Августин Блаженный о человеке

Содержание.

Введение 3

1. Жизнь,духовная эволюция и сочинения Августина. 5

2. «Что же за тайна — человек!» 10

3. Истина и прозрение. 16

4. Августин Блаженный об истоках греха. 20

5. "Град земной" и "Град Божий". 25

6. Августин Блаженный. Современная оценка. 28

Заключение. 35

Список литературы. 36

Введение.

Подорванная набегами варваров и внутренней анархией, Римская империя была восстановлена — со времен Диокле­тиана (284-305 гг.) и Константина (306-337 гг.) — на новой основе: речь идет о Поздней империи — первом из тотали­тарных государств современного типа. Верховный правитель, овеянный религиозным почитанием, обладает в ней всей пол­нотой власти — во всяком случае до тех пор, пока не вос­торжествует следующий узурпатор. Окруженный восточным двором, он управляет с помощью милитаризованного, иерар­хического, исключительно сложного бюрократического аппарата: плановая экономика, государственные предприятия, обязательный синдикализм, кастовость; непомерные налоги, жестокое правосудие и, разумеется, тайная полиция (ведь жизнь протекает в постоянной угрозе заговоров). Это воистину мир террора: команда у власти воплощает всю мощь хозяина, но вскоре она оказывается в опале; происходят грандиозные процессы предателей, репрессии, захватывающие лучших из невиновных. Угроза гибели - тюрьма, пытки, казнь - постоянно висит над всем. Вся жизнь св. Августина проходила на фоне этих событий, на собственном примере он учит нас искусству жить во времена катастроф. Его детство совпало с последним всплеском римской мощи. На зрелые годы пришлось падение крепостных стен Рима - 24 августа 410 г. - перед королем вестготов Аларихом. Ему суждено было умереть спустя двадцать лет в своем епископальном городе Гиппоне, осажденном вандалами, этим смелым народом, совершившим в течение жизни всего одного поколения удивительное перемещение из венгерских и силезских равнин, через всю Европу, Испанию и Гибралтар в северную Африку и Карфаген, чтобы уничтожить там римскую мощь.

Но Августин был не просто свидетелем "упадка" и "конца света". С обращением Константина империя стала христианской, и новая религия окончательно победила. Понятно, что не все трудности были преодолены: язычество продолжало сопротивляться на двух крайних ступенях общественной лестницы - среди крестьян и среди просвещенной аристократии. Эпоха великих гонений завершилась, но теперь церковь разрывали расколы и ереси. Вмешательство императорской власти, в определенном смысле необходимое, только усложнило положение вещей: стареющий Константин, Констанций, Валент склонялись к тому или иному варианту арианской ереси, а ортодоксальное христианство переживало темные времена, пока окончательно не восторжествовало при очень набожном императоре Феодосии.

Отцы церкви до Августина не придавали, вообще говоря, слишком большого внимания философии, а если и обращались к ней, то не затем, чтобы продуцировать новые идеи. Первые апологеты были по своей профессии риторами-юристами. У других отцов превалировали интересы, в узком смысле слова, теологические и пасторские, или же филологические интересы эрудитов. Тем сильнее на этом фоне более чем скромных достижений предшественников прозвучал могучий голос святого Августина.

Век св. Августина стал периодом демографического, социального, духовного и интеллектуального расцвета христианства, золотым веком отцов церкви - великих мыслителей, подаривших христианской литературе свои классические творения. Среди них были и те, кто вел сугубо духовный, созерцательный образ жизни, были и люди деятельные. Примечательно то, что Августин был современником наиболее выдающихся отцов церкви (хотя не всегда был с ними знаком) - как греческих, принадлежавших к каппадокийской, антиохийской или александрийской школе, так и латинских, основных Учителей западной церкви.

Блаженный Августин может считаться истинным от­цом западного христианства. В то время как на Восто­ке было множество крупных богословов, на Западе Ав­густин не имел себе равных, и его учение доминирова­ло над латинской богословской мыслью вплоть до воз­никновения средневекового схоластицизма. Несмотря на то что православное богословие критически отно­сится к некоторым аспектам его учения. Православная Церковь всегда признавала его святость и авторитет.

1.
Жизнь,духовная эволюция и сочинения

Августина

Личность Августина чрезвычайно привлекательна сво­ей искренностью, глубиной и живостью ума, а кон­кретность и непосредственность его интересов (в отли­чие от восточных отцов, столь часто витавших в сфе­рах непостижимого и отвлеченного) делают блаженно­го Августина не просто интересным, но и очень близ­ким нам человеком.

Августин родился 13 ноября 354 года в городе Тагасте, в Северной Африке, которая тогда была частью Римской империи и была населена латиноязычными христианами. Отец его был язычником, мать - святая Моника - глубоко религиозной христианкой. В 370 году молодой Августин поехал учиться риторике в сто­лицу Африки Карфаген. Обучение велось по-латыни, и вся греческая классика читалась в переводах. Августин так никогда и не выучил греческий язык, зато его профессиоиальная подготовка в области риторики приоб- рела для него некое духовное измерение. Блестящий писатель, он всегда осознавал язык как орудие творче­ства и отдавал себе отчет во всех вытекающих из это­го преимуществах и соблазнах. Для него язык как сред­ство общения был искусством, требующим совершен-ства из соображений любви к ближнему.

В возрасте девятнадцати лет Августин знакомится с манихейским учением и становится его приверженцем на целых десять лет. Карфаген был космополитичес­ким городом, и среди процветавших в нем разнообразнейших сект и верований манихейство пользовалось значительной популярностью. Вопрос о происхождении зла решался манихеями в плане онтологического дуа­лизма, то есть существования злого бога, равносиль­ного Творцу. Манихейское влияние навсегда оставило след в мысли блаженного Августина.

Закончив образование, Августин начал частным об­разом преподавать риторику. В это время он сожитель­ствовал с женщиной, которая была его подругой в те­чение многих лет и к которой он, по-видимому, был очень привязан. Она родила ему сына, которого Авгу­стин назвал Адеодатус, по-гречески Феодор, Богодан­ный. Это был его единственный ребенок, и Августин в своих писаниях всегда говорит о нем с особенной неж­ностью.

В 383 году он переехал в Рим и провел там некото­рое время, занимаясь преподаванием риторики. Одна­ко в Риме он не задержался и переехал оттуда в Ми­лан, где епископом тогда был великий Амвросий, про­поведи которого потрясли Августина. Да и весь образ святого миланца произвел неизгладимое впечатление и придал определенно христианское направление его ду­ховному развитию.

Нужно сказать, что Августин обладал в высшей сте­пени философским складом ума и всегда во всем ста­рался докопаться до самого корня. Несмотря на уже произошедший к тому времени разрыв с манихейством, Августин искал (как и будет искать всю свою жизнь) разрешение проблемы сосуществования в этом мире добра и зла. Он знал уже, что дуалистический подход не может его удовлетворить, ибо он ведет к многобо­жию и к неприемлемым этическим выводам. Чтение фи­лософов-платоников и неоплатоников (в латинском пе­реводе) повлекло за собой постепенное отмежевание от манихейского дуализма. Вслед за Платоном Августин поверил в монизм Добра. Поэтому его следующим ша­гом на пути духовных исканий были платонизм и нео­платонизм. В них его привлекало именно опроверже­ние всякого дуализма: Бог - един, и все, что с Ним связано, - есть добро. Онтологически зла не существу­ет, оно есть лишь отклонение от добра, нечто вроде паразита или болезни.

Хотя философски и вследствие естественной склон­ности ума Августин оставался приверженцем платониз­ма, его сердце все более и более склонялось к вере его матери Моники, которая всегда, до самой своей смер­ти, оказывала очень сильное влияние на сына. Посте­пенно Августин сделался убежденным христианином, и от крещения его удерживало лишь сознание того, как крепко он еще привязан к соблазнам этого мира. Он не сомневался в том, что крещение должно повлечь за со­бой полную перемену образа жизни, и продолжал от­кладывать его, мучаясь невозможностью принять окон­чательное решение, повторяя в своих молитвах Богу: «Дай мне целомудрие и воздержание, но не сейчас».

Окончательное обращение Августина необычайно трогательно и убедительно описано в книге VIII зна­менитой «Исповеди». Это событие перевернуло всю жизнь Августина. Он полностью обратился в христианство, в апреле 389 года крестился, а в 391 году был рукоположен во пресвите­ра и всю остальную жизнь провел в африканском го­роде Гиппоне, епископом которого он сделался в 395 году. Он оставался епископом гиппонийским в продол­жение 35 лет, до самой своей смерти. В этот период он написал очень много сочинений, а также принимал ак­тивное участие в церковной жизни. Он сделался неза­менимым участником всех африканских соборов. Дело было в том, что в Африке существовал обычай ста­вить епископа над каждым приходом, насчитывающим более двенадцати человек. Естественно, большинство епископов были малообразованными, простыми людь­ми. Будучи единственным среди них богословом и ри­тором, Августин фактически возглавил церковную жизнь Африки. Его громадная популярность и влия­ние позволили ему внести большой вклад в законода­тельную деятельность африканской Церкви. Так, на­пример, в 419 году он активно участвовал в деле свя­щенника Апиария, смещенного местным синодом. Апиарий обратился с жалобой к папе, который восстано­вил его в чине. Африканская Церковь воспротивилась вмешательству Рима в ее дела. Это дало Августину повод написать резкое письмо против папы от имени африканского епископата.

Блаженный Августин умер 28 августа 430 года во время осады Гиппона армией готов.

Творения блаженного Августина.

1. «Исповедь». В этом автобиографическом сочине­нии Августин описывает свою жизнь в терминах мис­тического и духовного опыта. Эта книга есть свиде-

тельство неукротимой силы его веры, внутренней чест­ности, пылкости, фантазии и свободы ума.

2. «Отречение», написанное в поздний период его жизни, представляет собой поправки изложенных ра­нее взглядов с позиции его изменившегося мировоззре­ния.

3. «О Граде Божием». Эта книга представляет собой апологию христианства, в которой первые десять книг посвящены опровержению язычества, а в книгах XI-XVIII содержится описание двух «градов»: мирского и Божия. Под «градом» разумеется общество. Два града описаны симметрично в противопоставлении друг другу. Пронизывающее эту книгу мировоззрение во многом обязано своим воз­никновением событию, потрясшему весь западный мир, -взятию Рима Аларихом в 412 году. Основанный боже­ственным провидением, воспетый Вергилием вечный город, столица и центр цивилизации перестал существо­вать. Августин объясняет катастрофу тем, что Рим был градом «этого мира», где ничего вечного нет и быть не может. Идея двух «градов» глубоко отразилась на сред­невековом видении христианского общества.

4. Ряд сочинений «Против манихейства».

5. Ряд сочинений «Против донатизма». Донатисты были сектой, возникшей в результате гонений на хри­стиан. Они возражали против возвращения в лоно Цер­кви тех епископов, которые скомпрометировали себя во время гонений. По существу вопрос касался пони­мания таинств: зависит ли их «действенность» от лич­ных качеств священнослужителей?

6. Ряд сочинений «Против Пелагия». Пелагий, ро­дом из Британии, был блестящим оратором и писате­лем, преподававшим гуманитарные дисциплины в Риме. В своих 'сочинениях он протестовал против низкого уровня христианской жизни в послеконстантиновой Церкви, проповедуя христианский героизм и совершен­ство. Церковь, согласно Пелагию, должна состоять из непогрешимых, совершенных людей, причем качества эти достижимы человеческим усилием. В полемике с Пелагием родилось учение блаженного Августина о спасении через благодать. Он также писал против уче­ника Пелагия Юлиана Экланского, учившего, что не следует крестить младенцев, ибо они безгрешны.

7. «О Троице» - богословский трактат, написанный в более поздний период жизни Августина. Это умозри­тельное сочинение о тайнах Пресвятой Троицы оказа­ло огромное влияние на западное богословие. Хотя сам Августин исповедовал никейскую веру, а прибавка сло­ва Filioque к Никейскому Символу веры возникла не­зависимо от него и гораздо позднее, тем не менее на основании этой работы оказалось возможным догма­тическое оправдание Filioque на Западе.

2. «Что же за тайна — человек!»

"Как же люди отправляются в путь, чтобы восхититься горными вершинами, грозными морскими волнами, океанскими просторами, блужданиями звезд, но при этом оставляют в небрежении самих себя?" Эти слова Августина, с петрарковской интонацией, в "Исповеди" иг­рают программную роль. По-настоящему проблема всех проблем — это не космос, а человек. Не мир загадка, но мы сами. " Ведь ты. Господи, и число волос на его голове знаешь, так что ни один из них не упадет без ведома Твоего. И все же куда проще сосчитать волосинки, чем страсти и душевные колебания".

Впрочем, проблема человека интересует Августина не как абст­рактная, с точки зрения его сущности вообще. Это проблема конкрет­ного я, человека как невоспроизводимого индивида, как личности в ее отдельности и особенности. "Я сам, — говорит Августин, — стал для меня самого ощутимой проблемой, большим вопросом ,
"я не осознаю всего, что я есть". Так, Августин как личность становится протагонистом собственной философии: наблюдателем и наблюдаемым.

Сравнение с философом наиболее близким и дорогим ему по духу наглядно обнажает для нас всю новизну и свежесть такого подхода. Плотин также настаивал на необходимости обратиться во внутренний мир нашей души, где только и следует искать истину. Но, говоря о душе и ее глубинах, он оставался на уровне абстракций, вернее, ригористи­чески лишал ее тонкого покрова индивидуальности, игнорируя конк­ретный план личностного. Плотин в своих работах не только никогда не касался себя самого, но не говорил об этом и с друзьями. "Плотин, — рассказывает Порфирий, — был одним из тех, кто стыдился, что должен жить в теле. Будучи в таком расположении духа, он неохотно рассказывал о себе, о рождении, своих родителях, родине. С негодова­нием он отвечал Амелию на просьбу поторопиться с портретом: "Не достаточно, стало быть, нацарапать это жалкое подобие, которым природа пожелала меня наградить, но вы помимо того желаете, чтобы я согласился увековечить эту маску кажимого, видеть которую было бы сущим наказанием". Напротив, Августин постоянно говорит о себе в своей "Исповеди", не утаивая ничего, рассказывает не только о родителях, родине, людях, ему дорогих, но обнажает душу свою во всех ее тончайших изгибах, велениях и интимных переживаниях.

Вся Исповедь
направлена на выход за пределы психо­логии: она содержит в себе всю метафизическую антропо­логию, всю теологию. Анализируя свою жизнь, жизнь че­ловека, св. Августин обнаруживает (и показывает это нам) в глубине своего существа пустоту, отсутствие Бога у жи­вущего во грехе, потребность в Боге и готовность принять Его у пребывающего в печали, приход Бога к стремяще­муся ко спасению, наконец, признанное присутствие Бога у ведущего благую жизнь. Такое подлинное самопознание ведет человека за пределы собственного бытия, к Богу, который «глубже глубин моих и выше вершин моих». Именно в этом истинная ценность Исповеди,
и именно так надо изучать и перечитывать ее (для многих поколений христиан эта книга, еще до появления Подражания Христу,
стала самым распространенным учебником духовной жизни), отыскивая в ней образец внутренней жизни, овладевая искусством размышления, умением преобразовать самые скромные события в жертву хвалений, в исповедь в обо­их смыслах этого слова: как признание грехов человече­ских и как признание Божественной славы. По мнению французского историка Анри Мару, тому, кто постарается именно так перечесть Исповедь
Августина, великолепно раскроется истинный смысл слов Христа: «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто по­теряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее!» (Лк 9,24). По сравнению с этим глубоким овладением человеческой реальностью, насколько выглядит поверхностным «культ Я», о котором говорили эстеты времен Габриэля д'Аннунцио или Мориса Барреса; насколько наивным и тщетным кажется самоанализ Анри Амиеля или Андре Жида при сопоставлении с этим погружением во внутреннюю без­дну, где происходит трагический диалог между благода­тью и грехом. Здоровье, самоидентичность, совершенство придут только в такой экстатической перспективе: это дар, ниспосланный помимо прочего hos
epigignomenon
;
че­ловек реализует себя лишь на пути следования к Богу.

Но где и как можно найти Бога? За точку отсчета возьмем самое высокое, самое совершенное и наиболее близкое Создателю в его собственном творении — чело­веческую душу в чистейшем ее проявлении. Ибо человек создан по образу и подобию Божию (вся патристическая мысль была будто вдохновлена этими стихами книги Бы­тия 1,26): в человеческой душе мы должны суметь рас­познать присутствие и след Бога. Во всякой истине (оче­видно, что для Августина, как платоника, речь идет о «вечных» истинах, схожих с математическими, но не об истинах факта) он видит отражение, излучение боже­ственного великолепия (теория иллюминации).

Но этот метод исследования лучше всего проявился при изучении, созерцании центральной тайны веры — тайны Троицы, вдохновившей его на создание другого своего великого произведения: воспринятая вначале через веру, уточненная богословским, анализом в дискуссии против арианской ереси, она открывается нашему духу как объект, в который надо проникнуть, который надо «понять», что, ра­зумеется, не достижимо в полной мере в условиях челове­ческого существования. Если Бог троичен («О Господь, Бог Единый, Бог Троицы»), как это было усвоено Августином согласно церковной традиции (по време­ни все это происходило уже после известных тринитарных соборов — Никейского в 325 г. и Константинопольского в 381 г., — то есть догмат о Троице был уже полностью раз­работан), то в созданном Им (Богом) по своему образу тво­рении что-то характерное должно проявляться. Именно в человеческой душе и следует искать «отпечатки» (
vestigia
),
аналогии, отражение, образ этой единой и троичной струк­туры. Воспользовавшись таким представлением как трам­плином, мышление может преодолеть свою ограничен­ность, попытаться что-то уловить в этой тайне, которой оно все равно до конца так никогда и не сможет овладеть.

Человек сотворен как "рациональное животное", как завершение чувственного мира. Его душа — образ Троичного Бога. Она бессмертна. Утверждение, что человек состоит из души и тела, непосредственно связано с идеей о двух уровнях по­знания. На одном уровне познание связано с телесны­ми ощущениями: мы видим, слышим и т. д. и таким образом узнаем об изменчивых предметах. Такое зна­ние нестабильно, непостоянно. Но существует, кроме того, познание души. Душа способна постигать неиз­менные, постоянные объекты. Доказательства бессмертия души частично воспроизводят платонов­ские, другие же Августин углубляет и дополняет. Так, он исходит из самосознания простоты и духовности, из чего следует неразрушимость души. В другом месте он выводит бессмертие души из присутствия в ней вечной истины: "Если бы душа была смертной, то с ней умерла бы и Истина".

Остается неясным, как Августин решает проблему соотношения индивидуальных душ: то ли Бог непосредственно создал каждую из душ; то ли все вместе были вызваны к жизни в Адаме, а от него — через родителей — реализованы все прочие поколения. Невероятно, но сим­патии его были ближе ко второму решению, по крайней мере, на спи­ритуалистическом уровне, что, по его мнению, лучше объясняет механизм передачи первородного греха. Впрочем, нельзя исключить и первый вариант решения проблемы.

Августина упрекали в том, что его представление о Боге было слишком упрощенным, слишком элементарным. Не­обходимо, однако, подчеркнуть, что он был не настолько наивен, чтобы удовлетвориться эмпирической триадой (па­мять, ум, воля), почерпнутой им из антропологического анализа. Он подвергает ее восходящей диалектике, очи­щению, чтобы выделить аналогичные ценности (переходит, например, от души, помнящей, знающей и любящей саму себя, к душе, помнящей и думающей о Боге, любящей уже не творение, но самого Бога). Августин движется дальше и, наконец, заключает, что образ неадекватен оригиналу, и все, что мы можем представить себе о Боге, еще не идентично Богу. В конце концов, он отрицает понимание Бога, и с помощью этого отрицания выходит за пределы понятий и языка, чтобы уже немыслительным путем достичь недостижимого.

Но такое мышление, сосредоточенное на Боге, полнос­тью устремленное к Богу, предполагает духовность, со­ответствующие мораль и образ жизни. Такое мышление есть Мудрость. Мудрость как деятельная, так и созерцательная. Августиновская мудрость — это ум, ве­дущий к любви. «Ты возлюбишь, — по­вторяет Евангелие вслед за Второзаконием, — Господа Бога своего всем сердцем своим, всей душой своей и всем умом своим». Августин истолковывает этот завет в свете платоновской концепции иерархии сущего. Для него совер­шенство, здоровье, добродетель заключаются в том, что­бы любовь подчинялась некоему необходимому порядку:
должно любить Бога и толь­ко Бога, ради Него Самого, а все другие блага — в соот­ветствии с любовью к Нему, соразмерно их внутреннему совершенству, их способности служить этой единственной любви.

Когда любовь человеческая направлена к Богу, когда человек лю­бит других, ближних и дальних, а также вещи как образы Бога, такая любовь — charitas,
когда любовь направлена к себе, к мирскому как только мирскому, тогда это — cupiditas.
Любить в модусе Бога, судить себя Его судом — любовь праведная.

Августин также отрабатывает точный критерий любви путем раз­ведения двух понятий — uti (пользоваться) и frui
(наслаждаться). Ко­нечные блага используются как средства, утилизуются. Они не могут по своей природе стать объектами наслаждения, как если бы они были бесконечными целями. Так добродетель человека с греческого модуса познания Августин переводит в модус любви. "
Ordo
amoris
"
(порядок любви) — любовь к себе, другим, вещам с точки зрения их онтологического достоинства, того, чем назначено быть каждому из них. То же познание истины и света, которое озаряет ум, Августин передает в терминах любви: "Кому знакома истина, тот знает Свет, а кому знаком Свет, тот познает вечность. Любовь есть то, что тебе открыто".

Философствование в вере, означает, что в акте бескорыстного да­ра - любви рождается творение, а действием такого же дара-любви при­ходит искупление. Так возникла новая интерпретация человека, его истории как индивида, затем как гражданина, наконец, в перспективе любви. Эмблемой августиновой мысли могла бы стать латинская фраза:"
pondus
meum
,
amor
meus
" —
"мой вес моя любовь". Состав человека определяем весом его любви, цена личности — даром любить. Его судьба, земная и потусторонняя, определена все тем же — любовью дарованной и дарующей. Теперь нам ясен рефрен Августина: "Ата,
et
fac
quod
vis
" —
"Люби, и тогда делай,- что хочешь".

3. Истина и прозрение.

Познавательный процесс Августин интерпретирует так.

1) Ощущение, как учил Плотин, не есть аффект, воздействие, претерпеваемое душой. Чувственные объекты действуют на чувства, результат этого воздействия не ускользает от внимания души, которая, в свою очередь, тоже действует, но по обратной схеме, не извне, но изнутри себя самой, формируя представление об объекте, что и есть восприятие.

2) Впрочем, восприятие не первая ступенька познания. Душа в отношении ко всему телесному обладает автономией и спонтанной активностью, поскольку вместе с разумом она оценивает и судит на основе тех критериев, в коих присутствует некий "плюс", относитель­но телесных объектов. Последние, как известно, текучи, изменчивы и несовершенны, между тем критерии оценки, которыми душа обладает, неизменны и совершенны. Это особенно убедительно, когда мы оцени­ваем чувственные объекты в свете математических, геометрических, эстетических концепций, или же когда судим о поступках в функции этических параметров. То же относится к понятиям единства и пропор­ции, когда мы применяем их к объектам и эстетически оцениваем. В работе "Истинная религия" Августин разъясняет это так: "...Благодаря симметрии, творение искусства выступает как целостное и прекрасное. Эта симметрия требует, чтобы части отвечали целому таким образом, чтобы как в своей пропорциональной разности, так и в равенстве, они (части) стремились к единству. Однако никому еще не удалось обнару­жить абсолютное равенство или неравенство в наблюдаемых объектах как таковых; никто, с каким бы усердием ни искал он, не смог бы прийти к заключению, что то или иное тело обладает само по себе чистым и аутентичным началом единства. Любое тело претерпевает изменения, соотносящие его с другими телами по-разному, результа­том чего может быть удачное расположение частей, каждая из которых занимает лишь свое место, как тело занимает свое место в пространст­ве. Стало быть, изначальный критерий равенства и пропорции, аутен­тичный и фундаментальный принцип единства следует искать вне телесного: он может быть схвачен и удержан лишь умом. Никакую симметрию или пропорцию нельзя уловить в самих телах, как нельзя продемонстрировать, чем одно более совершенно, чем другое, пока разумное понимание не войдет в телесное со своим предсуществующим каноном совершенства несотворенного. Все то, что в чувственном мире нам является как наделенное красотой, все, что называется прекрас­ным как в природе, так и в искусстве, все это феномен, привнесенный и вписанный в пространство и время, как вписаны тела и их движения. Напротив, равенство и единство, насколько они присутствуют, суть всегда ментальные интуиции, они же нормируют и образуют осмыс­ленность суждений о красоте, когда ум, посредством чувств, признает наличие в телах того, чего нет ни в пространственном измерении, ни в «капризной темпоральности».

3) Теперь встает проблема, откуда же душа обретает эти критерии познания, чтобы судить о вещах, если их нет в самих вещах? Возможно, она продуцирует их сама? Определенно нет, ибо, хотя она и выше физических объектов, но сама выступает как изменчивая: критерии же неизменны и необходимы: "В то время как оценочный критерий... неизменен, ум человеческий, хотя, допустим, способный оперировать таким критерием, все же подвержен мутациям и ошибкам. Потому и необходимо заключить, что по ту сторону нашего ума есть некий Закон, который называется истиной, и нет сомнений, что эта неподверженная изменениям природа, превышающая душу человеческую, существу­ет. •• Человеческий интеллект, следовательно, находит истину в виде объекта, выше себя. С ее помощью он судит, и сам оценивается ею. Истина — мера всех вещей, и тот же интеллект измерен и оценен Истиной".

4) Эта истина, данная чистому интеллекту, образованная из Идей, есть высшая умопостигаемая бестелесная реальность, о которой гово­рил Платон. Августину хорошо известно, что термин "Идея" в техни­ческом смысле был введен Платоном, и он убежден в том, что "ценность Идей такова, что никто не может считать себя философом, не имея о них понятия". Идеи суть фундаментальные формы, постоянные осно­вания и неизменное вещей, это модель, с которой формируется все, что рождается и умирает.

Все же Августин реформирует Платона в двух моментах: 1) он понимает Идеи как мысли Бога (как это по-разному уже высказывали филон, Медиоплатоники и Плотин); 2) он отвергает теорию реминис­ценции, вернее, переосмысливает ее. О первом моменте речь впереди. Что же касается теории "воспоминания", то ее Августин трансформи­рует в теорию "иллюминации", или "прозрения", "озарения", "про­светления", что было естественным в контексте философии творения. Отказавшись также и от идеи предсуществования души, возможность чего решительно исключается креационизмом, Августин пишет в "Троице": "...Следует помнить, что природа умопостигающей души образована таким образом, что объединенная со всем интеллигибель­ным, в соответствии с естественным порядком, установленным Твор­цом, она постигает все это в свете бестелесном, подобно тому, как телесное око воспринимает все окружающее в свете телесном, способ­ное видеть в этом свете и к этому предназначенное".

В "Монологах" мы читаем: "...телесные качества не могут быть видимы, если они не освещены источником света. Стало быть, следует отдавать себе отчет в том, что понятия, относящиеся к наукам, которые мы склонны считать абсолютно истинными, на деле скрыты от понима­ния, если они не освещены, так сказать, собственным солнцем. Поэто­му так же могут быть обнаружены, благодаря такому солнцу, три вещи:

то, что существует, что отражает, сверкая, и то, что освещает; так и в Боге Невыразимом, которого ты желаешь познать, есть три начала: то, что существует, то что постигаемо, и то, что делает постижимым все сущее".

Интерпретаторы немало помучились с этой теорией прозрения, ибо в процессе объяснения воспроизводились элементы более поздних теорий познания, чуждых Августину. В действительности, у Августина на основе креационизма объединяется концепция Платона, выражен­ная в "Государстве", с похожим освещением тех же вещей в Священ­ном Писании. Бог, который есть чистое Бытие, через творение участвует в бытии других вещей. Аналогичным образом, Истина, при­сутствуя в умах, делает их способными к познанию. Бог как Бытие творит, как Истина Он

все освещает, как любовь Он все притягивает и умиротворяет.

И последнее. Августин настаивает на том, что познание Идей доступно лишь для "
mens
"
(разума), т.е. наиболее возвышенной части души. Более того, увидеть их способна далеко не всякая душа, "но лишь , та, что чиста и свята, т.е. имеет око чистое, святое и покойное, коим только и можно увидеть Идеи, так, как если бы было меж Идеями и ею сродство". Как видим, речь идет о древней теме "очищения" и "упо­добления" Божественному как условии доступа к истинному. То, что разрабатывали платоники, у Августина к тому же несет нагрузку еван­гельских ценностей — благой воли и чистоты сердца. Чистая ясность души — условие прозрения Истины, наслаждения и упокоения в ней.

4. Августин Блаженный об истоках греха.

Рассматривая наиболее интересные аспекты учения блаженного Августина, следует прежде всего остано­виться на его произведениях «Против Пелагия». Со­гласно Пелагию, наше естество нейтрально - ему не присуще ни добро, ни зло. Зло совершается нами как злоупотребление свободной волей. Младенцы же по природе своей добры и лишь потенциально являются носителями греха. Крещение «во оставление грехов» по­этому имеет смысл только по достижении взрослого возраста, когда человек уже располагает свободной волей и способен к сознательному совершению греха. На это Августин возражал, что грех есть не только результат свободного выбора: он является принадлеж­ностью самой падшей природы человека. Если человек не со Христом, значит, он против Христа. А как мож­но быть против Христа, если не посредством греха? Следовательно, некрещеные младенцы тоже греховны. Как сказано в латинском переводе Рим. 5, 12, из-за Адама все человечество находится под проклятием пер­вородного греха.

По существу, спор между Августином и Пелагием сводится к противопоставлению воли и благодати. Пе­лагий утверждал, что грех коренится в воле. Августин же вслед за Апостолом Павлом настаивал, что часто мы делаем то, чего не желаем, или же, напротив, жела­ем того, чего не в состоянии сделать, а, следовательно, воля и поступки не связаны друг с другом - мы гре­шим вопреки своей воле! Именно таким образом Ав­густин делает вывод о греховности младенцев. При этом он непрестанно ссылается на Рим. 5, 12 в латин­ском переводе: «в котором (Адаме) все согрешили». Адам понимается как все че­ловечество в целом, поэтому все люди - грешники, «масса погибающих».

В том, что скрытой причиной всех бед этого мира служит великий грех, пагубно отражающийся на всех людях без изъятия, в период поздней античности были убеждены и многие язычники. Но Августин углубляет и обостряет этот тезис, придавая грехопадению истори­ческую, психологическую и прежде всего сексуальную окраску. Согласно Августину, из-за падения Адама че­ловек изначально и глубоко испорчен. Ибо «в нем все согрешили» (Рим. 5:12). «
In
quo
» —
именно такой ва­риант нашел Августин в латинском переводе Библии того времени и отнес это «в нем» к Адаму. В греческом источнике стоит просто «eph ho», то есть «потому что» (или «подобно ему») все согрешили! Итак, Августин вычитал в этом предложении из Послания к римлянам указание не только на первый грех Адама, но даже и на первородный грех, который переносится на другие по­коления и которым потому изначально, от рождения отягощен каждый человек. Именно в этом грехе кроет­ся причина того, что человек, испорченный душой и те­лом, подвержен смерти.

Более того, Августин — в противовес Павлу, ни словом не упоминавшему об этом, — само перенесение «перво­родного греха»
связывает с «плотскими» («эгоистичными») страстями, с вожделением. В отличие от боль­шинства греческих и сирийских авторов Августин по­нимает стыд, вызванный первым грехопадением, психо­логически — как ясно ощущаемый сексуальный стыд, служащий расплатой за грех!

«Итак, с этого момента как одним человеком грех вошел в мир и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, так как в нем все согрешили
(Рим. 5, 12), вся масса погибающих перешла во власть губителя. Так что никто, совсем никто не свободен от этого и не освободится иначе, как благодатью Искупителя.» («О христианской благодати», 2, 34)

Августин — первый писатель, сумевший в точных терминах описать конфликты воли: "То был я, который хотел, я, который не хотел: то был именно я, который желал одержимо этого, отвергая безоглядно другое. Посему боролся я с самим собой, раздирая себя самого".

Свобода — свойство воли, а не разума, как это понимали греки. Так находит свое разрешение парадокс Сократа о возможности пони­мать благо и все же творить зло. Разум принимает, но воля отвергает благо, поскольку она, хотя и принадлежит человеческому духу, имеет свою автономию, образуя инаковость разума. Разум познает, но выби­рает воля: ее выбор может быть иррациональным, т.е. не имеющим разумного обоснования, не согласующимся с пониманием. Именно так объясняется сама возможность "измены Богу" и "обращения к тварному, вторичному".

Первородный грех — грех высокомерия, уклонение воли, впа­дающей в рабство, потеря вертикали. "Первые люди подверглись внут­ренней порче прежде, чем начали бунтовать в открытую. Ибо нельзя же поддаться на дурные деяния, ежели прежде не подтолкнет к ним порочная воля. А что может быть изначальное, чем порок высокоме­рия? ...А что есть надменность, как не извращенное вожделение непра­ведного превосходства? Желание дутого величия рождается в душе, потерявшей свой исток, всегда ее питавший; она верит при этом в то, что может, — и становится началом самой себя. Это самоначалие, единоначалие вступает в силу, когда мы заняты лишь тем, чтобы уте­шить и ублажить самих себя. Первый человек возлюбил самого себя, когда он отпал от неизменного Блага, нарушив долг, ибо он должен был бы предпочесть Благо самому себе. Это отлучение, несмотря ни на что, было желанным, чтобы дать воле шанс остаться верной в своей любви к Всевышнему Благу, в той вертикали, где достаточно света, чтобы быть освещенной, чтобы ясно видеть, чтобы возгораться пламенем той любви, что не отпускает и не допускает отдаления туда, где любят лишь самих себя...". Свободная воля тогда лишь подлинно свободна, когда не допускает зла. Такой запрет был изначальным образом дан человеку. Однако первородный грех сделал волю уязвимой, нуждающейся в Бо­жественной благодати. С этих пор человек перестал быть "автаркичным" в моральной жизни: ему теперь нужна помощь, помощь Бога. "Пока человек, — заключает Августин, — пытается жить, опираясь лишь на свои силы, без Божественной благодати, его освобождающей, он добыча греха; все же у человека всегда есть сила верить в своего Спасителя и, в свободном волении, достичь благодати".

"Два условия... необходимы для создания блага, — пишет Жильсон об Августине, — Божий дар, благодать, и — свободная воля; без свободной воли не было бы и проблемы; без благодати свободная воля (после грехопадения) не пожелала бы блага, а если б и пожелала, то не смогла бы исполнить его. Благодать, следовательно, не подчиняет себе волю насильно, но призвана ее облагородить, уберечь от порока, во власти которого она оказалась. Эта власть — использовать благоволе­ние, призвать волю к благу — и есть в точном смысле свобода. Возмож­ность злодейства неотделима от свободной воли, однако возможность недеяния, воздержания от зла, — истинная печать свободы; найти силы утвердиться в благодати, остановив зло, не дать ему распространения, есть высшая степень свободы. Человек, в коем наиболее полно домини­рует благодать Христа, следовательно, самый свободный человек".
("Истинная свобода есть служение Христу").

Если все, что исходит от Бога, благо, тогда откуда же зло? Авгу­стин, как известно, переболел манихейским дуализмом; ключ к реше­нию проблемы он видит у Плотина. Зло не есть сущее, не есть бытие, но лишенность бытия, его отсутствие (дефект).

Однако Августин углубляет проблему, выделяя три уровня зла:

1) метафизико-онтологический, 2) моральный, 3) физический.

1) С метафизической точки зрения зла нет в космосе, но по отно­шению к Богу есть различные ступени бытия, в зависимости от конеч­ности вещей и от различного уровня такой ограниченности. Но даже то, что для поверхностного взгляда представляется как "дефект", кажется злом, в целостной универсальной оптике исчезает, сглажива­ясь, в великой гармонии всеобщего. Объявляя нечто живое порочным, или злом, мы судим о нем с точки зрения своей выгоды или пользы, что уже ошибочно. С точки зрения целого, любая тварь, даже самая незначительная, имеет свой резон, свой смысл бытия, а значит нечто позитивное.

2) Моральное зло — это грех. Грех зависит от воли порочной. А откуда исходит порочная воля? Ответ достаточно остроумен: дурная воля не имеет своей "действующей причины", скорее, имеет "дефек­тивную причину". Воля, по природе своей, тяготеет и должна тяготеть к высшему Благу. Но, поскольку существует множество конечных благ, то для водящей души всегда есть возможность нарушить порядок небесной иерархии, предпочесть высшему благо низшее, Богу — его создание. Таким образом, зло проистекает из факта, что не единствен­ное благо есть, но многие. В ошибочном выборе между ними и заклю­чается зло. Кроме того, моральное зло еще и в "измене Богу", в обращении к вторичному, к творению,.
В "Граде Божьем" Августин поясняет: "Источник порочной воли... не действующий, но дефективный, это не продуктивная сила, но отсутст­вие, либо нехватка продуктивности. И в самом деле, удаление от того, что сияет на вершине бытия, чтобы прислониться к тому, что на поря­док, или более, ниже, означает порчу воли". "Дурная воля не просто в индивидууме, и не в том, что он желает так, а не иначе, порок, скорее, в том, что он желает иначе: вот почему праведная кара настигает не дефекты естества, но дефекты воли. Воля становится дефектной, по­рочной, не потому, что она обращена к порочным вещам, но оттого, что обращение к ним происходит болезненным образом, т.е. вопреки есте­ственному состоянию вещей, вопреки Тому, Кто есть Высшее Бытие, в пользу того, что ниже. ...благо во мне — Твое действо, Твой дар; зло во мне — грех мой". Грех, беда непоправимая, в небрежении, попрании блага безмерного, измене, предательстве, нарушении вселенской гар­монии, Творцом ниспосланной.

3) Зло физическое, т.е. болезни, страдания, душевные муки и смерть, имеет свой точный смысл: оно есть последствие первородного греха, т.е. зла морального: "Порча тела, что отяжеляет душу, — не причина, но кара за первый грех: не тело порочное делает душу грехов­ной, но порочная, увязшая в грехе душа делает тело тяжелым и пороч­ным". В процессе спасения, впрочем, все обретает свою позитивную направленность.

5. "
Град земной" и "Град Божий".

Назначение человека, назначение человечества — вот о чем размышляет Августин. В последних двенад­цати книгах «0 граде Божьем» его апология превраща­ется в широкомасштабное истолкование истории.
История предстает как борьба между,
градом земным, государством этого мира, мирским со­обществом, с одной стороны, и, градом Божьим, государством Бога, божественным сообще­ством, — с другой. В этом великом противостоянии го­сударства мирского и государства божественного и за­ключается таинственная основа и смысл истории,
ко­торая одновременно является историей борьбы святого и не святого.

Происхождение двух сообществ относится к началу времен, когда падение возгордившихся ангелов, наде­ленных смешанной природой, привело к тому, что на­ряду с государством Божьим появилось второе сообще­ство — государство дьявола. Тогда и возникла необхо­димость в восполнении образовавшейся в результате низвержения ангелов бреши — причем за счет избран­ных представителей рода человеческого, — до тех пор пока прежнее число граждан божественного сообщества не будет восстановлено. Однако Адам, который одновре­менно принадлежал и к божественному и к мирскому государствам, своим первым грехом повторил грех гор­дыни падших ангелов, и среди людей возникло земное мирское государство как полная противоположность государству божественному. Первыми представителя­ми этих государств-антагонистов были, с одной сторо­ны, праведник Авель, с другой — градостроитель и бра­тоубийца Каин. Затем соответственно Израиль и язы­ческие народы, град Бога Иерусалим и град дьявола Вавилон, и, наконец, на последнем этапе истории — Рим (новый Вавилон) и католическая церковь. По са­мой своей сути град Божий и град земной отличаются друг от друга принципиально:

— У них различный господин и управитель: у перво­го — Бог, у второго — боги и демоны.

— У них различные граждане: в первом избран­ные праведники, исповедующие единого и истинного Бога, во втором — отверженные почитатели богов и се­бялюбцы.

— У них различная позиция: у первого — опираю­щаяся на смирение любовь к Богу, доведенная до пре­зрения к себе, у второго — основанная на гордыни лю­бовь к себе, доведенная до презрения к Богу.

Зло — это любовь к себе, надменная спесь, благо — любовь к Богу, т.е. желание и любовь к благу истинному. Это равно справедливо как в отношении к индивиду, так и к человеку как существу общественному. Люди, которые живут в Боге, вместе образуют "Град небесный". Августин пишет:

«Два града созданы двумя родами любви: град земной — любовью к себе, доведенною до презрения к Богу, и град небесный — любовью к Богу, доведенною до презрения к себе. Первый полагает славу свою в себе самом, послед­ний — в Боге. Ибо ищет первый славы среди людей, а ве­личайшая слава для другого есть Бог, свидетель совести. Один во славе своей возносит свою голову, второй же го­ворит своему Богу: Ты, Господи,... слава моя, и Ты возно­сишь голову мою (Пс 3, 4).
В одном господствует похоть, руководящая и правителями, и народами его; в другом служат друг другу по любви и повелевающие правители, и послушные им подчиненные. Первый град — в лице сво­его правителя — превозносит собственную силу; второй же говорит своему Богу: Возлюблю Тебя, Господи, кре­пость мою (Пс 17, 2).
Даже мудрые в первом граде, ведя жизнь человеческую, добивались благ тела или души, или того и другого вместе; те же из них, кто смогли познать Бога, не прославили Его как Бога и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось не­смышленое их сердце", называя себя мудрыми (то есть превозносясь в своей гордыне и похваляясь своею муд­ростью), обезумели и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четве­роногим, и пресмыкающимся. Именно к почитанию идо­лов этого рода пришли они — и вожди, и ведомые — и поклонялись и служили твари вместо Творца, который благословен во веки, аминь (Рим 1, 21-25).
В другом же граде вся человеческая мудрость — в благочестии, в по­читании истинных Богов, в ожидании как награды не только общества святых, но и ангелов; да будет Бог все во всем (1Кор 15, 28).» О граде Божьем, XIV, 28.

Оба града имеют своих посланников на небе: ангелов восставших и тех, кто сохранил верность Богу. На земле они разнятся как потомки Каина и Авеля, так что эти два библейских персонажа выступают символами двух сообществ. На этой земле гражданин первого царства выглядит повелителем и господином мира, гражданин небесного града — пилигримом, странником. Впрочем, первый правдою самою опреде­лен к вечному проклятию, второй — к спасению во веки вечные.

История предстает перед нами в свете, решительно незнакомом для греков. Она имеет начало творения и конец сотворенного мира с пограничным моментом в виде воскрешения и страшного суда. Три существенных события размечают бег исторического времени: перво­родный грех со всеми вытекающими последствиями, ожидание прихода Спасителя, воплощение и страдания Сына Божьего с образованием его дома — Церкви.

Августин настаивает в конце "Града Божьего" на догме воскреше­ния. Плоть возродится вновь. Хотя и преобразованная, интегрирован­ная, но плотью она все же останется: "Плоть станет духовною, подчи­нится духу, но будет плотью, не духом; подобно тому как дух был подчинен плоти, но все же остался духом, а не плотью".

История завершится днем Господа, который станет восьмым днем, освященным пришествием Христа, будет вечным отдохновением не только духа, но и тела.

6. Августин Блаженный. Современная оценка.

Нет необходимости доказывать присутствие Августина в культуре последних поколений, считая и наше. Он остает­ся одним из тех немногих христианских мыслителей, о ко­тором не-христиане знают и помнят, и кому они как минимум отводят место в истории развития человеческого духа. Августин более чем какой бы то ни было иной мыслитель, повлиял на западную теологию и веру
— он стал творцом средневековой парадигмы — и более чем какой бы то ни было иной отец церкви отвергнут восточным христианством. Какими бы далекими ни представлялись научные и церков­ные взгляды Августина, особенно в эпоху триумфа либе­рализма, протестантизм не переставал интересоваться им и, некоторым образом, оспаривать его принадлежность только к католицизму. Католики же не перестают почитать его как одного из самых великих Учителей. И это несмотря на парадоксальный характер ав­густинианства, приносившего не только полезные плоды, но также ереси и заблуждения.

«Августин — единственный из отцов церкви, сохра­няющий влияние до сего дня. Язычники и христиане, философы и теологи вне зависимости от направления или конфессии, к которым они принадлежат, испыты­вают неодолимое стремление к тому, чтобы изучать его труды, спорить с его взглядами и противостоять его личности. Одновременно Августин продолжает оказы­вать опосредованное воздействие — в качестве осознан­ной или неосознанной традиции — на западные церк­ви, а через них в более или менее измененном виде и на общее культурное сознание... Августин — гений. Он единственный из отцов церкви, кто может безогово­рочно претендовать на этот выспренний титул, который для наших современников означает наивысшую оцен­ку». — Так пишет историк-протестант Ганс фон Кам-пенхаузен вполне в русле западной традиции, согласно которой никакая похвала Августину не является чрез­мерной.

Несомненно, большая заслуга Августина состоит в том, что он энергично указал западной теологии,
склоняющейся к концепции оправдания делами, на паулинистскую весть об оправдании,
которая с исчез­новением иудео-христианства перестала интересовать эллинистических христиан, и таким образом обратил ее внимание на значение благодати.
В то время как восточная теология по-прежнему находилась под силь­ным влиянием взглядов Иоанна и во многом игнори­ровала паулинистскую проблематику оправдания с ее антитезами, уделяя большее внимание рассуждениям об обожествлении человека, Августин напротив, осно­вываясь на собственном жизненном опыте и на плодах своего глубокого изучения творений Павла, сделал про­блему благодати центральной темой западной теологии и в этой сфере нашел бесчисленные доступные латин­ские формулировки. Вопреки широко распространен­ному в древней латинской церкви морализму, всецело основывавшемуся на заслугах человека, он показал все­общую обусловленность божественной благодатью:

«Что ты имеешь, чего бы не получил? »

Итак, согласно Августину, христианство должно быть религией не дел и закона, а благодати. Это великое достижение Августина превозносили весьма часто. Но по мнению швейцарского теолога Ганса Кюнса нет ни малейшего сомнения, что тот самый Августин,|который в противовес греческому тезису о примате интеллекта совершенно правомерно высту­пал за примат воли и любви, который написал такую потрясающую фразу, как «Dilige, et quod vis fac» («Люби — и делай, что хочешь») , который умел столь блестяще писать о милости Божьей, — что именно он несет ответственность и за в высшей степени сомнитель­ные пути развития латинской церкви, а именно, в сле­дующих основополагающих пунктах.

1. Подавление сексуальности
в западной теологии и церкви. По сравнению с другими латинскими теоло­гами (например, с Иеронимом) Августин более явно под­черкивал равенство мужчины и женщины — по край­ней мере на духовном уровне (относительно рациональ­ного мышления), — обусловленное богоподобием обоих полов. Но в то же время он разделял общепринятое в те годы мнение о том, что в телесном отношении женщина находится на более низкой ступени, чем мужчина, — ведь согласно книге Бытия, она была создана из муж­чины и для мужчины (Быт. 2). Теория сексуальности и греха была столь важна для Августина, что даже в семь­десят лет он испытывал необходимость в том, чтобы написать письмо преемнику Иоанна Хризостома, кон­стантинопольскому патриарху Аттику с изложением своей весьма сомнительной позиции (это письмо было найдено лишь недавно). Августин писал:

«Влечение (имеется в виду злой "зов плоти"), пламя которого совершенно без разбору направляется на доз­воленные и недозволенные объекты, которое удается обуздать стремлением к браку, призванному служить его удовлетворению и в то же время удерживающему его от всего недозволенного... Против этого влечения, противостоящего закону при­роды, должны бороться все виды целомудрия: и цело­мудрие супружеских пар — с тем чтобы зов плоти мог быть использован надлежащим образом, — и целомуд­рие соблюдающих воздержание мужчин и дев — с тем чтобы оно вообще не возымело действия, что еще луч­ше и такая борьба овеяна большей славой. Если бы подобное влечение существовало в раю, то благодаря достойной удивления степени свободы оно никогда не преходило бы заповеди воли... Никогда не вынуждало бы оно дух к мыслям о неподобающих и непозволитель­ных радостях. Не требовалось бы держать его в узде с по­мощью супружеской умеренности или вести с ним борь­бу с непредсказуемым результатом посредством аскети­ческих усилий…»

2. «Овещвление» благодати в
западной теологии и благочестии. На Востоке представление о «сотворенной благодати» (« gratia creata»), соответствующее западно­му латинскому учению о благодати, вообще не получи­ло развития; там интересовались исключительно вож­деленным «обожением» человека, его «бессмертием» и «нетленностью». В противоположность этому на За­паде уже Тертуллиан понимал благодать не столько по-библейски — как образ мыслей Бога и отпущение грехов, — сколько в русле стоицизма — как имеющую­ся в человеке «vis», как некую «силу», более могуще­ственную, чем природа («natura»); именно у Тертулли-ана мы впервые находим противопоставление природы и благодати. И для Августина также « благодать прощения » служит лишь приуготовлением к «благодати вдохновения», которая входит в человека как некая динамичная суб­станция благодати, спасающая и преобразующая его. Это — «gratia infusa»*, нечто вроде сверхприродного топлива, приводящего в движение изначально недее­способную волю. В таком случае, говоря о благодати, Августин уже подразумевает не милостивого к нам жи­вого Бога, но отличную от Бога, ставшую самостоятель­ной, зависимую преимущественно от таинства «сотворен­ную благодать», о которой ничего не говорится в Новом Завете. Но именно на такой благодати было в средние века сосредоточено внимание латинской теологии и церкви (церкви, построенной на благодати и таинствах), что в корне отличало ее от греческого богословия.

3. Страх перед предопределением,
характерный для западного благочестия. Греческие отцы церкви придер­живались мнения о свободе выбора человека и до и пос­ле грехопадения. У них не было представления о неиз­бежном божественном предопределении к блаженству или проклятию, а иногда они — как, например, Ориген и его последователи — склонялись к идее всеобщего прощения грешников. В отличие от них состаривший­ся Августин, чрезмерно увлекшийся полемикой с пела-гианами, принялся отстаивать манихейские мифологе­мы. Это привело к нивелированию универсального зна­чения Христа в деле спасения и — совершенно вразрез с позицией Павла — к индивидуалистически ограни­ченному пониманию высказываний Послания к римля­нам об Израиле и церкви. Что же это за Бог, который, руководствуясь своей «справедливостью», изначально приговаривает несметное число людей, в том числе даже несчетное множество некрещеных младенцев, к вечно­му проклятию (даже если, быть может, в более мягкой форме)?

Современник Августина Иоанн Златоуст настойчи­во подчеркивал невиновность малых детей, поскольку многие в его общине верили в то, что младенцы могут быть умерщвлены с помощью колдовства и что их ду­шами владеют демоны. Кстати, Августин внес немалый вклад в распространение страха перед демонами в за­падной церкви. Хотя его учение о предопределении уже Винцентом из Лерина было отвергнуто как новшество, противоречащее принципу кафоличности («то, во что веруют везде, всегда, все»), и никогда не получило пол­ного признания средневековой церкви, тем не менее многих людей вплоть до Мартина Лютера терзал страх по поводу того, будут ли спасены их души, — страх, совершенно не соответствующий благой вести Иисуса и противоречащий воле Бога к всеобщему спасению. Даже французский специалист по патрологии Анри Марру, обычно благожелательно относящийся к Авгу­стину, вынужден прийти к следующему заключению:

«Как показывает история влияния учения Августина, за то, что его идеи часто извращались, большую часть ответственности несет он сам »2!
.

4. Новая трактовка учения о Троице.
В теологии Августина, не уделявшего много внимания вопросам христианского образа жизни мирян или космологиче­ским аспектам благочестия, мы находим немало спеку­лятивных рассуждений о Боге. Ведь Августин переста­вил акценты не только в подходе к сексуальной морали или в теологии благодати и таинства, но и в учении о Бо­ге. Он по-новому осмыслил традиционный христиан­ский тринитаризм, существенно выйдя за пределы сказанного до него Оригеном о единстве и троичности Бога. Очень кратко эти новации можно сформулировать следующим образом:

— Мысль греков отталкивалась от идеи об одном Боге и Отце; Отец и есть Бог, единый и единственный принцип («arche») Божественности, которую Он дару­ет Сыну (« Бог от Бога и свет от света »), а в конце концов и Святому Духу. Наглядно это можно представить так: есть три расположенные в ряд звезды, и одна из них дает свет двум другим, но в нашем восприятии все они сли­ваются в одну звезду.

Августин же выступает за единую божественную природу, или субстанцию, за общую для всех трех ипо­стасей божественную сущность, великолепие, величие. Исходным пунктом и основоположением его учения о Троице служит именно эта божественная природа, которую он рассматривает как принцип единства Отца, Сына и Святого Духа, причем эти три ипостаси разли­чаются лишь как стороны вечной взаимосвязи, лежа­щей в основании внутрибожественной жизни. Отец узнает себя в Сыне, а Сын — в Отце, и в результате этого узнавания происходит истечение Духа как персонифи­цированной любви. Таким образом, Августин утверж­дает принцип двойственного исхождения Духа. Это — то самое знаменитое латинское добавление к никейскому Символу веры «Дух, исходящий от Отца и Сына» («filioque»), которое греки и по сей день отвергают как абсурдное.

— Таким образом, вместо изначально простых триадических исповедальных положений
Нового Завета об Отце, Сыне и Духе было выстроено претенциозное в интеллектуальном отношении спекулятивное тринитарное учение о
том, что три равно одному. Все уси­лия этой едва ли не высшей тринитаристской матема­тики достичь понятийной ясности не привели к каким-либо решениям, способным выдержать испытание временем. Возникает вопрос: не подобна ли эта греко-латинская спекуляция, оторвавшаяся от библейской почвы и отважно пытающаяся выведать тайну Бога в го­ловокружительных высотах, не подобна ли она сыну ро­доначальника афинского художественного промысла Дедала Икару, слишком близко подлетевшему к солн­цу на самодельных крыльях из перьев и воска?

Исследуя произведения Августина и то влияние, которое они оказывали на умы людей на протяжении столетий, Ганс Кюнг считает, что речь следует вести не о неисчерпаемом богатстве его теологических тезисов, а скорее об эпо­хальном значении
Августина для выработки новой ла­тинской, католической парадигмы, разительно отли­чающейся от греческо-эллинистической! Августина нельзя просто старательно игнорировать, как это при­нято в восточной теологии, но нельзя считать, как не­которые западные интерпретаторы, что он вообще вне всякой критики. К его оценке нужно подходить дифференцированно, в первую очередь обращая внимание на то, что он был творцом новой парадигмы.
Ведь каж­дая смена парадигм — это не только шаг вперед, напро­тив, любая такая смена связана как с завоеваниями, так и с потерями. И на самом деле, новая теологическая парадигма возникла тогда, когда этот изначально внеш­не светский человек, глубокий диалектик, одаренный психолог, блестящий стилист и, наконец, неистовый христианин пришел к необходимости теологически пе­реработать свой разнообразный опыт, создав великий синтез, — подобно тому как это доброе столетие назад сделал Ориген.

Заключение.

Шестнадцать веков отделяют нас от святого Августина. Отделяют ли ? Скажем лучше, связывают с ним, ибо весь этот долгий период Запад был пронизан присутствием Августина, его славой , его влиянием, не говоря уже об ожесточенных спорах , порожденных нюансами его мысли. Имя Августина с такой же настойчивостью приковывает к себе наша внимание не только благодаря своеобразию его личности, но и потому, что в течении всех шестнадцати столетий западная культурная традиция находилась под его воздействием, ибо история постоянно обнаруживает влияние Августина в самых различных областях мысли, культуры и религиозной жизни.

Список литературы.

1. Кюнг Г. Великие христианские мыслители / Пер. с нем. О.Ю. Бойцовой. – СПб.: Алетейя, 2000. – 442с.

2. Марру А. Святой Августин и августинианство.: Пер. с франц. О.В. Головой. Долгопрудный: Вестком, 1999.

3. Мейердорф И. Введение в святоотеческое богословие (Конспекты лекций). Клин: Фонд «Христианская жизнь», 2001.

4. Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Том 2. Средневековье. – ТОО ТК «Петрополис», 1994. – 368.