как бы на пустом месте. 4 января «охвостье» парламента заявило, что «народ является источником всей справедливой власти». После этого был учрежден Высокий суд над Карлом Стюартом. 27 января был вынесен смертный приговор и через три дня приведен в исполнение. 17 марта формально упразднено само королевское звание. Еще через два дня ликвидирована палата лордов. Фактическое разрушение республики или политической системы теперь и формально оказалось признанным. Началась фаза воссоздания.
21 марта 1649 года «охвостье» парламента издало «Декларацию, выражающую основы его последних обсуждений и устанавливающую нынешнее правление в виде свободного государства (free State)*.
Формула «свободное государство» употреблялась в английском политическом дискурсе того времени в значении простой или прямой демократии. Теперь республика рассматривалась не с вершины достигнутой «осенью средневековья» сложной смеси обычного права и юридической схоластики, а с примитивного уровня tabula rasa
современности с ее идеальными и пока довольно бедными абстракциями естественного права и здравого смысла. Исходным моментом нового британского республикализма стали народный суверенитет и прямая демократия тех, кто вооруженной рукой революционера взял власть.
Дальнейший ход политической жизни, несомненные способности и чувство ответственности людей, оказавшихся у власти, привели к тому, что новая республика как бы спонтанно начала воспроизводить рациональные черты республики старой. К счастью, английские «святые» оказались прагматичнее континентальных строителей «новых иерусалимов» Дж. Савонаролы, Яна Матиса и Яна Бекельза, не стали бороться за идеальное «совершенство» своей новой республики, а допустили ее компромиссную самореставрацию в старую. В ходе постепенного усложнения политической системы еще при Кромвеле, а затем при Стюартах воспроизводились старые и создавались новые институты. Наконец, после Славной революции 1688 года прежняя конституция трех властей — короля, лордов и общин — восстановилась в новой, более последовательной и рациональной форме. Представительная власть общин трансформировалась в законодательную. И хотя она номинально делилась с королем, прежняя верховная власть суверена ограничивалась исполнительной властью. Восстановилась вся система независимой судебной власти — от мировых судов до высшей инстанции в виде палаты лордов.
Этот опыт позволил Дж. Локку, а за ним Ш. Монтескье сформулировать и обосновать фундаментальные для современной демократии принципы разделения властей или, по выражению А. Янова, изобрести демократию 16
. Открытие Монтескье заключалось в том, что старую схему смешения вертикально соотносимых форм правления — монархии, аристократии и демократии — он дополнил последовательным проведением идеи функциональной специализации власти. Эта идея была с блеском использована в Новом Свете.
Новый Свет: хорошо усвоенное старое.
Британский политический опыт и его теоретическое осмысление послужили основой для становления республиканизма в Северной Америке. Реализация политической утопии в Новом Свете стала возможной благодаря тому, что вобравшая в себя уроки истории политическая мысль смогла прагматически приземлить и придать жизненную основательность «третьей британской революции». Отцы-основатели североамериканской республики не были людьми утопически ограниченными. В своем прагматизме они пошли дальше республиканцев кромвелевской эпохи. Еще «до бостонского чаепития» 17
поборникам американской независимости была ясна нелепость разрушения политической системы до основания, чтобы строить совершенно новое, идеальное здание республики. Гораздо более привлекательной была идея замены отдельных блоков политической системы на функционально эквивалентные, но более рациональные и совершенные, а также выявления более четких, ясных и рациональных связей между отдельными блоками. Такому подходу способствовали два обстоятельства: высокий уровень образования и уважения к теории политики, а также навыки свободных британцев, сохраненные и преумноженные в Новом Свете вопреки противодействию властей.
Не возникало и проблемы, что брать за образец — то, что было проверено практикой. Здесь прагматика (понимание обреченности и бессмысленности любых книжных или внешних образцов) была удачно подкреплена теорией: британская политическая система при всем недовольстве правлением Георга III признавалась не просто наиболее совершенной из всех существующих в Европе, но и наиболее близкой к республиканскому образцу. Характерно, что в своей «Защите конституции правительства США» (1787) будущий второй президент страны Дж. Адаме писал: «Конституция Англии — это на деле республика и как таковая всегда рассматривалась иностранцами и наиболее учеными и просвещенными англичанами». Британию американский политик называл монархической республикой и подчеркивал: «Ограниченная монархия, особенно когда она ограничена двумя независимыми ветвями — аристократической и демократической властями, коренящимися в конституции, по праву может носить это имя» 18
. С республикой связывал Адаме господство права, когда писал в 1776 году: «Самое точное определение республики — это «"империя законов, но не людей"» 19
, склоняясь, по сути дела, к венецианской версии республики.
На первых порах, однако, при создании американской республики возобладала флорентийская модель. Энтузиазм борьбы за независимость дал простор республиканским добродетелям. Однако и здесь удалось избежать крайностей. Об институциональной стороне не забывали, чтобы не возникло ненужных разрушений политической системы. Те институты самоуправления колоний, судебной системы, которые существовали к моменту провозглашения независимости, были сохранены. Предпринимались усилия по созданию институтов, необходимых для восполнения недостающих и/или выпавших в результате провозглашения независимости блоков, прежде всего центральной исполнительной и законодательной власти. При этом отцы-основатели США намеренно не навязывали ни штатам, ни отдельным общинам единообразной схемы, а полагались на инициативу граждан. Они справедливо считали, что это не только позволит улучшить процесс отбора наиболее совершенных политических форм, но и будет способствовать проявлению и выявлению республиканских добродетелей. Издержки флорентийского подхода со временем становились все яснее, что заставило Дж. Вашингтона признаться: «Мы, пожалуй, были слишком хорошего мнения о человеческой природе, когда формировали нашу конфедерацию» 20
. Произошел поворот к венецианской модели с ее упором на политический и юридический формализм и с известными чертами аристократического синдрома.
Такой поворот курса во второй половине 80-х годов XVIII века был сопряжен с жесткой рационализацией и упрощением концепта республики, с переносом центра тяжести на формальную сторону структурной рациональности политического устройства. Его осуществили федералисты, противопоставившие свой революционный прагматизм довольно разнородной группе 21
оппонентов. В политической полемике их уничижительно назвали «антифедералистами» (ср. наших «антиреформаторов»), хотя в эту группу попали совсем разные люди — «классические республиканцы» 22
, либералы 23
, а также сельские популисты 24
, если учитывать только наиболее крупные группировки. Всех их в конечном счете объединяло нежелание или неспособность отринуть флорентийскую модель республики с ее упором на роль гражданских добродетелей и с немалой толикой демократизма.
Республика против демократии.
Редуцируя политическую проблематику до «судьбоносного выбора» между правильным и неправильным, будущий четвертый президент США Дж. Мэдисон в 10-м номере «Федералиста» 25
различал чистую демократию («общество, состоящее из небольшого количества граждан, собирающихся купно и осуществляющих правление лично») и республику («форму правления с использованием определенной системы представительства»). Здесь любопытен невольный, видимо, акцент на общество в случае демократии и на правление в случае республики. Сходным образом проведено различение и в 14-м номере «Федералиста»: «...при демократии народ собирается купно и осуществляет правление лично, тогда как в республике съезжаются и управляют страной его представители и уполномоченные на то лица» 26
.
Подобная трактовка республики, ее противопоставление демократии имеют свои преимущества. Схема легко проникает в обыденное сознание, склонное оперировать антитезами. В результате победы федералистов было осуществлено крупное историческое свершение — принята Конституция США. Доведя конституционный формализм до венецианского совершенства, они, по существу, исчерпали свою историческую миссию. Однако политическая инерция заставляла федералистов упрямо настаивать на резком противопоставлении республики и демократии. Надо сказать, что обстоятельства этому благоприятствовали. Французская революция, якобинский террор, разрушение политической системы до основания, чтобы через апелляцию к прямой демократии (народу, нации) начать с самого начала,— все это, естественно, придавало идее демократии ощутимый привкус примитивизма, разрушительности и деспотического своеволия. Характерны в этой связи рассуждения известного американского лексикографа и политика Н. Уэбстера. Он писал выдающемуся британскому философу Дж. Пристли: «Под демократией понимается правление, при котором законодательная власть осуществляется непосредственно всеми гражданами, как в прежние времена в Афинах и Риме. В нашей стране эта власть находится в руках не народа, а его представителей. Власть народа, по существу, ограничена непосредственным использованием права голоса. Отсюда ясное различие между формой правления у нас и в древних демократиях. Наша форма правления получила название республики или, скорее, представительной республики. Поэтому и слово «демократ» используется как синоним французского якобинца. ...Под республиканцами же мы понимаем друзей нашего представительного правления, которые полагают, что в государстве недопустимо никакое воздействие, которое не было бы санкционировано конституцией и законами» 27
.
Игра на поверхностных антитезах республики и демократии разбилась о глубоко укоренившееся в сознании американцев широкое представление о республике, плохо совместимое с упрощенной схемой централизованного представительства. В результате президент-федералист Дж. Адаме проиграл в 1800 году выборы демореспубликанцу Т. Джефферсону. Размышляя позднее, в 1819 году, о формуле Мэдисона, Адаме пришел к выводу: «Различение республики и демократии мистером Мэдисоном не может быть оправдано. Демократия на деле и есть республика, как дуб является деревом, а храм — зданием» 28
.
Демократия отвечает ударом.
Постепенно концепт демократии реабилитируется и начинает теснить концепт республики. Интересные данные на этот счет приведены Р. Хансоном. Так, красноречивыми свидетель ами являются названия американских газет за шесть десятилетий (1790—1850 годы). В первые тридцать лет (1790—1820) зарегистрированы 170 газет, где в названии встречаются слова «республика», «демократия» или их производные. При этом только 16 (около 9%) использовали демократическую идентификацию. Второе тридцатилетие (1820—1850) ознаменовано тем, что уже большинство газет идентифицируются как демократические: 63%, или 101 газета. «Эта замечательная перемена, несомненно, была отражением возникновения неформальной (дословно: самозванной, self-styled)
демократической партии,— делает вывод Хан-сон.— Однако основание было заложено раньше джефферсоновскими республиканцами и демореслубликанцами» 29
.
Дело было не только в высвобождении лишь временно скованного юридическим формализмом федералистов стихийного либерализма и демократизма американцев, но и в том, что концепты республики и демократии стали неоправданно сближать и даже отождествлять. Догматическое зацикливание федералистов на черно-белой оппозиции, упор на формалистскую венецианскую модель, пренебрежение многими демократическими аспектами республиканского наследия самим ходом вещей, логикой развертывания политического дискурса, т. е. даже без серьезных самостоятельных усилий оппонентов, привели к тому, что концепт демократии как бы перенял все разнообразие и богатство республиканизма, а концепт республики сохранил за собой лишь формально-процедурный каркас универсальной смешанной формы правления.
В конечном счете, оставляя в стороне многочисленные извивы противоборства-симбиоза республиканизма и демократии, включающие, например, появление двойников-соперников в виде популизма, народничества и т. п., можно признать, что понятие современной демократии, столь популярное ныне и в политологии, и в публицистике, фактически вобрало в себя основное содержание концепта республики. Дуб стал больше, чем деревом, храм — больше, чем зданием. Произошло отождествление понятий демократии и республики через концептное подобие синонимии. Это, естественно, также не могло не вызвать упрощений и вульгаризации, нанесших ущерб как одному, так и другому концепту. Логичным выходом стало возникновение в современной политической науке понятия полиархии
30
. С помощью этого понятия можно концептуализовывать современные плюралистические политии, которые отличаются как от простых демократий, так и от классических республиканских систем. Приметами полиархии становятся, с одной стороны, состязательность между группами интересов, с другой — высокая степень дифференцированности и специализированности институтов. Важными критериями полиархии являются также формальное ограничение права голоса и его практическое использование, а также общий уровень политического участия.
«Самая плохая форма правления».
Демократизация же и современная демократия по своей сути — соединение всех возможных и так или иначе испытанных форм политического опосредования действий и форм организации. Эту идею несколько парадоксально заострил У. Черчилль, выступая в британском парламенте 11 ноября 1947 года. «Демократия,—сказал он,—самая плохая форма правления, если не считать все остальные, которые время от времени подвергались проверке».
Демократия плоха своей всеядностью, плюрализмом, толерантностью. Это влечет множество неизбежных издержек, например многократное дублирование функций, проработку множества альтернатив и т. п. В результате система, по определению, не может быть достаточно эффективной для того, чтобы «догнать и перегнать» или «осуществить радикальную реформу», за пару лет втиснув страну в рамки капитализма образца К. Маркса. Для эффективного решения таких задач как раз и годится тоталитаризм. Он или подобные «однозначные» системы, претендующие на максимальную эффективность, как раз и подвергаются, по мысли Черчилля, проверке. Она обычно подтверждает эффективность «однозначной» системы, но тут же показывает разрушительность, а то и просто бессмысленность поставленных целей: перегоняя — убежали в какой-то тупик; завоевывая новое «жизненное пространство» — едва не лишились того, что было; устремляясь к «свободному рынку» — рискуем форсировать тотальную дезорганизацию. С точки зрения Черчилля, лучше не искушать судьбу погоней за небывалыми и сверхэффективными формами правления, а удовольствоваться «худшим» — смешением того, что работает и позволяет пусть медленно, но верно решать практические задачи.
Подобная смешанная система кажется «худшей» с точки зрения эффективности. Если же взглянуть на нее с точки зрения надежности, она предстанет «лучшей». Так и оценивал подобную систему Аристотель, называвший ее политией. Это слово, собственно, означало устройство полиса, его конституцию. Эта конституция как раз и является соединением, по необходимости противоречивым, всех возможностей политической системы. Политик) Аристотель четко отличал от собственно демократии в ее исходном смысле как прямого управления полисом всей массой граждан, исключающего иные варианты.
Современная демократия решительно отличается от классической, хотя и связана с ней, как, впрочем, и с классической монархией и аристократией, с тимократией и теократией, с прочими частными формами правления. Отличие современной демократии от множества ранних смешанных систем заключается в последовательности и рациональности соединения испытанных временем политических структур и связанных с ними функций. То, что мы называем демократическими принципами и процедурами, по существу, является рациональным средством обеспечения устойчивости и стабильности массивных, плотных и многоуровневых политических систем. Современная демократия в результате предстает как рациональное и критическое освоение сложными модернизированными политическими системами наследия всех трех эпох, гибкое и прагматическое его использование.
По самой своей сути современная демократия чужда зацикливанию на стереотипах современности (модерна). В этом отношении прорисовывается ее связь с движением к постмодерну. Не слишком ли смелым является это допущение? Действительно ли уже виден конец эпохе современности? Думается, что само появление понятия «постмодерн», рассуждения о конце истории являются немаловажными симптомами. Еще важнее осознание издержек и дисфункций модернизации, выявление признаков ее исчерпанности на собственной основе. Однако существенным свидетельством реальности приближения новой политической эпохи являются само развитие современной демократии, все более отчетливое ее различение в сравнении не только с классической демократией, но и с демократией популистской, которую как раз и следовало бы называть современной, оставив за той демократией, что начинает утверждать себя сегодня, название постмодерной или какое-то иное, которое придумают люди новой политической эпохи.
Автор И л ь и н М. В. — кандидат филологических наук, профессор кафедры политологии Московского государственного института международных отношений.