ГОУ ВПО «Курский Государственный Медицинский Университет»
Кафедра философии
РЕФЕРАТ
по философии на тему:
«Общество, как философская категория»
Выполнил: Шульгинов
Антон, 2-БТ, 1 группа
Проверил: Немеров
Евгений Николаевич
Курск, 2009
Понятие общества следует отличать от отдельных вариантов объединения людей, их общностей разного рода, отдельных социальных групп. Греческий и латинский эквиваленты данного термина — socios, socialis означают “объединенный”, “совместный”. Старославянское слово obьtjo — “то, что вокруг”. Первое отличие общества — его системный, синтетичный характер, поскольку оно вбирает в себя множество отдельных подсистем — пол, возраст, семью, народность, профессию, религиозную конфессию, форму политической жизни (скажем, государство) и многие другие варианты коллективного объединения людей по тому или иному общему для определенной группы интересу. Общество представляет собой некую сферу межличностных отношений, в которую вплетается указанное множество “нитей”. Основа такого объединения — глубинные, коренные интересы людей, направленные на совместное выживание и, значит, сосуществование в некоем участке исторического и географического пространства и времени. Общество похоже на многоэтажное здание — в его конструкцию входят такие “этажи”, как:
- поселения (города, села);
- регионы проживания, страны, их соседские (как СНГ, ЕЭС) и дистантные (вроде ООН, НАТО) объединения;
- и, в конечном счете, всё человечество.
Общество не сводится ни к одной из форм общности людей, однако его существование предполагает их разнообразие. Во-вторых, человеческое общество качественно отличается от внешне похожих на него объединений животных. Многие звери живут стадами, птицы и рыбы — стаями, а пчелы и муравьи, как известно, создают самые высокоорганизованные в природе сообщества себе подобных особей (с четкой иерархией, разделением труда, взаимопомощью). Однако социальные инстинкты животных действуют автоматически и стереотипно, а люди сознательно вырабатывают и постоянно, усилиями воли поддерживают традиции коллективного общежития, нормы и правила социальной организации. Общество цементируется осознанием большей части своих членов необходимости объединения, сотрудничества — ради общего блага, как минимум, выживания, а как максимум, процветания. Поодиночке людям не выжить вообще; маленькие объединения людей обречены на прозябание, представляют собой жалкую пародию на общество (вроде законсервировавшихся почти что в каменном веке аборигенов Австралии, Южной Америки или Африки). Возможность прогрессивного развития социума, обогащения его экономики и культуры достигается только при условии создания и поддержания общественного объединения того или иного масштаба. Итак, общество — это любого масштаба объединение людей в совместной жизни и деятельности, на основе гласного или негласного договора, соглашения о сотрудничестве на определенных условиях.
Общественная жизнь, как показывает история человечества, протекает между такими крайностями, как деспотизм и анархия. В первом случае, получившие власть над обществом лица распоряжаются ею неразумно, своекорыстно — они доводят свой народ до нищеты и, чтобы удержаться у власти, практикуют террор — физически уничтожают все больше людей. Во втором случае, доведенные до отчаяния массы народа превращаются в бунтующие толпы, сметающие на своем пути и институты власти, и достижения культуры. Другое, производное значение понятия “общество” располагается между индивидом и государством как формально-юридической общностью граждан. В этом смысле говорят о “гражданском обществе” как сфере личной инициативы людей, их добровольных объединениях по тем или иным частным интересам (предпринимательским, досуговым, культурным). Социология в качестве самостоятельной науки об обществе возникает в XIX в. благодаря трудам французского мыслителя Огюста Конта. В наши дни социология отделилась от философии и занимается главным образом изучением социальной структуры общества (теоретическая социология), да производит периодические замеры общественных настроений по тому или иному вопросу (прикладная социология).
Социализация человека происходит после его рождения, в процессе постоянного и разнообразного общения личности и ее непосредственного окружения, а также в процессе научения ее важнейшим достижениям культуры опосредованного круга (народа, человечества). Социализация — поэтапный процесс. Наиболее интенсивно она протекает в детстве и юности, когда формируется наша идентичность — складываются представления о собственном Я (личности) и определяется отношение к тем, кого можно в целом назвать ОНИ (социуме того или иного плана). Содержание этих отношений может сильно отличаться от эпохи к эпохе, от культуры к культуре, от одного класса общества к другому, но по свой форме социальные отношения представляют собой необходимое условие осмысления жизни, выработки ее целей и способов. Общественная среда так или иначе влияет на самосознание личности: задает ей идеалы и эталоны, правила поведения и духовные ценности. Любой из нас волей неволей включается в те или иные общественные роли, соотносится с определенными социальными институтами (делается, скажем, мужчиной, мужем, отцом, специалистом, любителем спорта или музыки, и т.д., и т.п.). Тем самым каждый в той или иной степени поддерживает эти устои общества, пополняет соответствующие группы людей, объединяемых общими ценностями и целями.
“Поэтому человек разумный — это одновременно человек социальный, и наоборот” (Б.В. Марков).
Социальная структура объединяет в одно органическое целое разные типы и виды человеческих коллективов. Остановимся на самых древних и вечных, главных, присущих любому обществу его элементах. Их, по аналогии с физикой, можно поделить на микро-, макро- и мега-группы.
Микро-группы объединяют непосредственно обозримое число людей, по какому-то определенному их признаку, интересу, роду занятий. Члены такой группы постоянно контактируют друг с другом. Это: семьи (объединение кровных родственников и свойственников по браку — ради продолжения рода и совместного быта, домашнего проживания и хозяйства); производственные коллективы (предприятия, фирмы, иные сегменты рынка товаров и услуг), досуговые объединения (кружки, спортивные команды, клубы по интересам и т.п.).
Макро-группы — это уже не “атомы”, а целые “органы” или “ткани” общественного организма. Они объединяют массы людей. Социологи называют их “слоями” или же “стратами” общества. Их перечень открывается такими общностями, как:
пол / гендер (мужчины, женщины);
возраст (поколения — детей, молодежи, “среднего” возраста, стариков, престарелых долгожителей);
профессия (шире — род занятий, положение в сфере занятости, основной источник доходов);
конфессия (отношение к той или иной церкви) или же к числу свободомыслящих в вопросах религиозной веры;
некоторые другие.
Мега-группы, как явствует из названия, наикрупнейшие. Это:
во-первых, расы — биологические различия внутри человечества на определенные типы организмов;
во-вторых, классы — разделения людей по уровню доходов и образу жизни на элиту, так называемый средний класс и маргиналов (люмпенов); есть и иные варианты их классификации (так называемые “белые” и “синие воротнички” — владельцы крупной собственности; их наемные работники — менеджеры, которые ей оперативно управляют; “комбинезоны” — представители физического труда, исполнительских, обслуживающих профессий.
наконец, в-третьих, всё человечество, обитающее на Земле.
Расы
образовались в силу изолированной эволюции крупных популяций неандертальцев, а может быть, уже эректусов, происходившей в разных географических условиях. Продолжавшийся вплоть до окончания антропогенеза естественный отбор внутри таких изолятов имел результатом большие расы — европеоидов, негроидов, монголоидов. Они делятся на многие малые расы, различия между которыми не столь велики. Если указанное — пассивное приспособление к различным средам обитания привело к контрастам внешнего облика и вообще физиологической организации представителей разных рас (цвет кожи, характер волосяного покрова, тип обмена веществ, пропорции телосложения, др.), то активное приспособление к природе благодаря культуре приводило к принципиально сходным результатам (труд, речь, общественная организация, т.д.). Так что представители разных рас отличаются друг от друга на уровне организма, но похожи на уровне личностных характеристик (интеллекта, эмоций, памяти и прочих). Сочетание общечеловеческого и специфического у представителей разных рас осложнилось неравенством их культурно-исторического развития. Хотя на родине каждой расой созданы были весьма оригинальные культуры, международная политика колониализма привела к долгой эксплуатации одних рас другими. В результате положение, которое занимают в западном обществе люди разных рас, чаще всего контрастирует. У белых обычно выше доходы и общественная активность, среди черных больше безработных и спортсменов, желтые чаще выполняют низкооплачиваемую работу в сфере обслуживания. Однако трудно сказать, что именно влияет на эту разницу — сами по себе расовые различия или же ход исторического развития разных частей человечества.
Расизм (какого бы “цвета” он ни был — “белый”, “черный” или “желтый”) не имеет научного обоснования, относится к числу политических мифов. Однако присущее культурному сообществу сугубо отрицательное отношение к расизму как политической идеологии, бытовому предрассудку, не отменяет проблем, возникающих при сосуществовании, конкуренции разных этнических групп в тех или иных регионах Земли. Личность всегда способна установить отношения с другой личностью, какого бы цвета кожи они ни были. Межэтнические браки, разной пропорции метисы тому доказательство. Однако полностью преодолеть стереотипы общественного мнения, соблюсти политическую корректность в отношениях между расовыми группами пока не удается даже в самых цивилизованных странах вроде США или единой Европы. Только решать межэтнические проблемы надо стараться мирным путем, поскольку применение насилия быстро становится самоцелью в такого рода борьбе и не способно решить проблему сколько-нибудь долговечно.
Этнос
(греч. “ethnos” — народ, люди) выступает основной формой социальной организации населения в таких масштабах, при которых массы людей могут сохранять чувство единства, долг взаимопомощи. Составляющие любого этноса на этапе его формирования:
язык как своеобразный код общей для народа культуры, наследие предков данного этноса;
территория компактного обитания, осознанная как прародина, завоеванная и защищенная предками от враждебных сил природы и других этносов;
традиционный уклад быта (преобладающий тип хозяйства, пищевые рационы, навыки домостроительства, крои одежды, произведения фольклора, т.п. традиции народной жизни);
психический склад народного характера, приводящий к разнице менталитетов, стиля поведения разных этносов.
Хотя многие (далеко не все) этносы отличаются друг от друга даже внешне, почти как расы, главное для них уже не биология. Основным признаком принадлежности человека к той или иной этнической общности выступает, пожалуй, этническое самосознание — принадлежности к определённому народу, его культуре, исторической судьбе. И реальное поведение личности вольно невольно, в большей или меньшей степени соответствует этническим стереотипам. Этому способствует прежде всего эндогамия — большинство браков заключается между представителями одного и того этноса. Потомство в этом случае естественно и фактически принудительно воспроизводит навыки поведения этого народа. При межэтничных браках чаще всего происходит самоидентификация детей применительно к наиболее авторитетному для них этносу. Впрочем, “чистая” этничность устанавливается далеко не всегда. Сплошь и рядом, например, татарин из Татарстана за границами России представляется и считает себя русским, как и мордвин или удмурт, приехавший в Москву из своей автономии.
Основные типы этнических общностей (культурно-исторических объединений) возникали последовательно в разные эпохи всемирной истории.
Прежде всего, это племя
— кровно-родственный союз более или менее отдаленных потомков немногих родоначальников; объединяло несколько больших, многопоколенных семей — родов, между которыми устаналвивалось отношение экзагамии (женихи и невесты принадлежали к различным родам); наиболее характерно для Древнего мира, когда человечество складывалось из множества рассеянных по Земле племен, при миграционных встречах чаще всего обреченных на военные конфликты за природные ресурсы.
В Средние века появляются народности как территориальные объединения разросшихся и слившихся союзов племен, в том числе разного происхождения, но сплоченных прежде общим для них политическим пространством, подданством тому или иному государю, династии;
Нация
— продукт Нового времени, когда глобализация экономики в условиях рыночного капитализма приводит к укрупнению и слиянию народностей, выработке общих черт характера народов;
Над– и субнациональные объединения рождены географией и политикой в период Новейшей истории, XX века, когда наряду со старыми нациями появляются более крупные характеристики подобного же рода, — такие, как европейцы, американцы, советские (российские) люди, представители “третьего мира” Азии и Африки, т.п.; а также характеристики более дробные, земляческие (в России, допустим, казаки, сибиряки, волгари, куряне, москвичи, петербуржцы, многие другие).
Все перечисленные типы человеческих общностей подспудно воплощают в себе идею социального бессмертия, вечности рода человеческого. Каждый человек знает, что рано или поздно уйдет из этого мира навсегда. Но осознание социальной общности сулит ему надежду, может быть, иллюзорную, на то, что какой-то частью своей жизни, своих трудов и дней он останется, продолжится в своем народе. Как в стихотворении Ярослава Смелякова “Земляки”:
Когда встречаются этапы
Вдоль по дороге снеговой,
Овчарки рвутся с жарким храпом
И злее бегает конвой.
И на ходу колонне встречной,
Идущей в свой тюремный дом,
Один вопрос, тот самый, вечный,
Сорвавши голос, задаем.
Он прозвучал нестройным гулом
В краю морозной синевы:
“Кто из Смоленска? Кто из Тулы?
Кто из Орла? Кто из Москвы?”
И слышим выкрик деревенский,
И ловим окрик городской,
Что есть и тульский, и смоленский,
Есть из поселка под Москвой.
Ах, вроде счастья выше нету —
Сквозь индевелые штыки
Услышать эти вот ответы,
Что есть и будут земляки.
Шагай, этап, быстрее, шибко,
Забыв о собственном конце,
С полублаженною улыбкой
На успокоенном лице.
1964.
Человечество — это народы, его составляющие. Труднодостижимым идеалом отношения между ними является мирное сосуществование, обмен культурными ценностями, взаимно заинтересованное общение (дипломатия, туризм, торговля, вообще экономическое сотрудничество). На практике не избежать столкновений между представителями разных этносов и даже целыми народами, их государствами. При этом важно избежать пагубных крайностей интернационализма (“Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать...”) и национализма, ксенофобии (“мой народ — лучше всех, остальных я знать не желаю”). Свои аргументы есть у патриота, свои — у так называемого “гражданина мира”. Надо помнить: “народ, порабощающий другие народы, кует свои собственные цепи”(К. Маркс). Отрицательное отношение к русским во многих странах СНГ — осколках СССР (Прибалтике, Западной Украине, Средней Азии) вызвано их насильственным захватом советской армией, репрессиями, депортациями части коренного населения в Сибирь. А ненависть рождает только ненависть. Не стоит строить иллюзий о “братстве народов”, но ещё меньше стоит раздувать их вражду.
Даже сражаясь за свободу своего народа с чужой страной, надо видеть за образом врага, особенно побежденного, людей. В принципе таких же, как мы с вами. Когда Сталин приказал вывести бесчисленные колонны пленных немцев на улицы Москвы, то многие москвичи, даже потерявшие самых близких родственников на войне с ними, бросали в колонны этих пленных не камни, а хлеб и курево. Недавно снятый режиссером А. Рогожкиным фильм “Кукушка” об этом же.
В XVIII–XIX вв. Россия силой оружия присоединила к себе Кавказ, на который претендовали и армии соседних мусульманских держав. Русским пришлось многие десятилетия Кавказ покорять и цивилизовать, приучать к юридической, экономической жизни. В этой борьбе с обеих сторон неразрывно сочетались подвиги преступления. Сейчас Россия воюет с Чечней — своей взбунтовавшейся провинцией. Попытки решить этот конфликт мирными средствами были восприняты как признак слабости Москвы. Её пытались запугать традиционными для горских народов приемами: набегами на мирные города и сёла, захватом заложников и рабов, взрывами вокзалов, поездов, домов. Законный отпор террористам, оказываемый российской армией, приводит к гибели и страданиям части населения на Кавказе. Это, надо признать, зло, но наименьшее по сравнению с той угрозой, которые несёт в себе международный терроризм и для самого Кавказа, и для остальной России. Воюя на Кавказе, русские обороняют свою страну от уже имевших место в недавнем прошлом и ещё возможных в будущем нападений на её территорию со стороны представителей радикального ислама и прочих агрессивно настроенных движений. Однако силовое подавление всяких покушений на российских солдат и чиновников, физическое уничтожение чеченских партизан, запугивание помогающих им земляков должно сочетаться с экономической помощью остальному населению этой многострадальной территории, постепенным налаживанием там относительно мирной жизни. Такие социально-политические проблемы, как чеченская, нигде в мире не решаются быстро и навсегда. Сепаратисты бунтуют и льют кровь в Ирландии и Испании, в Израиле и Алжире, на Цейлоне и в Индии, даже в самих США, многих других местах земного шара.
Народы — это человечество.
По данным Всероссийской переписи населения 2002 г. численность постоянного населения нашей страны составляет 145, 2 миллиона человек. Тем самым Россия занимает по численности населения 7 место в мире после Китая (1 миллиард 285 миллионов), Индии (1 миллиард 25 миллионов), США (286 миллионов), Индонезии (215), Бразилии (173), Пакистана (146). Из числа жителей России 1 миллион имеют гражданство других государств и 0, 4 миллиона — лица без гражданства; 40 тыс. имеют двойное гражданство. Около 1, 3 миллиона не заполнили графу о гражданстве в переписной анкете. По сравнению с данными переписи РСФСР 1989 г. россиян столо меньше на 1, 8 миллиона человек. Так что число жителей России постепенно, но неуклонно сокращается. Наша страна вообще переживает демографические процессы, характерные для большинства развитых стран мира. Так, ее население неумолимо стареет. Для стабильного воспроизводства населения в мирных условиях на каждую женщину должно приходиться 2,18 ребенка. У нас этот показатель не превышает 1, 3. Через 15–20 лет пропорция трудоспособных и пенсионеров необратимо изменится с сторону последних. Средний возраст россиян сегодня составляет около 40 лет. В Индии и Пакистане этот показатель не превышает 20–22 лет. 80 % населения России указали в графе “национальность” свою принадлежность к русской нации. На втором месте по численности — татары, на третьем — украинцы. Свыше одного миллиона человек насчитывают 7 российских этносов — русские, татары, украинцы, башкиры, чуваши, чеченцы, армяне. Из 34 тыс. живущих у нас китайцев около 30 тыс. имеют российское гражданство. Всего на территории Российской Федерации проживают в начале XXI в. представители более 160 народов. Женщин (77, 6 миллиона) среди нас становится больше, чем мужчин (67, 7 миллиона). Иначе говоря, на 1000 мужчин сейчас приходится 1147 женщин. Эта разница медленно растет, однако лишь применительно к возрасту больше 33 лет. Поэтому в России оказалось на 65 тысяч больше замужних женщин. нежели женатых мужчин. Вообще же существует 334 миллиона супружеских пар (из них 3 миллиона официально не зарегистрированы; в незарегистрированном браке рождается каждый 3 ребенок). По сравнению с 1989 г. в 1, 5 раза выросло число лиц с высшим средним профессиональным образованием. 369 тыс. человек имели послевузовское образование (аспирантуру, ординатуру, докторантуру), однако лишь около 5 % населения получают рабочую специальность. По графе “источники доходов” россияне распределились таким образом: 95 % работают по найму; 2 % работодатели; около 3 % индивидуальные предприниматели. Почти каждый третий россиянин живет за счет родственников (43, 5 миллиона иждивенцев).
Понятие интеллигенции (от лат. “intelligens — знающий, понимающий, умный) считается исключительно русским. В остальных странах образованная часть общества именуется интеллектуалами. Эти люди имеют профессии с повышенной нагрузкой на интеллект, занимаются умственным трудом, как правило весьма сложным, творческим (духовенство, учительство, художники, ученые, юристы, инженеры, офицеры, журналисты, управляющие, т.п.). Помимо высокой профессиональной квалификации, этот слой народа отличается духовной активностью вообще. Отсутствием предрассудков и суеверий, веротерпимостью, самостоятельным мышлением, интересом к отвлеченным проблемам и утонченным идеалам, вообще душевным динамизмом.
У русской интеллигенции, помимо всех этих качеств, всегда присутствовали особые моральные принципы. Относительно их содержания нет единого мнения и у самих интеллигентов, и у исследователей данного общественного явления. Можно сказать, что на социальном уровне интеллигенция претендует выразить интересы народа, который сам по себе слишком задавлен тяжелой жизнью, чтобы их адекватно осознать. Вот представители интеллигенции и прямо, обращаясь к властям, занимаясь учительством и просвещением народа, и косвенно, через свои произведения, рисуют такой идеал изменения условий жизни к лучшему. И на уровне индивидуальном, интеллигентный человек отличается похожим качеством образца сдержанной вежливости и умения понимать другого человека.
В таком качестве “властителей дум”, учителей жизни русская интеллигенция существовала с 1860-х гг. (великие реформы на пути от феодализма к капитализму) и примерно по 1920-е гг. (“великий перелом” к социализму). При советской власти интеллигенцию называли исключительно “прослойкой” между пролетариатом и крестьянством, а не самостоятельным классом общества. После “культурной революции” Ленина–Сталина ее становилось все меньше и меньше, а к сегодняшнему дню можно, пожалуй, говорить о вымирании (точнее, истреблении) такой части российского общества, как интеллигенция. Видимо, это закономерный итог ее миссии, поскольку делать из некоторых профессий духовных вождей целого народа можно было только при очень забитом состоянии этого народа и очень тиранической власти государства над ним.
В политической публицистике распространена версия “вины интеллигенции (“дармоедов”) перед народом” (пахарем). Вариантом этой концепции является обвинение интеллигенции в том, что она накликала на Россию и революции, и “перестройку” 1980-х, и либеральные реформы 1990-х гг., больно бившие по всему народу. Действительно, в рядах и кровавых революционеров, и незадачливых реформаторов российской жизни было и есть немало лиц интеллигентских профессий. Но и тут, и там было не меньше, а больше авантюристов от сохи и от станка. Никто из главных вождей РСДРП–ВКП(б)–КПСС–КПРФ (включая сельского учителя физкультуры по профессии Г.А. Зюганова) не мог и не может даже выговорить слова “коммунизм” правильно, без акцента. А интеллигенция оставалась с народом всегда там, где этот народ к счастью или к несчастью, по словам Анны Ахматовой, был. В школе, на фронте, в музее, в концентрационном лагере, в библиотеке, на целине, в театре, например. “... А без меня народ неполный”, — сказал Андрей Платонов. Об этом, между прочим, лучшие произведения русской прозы второй половины XX в. — романы Василия Гроссмана “Жизнь и судьба”, Владимира Дудинцева “Белые одежды”, Анатолия Рыбакова “Дети Арбата”, Георгия Владимова “Верный Руслан”, “Генерал и его армия”, пьеса Евгения Шварца “Дракон”; многие другие.
Интеллигенция сыграла свою полезную роль приобщения соотечественников к идеалам и достижениям науки и техники, добра и красоты, а теперь, не исключено, должна уступить свое место новому раскладу социальных сил в России, новым классам русского общества.
Человек рождается и со временем приобретает свои видовые черты в нескольких сферах своего бытия и деятельности. Исходная область нашей жизни именуется повседневностью потому, что ее составляют моменты, по сути всеобщие для человечества и во времени, и в пространстве его существования.
1. Причинённость.
В первую очередь должна быть отмечена объективная детерминация повседневного существования природными и социальными потребностями человека — в месте обитания, физическом передвижении, питании, терморегуляции, размножении, обновлении информации и т.д. Иначе говоря, налицо безусловная необходимость для каждого из нас уделять (большее или меньшее) внимание (тем или иным) ежедневным заботам; по сути их безальтернативность для ума и души, да и (особенно) тела; переходящие в неизбежность совершения тех или иных поступков, действий (а, значит, и появления мыслей, чувств, интенций соответствующего свойства).
2. Временная организация.
Закономерность повседневного влечет за собой повторяемость его типичных моментов, которая доходит до цикличности, а то и до ритмичности времени и событийного наполнения обыденного существования. Имеется в виду периодическое повторение одних и тех же моментов жизнебытия, достигающее во многом равномерности своих отрезков. В целом, перед нами частотность, тяготеющая к постоянности. Проще говоря, так называемый режим дня с его чередой более или менее одинаковых для разных социальных групп занятий: пробуждения, туалета, прогулки или спортивной тренировки, еды; пути куда-то во внешний дому мир; пребывания на месте работы и публичного досуга; возвращения домой, уборки жилища и окрест него, приготовления и поглощения пищи; то пассивного, то активного отдыха от должности и долга; проведения досуга за развлекательными, либо промыслительными занятиями, в особенности любовью как трудноопределимым единством эгоизма и альтруизма; т.д., вплоть до очередного отхода ко сну и самих сновидений как отчасти символов дневной реальности, их объявления, истолкования, переживания после пробуждения; т.п. ритмы природно-общественного календаря — суточные, недельные, сезонные, годичные, прочие.
3. Пространственная организация.
А именно, замкнутость (оконтуренность) типичных пространств повседневности. Имеются в виду домашние комнаты — прихожие, спальни, кухни, гостиные и т.п.; или же соответствующие “углы” одного-единственного помещения-”берлоги”; иные места временного пребывания (вроде стога сена или кроны дерева). Даже рухнувший на обочину мостовой пьяница или на поле боя раненый своим меркнущим сознанием и обессиленным телом “обживают” свой может быть последний приют на этом свете. Далее на “карте повседневности” идут улицы с расположенными там магазинами, питейными и едальными заведениями, всеми прочими институтами обеспечения быта и досуга; кабины общественного или личного транспорта; так называемые “бытовки” в производственных помещениях, вообще места отдыха (вплоть до того же самого рабочего стола с фотографиями близких и живописными заставками на экранах перональных компьютеров) в офисах; тут работник проводит паузы по ходу профессионального труда; площади, куда периодически собираются массы народа на разного рода гуляния, торжества, демонстрации, митинги.
Все названные зоны обладают частичной герметичностью, частичной проницаемостью для бытийно-деятельностных да информационных влияний со стороны специализированных сфер культуры. Они в чем-то своеобразно, но по сути своей похоже “матрицируются” в различных по типу макрозонах общественного пространства — урбанистической и сельской; столичной и провинциальной; деловой, “спальной” и развлекательной; центральной и окраинной; западной и восточной (по цивилизационному типу); многих других.
Кроме мега- и макро-структур, у повседневности, видимо, имеется своя микроструктура, связанная с межличностным общением людей. Ритуалы приветствия, обмена информацией, эмоционального “резонанса”, прощания выстраивают “поле” такого рода контактов в плоскости “человек — человек”. На таком — “атомарном”, минимально необходимом для возникновения какого бы то ни было быта уровне сближаются его частные и общие характеристики, сиюминутные и долговременные, даже вечные константы.
4. Системная устойчивость.
Обыденные начала жизни и форм культуры отличаются консервативностью. Они чаще всего довольно стойки по отношению к возмущающим импульсам со стороны “верхних (элитных) этажей” культуры и её же “подвальных помещений” (маргиналитета и деграданства всякого рода). Предметы и обязанности повседневного круга постоянно находятся на своих местах, их перемещения столь медленны или редки, что практически не воспринимаются обыденным сознанием. Кто упомнит времена, когда, например, за (европейским) столом люди обходились без ложек и вилок? Когда большинство жителей Юго-Восточной Азии, напротив, перейдут на вилки и ложки взамен деревянных палочек? Бытовые инновации, изменения содержания обыденного сознания помаленьку, время от времени конечно происходят, но их темпы буквально черепашьи по сравнению с динамикой всех остальных форм культуры. Неожиданные новшества, силовые реформы “сверху” в быту (вроде петровских преобразований внешнего вида подданных или екатерининские указы о принудительных посевах картофеля) оцениваются как неприятность, срыв, даже катастрофа не только сугубыми педантами, но и большинством обывателей, презирающих модничающую элиту и богему с её психологией “перекати-поля”.
Когда же массовые прорывы в бытовом антураже всё-таки происходят, соответствующие новинки моментально переходят в разряд социальных привычек. Так произошло на глазах старшего и среднего поколений наших соотечественников со многими техническими достижениями — кинематографом, телевидением, компьютерами, наконец, мобильной связью; сложившаяся гораздо раньше их внедрения повседневность разом “поглотила” их, включив в свой устойчивый контекст.
5. Деятельностно-коммуникативный масштаб.
Ему присуща усреднённость, принципиальная общедоступность, соразмерность “рядовому человеку” повседневных задач, знаний и способов деятельности; (до значительной степени) взаимозаменяемость их субъектов (со временем меняются не только набор посетителей за стойкой бара или штат работников фирмы, но и состав семьи, распределение их повседневных ролей). Конечно, в любой макро- и даже во многих микрогруппах найдутся деграданты, как-то выпадающие из круга даже повседневных забот; неумехи да слабаки, перекладывающие большую их часть на плечи других. С другой стороны, в тех же “ячейках” общества встречаются своего рода мастера бытового обслуживания, выполняющие те же обязанности (кулинарные, ремонтные, обслуживающие) виртуозно, лучше многих других. У большинства из нас навык повседневных дел накапливается с возрастом, опытом. Однако эти исключения не делают погоды на фоне массовой обречённости “среднего класса” на бытовое самообслуживание, а элиты на сосуществование с прислугой. Литературные ситуации с неожиданным изменением социальных ролей персонажей (вроде “Принца и нищего” М. Твена или “Пигмалиона” Б. Шоу) ярко иллюстрируют принципиальную общность базовой повседневности той или иной культуры для большинства её носителей.
6. Социальные пропорции.
Они определяются предыдущей характеристикой. Их отличает массовидность распространения обыденных феноменов (в тех или иных масштабах — малых, средних и больших, даже гигантских социальных групп); (в большой мере) обезличенность событий и артефактов ежедневного бытия (сравните ради утрированного примера один из пропагандистских лозунгов раннего социализма в СССР: “Коммуна! Всё, что твоё — моё, кроме зубных щеток”); во всяком случае, в принципе межличностная принадлежность большинства их них (даже ярый стиляга способен одеть чужую одежду, закурить низкосортные сигареты и т.д.).
Та или иная степень групповой и личностной индивидуализации бытовых форм культуры выражает влияние на данную повседневность, внешний и внутренний облик ее представителей специализированных сфер социальности (этничности, религии, другой идеологии). Переходя на бытовой уровень сознания и поведения, такие индивидуализации до известной степени обобщаются. Всё то, что так или иначе отходит от массовидного стандарта, более или менее дистанцируется от повседневности.
7. Место в общественных структурах.
Это положение повседневности в “организме общественного Левиафана” определяется её отнесённостью к частной жизни, всему приватному; той сфере времени и пространства, что свободны от служебных, общественных и прочих внешних обязанностей; перед нами нечто, противостоящее публичному, официальному, (строже судя) институционализированному. Разумеется, пропорции свободы и её отчуждения варьируются в зависимости от хозяйственно-культурного типа социума, а в особенности от его общественно-политического устройства. По мере авторитаризации и тем более тоталитаризации последнего сфера повседневности сужается. Правда, на захваченных официозом её участках неминуемо вырастает новая, “мутированная” обыденность (приснопамятными примерами чего в нашей стране служили чёрный рынок товаров и услуг, “блат”, система привилегированного распределения материальных благ и т.п. изнанка “реального социализма”). Демократизация общества, соответственно, означает, в частности, приватизацию не только большей части собственности, но и всей жизнедеятельности, включая формы выражения мыслей и чувств.
Все названные стороны и моменты поведения обывателя (в нейтральном смысле этого слова) образуют тот или иной образ повседневной жизни, стиль обыденного поведения или же просто быт представителя той или иной социальной общности.
Другой подход к определению существа повседневности, субъективные, социально-психологические измерения по сути тех же самых её отличительных характеристик. С этой стороны повседневное рассматривается как нечто, в той или иной степени обладающее по крайней мере следующими характеристиками внутреннего мира людей.
1. Обязательность (в конечном счёте), неминуемость для каждого из нас. Забота о хлебе насущном и прочих условиях бытового выживания входит в состав личного долга человека перед самим собой и его ближними. Если же чувство долга по каким-то причинам слабеет, атрофируется, а прочие моральные санкции (общественное мнение) не срабатывают, их страхует и заменяет инстинктивное побуждение к реализации базовых потребностей организма и личности. “Помирать собрался, а рожь сей”, гласит русская пословица. Категорический императив обыденности составляет, если угодно, “сухой остаток” “золотого правила нравственности” вообще. Устойчивое небрежение бытом представляет собой, если разобраться, своего рода “парасуицид”, а не то и дальнейшие шаги к более или менее добровольному уходу из жизни.
2. Воспринимаемое по большей части как постоянное, достаточно старое, даже вечное; а значит, нечто привычное, обычное, хорошо знакомое, традиционное, ожидаемое (то ли близкое, родное, душевно “тёплое”, то ли “охладевшее”, даже “замёрзшее” — надоевшее, примелькавшееся до безразличия, даже не замечаемое, а то и наводящее раздражение, скуку, уныние). Амбивалентность эмоциональности в данном случае прослеживается в полной мере — вплоть до периодической смены отмеченных настроений, когда одни и те же по сути обыденные явления то надоедают нам до смерти, а то нас же притягивают к себе снова и снова.
3. Достижимое, само собой разумеющееся, вполне предсказуемое (в окружающем мире и в сознании человека). Повседневность, в отличие от профессиональности и иной институциональности, не любит сюрпризов, загадок и проблем. Обыватель сталкивается с ними чаще всего тогда, когда уровень его жизни понижается, либо повышается. “Перерыв постепенности” в таких случаях означает просто реорганизацию быта и досуга в соответствии с планкой доходов и потребностей. Внутри себя быт стандартизирован настолько, чтобы экономить физические и душевные силы своих субъектов для вечного проживания в нём.
4. Соответственно, добровольно выбираемое, излюбленное, ухоженное (в пределах доступного репертуара вещей и услуг “бытовки”). Если, согласно другой пословице, “у кого-то суп жидкий, а у кого-то жемчуг мелкий”, то ведь это не каша и не янтарь... Вышеотмеченная принудительность отличает скорее стратегию, нежели тактику обыденного сознания и поведения. Априорная обязательность бытовых обязанностей в силу их ежедневности может быть реализована лишь благодаря морально-психологическому “приручению” большинства из них каждым индивидом в чём-то по-своему.5. Сразу узнаваемое, обиходное, в основном вполне понятное (на уровне здравого смысла и личного опыта) и поэтому совершаемое полу- или даже вовсе бессознательно; на уровне автоматизированного навыка, стереотипа сознания или же интуиции-догадки.
Логика обыденного сознания и тем более действия в быту нуждается в дополнительном рассмотрении, но она заведомо отличается от алгоритмов иных типов практики. Пока можно заявить, что законы формальной логики то действуют, а то нет в этой сфере (в последних ситуациях обывателя выручает как раз то, что именуется философами логическими ошибками). Не легче решить, насколько присуща обыденному сознанию рефлексия и какого именно рода. Похоже, без неё повседневность всё же не обходится, однако осуществляется она не так, как на теоретическом и профессиональном уровнях самоанализа.
Средоточием указанных в рамках второго подхода сторон повседневности выступает то самое обыденное сознание, о котором в этой книге собственно и ведётся речь. Разумеется, отмеченные его характеристики следует понимать не столько как жёсткие императивы, сколько как более или менее устойчивые тенденции, исходные установки функционирования.
Если иметь в виду не всё феноменологическое богатство обыденного сознания, а его смысловую матрицу, располагающуюся на границе с коллективным бессознательным, то мы получим то, что называют “менталитет”. Проще говоря по-русски, — настрой души (представителей той или иной общественной группы). Будучи образованы давно прошедшими условиями выживания предков, их труда и быта, ментальные принципы пола, этноса, поколения, конфессии, землячества, профессии, иного социального слоя приобретают прочность, сопоставимую с животным инстинктом. Русских, допустим, так же трудно заставить мыть посуду в раковине, заткнутой пробкой, как англичан делать то же самое под свободно льющейся струёй воды. Представители индоевропейских народов склонны запивать не только второе, но и первое блюда за обедом, а вот финно-угры пьют только в самом конце трапезы. Славяне готовили пищу, ставя сосуд с нею на край огня, а германцы — подвешивая над огнём. И т.д., и т.п. в пёстром калейдоскопе более или менее массовых привычек, наклонностей, обыкновений. Но как даже безусловные рефлексы “запускаются” только при подходящем состоянии всего организма, так и ментальные факторы по-разному сказываются в том или другом
Отрицать разницу менталитетов выйдет также предвзято, как и пытаться точно определить набор ментальных характеристик любого общественного слоя, всякой исторической общности людей. Видимо, упомянутая разница состоит не столько в наборе тех или иных установок сознания и поведения, качеств личности, а в их структуре, соотношении у носителей разнотипной ментальности. Общечеловеческое единство, как известно, легче всего обнаруживается именно на уровне бытового общения. Соответствующее ему обыденное сознание, таким образом, служит парадоксальным приютом и универсалий, и специфик; вечности и новаций в жизни и культуре.
Если попытаться совместить онтологический и эпистемологический ракурсы мира повседневности, то его антропологический итог способны подвести такие человеческие фигуры, как:
(в природной подоснове быта) индивид — человеческая особь в качестве психосоматического субстрата всех социокультурных модификаций, начиная с повседневных;
(внутри быта) домохозяин “со чады и домочадцы”; “мать-кормилица” этих самых “чад”, в свою очередь образующих ту “свиту, что играет короля и королеву” быта и всего домашнего устройства, хозяйства, досуга;
(вовне быта) обыватель как законопослушный гражданин государства или член потестарного социума, регулярный работник, налогоплательщик, обитатель дома родного и элементарная частица некой общественной группы, толпы, массы народа;
(на уподобленных быту участках специализации) исполнитель того или иного социального действия, повинующийся чужой воле и пользующийся готовой методикой выполнения поставленных перед ним задач.
С этой точки зрения — участника бытия и субъекта действия, обыденность связана с отдельной личностью и её непосредственным окружением — несколькими микрогруппами (семья, соседи, рабочий коллектив, круг друзей дома, какая-то иная команда по общности интересов; вплоть до субэтнических общностей — соседства, землячества). Тогда как запредельные повседневности задачи общественного разделения труда решаются усилиями макро- и мегагрупп (вроде профессиональных, конфессиональных, иных общественных слоёв, цехов, корпораций).
Сводя, далее, производимое сравнение к социальным ролям и социально-психологическим типам, “матрицам” жизненных судеб людей, обывателю (в том же ролевом, относительном смысле, а не в смысле моральной или какой-то иной оценки) фигурально противостоят:
во-первых, специалист-профессионал любого профиля;
во-вторых, персонажи сакрального, харизматического в какой-то мере типа (вроде разного рода вождей, шаманов, жрецов и прочих посредников общения обычных людей с потусторонним миром — в архаичных и традиционных обществах; а в социумах современного типа — публичных политиков, “деятелей культуры” и искусства, аристократов, представителей иных элит, чемпионов спорта и т.п., находящихся на общественном виду лиц; вплоть до представителей организованной преступности);
в-третьих, ещё более условный тип “свободного художника”, — представителя богемы, авантюриста — искателя приключений, “про-жигателя жизни”, игрока по натуре;
наконец, в четвёртых, так называемые “деклассированные элементы” — маргиналы, люмпены, вольные или невольные отшельники, отщепенцы, деграданты разного рода.
Разумеется, реальное сочетание социальных ролей и жизненных функций чаще всего куда сложнее подобных “ярлыков”, но очертить понятийные границы обыденности без ссылки на их разницу вряд ли получится.
Соответственно обозначенной “портретной галерее”, более или менее, чаще или реже противостоят обыденности такие области существования и способы деятельности, которые:
служат предметом добровольного выбора (или доступного избегания); без которых любой из нас, в принципе, вполне сможет обойтись без ущерба для своего телесного и душевного здоровья;
отличаются относительной редкостью (для большинства), временностью (даже для своих адептов);
случайностью, неопределённостью, даже хаотичностью, открытой беспредельностью своих перспектив;
но значит и некой (пугающей или радующей, во всяком случае повышенной) эмоционально-волевой напряжённостью — то ли заманчивой, то ли тревожной (вплоть до испуга или же восторга) для обывателя *
;
следовательно, требующие от вовлечённого в них субъекта особой квалификации профессионального уровня и определённой доли творчества, личностного самовыражения, авторского начала, новаторства;
а потому и явного риска (то ли потерпеть творческую неудачу, то ли пожертвовать здоровьем, даже самой жизнью); подобному “экстриму” вообще-то чужды все остальные — профаны в данной области творчества, так сказать “ аборигены повседневности”.
Проследить все названные выше отличия повседневности и её альтернативы, их прихотливые метаморфозы и контаминации в разных сферах жизни человека и в истории культуры, можно на любом примере из первоначально обыденного круга. Взять хотя бы уже упоминавшуюся выше в связи с этнографическим воссозданием народного быта еду: кто, когда, как, какую пищу готовит и поглощает; чью, с кем и даже за, вместо кого он её ест (вспомним предварительное пережёвывание пищи для беззубых стариков в патриархальных обществах); как меняется меню и порядок еды дома и на службе, в пути и на юбилейном банкете, у лесного костра и на торжественном приёме; рацион питания на том или ином “этаже общественной лестницы”, в ту или другую эпоху. Пища, таким образом, опосредует и манифестирует всевозможные уровни людского бытия и персонификации человеческой природы. А в контексте моего рассуждения данный сюжет помогает уточнить истинное место быта в общей структуре нашей жизнедеятельности.
Онтология повседневности начинается прежде всего такими сторонами практики жизни, как быт и досуг. Если учесть, что быт ведь и есть первая и явно большая часть досужего (до- и послерабочего) времяпрепровождения, то становится ясно — именно эта зона человеческого существования порождает повседневность. Относящаяся сюда деятельность сравнительно проста, в принципе доступна людям самых разных достоинств, степеней образованности и вариантов культуры. В бытовой сфере деятельность и остальная жизнь теснее всего связаны с телесным, психосоматическим бытием индивида — его, что называется, естественными отправлениями: бодрствованием / сном, вообще активностью / отдыхом; питанием / испражнением; одеванием / обнажением, вообще терморегуляцией; прочими изменениями внешнего вида; половой любовью / агрессированием разного рода; и т.д., т.п. Кроме интимно-личных по преимуществу дум и занятий, бытовая повседневность предполагает определённые формы их первичной же социализации: заботу о близких, разрешение межличностных противоречий, выстраиванием иерархии в микроколлективах, вообще групповую кооперацию планов и поступков по самым разным поводам.
Хронологические рамки всей этой непосредственной — бытовой повседневности образуются временем, свободным от официальных, внешних по отношению к самой по себе личности занятий — учёбы и работы, участия в обязательных мероприятиях всякого иного рода.
Пространственные зоны обыденности составляют дом и подворье с их собственной микроструктурой из жилых и подсобных помещений; всё посещаемое систематически обитателями этого дома поселение или его часть в мегаполисах (прежде всего “улица” в деревнях и “двор” в городах); ещё, пожалуй, как-то моделирующие на время путешествий жилое пространство средства ближней и дальней коммуникации, транспорта, связи между частными лицами и их внешними контрагентами.
Пространственно-временной континуум повседневного бытия людей в современной философии всё активнее рассматривается во всевозможных аспектах, а в целом как медиатор, “плавильный тигль” (Б. Вандельфельс) для всех остальных уровней культуры и типов рациональности.
Если быт повседневен практически всецело, то состав досуга (так называемого свободного времени) более сложен. В его пределах обыденность не просто флюктуирует в порывы желания и страсти как свои естественные дополнения, там начинают обнаруживать себя её прямые альтернативы, на время “выключающие” обыденное сознание с его стереотипами. Впрочем, эти противоположности бытовой рутине пока вполне добровольно, сознательно избираются человеком как раз ради разнообразия жизни. В свободное от собственно бытовых и вообще рабочих хлопот время он играет и молится, празднует и пирует, путешествует и приобщается к искусству, обсуждает “мировые проблемы” и спорит, размышляет обо всём на свете, вообще меняет одни занятия на другие; наконец, просто пребывает в праздности, более или менее дремотной. Эти и т.п. элементы жизнебытия многие философствующие авторы спешат включить в состав повседневности. Даже если согласиться с этим, стоит подчеркнуть особенность досужего времяпрепровождения — оно, как правило, индивидуализировано и оригинально в большей степени, нежели быт первичного свойства (как выражался Шолом Алейхем, кто любит дыню, а кто свиной хрящик). Кроме того, на досуге ярче проступают духовные потребности и общественные претензии личности (образно говоря, койка сменяется ложем, кухня ресторанным столиком, домашние тапочки спортивными кроссовками или бальными туфлями и т.д.).
Таким образом, досуг начинается в повседневности, опирается на неё, но простирается дальше, в области так или иначе специализированного творчества.
Ещё сложнее определить степень обыденности труда. Большинство профессий, особенно в индустриальном обществе, требуют от работника выхода за узковатые пределы обыденного опыта и противостоят ему, как и всякое специализированное занятие и знание. Вместе с тем, заложенные бытовой практикой общие навыки трудовой деятельности чаще всего как-то задействованы и на профессиональном поприще. С другой стороны, служба, даже на самых начальственных постах, не говоря уже об исполнительских ролях, неизбежно рутинизируется до известной степени. В силу чего порождает ещё один, третий по нашему счёту горизонт обыденного мира. Это повторяющиеся раз за разом моменты трудовой деятельности, в особенности не слишком когитоёмкой, слаботехнизированной.
Все указанные слагаемые повседневности как таковой образуют своего рода прожиточный минимум любой культуры, они в том или ином виде есть там и тогда, где и когда живет человек. На архаичных или же деградировавших стадиях общественного, да и личного существования оно просто ограничивается такой обыденностью. На уровнях как-то цивилизованных эта последняя составляет более или менее влиятельный фон (а если разобраться, то бытийный фундамент) для превзошедших её форм общественно-культурной жизни (публичной политики, философии, науки, техники и технологии и прочих специализаций).
Впрочем, дефиниция повседневности вряд ли может провести точную линию по её границам — они пролегают не столько по горизонтали разных сфер общественной и частной жизни, сколько по вертикали определённых позиций живущего здесь и сейчас человека.
Соответственно отмеченным уровням жизни и деятельности людей, обыденное сознание ведает усреднённо-общими и постоянными сторонами их существования. На данном уровне человеческой активности уже намечается её фундаментальное разделение на труд, общение, учёбу и игру, однако эти формы жизнебытия здесь связаны теснее, перемешаны сложнее, нежели в остальных — специализированных и профессионализированных сферах практики и познания.
Эти последние (прежде всего производственный опыт массовых профессий) в свою очередь активно влияют на духовный мир повседневности, чем дальше, тем больше делясь с ним новой информацией и модернизированными технологиями. Но затрагивают ли происходящие перемены содержания обыденного сознания его познавательную специфику? Правомерно ли вообще выделять обыденное сознание как отдельный его тип, наряду с прочими типами и формами (мифом, религией, моралью, наукой и т.д.)? Или же оно составляет некую первооснову и необходимый элемент самых разных модификаций знания?
Важнейшую роль в сотворении и преображении повседневности играют такие отрезки жизнебытия, каковы оседлость и миграция. На первый взгляд может показаться, что обыденное сознание — плод прежде всего оседлого образа жизни и мысли, а миграции разного масштаба — от добровольного путешествия (с расчётом на возвращение) до вынужденного изгнания с родины навсегда — лишь прерывают и деформируют его. Если же присмотреться к затронутой дихотомии с должного культурно-исторического расстояния, то обыденное сознание предстанет скорее некой флюктуацией между миграцией и оседлостью. Т.е. в качестве, с одной стороны, определённой меры накопления всегда нового миграционного опыта и его применения в условиях оседлости, а с другой, — как практика внесения оседлых, стабилизирующих моментов в опыт миграционный.
При всей несомненной разнице оседлого и кочевого образов жизни в истории культур и цивилизаций, контраст между ними рано или поздно ослаблялся. Во-первых, благодаря неизбежному симбиозу, разнообразным контактам кочевников (как правило, скотоводов) и живущего на постоянных местах населения (в основном земледельческого). Во-вторых, путём своего рода переходом противоположностей среди этих, на первый взгляд несовместимых устройствах общества. Ведь кочевники, постоянно перемещаясь в пространстве земной поверхности, крайне медленно меняются с внутренней точки зрения (общественных порядков, бытового оснащения, ментальности; в тюркских каганатах на просторах Евразии, например, они поддерживались одинаковыми не то, что веками, а тысячелетиями). Культура же оседлых социумов в этом смысле более динамична, она скорее “мигрирует” к новым достижениям; да и пространственно, как правило, тоже расширяется за счет медленной, “ползучей” колонизации сопредельных территорий, менее заметной по своим скачкообразным темпам. Наконец, в-третьих, в истории большинства народов периоды миграций, “захвата родины” чередуются, сменяются периодами оседлого освоения этой последней.
Проблема миграции вообще обострилась только в XX веке, когда зрелый капитализм привёл в движение почти весь мир и страны Запада переполнились легальными и незаконными выходцами с Востока. Однако на этом этапе пространственной истории этносов речь должна идти точнее не столько о мигрантах, сколько о маргиналах (коим ниже посвящён в нашем изложении особый раздел).
Крайности того и другого из видов практики — перемены мест обитания, либо закрепления на одном месте — чреваты застоем духовного мира как личности, так и общества (особенно если понимать под миграцией не одно только пространственное перемещение, но в какой-то степени и развитие, реформирование социума в одном и том же земном пространстве его бытия). Ментальная норма в этом плане предполагает, говоря словами писателя-романтика, чтобы “душа ваша не очерствела от частых перемещений по государству или, наоборот, не поблекла от жизни в одном месте...” (О. Куваев)
Отмеченный динамизм мира повседневных явлений означает, далее, относительность его смысловых границ. То, что вполне рутинно для одного человека или социума в некоторый период его жизни, для другого способно предстать яркой экзотикой (на этом, между прочим, основана индустрия туризма, в особенности дальнего и экстремального; вообще декоративных развлечений вроде нынешних “дисней-лэндов” или закрытых клубов для игры в гольф, пентбол и многих т.п. развлечений). Пожалуй, ни одно отдельно взятое явление жизни или культуры не может быть признано раз навсегда будничным или же, напротив, небудничным. Дело за точкой зрения, способом оценки (ср. сакраментальные прозрения поэтов: “когда б вы знали, из какого сора / , растут стихи...”; “и воздух чист, как узелок с бельём / у выписавшегося из больницы”; “я вздрагиваю от холода, / мне хочется онеметь / Но в небе танцует золото — приказывает мне петь...” и т.п.).
Итак, показатели обыденности того или иного явления, момента в жизни и культуре относительны теоретически — зависят от точки зрения, с которой мы о них так судим. К тому же эти критерии на практике подвижны хроно-хорологически — меняются от страны к стране, у разных народов и социальных слоев; от эпохи к эпохи, от поколения к поколению. Кроме того, несомненно влияние, так или иначе оказываемое собственно обыденными структурами и функциями на всё и вся в биографии личности, истории общества. При всём том сами по себе понятия обыденности и соответствующего ей сознания, поведения имеют свои смысловые границы. Специфика обыденного опыта выясняется не только и не столько “изнутри” его самого (сущностные определения), но и как бы со стороны, т.е. по сравнению с чем-то другим — сверхобыденным, необычным, превосходящим самую что ни на есть повседневность (дефиниции противопоставления). Перейдем же теперь к вычленению и рассмотрению такого рода антагонистов и вместе с тем “доноров” повседневности.
Понятие ритуала этимологически восходит (через прямой перевод латинского ritus — обряд, обычай) к идее порядка, точнее — более или менее сознательной упорядоченности, т.е. заданности и повторительности каких-то моментов поведения животных и людей. В этих своих предпосылках к размеренности, цикличности любой ритуалитет похож на повседневность. Однако же он институционализирован настолько, что далеко перекрывает её. Оставляя в стороне интересные сами по себе, но достаточно спорно сопрягаемые в данном случае с социологией зоопсихологию, этологию ритуализции (отчасти об этом говорилось мной выше), обратимся к тем её культурологическим аспектам, что располагаются на идейной границе онтологии и гносеологии.
Если искать необходимую точку отсчёта для категориального определения ритуала, то придётся, как водится, различить его широкий (как правило, переносный) и узкий (собственный) смыслы. В первом ритуал будет означать все без исключения варианты как-то организованного, стандартизированного (обычаем, законом, привычкой, нуждой, престижем, ещё какой-то идеей или ценностью) поведения человека. В таком понимании ритуал заполоняет собой почти всё пространство человеческой жизни и превращается в своего рода социальный рефлекс, культурный инстинкт (спать, есть, одеваться, общаться, работать, отдыхать, любить, конфликтовать, болеть, даже умирать и т.д., и т.п. не как-нибудь, а более или менее строго определённым образом). В этом смысле ритуал совмещается с повседневностью — как её ментальная матрица, культуральная норма.
За рамками столь расширительно понятого ритуала останется немного — всякого рода экстравагантности и причуды, инициативы и вызовы традиции, т.е. акты творчества и конфликты. С повседневной точки зрения — эпизоды социального “безумия” (у которого, впрочем, также имеется своя “логика”, т.е. своего рода ритуалистика навыворот).
Ритуал в собственном и тем самым куда более эвристичном смысле этого слова может находить себе разные бинарные оппозиции, но наиболее соразмерной из них представляется именно повседневность как неспециализированная — бытовая, отчасти досуговая, а в чем-то даже профессиональная практики и соответствующие им горизонты сознания и знания (здравый смысл, народная мудрость, наивный реализм, шаблонизированные элементы труда, любительские увлечения, т.п. эпистемы). Если принять сознание и поведение Homo trivialis — Человека обыденного за некую норму (хотя бы чисто количественную по максимальной частотности и массовости его мыслей и поступков), то любой ритуал будет означать периодическое изменение этого сознания и поведения. Но отступление не в сторону социальной патологии, деградации роли личности в социуме или же иного вызова его идеалам, а, напротив, ради перехода на время к иной, как правило более строгой и масштабной норме; возвышение потребностей за счет их коллективизации, идеализации.
Первой из ритуализированных оппозиций повседневности должен быть назван обряд как действия, направленные на символизацию (идейно-нравственное возвышение и меморацию) определенных моментов жизнебытия личности и (чаще) коллектива, общины, сословно-профессионального “цеха”. В большинстве случаев обрядность прямо или косвенно связана с религией, хотя и разного уровня (от примитивной магии язычества до рафинированного молебства мировых культов). Даже обмирщенные варианты обрядности наследуют религии и церкви структурно-функционально. Так появляются торжественные процедуры государственной регистрации новобрачных и новорожденных, свадебные, юбилейные мероприятия светского типа и т.д., вплоть до “гражданской панихиды” и внеконфесииональные формы погребения, украшения могилы, общения с нею ещё живых близких покойника.
Типологические же разновидности обрядовых действ относятся к инициациям подросших поколений, другим памятным датам семьи, общины, потестарно-политического образования; рубежам календарных циклов хозяйства; прочим бытовым вроде бы поводам, но ключевым, центральным в пространстве повседневности моментам; демонстрациям идеологии и политики тех или иных общественных групп; наконец, повторю, погребениям и поминаниям усопших, закреплению памяти о предках. В эти и т.п. моменты жизни личности и социума семиотика повседневности переструктурируется на более значимые, ответственные, запрограммированные модели поведения.
Хотя разные люди в различной степени склонны к периодической ритуализации своего поведения, а некоторые даже бросают принятым в социуме ритуалам открытый вызов, закономерность внешне показных действ очевидна. Ведь повседневность как бы растворяет в своей элементаристской среде общественные ценности (родины, партии, профессии, землячества, клана, даже семьи). Созерцая и демонстрируя коллективную сопричастность этим идеям, личность как бы “инвентаризирует” их, преодолевает неизбежные сомнения в осмысленности собственного существования. Обрядность, тем самым, представляет собой своего рода демонстрацию жизнеспособности и даже имитацию социального бессмертия людей. Она овнешняет преемственность между прошлым и настоящим, присягает будущему; выражает связь личности и группы, между малыми и большими группами, чьи интересы на чём-то сходятся. Поэтому календарные планы ритуальных мероприятий худо-бедно “цементируют” массу “песчинок” — повседневных дел и забот, вершащихся как правило по принципу “моя хата с краю”.
Сознание, ритуализированное церковной или светской мистерией, по её идее и сценарию, воспаряет ввысь над житейской суетой (будь то храмовая служба или же партийное собрание, по которым так ностальгируют теперь иные наши сограждане). Для большинства своих организаторов подобные мероприятия носят вполне практичный, деловой до обыденности характер (независимо от возможных и у них иллюзий, либо опасений насчёт степени рациональности происходящего на подмостках такого ритуала). Что касается “массовки” на официальных демонстрациях “веры, надежды, любви” к божеству небесному, либо земному, персонифицированному, либо отвлечённому, то с практичностью её сознания дело обстоит сложнее. Имевшие место в истории самых разных стран и народов попытки развенчать одни духовно-практические мистерии обычно влекли за собой создание других, только с обратным идеологическим знаком. Вспомним хотя бы постановку христианских церквей по местам разорённых языческих капищ; или же раскаты “Интернационала” под сводами православных храмов, уже превращённых в лучшем случае в сельские клубы, а худшем — в склады; наконец, ныне снова православные чтения в кремлёвском Дворце некогда партийных съездов.
Таким образом, серьёзные, но чисто символические действа удовлетворяют глубинным — коллективистским потребностям личности. Во времени и пространстве заметно меняется форма их реализации, а содержание — в гораздо меньшей степени.
Тесно связанной, на поверхностный взгляд даже полностью совпадающей с обрядом формой в общем внеповседневной культуры, причем именно ритуальной, выступает праздник. Вроде бы любая его ипостась — от устроенной экспромтом дружеской пирушки до тщательно организованного юбилейного банкета или приёма “на высшем уровне”, субботней сельской свадьбы или ежегодного карнавала в Рио де Жанейро — предполагает некий сценарий, вытекающий из традиций народа, возможностей общественного слоя, состояния духовного климата эпохи. Только невменяемый хулиган (вроде пьяного Сергея Есенина, сдёргивавшего в гостях скатерть с праздничного стола или публично раздиравшего вечернее платье на Айседоре Дункан) способен нарушить, сорвать ход празднества (откуда его тогда безжалостно выкидывают, как Ноздрёва с губернаторского бала). “Коли пир — так пир горой...” (А.Н. Толстой).
Если же приглядеться к практически любому празднеству пристальнее, то можно убедиться — в подоплёке большинства вариантов антиповседневности, даже тех, чей вектор — жизнеутверждающее ликование, заложен больший или меньший заряд вызова, риска, безумия. Так что даже праздник — и в этом, как видно, его “смысловая изюминка” — не застрахован от сюрпризов здравому смыслу и своей собственной норме. Хотя ритуальность праздника бесспорна, но она поверхностна и обманчива. Ведь порядок на празднике нужен в конечном счёте для лучшей затравки именно беспорядка. Ритуальные аксессуары — наряды, украшения, пафосные жесты, тосты, яства, т.п. надобыденные позиции праздника служат не более (но и не менее), чем зоной перехода к антиобыденному экстазу, раскрепощению душ и тел (алкоголем, прочими стимуляторами; песнями, танцами, иным флиртом; беседами-спорами на полную чистоту “передних и задних” мыслей и чувств). Праздничный стол — поле сражения реальной свободы мысли и тела с бытовыми и прочими социальными нормами и запретами.
Исходная функция пира и сопутствующих ему прочих элементов празднования состоит в необходимом отдыхе от всех и всяческих обязанностей, превращающих в повседневность всё на свете; периодическом отрешении от прочих ритуалов (поклонения и почитания, господства и подчинения, домашних, родственных и профессиональных, служебных уз). Чтобы, в общем, “душу сполоснуть горячим спиртом...”, как выразился Владимир Солоухин. На празднике каждый его добровольный участник только по видимости выполняет какой-то общественный долг. В глубине души он тут поклоняется прежде всего сам себе, своим собственным потребностям и симпатиям (“Никогда не пейте с неприятными людьми!” — мудро советовал Александр Володин). Повинность убивает ощущение торжества (Так Ярослав Смеляков при вручении ему Ленинской премии во Дворце съездов пил духи, выставленные в кремлёвских туалетах, — “Ничего не оставим врагу!”). И, наоборот, сознание долгожданной свободы бурно расцвечивает вполне житейские ситуации (“Свиданий наших каждое мгновенье мы праздновали как богоявленье”, — вместе с Арсением Тарковским).
Приукрашивая и возвышая быт поначалу, мало-мальски искренний и щедрый праздник в конце концов ниспровергает обыденность и её ценности (устоявшейся ритмики, экономии, сдержанности, умеренности, верности обетам, элементарной чистоте и порядку расположения вещей, наконец). Там и тогда “пьют даже трезвенники и язвенники”, давно бросивший курить тянется к сигарете, верный супруг проявляет внимание к другим дамам, неумеющий танцевать субъект самозабвенно выплясывает, молчун по жизни разглагольствует, а болтун тягостно задумывается; и т.д.
Именно во вспышках оргиастического “безумия”, временной перемене общественных ролей заключается социокультурное предназначение празднеств (что достаточно выяснено М.М. Бахтиным и прочими “карнаваловедами”, “экстазологами” [1]
). Гораздо реже обращалось внимание на гносеологические аспекты рассматриваемого феномена. Взбаламученная атмосфера “красного дня календаря” позволяет, помимо всего прочего, увидеть вещи и людей, обстоятельства и отношения с неожиданной для обывателя, часто тайной, обычно запретной стороны. В общем, подсмотреть своего рода изнанку бытия. Праздничные измерения сознания решительно поворачивают его вплотную к нравственным и эстетическим сторонам жизни, так или сяк приглушаемым предыдущей и последующей обыденностью. То, что философами именуется “смыслом жизни”, люди обдумывают и тем более обсуждают друг с другом чаще всего именно в праздничном антураже или при таких его моделях, как обычная выпивка, пассивный отдых, прогулка и т.п. В суете профессиональных и бытовых дел и делишек мысли некогда и некуда воспарять. Иное дело — более или менее праздничный досуг. Там на какое-то время подчёркивается целостность и самоценность человеческой души, выявляется её полное предназначение к счастью и совершенству своего облададателя.
Итак, праздник — оригинальная форма и необходимая школа, так сказать, допознавания жизни. Недаром люди частенько знакомятся, друзья нередко ссорятся, а враги отчасти примиряются в пространстве застолья. А ритуалитет образует отнюдь не содержание праздника, а лишь формальный камуфляж такового. Филогенетически и вечно актуалистически люди пируют мысленную победу над своей собственной смертью. Охотничья добыча кроманьонцев, сбор урожая первыми земледельцами, возвращение викингов из морского похода, т.п. моменты обретения следующей порции коллективной жизни испокон веков отмечались общим застольем. Демонстративно растрачивая часть каких бы то ни было запасов пищи и телесной энергии, человек как бы приносит судьбе искупительную жертву.
Если отмеченные перверсии празднования именовать ритуалом, то в совершенно особенном смысле время от времени необходимого личности и коллективу бегства от обыденности, причём уже не “вверх”, как при торжественном обряде, а “вниз”, к животным истокам истории и архаичным пластам культуры. Если повседневность волей-неволей накапливает невротизм сознания и поведения, то обрядовая сублимация да праздничная регрессия служат своего рода врачеванием души — сеансами коллективного, народного психо- и даже шизоанализа. Правда, эти способы лечения в свою очередь утомительны для тела и духа. Праздник-то обычно течет “от любви до невеселья...” (Иосиф Бродский). Опустошенные ритуализациями, измученные физическим или психологическим похмельем люди снова и снова со вздохом облегчения погружаются в умеренную повседневность. Пока та не “достанет” их в очередной раз своей умеренностью.
Начав пояснять данную противоположность обыденщины с помощью вроде бы самого возвышенного над ней — поэтического рода искусства, продолжим этот иллюстративный ряд выборкой соответствующих сюжетов советской поэзии. 1920-е–30-е годы — время, когда в нашей стране идеологически восторжествовал социальный аскетизм. Точнее говоря, праздничные стороны и моменты жизни официально держались тогда на особенно короткой привязи политических целей и общественных обязанностей (“первым делом — самолеты, а девушки потом”). Тем не менее (или как раз в силу этого?) тогдашняя лирика запечатлела, пожалуй, все возможные разновидности и функции пиршественной практики. Праздники, особенно регулярные, соотносимые с определёнными датами, не остаются чистой оппозицией будням. В той или иной степени они сами заражаются повседневностью. Сохраняют праздность (т.е. временную свободу от обычных обязанностей), но теряют энтузиазм от бесконечного повторения. Вплоть до того, что начинают тяготить своих организаторов и участников. Как например военные парады некоторых русских императоров (откуда можно было запросто отправиться “в Сибирь шагом марш!”) или же “демонстрации солидарности трудящихся” на исходе советской власти в СССР (там душу грели не столько бравурными маршами да громогласными призывами, сколько теми же самыми напитками, что 1 мая да 7 ноября ждали большинство демонстрантов и дома, за праздничным столом).
Праздники, похоже, стремятся вытеснить повседневность из жизни обывателя. Вряд ли им это удастся. Тем не менее, представляется очевидным, что пропорция самовольного и ритуального, обыденного и ликовательного в этой самой жизни тонко реагирует на изменения ее условий в “большом” — общественно-политическом мире. Некие формы символизации коллективизма, “овнешнения” людской общности коренятся в природе массового сознания с его “стайностью” и подражательностью. Эти самые формы и составляют ритуал как таковой, во всём разнообразии его жанров и культурно-исторических видов. Так понятый ритуал образует основную оппозицию повседневности — они чередуются во времени и пространстве людского бытия и подпитывают друг друга жизненной энергией. Пробивающее себе дорогу сквозь любые идеологические барьеры соотношение рутинного и ритуального стабилизирует социум на самых крутых виражах его истории, поддерживает целостность личности на изломах ее биографии.
Впрочем, и сама бытовая повседневность неоднородна. Начинаясь и оконтуриваясь постоянными, либо регулярными, относительно спокойными моментами жизнебытия, она рано или поздно являет внутри себя моменты эпизодически-случайные, даже инновационные, более или менее бурные, вплоть до рубежных для существования того же самого обывателя и его окружения. В результате в общем плавное, плановое течение обычной жизни то и дело прерывается так или иначе фатальными вызовами личности и группе, куда она входит; крайними состояниями их духа и тел. Для общего названия таких вызовов повседневности изнутри неё самой предлагается вошедшее в моду у подростков и журналистов жаргонное словечко “экстрим”; он же, если точнее калькировать латинский корень этого неологизма, — “экстрем”(мальность).
Сюда относятся, прежде всего, события в большинстве своём неизбежные и “плановые” у судьбы, но образующие в той или иной степени кризисные её фазы: рождение на свет Божий, половое созревание, выбор призвания, профессиональная состоятельность, бремя среднего возраста, ощущение одиночества (даже среди некиих близких); старость-дряхление; роды и климакс у женщин; инвалидность, наступающая рано или поздно; т.д. А также неординарные стороны жизни, вроде рождения ребёнка, любви-страсти, мук ревности, непримиримой вражды, пылкой дружбы, жестокого унивжения, лишения свободы; т.п. В особенности же — смерть близких людей и прежде всего своя собственная (точнее, моментное осознание её неизбежности, близости).
Кроме того, ситуации внешне и по отдельности вероятностные, даже случайные, но на поверку неизбежные, массовидные: утраты и обретения чего-то смысложизненного; победы и поражения всякого, но в общем судьбоносного рода; несчастные и счастливые случаи, болезни и исцеления, т.п. биографические катаклизмы. Бросая вызов “спокойной” повседневности, все они, вместе с тем, по-своему необходимы для её продолжения (даже “наши внуки в добрый час из мира вытеснят и нас...” — отметил тот же поэт, которого непереносимая ревность привела на гибельную дуэль задолго до появления этих самых внуков).
Обыденность время от времени нарушается не только желанными людям паузами веселья да благоговения, поименованными чуть выше испытаниями естественного, хочешь-не хочешь, порядка, но и обстоятельствами явно и даже зловеще экстраординарными — вроде стихийного бедствия в природе, катастрофы с техникой, социального взрыва военно-революционного типа; “просто” личной неудачи (включая столь массовидные, как тяжёлая болезнь, травма, невосполнимая утрата чего-то или кого-то дорогого, грубое насилие или серьёзная неудача в делах, жестокое разочарование в личной жизни — измена любимого человека, вынужденная разлука с ним; наконец, “просто” депрессия от заунывного однообразия жизни, в которой долго не происходит только что упомянутых встрясок; т.п. коллизии экзистенциального накала).
Будучи плотно включены в самую что ни на есть повседневность, события данного ряда явно прерывают её тихо-мирное течение на какое-то время, а то и кладут ему конец навсегда (вместе с привычным качеством жизни или с ней самой). В силу практической неизбежности для каждого из нас большинства из подобных испытаний, они приобретают некие черты обыденности — вольно или невольно для людей, их переживающих (особенно с возрастом), больше или меньше в условиях разных субкультур. Но эта повседневность, так сказать, второго — паранормального плана. Ей соответствует так или иначе изменённое (страстями повышенного накала, аффектами, либо, напротив, сниженными настроениями, депрессиями, неврозами и психозами) сознание.
Пиковые, пограничные с небытием ситуации в общественной и особенно личной жизни редко у кого проходят бесследно для физического самочувствия и душевной организации. Разной степени экстремальности то закаляют характер, обогащают жизненный опыт, то надламывают личность. На соответствующие моменты жизни закрывали глаза представители сциентистских направлений философствования, их акцентировали экзистенциалисты и иже с ними по части рассмотрения Homo Destructionis — Человека Потрясённого, душевно “выгоревшего”, выбитого из колеи обыденной нормы и тем самым морально падшего.
На развалинах традиционного уклада жизни, поскольку она ещё продолжается, возникает, разумеется, своя, новая обыденность, как правило, примитивная и мучительная. Грани нормы и патологии здесь, как и везде, конечно, относительны, растяжимы. Никакой экстремум не отменит надолго большинства обыденных обязанностей (есть, пить, спать и т.д.). Скорее, запредельные переживания даже расширят их круг за счёт крушения каких-то общественных институтов и личных заслуг. Эти же переживания неизбежно их переоценит, хотя бы на время отодвинут на периферию внимания. Своего апогея деформация обыденного сознания достигает в периоды крупных общественных потрясений, на которые особенно богатым вышел XX век.
Природа обыденного сознания, впрочем, такова, что память на страдания и унижения у него оказывается довольно короткой. Жить изо дня в день с ощущением беды и тоски убийственно трудно. Когда непосредственная опасность минует, Человек Обыденный просыпается как бы заново рожденным, готовым вкушать повседневные радости, начиная с пресловутой “чечевичной похлебки”.
Фазы перехода от житейского благополучия (пусть относительного, на чей-то взгляд) к бедствованию и обратно представляют интерес и для теории познания, поскольку предполагают неизбежное изменение, потрясение общечеловеческого и конкретно-исторического строя мыслей и чувств людей. Имеющаяся у субъекта информация при этом неминуемо переоценивается, особенно в своей практической, прикладной части.
Литература
1. Введение в философию. М., 2003 (Разд. II. Гл 8 «Общество»).
2. Ермакова Е.Е. Философия. М., 2004 (Гл. V. «Социальная проблематика в философских воззрениях и формирование социальной философии»).
3. Спиркин А.Г. Философия. М., 1999 (Гл. XV. «Общество и человечество, нация и семья»).
4. Хрусталев Ю.М. Общий курс философии. Т. I. М., 2003 (Гл. 6. «Общество как способ человеческого бытия»).
5. Азимов А., Болд У. Расы и народы. Генетическая мутация и эволюция человека. М., 2003.
6. Садохин А.П. Этнология. Учебник для студентов вузов, обучающихся по гуманитарным специальностям и направлениям. М., 2000.
7. Бочаров В.В. Антропология возраста. СПб., 2001.
8. Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса. М., 1986.
9. Голод С.И. Семья и брак: историко-социологический анализ. СПб., 1998.
10. Дольник В. Непослушное дитя биосферы. Беседы о человеке в компании птиц и зверей. М., 1994; 2-е изд. СПб., 2003.
В нейтральном, повторяю в очередной раз, смысле такого определения образа жизни личности, применимого, пожалуй, в той или иной степени к абсолютному большинству людей.
[1]
См. всё новые опыты междисциплинарного анализа экстатических состояний сознания и поведения: Марков Б.В.
“Сайгон” и Слоны”: институты эмансипации? // Метафизика Петербурга. СПб., 1996; Философия пира / Под ред. Ю.В. Перова
. СПб., 1999; Костецкий В.В.
Человек в экстазе. Опыт философского познания. Тюмень, 1996.