Введение
Тот,
кто борется
с чудовищами,
должен
следить
за собой, чтобы
самому не обра-
титься
в чудовище.
Попробуй подолгу
смотреть
в пропасть,
и она заглянет
тебе
в глаза.
Ф.
Ницше
"По
ту сторону
добра и зла"
Фридрих
Ницше (1844 - 1900) - великий
немецкий философ
и филолог, поэт
и музыкант.
Перед тем, как
приступить
к краткому
изложению и
анализу его
работы, хочется
сказать несколько
слов, обрисовав
характер его
философского
мировоззрения
в целом. Для
творчества
Ницше характерно
необычное
употребление
общепринятых
в философии
понятий. Его
идеи, как правило,
облечены в
форму фрагментов
и афоризмов.
Ему чужды всякие
попытки построения
философской
системы. Согласно
Ницше, мир есть
постоянное
становление
и бесцельность,
что выражается
в идее "вечного
возвращения
одного и того
же". Лишь понятие
"вещи" выступает,
как некий момент
устойчивости
в хаосе становления.
Вслед за А.
Шопенгауэром
Ницше в основе
мира мыслил
волю как движущую
силу становления,
как порыв, как
волю к власти,
волю к расширению
своего Я, к
экспансии.
Центральным
понятием у
Ницше является
идея жизни, он
является
родоначальником
направления,
именуемого
философией
жизни.
Ницше
можно назвать
блестящим
проповедником
индивидуализма,
волюнтаризма
и иррационализма.
Теория познания
в её классическом
смысле не была
предметом
особого внимания
мыслителя, а
некоторые его
высказывания
по этим вопросам
проникнуты
субъективизмом
и агностицизмом.
Ницше отвергает
принципы демократии
и исторического
прогресса, он
противопоставляет
ему amor
fati - любовь
к судьбе; он
отвергает также
идеи равенства
и справедливости,
как "разлагающие
цельность
человеческой
природы". Ницше,
будучи сторонником
принципа социальной
иерархии, развивает
элитарную
концепцию
абсолютного
господства
высшей касты
- тех немногих,
которые имеют
право воплощать
счастье, красоту
и добро, господствовать
над подавляющим
большинством
- серостью, которую
не общество,
а сама природа
предназначила
к тому, чтобы
быть общественной
пользой.
Основное
внимание Ницше
было сосредоточено
на проблемах
культуры, на
вопросах этики
и
эстетики, в
частности
музыки, а также
на идеях бытия
человека. Ницше
выделяет в
искусстве два
начала: дионисийское
- стихийное,
оргиастическое,
экстатическое
- и
аполлоновское
- просветлённое,
гармоническое,
рефлексивное.
Эти противоборствующие
силы характеризуют
само бытие,
причём дионисийское,
изначально-жизненное,
лежит в основе
бытия. Идеал
же культуры
заключается
в достижении
равновесия
этих полярных
начал. Искусство
- это сублимация
чувственного
удовольствия:
восприятие
произведений
искусства
сопровождается
возбуждением
полового инстинкта,
опьянением,
жестокостью
как глубинным
состоянием
психики. Именно
их смешение
производит
эстетическое
состояние.
Нельзя
не отметить,
что главная
тенденция в
воззрениях
этого незаурядно
одарённого
мыслителя и
разносторонне
развитого
человека творчества
состояла в
совершенствовании
культуры
человеческого
вида, в улучшении
самого типа
человеческой
личности. Воззрения
Ницше имели
и по сию пору
имеют большое
влияние на умы
людей; этому
во многом
способствует
удивительно
изящная литературная
форма его
произведений
в виде броских
афоризмов,
парадоксальных
выражений,
памфлетов и
притч, а также
мужественный
и вместе с тем
поэтический
характер его
твёрдой и ясной,
как холодный
горный воздух,
прозы.
*
*
*
Фридрих
Ницше приступил
к созданию
памфлета "Генеалогия
морали"
в момент своего
пребывания
в Сорренто
зимою 1876-77 годов,
хотя мысли,
изложенные
в этой работе,
несомненно,
гораздо старше,
они были впервые
вкратце изложены
в том собрании
афоризмов,
которое носит
название
"Человеческое,
слишком человеческое.
Книга для свободных
умов".
Уже в предисловии
к памфлету
Ницше, уверенный
в том, что мысли
эти возникли
в нём не разрозненно,
не произвольно
и не случайно,
что произошли
они от общего
корня, глубокой
потребности,
основной
воли познания
жизни,
чётко определяет
направление
и цель философского
исследования.
Вопрос ставится
следующим
образом: откуда
собственно
ведут своё
начало добро
и зло.
По словам автора,
он "своевременно
научился отделять
теологический
предрассудок
от нравственного
и не искал …источника
зла позади
мира", то есть
вне мира земного,
мира человеческого.
Ницше относит
понятия добра
и зла к сугубо
человеческим
изобретениям
и рассматривает
их с исторической
и психологической
позиций: "…при
каких условиях
изобрёл человек
эти определения
ценности - добро
и зло? и какую
они сами имеют
ценность?
Тормозят они
или содействуют
процветанию
человечества?
Являются ли
они признаками
нужды, бедности,
вырождения
жизни? Или наоборот
проявляется
в них полнота,
сила, воля к
жизни, её бодрость,
уверенность,
будущность?"
На опубликование
некоторых
собственных
гипотез относительно
происхождения
морали Фридриха
Ницше натолкнула
прочитанная
им "ясная, опрятная
и умная, старчески
умная книжечка"
английского
психолога
доктора Пола
Ри (Paul
Ree),
заглавие книжки
было "Происхождение
нравственных
восприятий".
Автор её твёрдо
стоял на позициях
дарвинизма
и искал корни
нравственности
и морали в области
человеческих
инстинктов,
исключая из
зоны поиска
область интеллектуальную,
а
также не рассматривая
исторических
предпосылок
формирования
так называемых
общечеловеческих
ценностей.
Ницше пишет:
"…в его гипотезах
по меньшей мере
забавно, что
дарвиновская
бестия и наисовременнейший
скромный нравственный
неженка, который
"не кусается",
подают друг
другу руку;
последний
делает это с
выражением
известного
добродушного
и утончённого
равнодушия
на лице, к которому
примешивается
доля пессимизма,
усталости, как
будто бы вовсе
не стоит так
серьёзно относиться
ко всем этим
вещам - проблемам
морали". Для
Ницше в тот
период важен
был вопрос о
ценности
морали, особенно
о ценности
"неэгоистического",
об инстинктах
сострадания,
самоотречения,
самопожертвования,
которые Шопенгауэр,
великий учитель
Ницше, "так
долго подкрашивал,
боготворил,
переносил в
потусторонний
мир", но именно
к инстинктам
во Фридрихе
росла всё более
глубокая
подозрительность,
скрытый скептицизм:
"Именно здесь
видел я опасность
для человечества,
его высшую
приманку и
искушение - но
к чему? к отрицанию?
Именно здесь
видел я начало
конца, остановку,…усталость,
восстание воли
против жизни,
нежно и уныло
заявляющей
о последней
болезни". В
силу того, что
задача о ценности
сострадания
и морали, построенной
на сострадании,
кажется чем-то
случайным,
сомнительным,
философ выдвигает
новое
требование:
человеку
необходима
критика
моральных
ценностей,
надо,
наконец, усомниться
в самой ценности
этих ценностей.
Ницше
считает, что
слишком долго
люди принимали
ценность
моральных
ценностей за
данную, за факт,
считали её
несомненной
и неоспоримой:
"…до сих пор
нисколько не
сомневались
и не колебались
считать "хорошего
человека" более
ценным, чем
"дурного", более
ценным в смысле
успеха, полезности,
успешности
по отношению
к человеку
вообще (в том
числе и будущности
человека)". Но
никто не задавался
вопросом: а
если бы было
справедливо
обратное? Если
бы доброе было
бы симптомом
регресса, а
следовательно
представляло
бы опасность,
соблазн, яд,
посредством
которого
современность
живёт на
счёт будущего?
Может быть
живёт удобнее,
более безопасно,
но и в более
мелком стиле,
пошлее?
Не мораль
ли виновна в
том, что никогда
не будет достигнута
возможная сама
по себе мощность
и
красота
типа человек?
Не является
ли мораль опасностью
самою опасною
из всех опасностей?..
Трактат
первый
"Добро
и зло", "хорошее
и дурное"
Фридрих
Ницше открывает
первый трактат
памфлета критикой
взглядов, присущих
английскому
психологу Полу
Ри и его коллегам,
задаваясь
вопросом, что
именно обуславливает
суждения последних
о происхождении
сил, имеющих
решающее значение
для развития
личности .
Философ
отмечает, что
его незримым
оппонентам
совершенно
чужд исторический
дух, что и подталкивает
искать корни
понятий добра
и зла там, где
менее всего
это желала бы
видеть интеллектуальная
гордость человека
("…в косной
привычке, в
забывчивости
или в слепом
и случайном
сцеплении
мыслей и их
машинальности,
или в чём-либо
чисто пассивном,
автоматичном,
рефлексивном,
молекулярном
и в основе тупом…"):
"Первоначально
- декретируют
они - неэгоистические
поступки хвалили
и называли
"добром" те,
кому они оказывались,
следовательно,
кому они были
полезны; впоследствии
забыли источник
этой похвалы
и стали считать
добрым неэгоистические
поступки вообще,
как будто они
были чем-то
хорошим, так
как они обычно
превозносились,
как нечто хорошее".
Ницше
утверждает,
что, во-первых,
теория эта ищет
и помещает очаг
возникновения
понятия "добро"
на неверном
месте, что суждение
"добро" ведёт
своё начало
не от тех, кому
оказывается
добро. Напротив,
сами "добрые",
то есть знатные,
могучие, высокопоставленные
и благородно
мыслящие считали
и выставляли
себя самих и
свои поступки,
как доброе, как
нечто высшего
сорта, в противоположность
низкому, низменно
мыслящему,
пошлому и
плебейскому.
Из этого чувства
расстояния
они впервые
извлекли себе
право создавать
ценности, чеканить
названия ценностей,
и никакого дела
до полезности
им не было. Таким
образом, источником
контраста
"хорошего"
и "дурного"
является чувство
знатности и
расстояния,
продолжительное
и преобладающее
общее и основное
чувство высшего
господствующего
рода по отношению
к низшему роду,
к чему-то низшему.
Такого рода
происхождение
доказывает,
что слово "добро"
первоначально
не было связано
с "неэгоистическим"
поступком. И
напротив, именно
при падении
аристократических
оценок человеческой
совести постепенно
навязывался
весь тот контраст
"эгоистического"
и "неэгоистического"
этот, по терминологии
Ницше стадный
инстинкт,
получивший
тогда распространение.
Ницше
пишет, что,
во-вторых, помимо
исторической
неприемлемости
рассматриваемой
гипотезы
происхождения
оценки "добра",
она страдает
психологическим
внутренним
противоречием.
Предполагается,
что источником
похвалы неэгоистического
поступка была
его полезность,
и что это было
забыто.
Но как возможно
подобное забвение?
Может быть, в
определённое
время прекратилась
полезность
подобных поступков?
Напротив, мы
можем наблюдать
совершенно
противоположное,
поскольку
полезность
эта была всегда
обыденным
явлением, таким,
которое подчёркивалось
и подчёркивается
непрерывно
снова; следовательно,
оно не только
не могло исчезнуть
из сознания,
не только не
могло быть
позабыто, но
должно было
всё резче
запечатлеваться
в сознании.
Ницше
считает, что
на правильный
путь его вывел
вопрос, что
собственно
обозначают
в этимологическом
отношении
выражения
"добро" на разных
языках, и так
как философ
был также незаурядным
филологом, ему
не составило
большого труда
провести
лингвистический
(а также
историко-лингвистический)
анализ данного
выражения: "Я
нашёл, что все
они указывают
на одинаковое
превращение
понятия,
что всюду основным
понятием является
"знатный",
"благородный"
в сословном
смысле, из которого
развивается
с необходимостью
понятие "добро"
в смысле
"душевно-знатного",
"благородного",
"душевно-высокопоставленного"…;
развитие это
идёт всегда
параллельно
с другим, которое
"пошлое", "плебейское",
"низкое", в конце
концов, превращается
в понятие "дурное"".
Не углубляясь
в данное исследование,
можем привести
два красноречивых
примера. Немецкое
слово "schlecht"
(дурно),
тождественное
со словом "schlicht"
(простой),
первоначально
обозначало
безо всякого
оскорбительного
смысла простого
человека,
простолюдина
в противоположность
знатному.
Приблизительно
ко времени
тридцатилетней
войны, то есть
довольно поздно,
смысл этого
слова превращается
в современный.
Можем также
сравнить в
русском языке
старинное
обозначение
простолюдина
словом "подлый"
("подлые людишки")
и современное
понятие "подлый".
Такое позднее
открытие явления
"превращения
понятий" Ницше
объясняет
задерживающим
влиянием, которое
оказывал
демократический
предрассудок
на все вопросы
происхождения.
Ницше отмечает
также, что часто
в тех словах
и корнях, которые
обозначают
"добро", ещё
просвечивают
главные оттенки,
на основании
которых знатные
именно и считали
себя людьми
высшего ранга:
"Они называют
себя, например,
"истинными";
прежде всего
греческая
знать… Созданное
для этого слово
по своему корню
обозначает
такого, который
существует,
который обладает
реальностью,
кто истин; затем
истинный в
субъективном
смысле, правдивый".
Далее Ницше
приводит несколько
аналогичных
примеров из
греческого,
латинского,
галльского
и немецкого
языков: "Немецкое
"Gut"
(добрый,
хороший) не
обозначает
ли "den
Gottlichen" (божественного),
человека
божественного
происхождения?
Не тождественно
ли оно с именем
народа (первоначальным
дворянством)?".
Тот
случай, когда
высшая каста
является в то
же время и жреческой,
не представляет
исключения
из правила,
что понятие
о политическом
превосходстве
всегда переходит
в понятие о
духовном
преимуществе.
Здесь, например
впервые в качестве
классового
различия появляются
понятия "чистый"
и "нечистый"
и из этих понятий
также впоследствии
развивается
понятие "хороший"
и "дурной", уже
не в классовом
смысле. Ницше
считает, что
противоречия
оценок в случае
жреческой
аристократии
приняли опасный
внутренний
и острый характер,
что благодаря
ним в конце
концов между
людьми была
создана огромная
пропасть: "У
духовенства
всё становится
опаснее; не
только целебные
средства и
искусства, но
и высокомерие,
месть, остроумие,
распутство,
любовь, властолюбие,
добродетель,
болезнь. …Можно
сказать, что
на почве этой
в самой сущности
опасной формы
существования
человека, формы
священнической,
человек вообще
стал более
интересным
животным, что
только здесь
человеческая
душа в высшем
смысле достигла
глубины
и стала злою
- а это ведь две
основные формы
превосходства
человека над
остальными
животными!..".
Далее
Ницше отмечает,
что бессильные
внесли в человеческую
историю тот
дух, который
явился причиной
переоценки
изначальных
понятий. Аристократическое
уравнение
ценностей
(хороший, знатный,
могучий, счастливый,
любимый Богом)
было вывернуто
наизнанку, по
мнению философа,
с принятием
христианских
понятий, а корни
этих понятий
Ницше усматривает
в монотеистической
концепции
иудаизма, "…а
именно: " только
одни несчастные
- хорошие; бедные,
бессильные,
низкие - одни
хорошие, только
страждущие,
терпящие лишения,
больные, уродливые
благочестивы,
блаженные,
только для них
блаженство;
зато вы, вы знатные
и могущественные,
вы на вечные
времена злые,
жестокие, похотливые,
ненасытные,
безбожные и
вы навеки будете
несчастными,
проклятыми
и отверженными"…
Известно кто
унаследовал
эту переоценку…".
Автор считает,
что с иудеев
начинается
"восстание
рабов в морали:
восстание,
имеющее за
собой двухтысячелетнюю
историю и которое
теперь бросается
в глаза только
потому, что оно
было победоносно".
За
две тысячи лет
на стволе этого
дерева мести
- глубочайшей
и возвышеннейшей,
создающей
идеалы, преобразующей
ценности - выросла
новая любовь,
глубочайшая
из всех видов
любви. Ницше
ставит вопрос:
не был ли Иисус
из Назарета
- воплощённое
евангелие
любви, Спаситель,
несущий бедным,
больным, грешникам
блаженство
и победу - не
был ли именно
Он искушением,
в самой жуткой
и непреодолимой
форме, искушением
и окольным
путём к тем
иудейским
ценностям и
новшествам
идеала. Разве
не на обходном
пути Спасителя,
этого кажущегося
противника
и разрушителя
Израиля, иудеи
достигли последней
цели своей
высшей жажды
мести - радикальной
переоценки
нравственных
ценностей своих
врагов и победителей?
Ницше вопрошает:
"Не было ли
чёрным, тайным
искусством
истинно великой
политики мести,
дальнозоркой,
подпольной,
медленной и
предусмотрительной
мести то обстоятельство,
что сам Израиль
вынужден был
объявить перед
всем миром
смертным врагом
и распять на
кресте орудие
своей мести,
чтобы … все
противники
Израиля могли
бы безбоязненно
идти на эту
приманку? Да
и можно ли было
… при всех
ухищрениях
ума вообще
выдумать более
опасную приманку?
Можно ли изобрести
что-либо равное,
столь же увлекательное,
чарующее, оглушающее
подобно губительной
силе этого
символа "святого
креста", этого
ужасного парадокса
"бога на кресте",
этой мистерии
невообразимой,
последней,
крайней жестокости
и самораспятия
бога для спасения
человека?..
Несомненно
одно, что до
сих пор Израиль
своей местью
и переоценкой
всех ценностей
… торжествовал
постоянно над
всеми другими
идеалами, над
всеми идеалами
более
возвышенными".
Здесь
мне хотелось
бы приостановить
освещение
работы немецкого
философа и
изложить свою
точку зрения
на поставленные
им вопросы. При
всём моём уважении
к Фридриху
Ницше я не могу
согласиться
с его взглядом
на христианство,
на личность
Спасителя.
Во-первых,
я считаю, что
Церковь, Вера
и Бог - явления
глубоко различные
по своей сущности.
Церковь - это
организация,
институт, учреждённый
самими людьми,
подверженный
влиянию политических
и социальных
факторов. За
время своего
существования
христианская
церковь, как
католическая,
протестантская,
так и ортодоксальная,
неоднократно
реформировалась,
динамически
изменяя свои
каноны и устои.
Эти реформы,
несомненно,
инициировались
людьми,
хоть и считающимися
пастырями рода
человеческого,
посредниками
между человеком
и Богом. И среди
священнослужителей,
представителей
"жреческой
аристократии",
как именует
их Ницше, во
все времена
было немало
личностей
властолюбивых,
тщеславных,
высокомерных,
то есть проявляющих
те же человеческие
качества, что
и простые миряне.
Это не в коей
мере не умаляет
достоинства
тех отцов церкви,
которые искренне
и самозабвенно,
не преследуя
никакой для
себя выгоды
стремились
приблизиться
к Богу, познать
счастье в любви
к ближнему и
всепрощении.
Вера
же в Бога - явление
субъективное,
чувство, исходящее
из глубины души
верующего
человека. Является
ли Вера потребностью
человека или
необходимостью,
неважно, но она
ни в коей мере
не зависит ни
от церкви,
учреждённой
самими людьми,
ни даже от
объективной
реальности
существования
самого Бога,
ведь, как известно,
существование
Его недоказуемо.
Поэтому нельзя
переносить
суждение о том,
что противоречие
оценок нравственных
понятий представителями
касты священнослужителей
сказалось на
переоценке
изначальных,
аристократических
ценностей, на
веру в Бога, на
религию,
которую данные
личности
представляют.
Во-вторых,
среди последователей
христианского
учения во все
времена, с тех
пор, как христианство
стало государственной
религией Великой
Римской империи
и до наших дней,
было немало
людей знатных,
благородного
происхождения,
которые имели
огромное влияние
на человеческое
общество и
которые употребляли
это влияние
на совершение
благодеяний
чисто христианских.
Именно таких
людей я считаю
ярчайшими
представителями
христианской
общины всех
времён и народов
и думаю, что
они от этого
ничуть не умаляли
достоинство
своего происхождения
и могущества,
наоборот, их
нравственные
качества могли
служить примером
как для аристократов,
так и для простолюдинов.
Известно также,
что и среди
ортодоксальных
иудеев с древних
времён и по сей
день можно
назвать множество
тех, кто пользуется
влиянием и
властью, кто
богат и могущественен,
поэтому трудно
согласиться
с мнением философа,
что именно от
них происходит
мнение "бедные,
слабые и бессильные
- хорошие; богатые,
знатные, сильные
- дурные".
В третьих,
Заповеди Христовы
хоть и имеют
грани соприкосновения
с заповедями
Ветхого Завета,
но и в корне
отличаются
от них. Я имею
в виду вторые
пять заповедей,
устанавливающих
норму взаимоотношений
между людьми.
Заповеди Нового
Завета гласят
о любви к ближнему,
об уважении
к его личности,
о бескорыстии
по отношению
к любому
человеку,
они призывают
к неотмщению
обид, в то время
как заповеди
Моисея завещают
помогать человеку
своего рода,
своего племени,
и провозглашают
как закон: "Око
за око, зуб за
зуб"! Разумеется,
нельзя проводить
прямые аналогии
между ценностями
христианскими
и ветхозаветными.
Кроме того,
Спаситель не
утверждал, что
богатство и
могущество,
равно как и
высокое происхождение
являются помехой
на пути к спасению
души, и даже
знаменитая
фраза "Легче
верблюду пройти
сквозь игольное
ушко, чем богатому
попасть в рай"
не говорит об
этом буквально.
Нет, речь идёт
о том, что богатство
материальное,
нажитое в земной
жизни, не является
пропуском на
небеса ("…не
собирайте себе
богатства на
земле, но на
небе…") само
по себе; но если
человек знатный,
могущественный
и благородный
творит благие
дела, то разве
не достоин он
уважения на
земле и вечного
блаженства
в жизни небесной?
И в Новом Завете
мы можем найти
примеры того,
что среди
последователей
Христа ещё при
жизни его были
люди обеспеченные,
пускай и простого
происхождения.
Не к полному
отказу от жизни
земной и переоценке
изначальных
аристократических
ценностей
призывал Спаситель,
а к борьбе с
очерствелостью
души,
корыстностью,
мстительной
жестокостью
и злобой.
Но вернёмся
к памфлету.
Раскрывая суть
введённого
понятия восстания
рабов в морали,
Ницше пишет,
что оно начинается
с того, что жажда
мести становится
творческой
и порождает
ценности. В то
время как благородная
мораль возникает
из торжествующего
утверждения
себя самого,
рабская мораль
с самого начала
говорит нет
"внешнему",
"иному", "не
себе", это нет
и является её
творческим
деянием. Это
превращение
наизнанку
определяющего
ценности взгляда
- это неизбежное
обращение к
внешнему и
равнение на
него, вместо
обращения к
самому себе
и равнение на
самого себя
- именно и характерно
для жажды мести.
Мораль рабов
для своего
возникновения
всегда нуждается
первоначально
во враждебном
и внешнем мире,
она нуждается
во внешнем
раздражении,
чтобы вообще
действовать
- деятельность
её в основе
своей является
реакцией.
При оценке
благородных
имеет место
обратное явление:
она действует
и вырастает
независимо,
она ищет своё
противоположение
только для
того, чтобы ещё
благодарнее,
ещё радостнее
сказать себе
самой - да. Её
отрицательное
понятие "низкое",
"пошлое", "скверное"
является только
последующим,
бледным изображением
контраста по
отношению к
их положительному,
насквозь пропитанному
жизнью и страстью,
основному
понятию "Мы
благородные,
мы добрые, мы
прекрасные,
мы счастливые"!
Если способ
оценки благородных
ошибочен и не
соответствует
действительности,
то это относится
к той области,
которая им
недостаточно
известна, узнать
которую они
упорно противятся:
иногда они
ошибаются в
оценке презираемой
ими среды, человека,
толпы народа.
С другой стороны
можно видеть,
что эффект
презрения,
взгляда свысока,
взгляда превосходства,
даже если он
извращает образ
презираемого,
далеко уступает
тому извращению,
какое позволяют
себе по отношению
к своим противникам
скрытая ненависть,
месть бессильного.
Ницше
считает, что
на самом деле
к презрению
примешивается
слишком много
небрежности,
легкомыслия,
слишком много
невнимания
и нетерпения,
даже слишком
много собственного
радостного
самочувствия
для того, чтобы
оно было в состоянии
превратить
свой объект
в предмет
раздражения,
в чудовище.
Философ приводит
пример: греческое
дворянство
придаёт всем
словам, которыми
отличает от
себя низший
народ, почти
доброжелательный
оттенок, постоянно
примешивая
к нему известного
рода сожаление,
снисхождение.
В конце концов,
почти все слова,
относящиеся
к простому
человеку, стали
выражением
"несчастного,
достойного
сожаления".
С другой стороны,
"дурной", "низкий",
"несчастный"
всегда звучали
для греческого
уха оттенком,
в котором преобладало
значение
"несчастный".
Ницше утверждает:
"…Это наследство
древнего, более
благородного,
аристократического
способа оценки,
который не
исчезает даже
в презрении…".
Люди благородного
происхождения
чувствовали
себя
счастливыми;
им не нужно
было строить
искусственно
своё счастье,
глядя на своих
врагов, не нужно
было при случае
убеждать себя
в этом, обманывать
себя,
как это обыкновенно
приходится
делать людям
ressentiment
(жажды
мести). Они умели
так же, как люди,
преисполненные
сил, следовательно,
неизбежно
активные люди,
не отделять
счастья от
деятельности;
деятельность
они необходимо
относят к понятию
счастья. Это
является полной
противоположностью
понятия "счастья"
на ступени
бессильных,
угнетённых,
исполненных
ядовитыми и
враждебными
чувствами, у
которых понятие
"счастья"
выступает в
своих существенных
чертах, как
наркоз, оглушение,
покой, тишина,
успокоение
духа, отдых
тела, одним
словом, пассивно.
В то время как
человек благородный
живёт с доверием,
он откровенен
и даже подчёркивает
свою откровенность,
человек жажды
мести не честен,
не откровенен
и не прям сам
с собою. Душа,
ум его любят
закоулки, тайные
дороги и задние
двери, всё скрытое
нравится ему,
как его
мир, его
безопасность,
его
утеха; он умеет
молчать, не
забывать, ждать,
предварительно
унижаться и
смиряться.
В связи
с этим утверждением
Фридриха Ницше
мне приходит
на ум известный
пример - так
называемое
"Общество
вольных каменщиков",
мировая паутина
масонских лож,
только официальная
история которой
насчит
более четырёх
веков, на самом
же деле корни
этой организации
несоизмеримо
глубже в историческом
смысле. Что
может быть
более красноречивым
примером
вышесказанного,
как не тайная,
экзотерическая
подоплёка
масонских
обрядов, знаний
и суждений?
Деятельность
этого ордена
"благодетелей
человечества"
всегда была
сокрыта от
общества, истинные
же цели его не
всегда были
понятны даже
большинству
далеко не рядовых
посвящённых.
Но я могу утверждать
однозначно,
и это давно уже
не секрет для
многих из нас,
что масонская
организация
причастна, если
не напрямую,
то косвенно,
ко всем европейским
революциям,
начиная с революции
16 века в Нидерландах
и заканчивая
октябрьским
переворотом
1917 года, столь
трагического
для нашей Родины.
Что ещё, как не
жажда мести,
могло толкать
масонов на
борьбу с законными
правящими
аристократическими
партиями, на
подстрекательство
и призывы к
свержению
монарших домов
- лучших семей
Европы - и кровавому
избиению благородных
представителей
дворянского
сословия?
Далее
Ницше пишет,
что порода
таких людей,
людей жажды
мести, неизбежно
становится
в конце концов
умнее (мне хочется
добавить -
хитроумнее,
изворотливее),
чем какая либо
благородная
раса и будет
совершенно
в другой мере
ценить ум; она
ценит ум, как
первое
условие существования,
между тем как
ум благородных
рас имеет тонкий
оттенок роскоши,
утончённости:
- он не имеет
здесь того
существенного
значения, какое
имеет полная
уверенность
в функциях
регулирующих
бессознательных
инстинктов
или даже известное
безрассудство,
смелое наступление,
будет ли это
по отношению
к опасности
или к врагу,
или мечтательный
взрыв гнева,
любви, почтительности,
благодарности
и мести, что во
все времена
отличало благородные
души. Даже сама
жажда мести
благородных
людей, когда
она ими овладевает,
происходит
и исчерпывается
в немедленной
реакции и поэтому
не отравляет.
С другой стороны
она вовсе не
имеет места
в тех бесчисленных
случаях, когда
это имеет место
у всех слабых
и бессильных.
Неумение долгое
время серьёзно
относиться
к своим врагам,
своим неудачам,
даже к своим
дурным поступкам
- это признак
сильных, совершенных
натур, в которых
имеется избыток
пластической,
образовательной,
исцеляющей
и позволяющей
забыть силы.
Именно такой
человек одним
движением
сбрасывает
с себя много
бесов,
которые внедряются
в другого; только
в данном случае
и возможна
настоящая
"любовь
к своим врагам"
Здесь Ницше
подразумевает
известную
христианскую
заповедь: "Любите
врагов ваших,
благословляйте
проклинающих
вас, благотворите
ненавидящим
вас и молитесь
за обижающих
вас и гонящих
вас". Как много
уважения проявляет
благородный
человек по
отношению к
своим врагам!
- а такое уважение
уже является
мостом к любви…
Он требует себе
врага как отличия,
он не выносит
иного врага,
кроме такого,
в котором нет
ничего достойного
презрения и
очень многое
достойно уважения;
равного себе
по благородству
врага!
Зато
представьте
себе "врага"
в том виде, как
его представляет
себе человек
жажды мести
- именно здесь
это его дело,
его творчество:
он создаёт
"злого врага",
"злого"
именно в качестве
основного
понятия, исходя
из которого,
как его отражение
и противоположность
он выдумывает
и "хорошего"
- себя самого.
И происходит
это совершенно
обратно тому,
как у благородного,
который создаёт
основное понятие
"добрый" первоначально
и независимо,
исходя именно
из себя самого,
и только затем
создаёт представление
о "дурном".
Ницше сопоставляет:
"Это "дурное"
благородного
происхождения
и то "злое" из
бродильного
котла ненасытной
ненависти -
первое, созданное
впоследствии,
побочное,
дополнительный
цвет; второе,
напротив, оригинал,
начало, настоящее
деяние в концепции
нравственности
рабов - как
противоположны
эти оба понятия
"дурной" и
"злой", которые,
по-видимому,
противополагаются
одному и тому
же понятию
"хороший"! Но
это не
одно и то же
понятие
"хороший".
Напротив, нужно
спросить себя,
кто собственно
является злым
согласно морали
ressentiment
(людей
жажды мести).
Строго говоря,
это и есть именно
"хороший" с
точки зрения
другой морали,
именно благородный,
могущественный,
господствующий,
только получивший
иную окраску,
иное значение,
обратное изображение
в ядовитом
глазу".
Философ
считает, однако,
что те самые
благородные
люди, которые
так строго
удерживаются
в границах
обычаями, почтением,
привычками,
благодарностью,
которые проявляют
себя по отношению
друг к другу
столь снисходительными,
сдержанными,
нежными, гордыми
и дружелюбными,
по отношению
к внешнему
миру, там, где
начинается
чужое, чужие,
проявляют себя
немногим лучше
необузданных
диких зверей.
Здесь, на чужой
территории
они освобождаются
от всякого
социального
воздействия,
они на диком
просторе
вознаграждают
себя за напряжение,
созданное
долгим умиротворением,
которое обусловлено
мирным сожительством.
Они возвращаются
к невинной
совести хищного
зверя, как
торжествующие
чудовища, которые
идут с ужасной
смены убийств,
поджога, насилия,
погрома с гордостью
и душевным
равновесием,
уверенные, что
поэты будут
надолго иметь
теперь тему
для творчества
и прославления.
А именно таковыми
по сути были
все завоевательные
походы, обусловленные
пассионарными
подъёмами целых
народов, поворачивавшие
историю человечества
в иное русло.
Достаточно
вспомнить,
например, походы
Александра
Великого или
Гая Юлия Цезаря.
В основе всех
этих благородных
рас можно уловить
хищного зверя.
Эта скрытая
основа, по мнению
Ницше, время
от времени
нуждается в
освобождении,
зверь выходит
наружу, стремится
опять на дикий
простор: эта
потребность
одинаково
присуща римскому,
арабскому,
германскому,
японскому
дворянству,
гомеровским
героям, скандинавским
викингам. Сознание
этого и даже
гордость этим
проявляется
и на высших
ступенях культуры.
Ницше приводит
пример, когда
Перикл говорит
своим афинянам:
"Ко всем странам
и морям наша
смелость проложила
дорогу, воздвигая
себе всюду
вечные памятники
в хорошем и
дурном". Эта
смелость благородных
рас, бешеная,
непридусмотримая,
невероятная
даже в их предприятиях,
их равнодушие
и презрение
к безопасности,
телу, жизни,
удобствам, их
ужасная весёлость
воителей и
радость во всех
разрушениях,
в наслаждении
победы и жестокости
- всё это для
тех, кто страдал,
сливалось
вместе в образ
"злого врага".
Ницше
пишет, что однажды
он обратил
внимание на
смущение Гесиода,
когда тот пытался
выразить
последовательность
культурных
эпох через
золотой, серебряный,
медный век, так
как не умел по
другому выразить
противоречие,
которое представлял
собой чудный,
и в то же время
столь ужасный,
столь насильственный
мир Гомера.
Гесиод сделал
из одной эпохи
две и поставил
их одну за другою.
Сперва он поставил
век полубогов
и героев Трои
и Физ в том виде,
как мир этот
сохранился
в памяти благородных
поколений,
которые имели
там своих предков;
а затем он поставил
следующий век
в том виде, как
этот мир сохранился
в памяти потомков
придавленных,
ограбленных,
испытавших
дурное отношение,
захваченных,
проданных, - в
виде медного
века, твёрдого,
холодного,
жестокого,
лишённого
чувства и совести,
который всё
сокрушал и
заливал кровью.
В свете
вышеизложенного,
считает философ,
становится
ясно, что смыслом
всякой культуры
является воспитание
из хищного
зверя-"человека"
ручное, цивилизованное
животное, животное
домашнее. А все
те инстинкты
реакции и
злопамятства,
с помощью которых
посрамлены
и побеждены
благородные
поколения
вместе с их
идеалами, придётся
рассматривать
как орудия
культуры.
Но это ещё не
значит, что
носители
их
являются в то
же время представителями
культуры. Напротив,
эти носители
подавленных
и жаждущих
возмездия
инстинктов,
эти люди жажды
мести, потомки
всего европейского
и неевропейского
рабства представляют
собой регресс
человечества!
Эти "орудия
культуры" -
позор человека
и скорее возбуждают
подозрение
против культуры,
являются документом
против неё.
Вместе с вырождением
свободных и
неукротимых
благородных
человек измельчал,
стал безнадёжно
умеренным, но
вместе с тем
научился считать
себя целью и
вершиной, смыслом
истории, "высшим
существом"
над всей природой,
стал чувствовать,
что он имеет
на это право.
Он стал чувствовать
себя чем-то по
крайней мере
сравнительно
удачным, сравнительно
жизнеспособным,
по крайней мере
не отрицающим
жизнь…
И
Ницше пишет
в связи с этим,
что ему тяжело
ощущать вокруг
себя нечто
неудавшееся,
измельчавшее,
одомашненное.
Он хотел бы
видеть среди
людей такого,
который оправдывал
бы название
человека,
дополнительный
искупающий
счастливый
образец человека,
чтобы благодаря
нему можно было
бы сохранить
веру в человека.
В измельчании
и уравнении
европейского
человека Фридрих
Ницше видит
величайшую
опасность,
"…потому что
зрелище это
утомляет…".
Он констатирует:
"Мы не видим
теперь ничего,
что стремилось
бы стать больше,
можно предполагать,
что падение
будет всё ниже
и ниже, к более
жидкому, добродушному,
умному, уютному,
умеренному,
безразличному…-
человек, без
сомнения, становится
всё "лучше"…
В этом-то и
заключается
опасность
Европы, вместе
со страхом
перед человеком
мы утратили
и любовь, и уважение
к нему, надежду
на него, даже
желание его.
Вид человека
утомляет - что
же иное современный
нигилизм, если
не это?.. Нам надоел
человек…".
Далее
автор возвращается
к проблеме
относительно
другого источника
"добра", добра
в том виде, как
его выдумали
люди злопамятства
и жажды мести.
Он
проводит
метафорическую
аналогию между
отношениями
в человеческом
обществе и
извечным
противостоянием
"жертва-хищник"
в мире дикой
природы. Так,
нетрудно понять,
что ягнята не
любят крупных
хищных птиц,
но это не является
ещё причиной
ставить упрёк
большим хищным
птицам, что они
хватают маленьких
ягнят. И если
ягнята говорят
между собой:
"эти хищные
птицы злы, и
тот, кто наименее
подобен хищной
птице, кто является
их противоположностью
- ягнёнком, разве
тот не хорош?",
то ничего нельзя
возразить на
такое построение
идеала. Но хищные
птицы посмотрят
на это с насмешкой
и скажут: "Мы
ничего не имеем
против этих
добрых ягнят,
мы их даже любим,
что может быть
вкуснее
нежного ягнёнка".
В самом деле,
требовать от
силы, чтобы она
не проявляла
себя силою,
чтобы она не
была желанием
одолеть, желанием
господства,
жаждою врагов,
сопротивлений
и торжества,
это столь же
бессмысленно,
как требовать
от слабости,
чтобы она проявлялась
в виде силы.
Известное
количество
силы, внешней
и внутренней,
представляет
собой такое
же количество
стремления,
воли и деятельности.
Более того, это
не что иное,
как именно
самая эта
деятельность,
хотение, действование
и эти понятия
различаются
только благодаря
неточностям
языка и окаменевшим
в нём основным
заблуждениям
разума. Ницше
называет ошибочным
предположение
о том, что всякое
действие обусловлено
действующим
субъектом. "Как
народ обособляет
молнию от её
блеска," - пишет
философ - "и
считает её
последней
деятельностью,
действием
субъекта, называемого
молнией, так
же точно народная
мораль обособляет
силу от проявления
силы, как-будто
за сильным
имеется безразличный
субстрат, от
доброй воли
которого зависит,
проявлять силу
или нет. Такого
субстрата нет;
позади делания,
действия, становления
- нет "бытия";
"делатель"
только присочинён
к действию, - в
действии заключается
всё". Он считает
также, что к
ошибочным
понятиям, "подкидышам
языка" следует
отнести, например,
атом (вспомним,
что в 70-е годы
прошлого столетия
атомистическое
представление
о материи не
было экспериментально
и научно подтверждено,
да и сейчас
человек не
может однозначно
отнести элементарные
частицы ни к
корпускулярным,
ни к волновым
явлениям) или
кантовскую
"вещь в себе".
Поэтому нет
ничего удивительного
в том, что скрытые,
тайно тлеющие
проявления
жажды мести
используют
для себя эту
веру, веру в
то, что от доброй
воли сильного
зависит быть
слабым, а хищной
птице стать
ягнёнком: это
даёт им право
ставить в упрёк
хищной птице,
что она хищная
птица.
Поэтому,
по мнению Ницше,
угнетённые,
подавленные,
подвергшиеся
насилию в бессилии
говорят: "Будем
иными, чем злые,
то есть добрыми.
А добр всякий,
кто не производит
насилия, никого
не оскорбляет,
не нападает,
не воздаёт злом
за зло, кто месть
предоставляет
богу, кто подобно
нам скрывается,
уступает дорогу
всему злому
и вообще немного
требует от
жизни, подобен
нам, терпеливым,
скромным,
справедливым".
Философ не
приемлет,
последовательно
осуждает такую
позицию и поясняет,
что это по существу
означает только:
"Мы слабые-слабые:
хорошо, если
мы не будем
ничего такого
делать, на
что у нас не
хватит сил".
Он говорит, что
"это резкое
признание
факта, этот ум
низшего порядка,
свойственный
даже насекомым
(которые притворяются
мёртвыми, чтобы
не делать "слишком
многого" в
случае большой
опасности)…
вырядилось
в роскошное
одеяние самоотверженной,
тихой, выжидающей
добродетели,
как будто-бы
сама слабость
слабого - то
есть его сущность,
его деятельность,
вся его неизбежная
неустранимая
действительность
- представляет
собой добровольное
действие, нечто
намеренное,
произвольное
деяние,
заслугу".
Такая порода
людей нуждается
в вере в безразличный,
одарённый
свободным
выбором "субъект"
вследствие
инстинкта
самосохранения,
самоутверждения.
Субъект (или
говоря популярнее,
душа - именно
так определяет
Ницше), может
быть, был до
сих пор на земле
лучшим пунктом
веры оттого,
что давал большинству
смертных, слабым
и угнетённым
всех видов
возможность
возвышающего
самообмана,
давал возможность
слабость объяснять
свободой, а
своё поведение
- заслугой.
Переоценка,
искажение
первоначальных
понятий, привело
к тому, что слабость
превратилась
в заслугу, бессилие,
которое не
воздаёт - в доброту,
боязливая жажда
мести - в смирение,
подчинение
тем, кого ненавидят,
стало послушанием.
Безобидность
слабого, даже
трусость получило
название "терпение",
и зовётся также
добродетелью.
Невозможность
отомстить
называется
нежеланием
мстить, может
быть даже прощением.
Фридрих Ницше
называет это
искусством
чёрной магии,
которая из
чёрного делает
белое, делает
молоко и невинность,
он называет
это мастерской,
где фабрикуют
идеалы.
И вновь философ,
обрушивая
саркастические
упрёки на
христианские
моральные
принципы, смешивает,
сращивает между
собою три, в
общем-то, различных
по своей сущности
явления - Церковь,
Веру и Бога. Он
считает, что
именно христианская
церковь, как
объединение
слабых против
сильных и есть
та самая мастерская,
что приверженцы
Христова учения
следуют ему
из мести и ненависти:
"…теперь только
я слышу, что
уже так часто
говорилось:
"Мы
добрые, являемся
праведными
то, чего они
требуют, они
называют не
возмездием,
но "торжеством
справедливости";
ненавидимое
ими это не враг
их, нет! они
ненавидят
"неправду",
"безбожие";
то, во что они
верят и на что
надеются, - это
не надежда на
месть, не упоение
сладкой местью
("сладкой как
мёд" её называл
уже Гомер), а
"победа божия,
победа правосудного
бога
над безбожниками";
они любят на
земле не братьев
по мести, но
"братьев по
любви", как
говорят они,
всех добрых
и праведных
на земле. …Они
называют то,
что служит им
утешением от
всех страданий
- их фантасмагорию
предвкушаемого
будущего блаженства
- "последним
судом", пришествием
их
царства,
"царства божия"
- а пока
они живут "в
вере", "в любви",
"в надежде"".
В вере
во что? В любви
к чему? В надежде
на что? Слабые,
как утверждает
Ницше, когда-нибудь,
где-нибудь
также хотят
быть сильными,
когда-нибудь
должно наступить
и их "царство".
Чтобы дожить
до этого, необходимо
жить долго,
пережить смерть,
- необходима
вечная
жизнь,
чтобы вечно
вознаграждать
себя в царстве
божьем за эту
земную жизнь
"в вере, в любви,
в надежде" - так
объясняет автор
популярность
идеи бессмертия
души. Он пишет,
что Данте жестоко
ошибся, когда
с ужасающей
гениальностью
поставил на
вратах ада
следующую
надпись: "и меня
создала вечная
любовь": - над
вратами христианского
рая с его "вечным
блаженством"
с большим правом
могла бы стоять
надпись - "и
меня создала
вечная ненависть".
Что такое блаженство
того рая?.. В
качестве ответа
на этот вопрос
приводятся
слова одного
из столпов и
учителей католицизма,
святого Фомы
Аквинского:
"Beati
in regno coelesti videbunt poenas damnatorum, ut
beatitudo illis magis complaceat"
1.
Фома
Аквинский,
призывая христиан
отказаться
от наслаждений
общественных
представлений,
писал также:
"Вера даёт ведь
нам гораздо
больше, гораздо
более сильное;
благодаря
искуплению
мы располагаем
ведь совершенно
другими радостями;
вместо атлетов
мы имеем своих
мучеников;
желаем мы крови
- в нашем распоряжении
кровь Христова…А
что ждёт нас
в день второго
пришествия,
в день его
торжества!".
С целью усиления
воздействия
основной идеи
произведения
Ницше цитирует
большой фрагмент
из сочинения
Аквината, который
в ярких красках
описывает
мучения осуждённых
грешников в
пламени ада,
описывает
пристрастно,
злорадно. Речь
там идёт и о
языческих
царях, поклонявшихся
эллинскому
и римскому
пантеону, и о
наместниках
римских провинций,
жестоких гонителях
христианства,
о философах,
что говорили,
будто Бога нет,
будто нет души.
Не забыты и
поэты, и актёры-трагики,
и гимнасты…Из
этого фрагмента
можно выделить
такую фразу:
"…а затем перейду
я к зрелищу,
которым невозможно
насытиться,
зрелищу мучений
тех, кто издевался
над Господом.
"Вот он, вам
скажу я тогда,
сын плотника
и нищенки, вот
вам и нарушитель
субботы, якшающийся
с самарянами
и дьяволом. Вот
вам купленный
у Иуды, вот вам
он, избитый
тростником
и кулаками,
оплёванный,
напоённый
желчью и уксусом.
Вот он, украденный
тайно учениками,
чтобы можно
было разгласить,
будто он воскрес…"
Ну какой претор,
консул или жрец
может своею
щедростью
доставить тебе
такие зрелища,
такие наслаждения?
А мы ведь, благодаря
вере, можем уже
и теперь представить
себе всё это
воображением.
А впрочем, какие
прекрасные
вещи ждут ещё
нас, которых
мы ни очами не
видали, ни ушами
не слыхали, ни
сердцем не
помышляли? (1.
Кор. 2,9)".
Да, безусловно,
слова эти
преисполнены
жажды мести,
Фома просто
упивается
предстоящим
собственным
торжеством,
жестокой расплатой,
страшными
муками своих
врагов. И месть
эта действительно
не реализована,
затаена, отложена
"на потом", до
последнего
суда; возможно,
она не реализована
именно от бессилия.
Но я хочу повторить
ещё раз свою
мысль: Фома
Аквинский -
всего лишь
человек, пусть
даже и влиятельный
подвижник
христианской
церкви, пусть
даже он и считается
святым, представителем
Бога на земле.
Но он - субъект,
выражающий
свои
собственные
мысли, проявляющий
свою
внутреннюю
сущность, свою
субъективную
жажду мести,
затаённую
злобу. И паства,
к которой он
обращается,
несомненно
принадлежит
к роду человеческому.
Но Бог, как
объективность,
пусть даже
существование
которого недоказуемо,
не имеет отношения
к фантазиям
Аквината, не
имеет отношения
к его мстительности,
неистовому
злорадству
и проявленной
в высказываниях
и сочинениях
озлобленности.
Не имеет, как
уже говорилось,
к этому отношения
и Христос, ни
как личность,
ни как воплощение
Бога в теле
человеческом.
Ницше вновь,
преследуя
определённые
цели - донести
свои идеи, обосновать
их - смешивает
между собой
в общем-то различные
явления: Церковь,
Веру и Бога.
Противоречивость
суждений Ницше
в сфере духовной
неоднократно
отмечалась
другими философами,
в частности,
по словам Владимира
Соловьёва, "в
своей полемике
с христианством
он поразительно
мелко плавает".
Но я считаю,
что в оценке
внутреннего
мира человека,
в оценке сущности
субъекта немецкий
философ очень
часто бывает
прав.
В заключение
Первого Трактата
автор подводит
итоги вышесказанному:
обе эти противоположные
ценности, "хорошо
и худо", "добро
и зло" в течение
тысячелетий
вели долгую
страшную борьбу
на земле; и хотя
нет сомнения,
что вторая
оценка давно
уже получила
преобладание,
но и теперь ещё
нет недостатка
в местах, где
борьба продолжается
ещё с неопределённым
исходом. Наоборот,
можно было бы
даже сказать,
что борьба эта
поднимается
всё выше и выше
и тем самым
становится
всё глубже, всё
духовнее. Так
что и во времена,
современные
философу, и в
настоящее время
может быть не
было и нет более
решительного
признака "высшей
натуры", более
духовной натуры,
чем быть в разладе
в этом отношении
и представлять
арену борьбы
этих противоположностей.
Ницше
пишет: "Символ
этой борьбы,
написанный
чертами, которые,
пережив все
поколения
людские, читаются
до настоящего
времени, гласит:
"Рим против
Иудеи, Иудея
против Рима":
- не бывало до
сих пор события
более важного,
чем эта
борьба, эта
постановка
вопроса, это
смертельное
противоречие"
(Ницше был глубоким
почитателем
и приверженцем
древнеримской
культуры, достаточно
вспомнить его
работу "Чем
я обязан древним").
Кто же победил
в этой борьбе
противоположностей,
в борьбе за
значение изначальных
понятий и ценностей?
Но ведь тут не
может быть и
сомнения: Рим
побеждён. Впрочем,
в эпоху Возрождения
произошло до
жуткости блестящее
пробуждение
классического
идеала, благородного
способа оценки
всех вещей: сам
Рим зашевелился,
как пробуждённый
мнимоумерший,
под давлением
нового, надстроенного
над ним. Но тотчас
восторжествовали
снова люди
жажды мести,
благодаря тому
глубоко плебейскому
движению, называемому
реформацией,
считая при этом
и то, что должно
было последовать
за нею - восстановление
могильного
покоя классического
Рима.
Ещё более
решительно
и в более глубоком
смысле, чем
тогда, люди
жажды мести
победили классический
идеал с французской
революцией:
последняя
политическая
знать, существовавшая
в Европе, знать
семнадцатого
и восемнадцатого
французского
столетия пала
под напором
мстительных
инстинктов
низменной
толпы. Никогда
на земле не
было большего
ликования,
более шумного
воодушевления!
При этом случилось,
правда, нечто
самое чудовищно-неожиданное:
перед глазами
и совестью
человечества
выступил сам
воплощённый
античный идеал
в неслыханном
великолепии.
Ещё раз, сильнее,
проще, глубже,
чем когда-либо,
раздался в
ответ на старый
лозунг лжи
людей мести
о
праве большинства,
в ответ на волю
к падению,
принижению,
уравнению,
упадку и закату
человека, - ужасный
и чарующий
противоположный
лозунг права
меньшинства!
"Как последнее
указание другого
пути явился
Наполеон", -
пишет Ницше:
"этот единственный
и позднейше
рождённый
человек из
живших во все
времена, и в
нём воплотилась
проблема
благородного
идеала самого
в себе. Достойно
размышления,
какова эта
проблема: Наполеон,
этот синтез
бесчеловечия
и сверхчеловечества..."
Правда, здесь
мне хочется
напомнить, что
Бонапарт окружал
себя и вёл за
собой людей
отнюдь не
благородных;
скорее мне
хочется назвать
ту армию хищников,
грабителей
и мародёров
европейским
сбродом.
Но кто знает,
может, в этом
и заключалась
трагичность
одиночества
того действительно
незаурядного
человека? Достаточно
вспомнить, как
окончилась
жизнь этого
поднявшегося
на волне плебейского
бунта безусловного
пассионария
и прирождённого
вожака, ведь
его осудили
и растоптали
как раз те самые
французы, которые
незадолго до
того бурно
приветствовали
его и так низко
поклонялись
ему…
Ярчайшим
примером ещё
одной победы
людей жажды
мести над
благородными
идеалами может
служить трагедия
России, кровавый
февральский
и совершенно
чудовищный
октябрьский
перевороты
- мне жаль, что
Фридрих Ницше
не дожил до
них, не стал
современником
этих страшных
событий, а также
тех, что по
неумолимой
закономерности
следовали за
ними, и, наверное,
продолжают
следовать до
сих пор. Мне
кажется, что
подобной абсолютной
и полной переоценки
благородных
идеалов, понятий
мир не ведал
с незапамятных
времён; здесь
победа людей
жажды мести
оказалась
завершённой,
цель их мщения
была достигнута,
и оружие их
проявило себя
так, как никогда
до тех пор. В
то время, когда
Ницше создавал
рассматриваемый
труд, на улицах
Москвы и Санкт-Петербурга
рвались бомбы,
брошенные из-за
угла подлыми
руками террористов;
представителям
власти, дворянства,
императорской
семьи стреляли
в спину. Позже,
когда власть
оказалась в
руках большевиков,
кровавый террор
принял поистине
жуткий, кошмарный
характер. Я не
буду описывать
факты, являющиеся
в настоящее
время общеизвестными,
я просто хочу
сказать, что
всё то время
проливалась
не только кровь,
нет, ещё более
страшным оружием
была грязная,
циничная ложь,
клевета, искажение
и сокрытие
исторических
фактов, разрушение
оплота Российских
духовных ценностей
- Православия.
Философ
совершенно
прав - люди жажды
мести, сделавшие
её смыслом
своего бытия
не гнушаются
никакими средствами
для достижения
своей страшной
цели, и суждения
его о происхождении
и значении в
различных устах
и умах понятий
о хорошем и
дурном, об
относительной
ценности категорий
"добро" и "зло"
помогли мне
новыми глазами
взглянуть на
данную проблему.
Литература
Ницше
Ф. По ту сторону
добра и зла.
Избранные
произведения.
- М: "Сирин", 1990,
книга вторая.
- 415с.
Ницше
Ф. Собрание
сочинений.
Т.1. -М: Издание
М.В. Клюкина,
1900 г.
Спиркин
А.Г. Философия.
- М: УИЦ "Гардарики",
1999. - 815с.
1
- "Блаженные
в царствии
божием увидят
наказания
осужденных,
чтобы блаженство
их было им
приятнее".
Филиал
московского
государственного
технического
университета
им.Н.Э.Баумана
в г.Калуге
Кафедра
философии и
политологии
Реферат
по философии
Фридрих
Ницше
"Генеалогия
морали"
памфлет
Трактат
первый
"Добро
и зло", "хорошее
и дурное"
Составил:
Чайковский
М.М,
студент группы
САУ-42
г.
Калуга
2000