Стилистика раннего советского философско-правового мышления. Ленин и Льюис Кэролл

Стилистика раннего советского философско-правового мышления.
Ленин и Льюис Кэролл

Г.Ч. Синченко, Омский юридический институт МВД России, кафедра философии и политологии

Профессиональным юридическим сознанием давно зарегистрированы первоначальный революционно-романтический пафос отрицания права и последующий сдвиг отечественной юриспруденции к "представлению о праве как порядке общественных отношений, затем к нормативному пониманию права и, наконец, к многоаспектному, как принято теперь говорить, пониманию" [1, с. 4]. Поскольку в течение последних восмидесяти лет существенно изменялись экономическое положение страны, политическая конъюнктура, идеологические приоритеты, подвижность теоретико-правовых схем естественна. Было бы гораздо удивительнее, если бы они застыли в пафосе революционного правосознания.

Вместе с тем социологическая интерпретация интеллектуальной истории имеет ограниченный характер, так как общественная обстановка воздействует на духовную практику по принципу диспозитивной, а не императивной нормы. На понимании данного факта строится интерналистский подход. Право внутренне закономерно и обладает высокой сопротивляемостью неблагоприятной общественной среде; юридическое здравомыслие - цветок, пробившийся через "асфальт" агрессивной идеологии. Эти методологические установки отчетливо выражены в недавней монографии С.С. Алексеева [2].

Акцентирование внутренних факторов может быть качественно усилено посредством перевода из дисциплинарной в собственно интеллектуальную область. Мышление - не только потенциальная, но и актуальная целостность: если мысль нецелостна "здесь-и-сейчас", то ее просто нет. Поэтому рассогласование философско-идеологической оболочки и теоретико-юридического ядра возможно как факт сознания, но не как факт мышления. Когда объясняется концепция, то есть определенный интеллектуальный продукт, приходится оперировать как минимум тремя рядами переменных: "переменными бытия", "переменными мышления" и "переменными теории". И чем детальнее объяснение, тем значимее роль ментального ряда. Мышление является органом согласования теории и бытия, способностью конструирования определенных структур, наполнение которых теоретически отраженным содержанием реальности позволяет человеку соединять различные аспекты в целостную карту мира и ориентироваться по ней во вмещающем материальном и духовном ландшафте. Речь идет о гармонизирующей, эстетизирующей активности мышления, или, что то же самое,- о его стилистике.

Если построить курс объяснения по внутреннему интеллектуальному каналу, то советское правоведение предстанет интеллектуально-стилистическим феноменом. Ясно, что это перекодирование, а не исчерпание проблемы. Но вхождение в мыслительный интерьер исследуемого объекта дает шанс смоделировать каждую стилистическую эпоху как бы изнутри ее собственной интеллектуальной органики: "Чем ниже моя голова, тем глубже мои мысли!"- говорил персонаж Льюиса Кэрролла.

Советское правоведение как проблема. Предлагаемый угол зрения обеспечивает предельную проблематизацию советского правоведения и приводит в изумление перед самим фактом его существования. Представители первых поколений русской марксистской элиты были людьми образованными, а то и умственно незаурядными. И разве не удивительно, что, проведя революцию и соорудив социалистическое государство вопреки Марксу, они считали себя верными марксистами? Разве не удивительно, что советская правовая система сложилась под сенью как раз того учения, которое помещало ее в зону теоретически невозможного? Разве не достоин изумления факт существования теории права, во-первых, на базе философии юридического нигилизма, во-вторых, посредством регулярного отправления ритуалов преданности этой философии? Не имеем ли мы "в лице" ранней советской теоретической юриспруденции некое подобие казуса?

Льюис Кэрролл. Структура естественной среды обитания философско-правового мышления ленинского образца за полвека до Октябрьской революции уже была соткана автором знаменитой сказки "Алиса в Зазеркалье" Льюисом Кэрроллом. Созданный воображением университетского профессора математики, знатока логики сказочный мир завораживает неповторимой "алогичной логичностью", "неправильной правильностью" событий, персонажей и рассуждений. Абсурдные сами по себе, осколки "Зазеркалья" образуют настолько согласованную картину, что вымысел писателя превращается в зеркало по-своему осмысленной и как бы живой реальности. Все - от политиков до физиков - черпают в ней сюжеты, идеи и образы, но, похоже, что ресурсы "Зазеркалья" неиссякаемы.

Интеллектуальная Вселенная по ту сторону зеркала. В качестве наиболее подходящей модели зазеркального Универсума Льюис Кэрролл остановился на шахматах. Благодаря проницательности писателя, его сказка помогает более пристально взглянуть на шахматы, а главное - проникнуть в тайны зазеркальной духовной жизни. Тогда перед нами раскроется и мыслительный строй советской философии права.

Во-первых, пространство шахматной игры и, соответственно, пространство по ту сторону зеркала имеет структуру лабиринта. Фигуры маневрируют по доске зигзагообразно и порой вынуждены петлять, пересекать одно и то же поле в разных направлениях. Для действующих лиц шахматной партии пространство становится как бы изломанным и неоднородным. Это и есть лабиринт, в организации которого состоит суть шахматных правил. Понятно, что оживленные фантазией писателя обитатели шахматного мира не только ходят, но и мыслят зигзагами. По-другому и быть не может: когда попавший в лабиринт идет или думает "прямо вперед", сторонний наблюдатель фиксирует эксцентричность движений или выводов.

Во-вторых, в зазеркальном мире вырождено одно из естественных измерений. "Скомканная" топика лабиринта связана с тем, что правила игры сворачивают трехмерное пространство в плоскость.*(1) Это действительно очень зазеркальный признак, так как эффект зеркала обусловлен исчезающе малой неровностью отражающей поверхности. Следовательно, конечная причина экстравагантности отраженного мышления заключается в том, что оно не сложнее, а упрощеннее нашего как минимум на одну степень.

В-третьих, поскольку асимметричные предметы предстают в зеркале обращенными, постольку страну по ту сторону зеркала можно считать настоящим царством инверсий, а зазеркальный ум - умом, вывернутым наизнанку.

Наконец, в-четвертых, шахматное пространство дискретно, ибо фигуры не могут занимать позиции, смещенные за границы полей. На этом основании можно предполагать "резкость" далекого от культуры компромиссов зазеркального духа. И действительно, в большинстве случаев льюискэрролловские персонажи неуступчивы и авторитарны. Добрая чудаковатость Белого Рыцаря лишь добавляет контрастности этому черно-белому, как сама шахматная доска, интеллекту.

Ниже я постараюсь показать, что философско-правовое мышление советского типа может быть понято в качестве хорошо структурированного, логичного феномена. А чтобы увидеть, как оно справлялось с задачей согласования теории и действительности, как раз и потребуется умственное перемещение в собственную стихию этого мышления, простирающуюся по другую сторону зеркала. Сказка, для претворения которой в быль родилось несколько поколений наших предков, была написана на языке английской художественной литературы именно как сказка.

* * *

Интеллектуальный феномен Ленина находится в стороне и от русской либеральной теоретико-юридической мысли, и от русской религиозной философии. Тем не менее, он не только не находится в стороне от биографии русского философского и политико-правового мышления, но и является одним из ее узловых пунктов. Поэтому поднимать ленинскую тему никогда не поздно. Напротив, даже хорошо, что публицистическая волна критики уже схлынула, а ее следы высохли в оперативной исторической памяти.

Искусство момента. История становления мышления наиболее крупного и оригинального марксиста XX в. есть история переиначивания содержательных принципов учения Маркса и выворачивания диалектического метода из его собственного стилистического "гнезда". Закрепившееся почти в идиому изречение о политике как искусстве возможного - не только кредо Ленина-политика, но и типологическая характеристика Ленина-мыслителя в том особом смысле, в котором искусство возможного может пониматься как искусство перевоплощения невозможного в возможное.

За ленинскими теоретическими схемами угадываются контуры новой, лишь сейчас окончательно складывающейся, картины мира, в композиционный центр которой наука XX в. помещает неравновесность, нелинейность, случайность, переплетение процессов упорядочивания и разупорядочивания. Только ум с совершенно специфическим ритмическим рисунком мог поставить формационное преображение "недокапиталистической" России в зависимость от редчайшего, случайного стечения обстоятельств; только отлившаяся в схизматические стилевые формы философско-политическая мысль могла предвосхитить неклассический туннельный эффект физики микромира, ибо только такая мысль могла допустить, что крестьянство способно ворваться в слишком прогрессивную для него пролетарскую революцию, подобно частице, преодолевающей энергетический барьер вопреки недостатку кинетической энергии.

Таким образом, мышление Ленина радикально неклассично. Классический стиль - это стиль больших масс и малых скоростей, колоссальных опор и прочных фундаментов. Классическое мышление признает лишь такую действительность, которая прокладывает себе дорогу с силой необходимости, и лишь такие результаты, которые выступают итогом всего предшествующего развития. Классика - взгляд на мир sub specie aeterni, и даже диалектика сохраняет вечность в форме вечного изменения. Поэтому классическому сознанию абсолютно чужда зародившаяся sub specie momenti стилистика русской революции и ее "момент истины" в памятную ночь на 26 октября 1917 г. Для классического ума "момент истины" есть манифестация того факта, что некоторое дело вызрело, достигло соответствия самому себе и, "переполнившись" собой, выплеснулось в координированное по оси времени событие. Иное понимание невозможно, ибо классический ум ищет в будущем не причины, а следствия. Ритмика же революционного футуризма извлекала из будущего причины и в истину Октябрьского момента вкладывала совсем другой смысл. Отсутствие в обозримом будущем практических революционных шансов было воспринято как посыл к практической ревизии будущего ради обращения шансов текущего момента в истину наступающего дня. Логика понятна: поскольку сложилась уникальная ситуация-момент, когда захватом власти можно спровоцировать задержавшееся бы в противном случае на годы и годы общественное переустройство, постольку поставить судьбу на кон - дело революционной чести. Следовательно, не внутренняя полнота дела есть момент его истины, а истина дела есть заполнение этим делом "жгущего руки" момента.