Александр Кудлай
Немало людей заявляют, что знают нечто. Так утверждают немало ученых, мастеровых, художников, поэтов, историков, религиозных священников. Если же спросить каким образом они знают утверждаемое, ответы начнут отличаться, а иногда и не обозначатся вовсе. Чтобы ответить на вопрос, требующий от человека объяснить или доказать свое знание, нужно выбрать некое общее основание для него, т.е. то, на основании чего это знание может считаться знанием, а не лишь мнением, т.е. критерий знания.
Скептики вообще говорят, что если кто-то предоставит критерий для оценки знания, можно будет спросить, а чем проверить этот критерий (?), т.е. потребуется еще и критерий критерия. Потом то же следует сделать и с критерием критерия, и так до бесконечности. Поэтому, говорят они, мы в действительности не можем иметь никакого знания, т.к. критерий оного надо будет искать бесконечно, а принять утверждение без критерия было бы легкомысленно, и мы никогда не знали бы обладаем ли мы знанием или просто еще одним мнением, и отличается ли хоть чем-то знание от мнения, которое хочется принять.
Скептикам в свою очередь возражали и эмпирики, и рационалисты, каждый по-своему. А общество склонно было принимать эти возражения то одних, то других. Поэтому в школах продолжали учить, а ремесла и искусства не останавливались никогда полностью. Однако же были даже и школы скептической мысли, в которых знакомили с доктринами скептиков, которые наверно как-то знали
учителя этих школ.
Несмотря на парадокс скептицизма, который сам всегда утверждает нечто и среди этих утверждений также утверждает, что утверждать вообще нет никаких оснований, скептическая мысль имела свое приложение в прогрессировании знания в самых разных его областях. Это наверно побуждало людей более серьезно относиться к своим утверждениям и исследовать предмет своего знания с новым жаром и более основательно чем прежде, т.е. развивать логику и наблюдения. Что и продвигало вперед науку или искусство, в которых поэтому интеллект начинал усматривать что-то неведомое ему доселе. И так то, что мы называем знанием, продолжало свое развитие; учителей, книг, счетных и печатных машин, компьютеров и новых технологий, а также и учебных центров становилось все больше и больше. Все больше становилось на земле людей, умевших читать, писать, считать, чертить и рисовать и говорить на развитом языке или нескольких языках. Происходило развитие культуры. Человек стал все больше отличаться от дикаря или животного, и мы надеемся, что это к нашему общему благу.
О критерии же знания скептикам возражали неожиданно для них. Говорили, что нет необходимости выверять каждый критерий другим критерием, но достаточно лишь найти один, достаточно убедительный. Декарт например считал таковым ясную-четкую и независимую идею
. Предложенная любому здоровому рациональному уму, такая идея сама по себе убеждала бы такой ум, не требуя еще какого-то внешнего подтверждения, именно в силу того, что она независимая идея, т.е. не требует для своего принятия какой-то еще идеи. Его когито-эрго-сум
и явилось иллюстрацией этого. На базе же такого критерия можно было строить логически и все остальное здание эпистемологии, что Декарт и сделал блистательно и убедительно. Именно благодаря этому его и сейчас признают отцом современного научного миросозерцания.
Кант позже тоже предлагал свой убедительный критерий, хотя и более скованный эмпирическими симпатиями, чем Декарт и усомнившийся в правомочности вывода второго Декартого принципа. Он взялся исследовать, ограничивает ли эмпиризм все знание, которорое он называл синтетическим, т.е. которое выходит за пределы того знания, которое он называл онтологическим, или знание лишь слов. Канту удалось продемонстрировать не только возможность, но и наличие синтетического знания априори
, т.е. до любого опыта. Кроме того Кант показал наличие определенного и необходимого знания в мире неопределенности и случайности. Из определенности знания сферы чистого разума он уследил также и определенность в сфере эмпирического зания, которой самой по себе никакая определенность по самой ее природе не должна была быть свойственна. И далее Кант показал, что определенность приходит в эмпиризм именно из сферы чистого разума, которым и настраивается вся способность восприятия и вывода во второй сфере. Он показал, что человеческий разум сам жестко настроен, чтобы даже просто и существовала возможность какого-то хоть чувственного опыта.
Хотя Кант и не ситал убедительным вывод второго принципа у Декарта, следовавшего схеме Анселма, он пытался обосновать тот принцип более мягко, через практический разум
. Кант вынужден был написать свой учебник логики, которая была бы способна справляться с поставленными им задачами, не менее грандиозными чем задача Декарта. Применяя свой очень сложный многоэтажный инструмент, он доказывал что есть границы метафизического знания, если он прав в своих интуициях и начальной модели, предложенной для объяснения знания вообще. Однако он тут же и утверждал, что говорит только об основаниях будущей метафизики,
которую еще надлежит построить. Кроме того он сомневался и потому противоречил себе относительно интеллктуальной интуиции и ее возможностей, скорее пытаясь нащупать правильное решение, чем определенно высказывая его, как это нередко ему приписывают.
Канта нередко называли субъективным идеалистом
, что может быть верно лишь в определенном объеме, т.к. Кант всегда считал, что знание само по себе не может быть лишь субъективно, и называл бы такое “знание” иллюзией. Критиковал же он субъективизм Баркли на том основании, что, как Канту казалось, Баркли подает зание как слишком уж субъективное явление. Смысл, в котором идеализм Канта можно очень условно считать субъективным
, есть тот, что восприятие субъекта и формирование им идей о мире зависит там от уже заранее настроенного ума, но при этом это касается всех субъектов, и в этом смысле объективно и универсально. Кант очень интенсивно объективен, снова и снова подчеркивая эту объективность в различных главах своей Критики чистого разума
. Просто объекты эмпирического мира у него возможны именно потому, что об этом мире человек не знает ничего помимо своего собственного уже данного ему фильтра. Опять же однако он говорит об этих объектах для нас
универсально, а не субъективно. Также как и о логике универсальной, а не лишь субъективной, которую он вообще бы считал просто невозможной и бессмыс
Это для него было бы ясной и отчетливой идеей
как и для Декарта, и как наверное для любого рационального ума, исследовавшего эту тему сколько-нибудь серьезно.
Индивидуалист Ницше в этом аспекте тоже не так далек от этих двоих. Его очень здесь отличают от последующих экзистенциалистов, хоть, всеже мне кажется что у Ницше здесь больше недоработанно, чем предложено, а предложенное во многих пунктах уязвимо, именно вследствии недостаточной продуманности. Слишком много полуфабрикатов, которые потому сами по себе несъедобны, а готовят их разные последователи поразному: некоторые из них делают пищу и вовсе ядовитой, тогда как другие, вроде Хайдегера, могут придавать ей съедобность.
Не поэтому ли на дверях Платоновской Академии, как говорят, было написано: “Да не входит сюда незнающий математики”? Умы нематематического типа склонны к аллогизмам и фантастичности, которая шокировала реалистического Платона, которому была очевидна объективная (универсальная) природа знания, что постоянно доказывает его Сократ во многих диалогах, например в Протагоре
. Сократу позиция индивидуализма и релятивизма кажется просто смешной, и он шутит и шутит с Протагором: “Если человек – мера всех вещей, то значит каждый и является сам по себе мерой всего своего знания о чем угодно, и знает о лечении болезней больше чем врач, а о строительстве кораблей больше чем кораблестроитель, а также и навигацию знает лучше капитана, а военное дело лучше профессиональных военных, и приготовить пищу может лучше повара, и ребенка родить, лучше беременной женщины. А почему бы тогда не сказать, что поросенок или обезьяна-бабун есть мера всех вещей? И зачем же тогда мы приходим учиться к мудрому Протагору, когда каждый из нас гораздо лучше сам для себя знает обо всем, включая и его искусство?” Сам факт наличия профессий, ремесел, искусств и наук, говорит в пользу существования универсального знания, разделенного на те категории чисто объективно. И не каждый, непосвященный в эти отдельные категории знания может справедливо
судить о них, но только лишь ученый в них. А на основании чего (какого критерия) его учат тому знанию? Тот критерий должен быть универсален. Так врач универсально вызывается к любому больному – ведь его организм устроен по определенным вселенским принципам здоровья, которые знает врач, а не сапожник или слесарь, знающие лучше других в своих ремеслах, которые тоже базируются на универсальных знаниях, извесных более мастерам этих искусств, чем их подмастерьям; и подмастерье становится когда-то мастером именно на основании приобщения к тому универсальному знанию категории той его профессии.
Наверно Ницше прав в том, что есть разные перспективы знания одного предмета, но ведь это само предполагает объективное существование того самого предмета, и эта объективность универсально принимается. Кроме того возможность признания отдельной такой перспективы кем-то еще кроме одного ее формирователя, говорит и об объективном существовании самой этой перспективы, раз ее могут схватить разные умы, она уже трансцендирует один только ум и является некоей вселенской собственностью, т.е. может изучаться сама по себе, как объект. Следовательно чистого субъективизма никак не получается! Не получается и чистого скептицизма! Потому что если сомневаться в принципах, то значит сомневаться о в самом скептицизме, а утверждать скептицизм – значит утверждать существование объективной истины и тем самым ниспровержение самого скептицизма, как принципа.
Если скептик говорит о том, что ум человеческий может обманываться, то: 1) Само это утверждение может быть примером такого обмана (как и любое утверждение вообще); 2) Но чтобы уму обманываться, должен существовать этот ум, а то что же будет обманываться (?) Следовательно, необходимо известно хотя бы одно, а именно что ум существует (обманыается ли он, прав или сомневается), и эта идея независима, ни от правоты, ни от ошибки чего-либо еще. Но это тоже опровергает чистый скептицизм. И т.д. и т.п.
Если мы говорим друг с другом, то значит надеемся на передачу некоего знания. Но если оно чисто субъективно, то какже его можно было бы передать, т.е. вывести за его субъективные пределы? Значит оно не чисто субъективно, и с точки зрения нашей практики мы доказываем себе и другим возможность универсального знания.
При всей возможности ошибаться во многих отношениях, мы все же не можем ошибаться во всех отношениях. Ошибка во всех отношениях – просто сампротиворечивое утверждение! А значит можно строить критерий правильного знания на тех случаях неподвергающегося ошибки, определенного, необходимого знания. Все построенное знание конечно может тестироваться и все более остро и детально определяться, но несомненно доказан сам факт существования такого знания и потому факт существования такого критерия, как показаны и примеры последнего.
Не следует грустить и тем, которые считали себя субъективистами. Следует признать, что без субъекта нет и знания, принадлежащего этому
субъекту. Но только это не исключает существования знания самого по себе
, т.е. знания в уме абсолютного, несотворенного субъекта или Бога. Субъект сотворенный знает в силу несотворенного знания, т.е. всилу наличия этой определенности, этого абсолютного критерия и эталона. Субъективизм возможен, только если в конечном итоге субъект понимается абсолютно, а варианты знания временными проекциями абсолютного знания. Но если то существует, то можно как-то им и начать обладать, и это будет уже не субъктивно или объективно, а и тем и другим одновременно. Пока же недоступна абсолютность всезнания, нельзя отвергать объективную составляющую знания
и нельзя смешивать его с мнением
. Возможны бо
льшие знатоки и меньшие, умники и идиоты, гении и бездарности, добродетели и пороки. Тогда функциональна моральная мысль, можно и должно учиться и совершенствовать свою природу. Можно поучиться у того, кто знает нечто лучше тебя, хотя и возможно это обучение вследствии трансцендентного света универсального разума, которым все в конечном счете измеряется и признается. В этом можно не сомневаться. В этом позиция Августина и Бонавентуры не подлежат сомнению. Хотя невредно иметь ввиду и то, что продвижение любого индивида к совершенному знанию может оказаться процессом негладким и затяжным, как и то что путь этот не
безнадежен, и вехи на нем (или критерии
) могут быть замечены и указаны
.
А. Кудлай. 26 января 2007