Общее языкознание - учебник

ОБЩЕЕ

ЯЗЫКОЗНАНИЕ

ФОРМЫ СУЩЕСТВОВАНИЯ,

ФУНКЦИИ, ИСТОРИЯ ЯЗЫКА

В книге рассматриваются пробле­мы взаимосвязи языка и общества, языка и мышления; формы существо­вания языка в виде развивающегося явления, неоднородного как в терри­ториальном, так и в социальном пла­нах. В книге специально отражен вопрос о коммуникативной функции языка и его знаковой природе, осве­щены основы психофизиологического механизма речи, а также вопросы, свя­занные с особенностями литературного языка и явлениями нормы.

Ответственный редактор

член-корреспондент АН СССР Б. А. СЕРЕБРЕННИКОВ

Послевоенная эпоха в истории советского языкознания являет­ся особенно динамичной благодаря относительно быстрой смене различных событий и ориентаций, которые так или иначе всегда определяют ход и направление лингвистической жизни в каждой стране. Лингвистическая дискуссия 1950 г. и критика так называ­емого нового учения о языке, реабилитация некоторых ранее не­заслуженно попранных истин и приемов исследования, интенсив­ное проникновение идей структурализма, вызвавшие на некоторое время коллизию между традиционным и структурным языкозна­нием, заманчивые, но не сбывшиеся идеи машинного перевода и романтическое требование всеобщей кибернетизации лингвисти­ческой науки, наметившиеся недостатки структурализма, обус­ловившие появление некоторых новых взглядов и течений, появ­ление новых отраслей языкознания на стыках языкознания с другими науками и некоторых новых методов исследования и вме­сте с тем более углубленная разработка целого ряда языков, от­крывшая новые перспективы — таков общий перечень основных событий рассматриваемого периода.

Нет ничего удивительного в том, что столь динамичная эпоха в истории науки одновременно характеризуется повышением инте­реса к проблемам общего языкознания.

За последнее время у нас и за рубежом появилось немало раз­личных работ, отдельных монографий и сборников общеязыковедческого характера. Общетеоретическая проблематика современ­ного языкознания настолько объемна и многообразна, что для ее целостного, систематического и исчерпывающего изложения, ве­роятно, потребовалось бы многотомное издание какой-нибудь спе­циально посвященной этим целям книги. Перед составителями предлагаемого труда возникли довольно трудные задачи: что сле­дует отобрать из этого необычайного многообразия тем, проблем и частных вопросов. Выход из этого затруднительного положения в конечном счете был найден. Прежде всего авторы поставили своей<5> основной задачей — изложить основные сущностные характерис­тики языка в их целостной и общей совокупности. Понять сущность языка как особого явления — это значит уяснить его главную функцию и те многочисленные следствия, которые она вызывает, понять особенности его внутренней структурной организации в их сложном взаимоотношении, рассмотреть конкретные формы суще­ствования языка в человеческом обществе, ознакомиться с форма­ми воздействия на язык со стороны внешней среды и с движущими силами его развития и исторического изменения. Это особенно важ­но хотя бы потому, что любое лингвистическое течение, в какие бы внешние формы оно ни облекалось, всегда имеет в своей основе определенное понимание сущностных характеристик языка, опре­деленное их истолкование. Наиболее характерной особенностью почти всех лингвистических течений является акцентированное подчеркивание какой-нибудь одной из сущностных характерис­тик языка. Так, например, социолингвистические течения в линг­вистике самых различных направлений наиболее существенной особенностью языка считают его тесную связь с жизнью общества. Наоборот, различные течения структурализма наиболее сущест­венной характеристикой языка объявляют его внутреннюю струк­туру и взаимоотношения составляющих ее элементов, отодвигая при этом на задний план все остальное. Поэтому, характеризуя язык, можно его представить как нечто такое, на чем любое явле­ние жизни общества оставляет свои неизгладимые следы, или как схему чистых отношений, своего рода код, или как некое ки­бернетическое устройство.

Читатель может без особого труда заметить, что в предлагаемом исследовании нет никакого преднамеренного и заранее обдуман­ного противопоставления внешней и внутренней лингвистики.

Авторы описывают сущностные характеристики языка такими, какими мы можем наблюдать их в реальной действительности, в конкретном многообразии. Проблемы структуры и системы язы­ка так же важны, как и проблемы влияния общества на язык.

Можно заранее сказать, что такой подход к языку не удовлет­ворит представителей различных крайних течений, но авторы на­деются, что вдумчивый читатель сам поймет, в каких целях это де­лается.

Книга открывается главой «К проблеме сущности языка», где дается характеристика коммуникативной функции языка, имею­щей далеко идущие следствия, пронизывающие все особенности языка. Одновременно эта глава служит как бы общим введением ко всем остальным главам, поскольку в ней в общем плане затра­гиваются различные вопросы, например, проблема отражения, проблема форм мышления, специфические особенности языково­го знака, природа слова и понятия и т. д.

Во второй главе «Знаковая природа языка» дается характе­ристика языкового знака в неразрывной связи с той неповторимой<6> по своей специфике языковой системой, которая дает понять, чем языковой знак отличается от знаков всех других систем. В третьей главе «Язык как исторически развивающееся явление» конкретно показаны различные импульсы и движущие силы язы­ковых изменений; глава «Проблемы взаимосвязи языка и мышле­ния» посвящена в основном мало исследованному вопросу о связи употребления языка с различными мыслительными процессами; в главе «Психофизиологические механизмы речи» делается попытка показать сложность психических процессов, сопровож­дающих акт речи; глава «Язык как общественное явление» рас­сматривает основные признаки языка, позволяющие трактовать его как общественное явление особого рода; темой VII главы «Тер­риториальная и социальная дифференциация языка» является рассмотрение его отдельных вариантов, вызванных общественными различиями по территориальному или социальному признаку; в главе VIII «Литературный язык» дается анализ отличительных признаков литературного языка в их историческом развитии; на­конец, IX, заключительная глава посвящается проблеме языко­вой нормы.

Во избежание возможных недоразумений авторы хотят зара­нее предупредить читателя, что каждая отдельная глава отнюдь не ставит своей целью изложение абсолютно всех вопросов, отно­сящихся к данной теме. В ней отобран только определенный круг наиболее важных проблем, дающих возможность в общих чертах понять излагаемое явление. Поэтому и прилагаемые к каждой гла­ве списки литературы отнюдь не являются полными и исчерпыва­ющими списками литературы по данному вопросу. В список вклю­чалась только литература, связанная непосредственно с вопросом, затронутым автором соответствующей главы.

Авторы хорошо понимают большую сложность рассматривае­мых в данной работе проблем, которая еще больше усугубляется существующей в настоящее время неоднозначностью их решения, обусловливаемой необычным многообразием точек зрения, лингви­стических течений и тенденций в современной лингвистике. Не все проблемы удалось удовлетворительно осветить и разрешить, в работе возможны недочеты и ошибки.

Настоящая монография выполнена силами сектора общего язы­кознания Института языкознания АН СССР под общей редакцией руководителя сектора члена-корреспондента АН СССР Б. А. Се­ребренникова. В ее создании приняли также участие сотрудники сектора германских языков Института М. М. Гухман и Н. Н. Семенюк и доцент I МГПИИЯ К. Г. Крушельницкая.

Авторами отдельных частей монографии являются: глава пер­вая «К проблеме сущности языка» — Б. А. Серебренников; глава вторая «Знаковая природа языка», раздел «Понятие языкового языка» — А. А. Уфимцева, раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов» — Т. В. Булыгина, раздел<7> «Специфика языкового знака в связи с закономерностями разви­тия языка» — Н. Д. Арутюнова; глава третья «Язык как исторически развивающееся явление» — Е. С. Кубрякова (разд. «Место вопроса о языковых изменениях в современной лингвистике», «О формах движения в языке и определении понятия языковых изменений», «О некоторых особенностях развития языка в свете его опреде­ления как сложнодинамической системы», «Роль внутренних и внешних факторов яыкового развития и вопрос об их классифи­кации», часть разд. «К вопросу о системном характере языковых изменений»), Г. А. Климов (разд. «Языковые контакты»), Б. А. Се­ребренников — остальные разделы главы; глава четвертая «Пси­хофизиологические механизмы речи» — А. А. Леонтьев; глава пя­тая «Проблемы взаимосвязи языка и мышления» — К. Г. Крушельницкая; глава шестая «Язык как общественное явление» — Б. А. Серебренников; глава седьмая «Территориальная и социаль­ная дифференциация языка» — Б. А. Серебренников; глава восьмая «Литературный язык» —М. М. Гухман; глава девятая «Норма» — Н. Н. Семенюк.

Научно-библиографический аппарат данного тома содержит библиографические списки к каждой главе, включающие исполь­зованную литературу (в главе второй библиографические списки даны к каждому из трех ее разделов по отдельности, поскольку они представляют собой относительно самостоятельные части). Помимо библиографий, в конце тома помещены списки принятых в монографии сокращений (названий языков и диалектов, а также грамматических терминов и помет).

Отсылки на использованную литературу даются в тексте в ви­де цифровых указаний на номера библиографических списков: в квадратных скобках помещается номер, соответствующий номеру названия работы в алфавитном списке; страницы использован­ной литературы отделены от этого номера запятой [,]; при отсылке читателя к нескольким работам их номера отделяются точкой с запятой [;].

Книга подготовлена к печати сотрудниками сектора общего языкознания М. А. Журинской, В. И. Постоваловой и В. Н. Телия под руководством Е. С. Кубряковой.

Коллектив авторов выражает свою искреннюю благодарность рецензентам проф. А. А. Реформатскому и проф. Н. С. Чемоданову, которые оказали своими, советами и замечаниями большую по­мощь при подготовке работы к печати.

Сектор выражает также свою признательность член-корр. АН СССР В. Н. Ярцевой и доктору филол. наук Э. А. Макаеву, взявшим на себя труд ознакомиться с рукописью и сделавшим ряд ценных указаний.<8>

Человеческий язык — необычайно многогранное явление. Чтобы понять истинную сущность языка, его необходимо рас­смотреть в разных аспектах, рассмотреть, как он устроен, в каком соотношении находятся элементы его системы, каким влияниям он подвергается со стороны внешней среды, в силу каких причин совершаются изменения языка в процессе его исторического раз­вития, какие конкретные формы существования и функции при­обретает язык в человеческом обществе. Обо всех этих особенностях будет более или менее подробно сообщено в соответствующих главах этой книги. Вместе с тем необходимо предварительно выяснить, прежде чем говорить об отдельных частностях, какое свой­ство языка определяет его главную сущность. Таким свойством язы­ка является его функция быть средством общения. Любой язык мира выступает как средство общения людей, говорящих на данном языке. Роль коммуникативной функции в процессе создания языка огромна. Можно без преувеличения сказать, что система материальных средств языка, начиная от фонемы и ее конкретных реальных манифестаций и кончая сло­жными синтаксическими конструкциями, возникла и сформи­ровалась в процессе употребления языка как средства общения. Многие специфические особенности языка, как-то: наличие спе­циальных дейктических и экспрессивных средств, средств локаль­ной ориентации, различных средств связи между предложениями и т. д. можно объяснить только исходя из нужд функции обще­ния.

Появление звуковой речи способствовало возникновению и развитию новых типов мышления, в особенности абстрактного мышления, давшего человечеству ключ к разгадке сокровенных тайн окружающего мира. Употребление языка в качестве средства общения порождает особые специфические процессы, совершающи­еся в его внутренней сфере и обусловленные этой функцией. Использование звуковой речи вызвало появление у человека так<9> называемой второй сигнальной системы, и слово приобрело функ­цию сигнала второй ступени, способного заменять раздражения, исходящие непосредственно от того предмета, который оно обозна­чает. Без изучения системы коммуникативных средств, истории их образования и их сложных взаимоотношений со всей психи­ческой деятельностью человека невозможно решить такие карди­нальные проблемы общего языкознания и философии, как пробле­ма связи языка и мышления, проблема взаимоотношения между языком и обществом, проблема специфики отражения человеком окружающего мира и проявления этого отражения в языке и многие другие проблемы. К сожалению, приходится отметить, что рассмотрению этого чрезвычайно важного вопроса в существу­ющих учебниках по общему языкознанию уделяется очень мало внимания. Чаще всего изложение этих процессов ограничивается объяснением так называемого круговорота речи, осуществляемо­го двумя разговаривающими между собой индивидами А
и В.
Вот как объясняет, например, это явление Фердинанд де Соссюр в своем «Курсе общей лингвистики»: «Отправная точка кругово­рота находится в мозгу одного из разговаривающих, скажем А,
где явления сознания, нами называемые понятиями, ассоциируются с представлениями языковых знаков или акустических образов, служащих для их выражения. Предположим, что данное понятие порождает в мозгу соответствующий акустический образ: это явление чисто психическое, за которым следует физио­логический процесс: мозг передает органам речи со­ответствующий образу импульс; затем звуковые волны распро­страняются изо рта А
в ухо В
: процесс чисто физический. Далее круговое движение продолжается в В,
в обратном порядке: от уха к мозгу — физиологическая передача акустического образа; в мозгу — психическая ассоциация этого образа с соответственным понятием. Когда В
заговорит в свою очередь, этот новый акт речи последует по пути первого и пройдет от мозга В
к мозгу А
те же самые фазы» [59, 36].

Изучение процессов, происходящих в круговороте речи, имеет, конечно, важное значение для уяснения механизма коммуникации, но вряд ли достаточно для понимания ее сущности. Для того, чтобы понять сущность коммуникации хотя бы в самых общих чертах, необходимо рассмотреть эту проблему в комплексе с дру­гими проблемами, тесно с нею связанными. В этой связи инте­ресно было бы рассмотреть различные предпосылки, обусловившие возникновение функции коммуникации, специфические особен­ности звуковой речи, в частности проблему слова и его вза­имоотношения с понятием, роль различных ассоциаций в образовании словарного состава языка, причины различия структур языков мира при единстве законов логического мышле­ния, специфику отражения предметов и явлений окружающе­го мира в мышлении человека и проявление этого отражения в<10> языке и т. п. При соблюдении этого плана изложения должно стать ясным, в каких конкретных условиях возникает коммуни­кативная функция, какие материальные языковые средства она использует, как соотносятся эти средства с мышлением, в чем выражаются сугубо человеческие черты общения людей между собой, находящие отражение в структуре конкретных языков и т. д.

Изложение этих вопросов связано со значительными трудно­стями, коренящимися в недостаточной разработке некоторых узловых проблем физиологии, психологии и языкознания. До сих пор нет единства точек зрения в решении таких проблем, как проблема типов мышления, природы слова, проблема языкового знака, определение понятия, взаимоотношение между суждением и предложением и т. д.

Несмотря на имеющиеся трудности, вряд ли целесообразно отказываться от попытки комплексного рассмотрения проблемы сущности коммуникативной функции языка, так как в противном случае многое в этой проблеме может остаться неясным.

Человеческая речь как средство коммуникации могла возник­нуть только в определенных условиях, важнейшим из которых яв­ляется физиологическая организация ее носителя, т. е. человека. Животные организмы, существующие на земном шаре, представлены поразительным разнообразием форм, начиная от низших, или про­стейших животных, типа одноклеточных, и кончая млекопитающи­ми, наиболее развитым и сложным по своей физической организа­ции видом, представителем которого является человек.

Ни одно из живых существ, за исключением человека, не обла­дает речью. Уже сам по себе этот факт говорит о том, что важней­шим условием возникновения речи является наличие определенного физиологического субстрата или определенной физиологической организации, наиболее ярко воплощенной в человеке.

Проблеме возникновения на земном шаре человека посвящено значительное количество специальных исследований, которое с каж­дым годом все время увеличивается. Само собой разумеется, что эта проблема обычно решается гипотетически, чаще всего на основе различных косвенных данных и предположений. Происхождение человека достаточно неясно, если учесть тот факт, что ближайшие родственники человека в животном царстве, человекообразные обезьяны, не обнаруживают никаких признаков эволюции, веду­щей к превращению их в людей. Возникновение человека, по-види­мому, обусловлено прежде всего наличием каких-то особых при<11>родных условий, способствовавших изменению физиологической организации животных предков человека.

Многие исследователи считают общим предком человека австра­лопитека. Он жил в местностях, уже в те далекие времена безлесных и пустынных, на западе и в центре Южной Африки. Отсутствие необходимости древесного образа жизни способствовало высво­бождению его передних конечностей. Опорные функции уступали место хватательной деятельности, что явилось важной биологи­ческой предпосылкой возникновения в дальнейшем трудовой дея­тельности. Ф. Энгельс придавал этому факту огромное значение: «Под влиянием в первую очередь, надо думать, своего образа жизни, требующего, чтобы при лазании руки выполняли иные функции, чем ноги, эти обезьяны начали отвыкать от помощи рук при ходьбе по земле и стали усваивать все более и более прямую походку. Этим был сделан решающий шаг для перехода, от обезьяны к человеку»
[65, 486]. «Но рука,— замечает далее Энгельс,— не была чем-то самодовлеющим. Она была только одним из членов целого, в высшей степени сложного организма. И то, что шло на пользу руке, шло также на пользу всему телу, которому она служила...» [65, 488].

Постепенное усовершенствование человеческой руки и идущий параллельно с этим процесс развития и приспособления ноги к прямой походке несомненно оказали также в силу закона соотно­шения обратное влияние на другие части организма. Начинавше­еся вместе с развитием руки, вместе с трудом господство над при­родой расширяло с каждым новым шагом вперед кругозор челове­ка. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того не­известные свойства. С другой стороны, развитие труда по необхо­димости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддерж­ки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Короче го­воря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу.
Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой моду­ляции, а органы рта постепенно научились произносить один члено­раздельный звук за другим [65, 489]. «Сначала труд, а затем и вмес­те с ним членораздельная речь явились двумя главными стимула­ми, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с обезьяньим, далеко превосходит его по величине и совершенству. А параллельно с дальнейшим развитием мозга шло дальнейшее развитие его бли­жайших орудий — органов чувств. Подобно тому как постепенное развитие речи неизбежно сопровождается соответствующим усо­вершенствованием органа слуха, точно так же развитие мозга вообще сопровождается усовершенствованием всех чувств в их совокуп­ности» [65, 490]. «Труд начинается с изготовления орудий... Эти<12> орудия представляют собой орудия охоты и рыболовства... Но охо­та и рыболовство предполагают переход от исключительного упо­требления растительной пищи к потреблению наряду с ней и мяса... Мясная пища
содержала в почти готовом виде все наиболее важные вещества, в которых нуждается организм для своего обмена ве­ществ... Но наиболее существенное влияние мясная пища оказала на мозг, получивший благодаря ей в гораздо большем количестве, чем раньше, те вещества, которые необходимы для его питания и развития, что дало ему возможность быстрее и полнее совершен­ствоваться из поколения в поколение» [65, 491—492].

«Употребление мясной пищи привело к двум новым достижени­ям, имеющим решающее значение: к пользованию огнем и к при­ручению животных... Подобно тому как человек научился есть все съедобное, он также научился и жить во всяком климате... пере­ход от равномерно жаркого климата первоначальной родины в бо­лее холодные страны... создал новые потребности, потребности в жилище и одежде для защиты от холода и сырости, создал, таким образом, новые отрасли труда и вместе с тем новые виды деятельно­сти, которые все более отдаляли человека от животного. Благодаря совместной деятельности руки, органов речи и мозга не только у каждого в отдельности, но также и в обществе, люди приобрели спо­собность выполнять все более сложные операции, ставить все более высокие цели и достигать их. Самый труд становился от поколения к поколению более разнообразным, более совершенным, более мно­госторонним» [65,492—493].

Таковы были общие условия, в которых возникла человече­ская речь, предполагающая наличие довольно высоко организован­ного физиологического субстрата. Однако одно лишь указание на необходимость подобного субстрата само по себе еще не дает доста­точно ясного представления о физиологических предпосылках воз­никновения человеческой речи, если мы не рассмотрим более или менее детально некоторых особо важных свойств этого субстрата.

Особый интерес в этом отношении представляет способность живых организмов к отражению окружающей действительности, поскольку, как мы увидим в дальнейшем, эта способность являет­ся основой человеческой коммуникации, осуществляемой средст­вами языка

Способность отражения окружающего мира наиболее ярко про­является у живых существ. Однако современная наука пришла к выводу, что это свойство живой материи имеет более глубокую основу. На диалектико-материалистической основе этот вопрос был поставлен В. И. Лениным. В своем труде «Материализм и эмпирио­критицизм» Ленин высказал мысль, что всей материи присуще род­ственное ощущению свойство отражения [37, 80—81].<13>

Отражение усматривается в любом акте взаимодействия. Когда сталкиваются, скажем, два абсолютно упругих шара, то один шар, ударяющий с определенной силой другой шар, передает последнему какое-то количество энергии и выражает свое состояние через из­менение энергии и направление движения второго шара. Получив определенное количество энергии, второй шар отражает состояние воздействовавшего на него предмета, состояние первого шара [42, 10—11]. Однако на уровне механики отражение крайне просто и элементарно. Любое воздействие, испытываемое телом, выражается в нем в механических характеристиках: массе, скорости, силе, инерции, направлении и т. д. Оно носит эпизодический и случай­ный характер, результат взаимодействия — отраженное изменение, «след» или информация — не закрепляется и бесследно исчезает через некоторый промежуток времени. Отражение в этих случаях не локализовано и диффузно [42, 12—13].

Более сложной является так называемая физическая форма от­ражения. В каждом акте физического взаимодействия тело участ­вует как органическое целое и в то же время как совокупность боль­шого числа молекул. Внешнее воздействие дробится на отдельные элементарные отраженные изменения, которые одновременно объе­диняются в целостные изменения тела. В соответствии со структур­ным характером субстрата отражения «след» приобретает расчле­ненный, дифференцированный структурный вид. На уровне фи­зической формы движения отражение становится локализован­ным.

Вместе с тем физическая форма отражения имеет также огра­ниченный характер. В процессе реакции происходит переделка внешнего воздействия в соответствии с собственной природой те­ла. Адекватно воспроизводятся те стороны воздействующего объ­екта, которые присущи субстрату отражения. Напротив, когда взаимодействуют качественно разнородные объекты, происходит пе­реход одной формы в другую — например, теплоты в электричест­во, — вследствие чего внутреннее сходство отражения и оригинала становится отдаленным [42, 13—15]. Еще большее качественное многообразие приобретает отражение на уровне химической формы движения. В химическом элементе заложена способность изме­няться под влиянием воздействующего вещества и в соответствии с его природой. В процессе химической реакции возникает новое качество. Поэтому сохранение и накопление отраженных изме­нений происходит посредством закрепления этих изменений но­вым качеством [42, 15].

Наличие отражательной способности у тел неживой природы подготовляет таким образом появление раздражимости и ощуще­ния, которые возникают у живой материи.

Отражение внешнего мира у животных и человека происходит на базе живой материи, вследствие чего оно приобретает особые специфические черты, которые состоят в следующем:<14>

1) Отражение приобретает особенно развитый вид, поскольку живое вещество обладает очень богатыми и сложными свойствами.

2) В неживой природе отражение слито с общим процессом вза­имодействия предмета со средой. У живого вещества обособляется и специализируется особый вид отражения, отличный от ассимиля­ции и диссимиляции. Основной и специальной функцией этого вида отражения является сигнализация об изменениях внешней среды.

3) Отражение организмами внешних условий не имеет самодо­влеющего значения и выполняет функции средства приспособ­ления к среде [42, 25].

4) С образованием живого белка возникает качественно новая форма отражения — раздражимость, из которой в ходе развития живых организмов выходят еще более высокие формы — ощуще­ние, восприятие, представление, мышление.

Формы отражения, наблюдающиеся в области неживой природы, отличаются поразительным однообразием и постоянством, напри­мер, взаимодействие двух сталкивающихся между собой твердых тел или взаимодействие вступающих в соединение химических эле­ментов на протяжении огромных промежутков времени остаются в сущности одними и теми же. Здесь нет таких явлений, как взаимо­действие тела и окружающей среды, приспособление тела к окру­жающей среде и т.п. Совершенно иные взаимоотношения сущест­вуют в области живой природы. В качестве основного закона раз­вития органической природы выступает закон единства организма и условий его существования. Внешняя среда является самым важ­ным фактором, определяющим природу живого организма. При­способленность животного организма к условиям его существова­ния является здесь выражением соответствия функций и строения организма и всех его органов данным условиям внешней среды. Изменение условий существования с необходимостью вызывает изменение функций организма, появление новых по своей сути ре­акций приспособления.

Таким образом, стремление существовать, борьба за самосохра­нение, наблюдаемые в области органической природы, превраща­ются в мощный стимул, вызывающий необходимость приспособле­ния к окружающей среде.

В свою очередь, изменение окружающей среды выступает часто как причина появления у организма новых свойств и качеств. Стрем­ление приспособиться к окружающей среде часто ведет к появле­нию более совершенных форм живых организмов. Поясним это положение на некоторых конкретных примерах.

На самой низшей ступени животного царства, замечает И. М. Сеченов, чувствительность является равномерно разлитой по всему телу, без всяких признаков расчленения и обособления в органы [56, 413]. Так, например, у та­ких низших организмов, как медузы, нервные клетки обладают примитив­ной универсальностью. Одни и те же нервные клетки способны различать химические, температурные и механические раздражители. Там, где чувст<15>вительность равномерно разлита по всему телу, она может служить послед­нему только в том случае, когда влияние из внешнего мира действует на чув­ствующее тело непосредственным соприкосновением.

На каком-то этапе развития, который современная биологическая наука не может указать с точностью, раздражимость, т. е. элементарное физиоло­гическое средство приспособления организма к внешней среде, становится недостаточной, поскольку организм попадает в какие-то иные условия суще­ствования.

Эта слитная форма начинает все более и более расчленяться в отдельные организованные системы движения и чувствования: место сократительной протоплазмы занимает теперь мышечная ткань, а равномерно разлитая раз­дражительность уступает место определенной локализации чувствительности, идущей рядом с развитием нервной системы. Еще далее чувствительность специализируется, так сказать, качественно — появляется распадение ее на так называемые системные чувства (чувство голода, жажды, половое, дыха­тельное и пр.) и на деятельность высших органов чувств (зрение, осязание, слух и пр.) [56, 413—414].

В процессе развития живых существ ощущение обычно возни­кает тогда, когда организм стал способным дифференцировать раздражители не только по интенсивности, но и по качеству. «Даль­нейший шаг в эволюции чувствования,— замечает И. М. Сеченов,— можно определить как сочетанную или координированную дея­тельность специальных форм чувствования между собою и с двига­тельными реакциями тела. Если предшествующая фаза состояла из группировки в разных направлениях единиц чувствования и движения, то последующая заключается в группировке (конечно, еще более разнообразной) между собой этих самых групп. Вооружен­ное специфически различными орудиями чувствительности, жи­вотное по необходимости должно получать до крайности разнооб­разные группы одновременных или ряды последовательных впе­чатлений, а между тем и на этой степени развития чувствование, как целое, должно остаться для животного орудием ориентирования в пространстве и во времени, притом ориентирования, очевидно, более детального, чем то, на которое способны менее одаренные животные формы. Значит, необходимо или согласование между собой тех отдельных элементов, из которых составляется чувст­венная группа или ряд, или расчленение ее на элементы — ина­че чувствование должно было остаться хаотической случайной смесью» [56, 415—416]. «Среда, в которой существует животное, и здесь оказывается фактором, определяющим организацию. При равномерно разлитой чувствительности тела, исключающей воз­можность перемещения его в пространстве, жизнь сохраняется только при условии, когда животное непосредственно окружено средой, способной поддерживать его существование. Район жизни здесь по необходимости крайне узок. Наоборот, чем выше чувст­венная организация, при посредстве которой животное ориенти­руется во времени и в пространстве, тем шире сфера возможных жизненных встреч, тем разнообразнее самая среда, действующая на организацию, и способы возможных приспособлений» [56, 414].<16>

Расчлененное и координированное чувство развивается в кон­це концов в инстинкт и разум. «Усложнение и совершенствование способности отражения у живых организмов происходит на основе появления и развития специального субстрата отражения: перво­начально особого чувствительного вещества, затем — чувствитель­ных клеток, нервных клеток и нервной системы, достигающей выс­шей ступени развития у человека. В связи с появлением специаль­ного субстрата отражения — нервной системы — возникают осо­бые состояния, обусловленные внешними воздействиями — нерв­ное возбуждение и торможение, специальные формы отражатель­ной деятельности — условные и безусловные рефлексы, специфи­ческие закономерности отражательной деятельности — иррадиа­ция и концентрация, взаимная индукция и т. д.» [42, 26].

Таким образом, способность отражения у живых организ­мов проходит в своем развитии три основные ступени. Первой сту­пенью является раздражимость, т. е. способность тел отвечать реакцией на внешние воздействия, которая опосредствуется состо­янием возбуждения ткани, затем на основе раздражимости возни­кает ощущение, с которого ведет начало эволюция психики, как более высокой, по сравнению с раздражимостью, формы отражения. С переходом к трудовой деятельности и появлением человека воз­никает и развивается высшая форма психической деятельности — сознание [42, 26].

Способность к отражению окружающего материального мира яв­ляется одной из самых важных предпосылок возникновения чело­веческого языка, поскольку в основе актов коммуникации, как будет показано в дальнейшем, лежит отражение человеком окру­жающей действительности. Вместе с тем следует заметить, что осу­ществление этих процессов отражения оказалось бы невозможным, если бы человек не обладал целым рядом особых свойств, проявле­ние которых обеспечивает способность отражения.

Явления анализа и синтеза наблюдаются и в области неживой природы. Различные химические элементы постоянно распадаются и вновь соединяются в различных пропорциях. Однако все эти яв­ления, аналогичные анализу и синтезу, не носят сознательного характера. Они просто отражают определенные закономерности природы, в силу которых в определенных условиях может произой­ти распадение тел на составляющие их химические элементы или соединение их в более сложный комплекс.

Способность живых организмов производить анализ и синтез также во многих случаях не имеет характера преднамеренного и целенаправленного акта. Она выработалась бессознательно, в ре­зультате борьбы за существование и стремления лучше приспосо­биться к окружающей среде. Необходимо различать две качест<17>венно различные формы анализа и синтеза. Первая форма анализа и синтеза представляет непроизвольную и врожденную деятель­ность живого организма. Г. А. Геворкян совершенно правильно отмечает, что анализ при образовании восприятия ни в коем слу­чае нельзя отождествлять с теми развитыми формами анализа и синтеза, которые встречаются на следующих ступенях процесса познания.

Анализ при образовании ощущения и синтез при образовании восприятия представляют собой виды деятельности, приспособлен­ной к таким актам нервного механизма с его естественно сложив­шейся структурой, как сугубо непроизвольные действия [15, 11— 12]. Другой формой анализа и синтеза являются анализ и синтез, производимые сознательно, путем различных логических операций.

Способность к анализу и синтезу присуща всем живым сущест­вам. Элементарный анализ и синтез являются врожденными свойст­вами, выработавшимися в ходе длительной биологической эволю­ции в результате приспособления к окружающей среде.

Всякий животный организм может осуществлять свою жизне­деятельность лишь в том случае, если он будет действовать соот­ветственно, адекватно состоянию среды. Среда воздействует на организм как некоторое единство, как система, как целое, и в то же время воздействует отдельными элементами, сторонами и т. д. Следовательно, всякий организм, начиная с простейших, вынуж­ден отражать среду как целостность и в то же время выделять ее элементы, т. е. осуществлять синтез и анализ.

Науке неизвестны организмы, которые хотя бы в элементарной форме не осуществляли синтез и анализ. Простейшие одноклеточ­ные организмы (например, амеба, инфузория и т. д.) способны от­личать положительные раздражители от отрицательных и нейт­ральных (анализ), соединять в отдельные группы раздражители различных качеств, но равные по интенсивности (синтез) и соответ­ственно реагировать на раздражитель в зависимости от его интен­сивности. Окружающая живой организм среда обладает исключи­тельной сложностью. Живой организм не может ее отразить сразу как целое. Поэтому для ориентации организма в окружающей сре­де исключительно важно, чтобы поступающие извне раздражения дробились, так как от этого зависит уточнение отношений к окру­жающей среде.

Необходимо отметить, что у более высоко развитых животных организмов, включая человека, эта способность в достаточной степе­ни развита. Животные организмы этого типа имеют целую систему специализированных рецепторов, каждый из которых воспринимает только раздражение определенного рода: например, глаз воспри­нимает световые раздражения, ухо — слуховые, кожа — темпе­ратурные и некоторые другие раздражения.

Благодаря способности рецепторов-анализаторов разлагать мир на отдельности и осознавать их как ощущения становится возмож<18>ным различение отдельных качеств предмета. Собственно с этого и начинается познание окружающего мира. Прежде чем отразить целое, необходимо отразить отдельности. В основе раздельности зрительных признаков предмета лежит раздельность физиологи­ческих реакций. Все признаки или свойства предметов суть про­дукты раздельных физиологических реакций восприятия.

В философской литературе, даже в марксистской, широко рас­пространено мнение, будто бы ощущение, как наиболее элементар­ная форма познания окружающей действительности, всегда связа­но только с дроблением действительности. Так, например, Г. А. Геворкян пишет по этому поводу следующее: «Органы чувств в историческом процессе развития приспособились таким образом, что через каждый отдельно взятый орган под воздействием пред­метов внешнего мира возникают определенные ощущения (свето­вые, звуковые и т. д.) и в определенных пределах (начиная с так наз. «порога ощущения» до определенного максимума). Таким об­разом, при ощущении налицо дробление, расчленение внешнего воздействия, своего рода анализ» [15, 11].

Но для приспособления к окружающей среде одной способно­сти различения отдельных свойств предметов еще недостаточно. С изменением условий существования жизненно важное значение приобретает все больший круг внешних воздействий, охватывающий все большее число предметов, вследствие чего возникает необходи­мость появления слитной реакции на сложный комплекс раздраже­ний, идущий от целостных предметов и ситуаций. Живой организм, находящийся в подобных условиях, имеет дело не только с отдель­ными свойствами, но и с целостными предметами, познание кото­рых в их целостности составляет не менее важную жизненную за­дачу, поэтому познание общих свойств предметов превращается в особо важный и необходимый этап познания.

Уже в самом акте ощущения необходимо присутствует синтез. Если бы ощущение устанавливало лишь различие предметов, то оно и не могло бы возникнуть, так как определенность ощущения свя­зана в первую очередь с синтезом различных отношений. Отражая внешний мир, ощущение выделяет и группирует раздражители оп­ределенного качества, уподобляет каждое данное раздражение всем раздражениям того же качества, которые были или когда-либо бу­дут восприниматься организмом. «Возникновение слитного образа предмета опирается на ряд анатомо-функциональных условий, т. е. анатомо-физиологическую связь материальных субстратов отраже­ния — анализаторов. Известно, что анализаторы связаны друг с другом непосредственно, т. е. через центральную нервную систему, а также через вегетативную нервную систему и гуморальный путь. Исследования Н. Г. Иванова-Смоленского, А. В. Палладина, И. Я. Перельцвейга и особенно Л. Г. Воронина показали, что рефлекс на комплексный раздражитель не является арифметической суммой элементарных рефлексов, а представляет собой новую слитную<19> реакцию с особым функциональным комбинаторным центром (И. П. Павлов), в которой отдельные раздражители теряют само­стоятельное значение и становятся единой частью отдельного комп­лексного раздражителя» [42, 166—167].

Живому организму свойственна врожденная генерализация раздражителей (примитивные формы обобщений). При первых же попытках выработки условных рефлексов в павловских лаборато­риях было отмечено, что рефлекторный эффект получается вначале не только на основной подкрепляемый раздражитель, но и на лю­бой сходный с ним. Если, например, тон 300 герц подкрепляется пищей, то вначале тон любой другой частоты и даже другие звуко­вые раздражители вызывают пищевой рефлекс, хотя они никогда ранее не были связаны с пищевой деятельностью. Лишь постепен­но неподкрепляемые раздражители дифференцируются от подкреп­ляемого [32, 10]. В начальном периоде выработки условного реф­лекса раздражитель оказывается слабым. Поскольку слабые про­цессы не концентрируются, а широко иррадиируют по нервной ткани, то действие многих сходных раздражителей в раннем периоде условной связи оказывается генерализованным [32, 11].

Помимо примитивной генерализации существуют так называе­мые вырабатываемые формы обобщения, в основе которых лежит распределение возбуждения по определенным, ранее отдифференцированным нервным путям. Все формы условнорефлекторной дея­тельности И. П. Павлов рассматривал как выражение вырабаты­ваемых форм обобщения. По мнению И. П. Павлова, в коре голов­ного мозга может иметься группированное представительство явлений внешнего мира. Этой форме обобщенного отражения явлений Павлов придавал очень большое значение и рассматривал ее Как прообраз понятий, возникающий без слова [32, 12—13].

Познанию предмета в его целостности в немалой степени спо­собствует сама объективная действительность. Предметы материаль­ного мира существуют дискретно и имеют вполне определенные и четкие границы. «Контур вещи является первым и важнейшим ка­чеством внешних предметов, которое отражается в восприятии и служит отправной точкой развития восприятия» [42, 168].

По-видимому, форма предметов, замечает М. М. Кольцова, яв­ляется более надежным и совершенным критерием, т. е. более су­щественным свойством, для обобщения этих предметов и отличения их один от другого [32, 154]. Анализ и синтез пронизывают все формы познания действительности.

Способность к синтезированию, к выявлению общего, имеет ог­ромное значение в познании окружающего мира. Мы были бы не в состоянии обнаружить ни одного нового факта, предмета или яв­ления в нашей жизненной практике, если бы мы не опирались в процессе познания на некоторые общие черты и особенности пред­метов материального мира, познанных нами ранее. Таким образом, знание общего используется как средство познания нового.<20>

Предпосылки возникновения в мозгу человека инвариантного обобщенного образа предмета были заложены уже в первой стадии познания объективного мира, т. е. в ощущении.

Как говорилось выше, уже в процессе ощущения наряду с вос­приятием различными органами чувств отдельных свойств воздействующего на них предмета происходит синтез, способствующий его целостному восприятию. В философии обычно принято делить процесс познания на идущие по восходящей линии ступени, име­нуемые формами познания. Такими формами являются ощущение, восприятие, представление и понятие. В развитом мышлении сов­ременного человека все эти ступени познания могут быть представ­лены одновременно, и по этой причине познание им объективного мира очень специфично, поскольку предмет может действовать на органы чувств при наличии в голове человека вполне сложивше­гося о данном предмете понятия.

Принято считать, что отличительным свойством такой ступени чувственного отражения действительности, как восприятие, явля­ется целостность отображения предмета. Благодаря целостности в восприятии, замечает В. В. Орлов, в сферу непосредственного зна­ния входят такие существенные стороны предмета, которые были скрыты в ощущении. В ощущении не дано непосредственного зна­ния геометрии тел — линий, плоскостей, форм вообще. Считается поэтому, что в ощущениях непосредственно не осознаются пространственность и длительность, хотя они заранее заключены в содер­жании ощущений [42, 171]. С подобным утверждением согласиться довольно трудно, так как четко очерченные контуры предмета, по-видимому, схватываются ощущением.

Другим отличительным признаком восприятия является то об­стоятельство, что оно является результатом практической деятель­ности человека и содержит известные элементы обобщения. «Заме­чая какой-либо предмет, ребенок пытается его схватить, не осоз­навая действительного расстояния до него. Впоследствии, в про­цессе действия с предметами, путем проб и ошибок он получает знание о пространственных свойствах действительности» [42, 171].

В восприятии происходит определенное раздвоение единого пси­хического акта на противоположные стороны — объективную и субъективную, благодаря чему на первый план, в сферу непосред­ственного осознания, выдвигаются существенные внешние приз­наки вещей. Восприятие включает в себя также момент, который не вытекает непосредственно из лежащих в его основе ощущений, а зависит от общего состояния психической деятельности человека (апперцепции) [42, 176]. Восприятие зависит от имеющихся у чело­века знаний, потребностей, интересов, навыков. Апперцепция выражает зависимость восприятия от прошлого опыта человека,<21> является аккумуляцией ранее воспринятых человеком ощущений. Однако восприятие может дать сведения только о том, что непо­средственно воздействует на животное или человека, т. е. знание конкретной ситуации. Здесь еще не происходит отрыва от конкрет­ной ситуации.

Следующей, более высокой ступенью познания объективного мира является представление. В восприятии имеется некоторая инертность — впечатление может длиться некоторое время после того, как внешний агент уже перестал действовать. Развитие пси­хической деятельности в связи с усложнением условий существова­ния живых организмов шло по линии закрепления и усиления этой инерции, в результате чего образ стал сохраняться и, что еще более важно, воспроизводиться в отсутствие предмета. Произошел таким образом отрыв образа от конкретной ситуации во времени, образ стал существовать и воспроизводиться независимо от наличия или отсутствия в каждый данный момент предмета, вызвавшего этот образ [42, 181]. «Простейшее представление, представление еди­ничного предмета, как правило, не есть результат разового воздей­ствия на чувства. Оно образуется в результате многократного воз­действия на чувства и многократного образования ощущений и вос­приятий от данного предмета. Уже одно это обстоятельство приво­дит к тому, что при образовании представления единичного предме­та производится простейшее, элементарное абстрагирование; так как один и тот же предмет каждый раз воспринимается в различ­ной обстановке, в окружении различных других предметов, то в представлении, в первую очередь, не закрепляются условия, обсто­ятельства его воздействия на чувства. В чувственно-наглядном об­разе не закрепляются также те свойства и стороны данного пред­мета, которые не присутствуют в каждом его восприятии. В пред­ставлении, как правило, закрепляются те свойства и стороны Пред­мета, те его отношения с другими предметами, которые в нем ярко выделяются, «бросаются в глаза» и играют определенную роль в жизнедеятельности использующего предмет индивида» [15, 14].

Представления имеются, по-видимому, и у высших животных. «Без наличия... образа и без его пространственной проекции во внешней среде было бы немыслимо приспособление животного на расстоянии, т. е. когда жизненно-важный объект не находится в непосредственном контакте с ним, будь этот объект пищевое веще­ство или грозящий жизни животного враг».[3, 143].

Любопытна зависимость образования представлений от усло­вий окружающей среды. Так, например, в первобытном лесу поле зрения резко сужается, а обоняние вследствие специфических ус­ловий леса дает ограниченную возможность ориентировки в среде. В связи с этими обстоятельствами увеличивается роль слуха, кото­рый в условиях леса имеет сравнительно неограниченные возмож­ности развития. Слух содержит в себе зачаток возможности отры­ва от конкретной ситуации, он развивает установку на невидимое,<22> которое играет большую роль в преодолении ситуативности отра­жения действительности [15, 182].

Обычно принято считать, что абстрагирование и обобщение со­вершаются в пределах чувственной наглядности отображаемого внешнего мира. Это означает, что образ, имеющийся в представле­нии, можно мысленно воспроизвести, например, «видеть перед собой так же, как мы видим отдельные предметы объективного мира» [15, 15]. Приходится, однако, признать, что в утверждениях подобного рода все же нет достаточной ясности. Ведь человек в сво­ей жизненной практике чаще всего сталкивается с хотя и однород­ными, но разными предметами. Возникает проблема, как он их мысленно воспроизводит на ступени чувственного познания, ины­ми словами, могут ли существовать представления более абстракт­ные, чем представление о единичных предметах.

В этом вопросе в советской философской науке существуют два противоположных взгляда. Одни считают, что представление может быть отображением в чувственно-наглядном образе только единичного предмета; возможности большего обобщения представ­ление не содержит. Типичным в этом отношении является рассуж­дение логика Н. И. Кондакова: допустим, мы предложим груп­пе лиц представить образ дома. Затем, когда мы попросим передать словами этот образ, то обнаружим, что эти образы никак не сов­падут друг с другом. Для одного дом представится в виде коттед­жа, для другого — в виде 400-квартирного гиганта на улице Горького в Москве, для третьего в виде стандартного дома приго­родного поселка, для четвертого в виде обыкновенной сельской избы и т. д. Все это будут самые различные чувственно-наглядные образы дома [33, 280]. По мнению В. 3. Панфилова, мы не можем себе представить дом или собаку вообще и т. п. И это понятно, так как мы могли бы это сделать только в том случае, если бы были возможны обобщенные ощущения, являющиеся элементами пред­ставления [43, 130—131].

Сторонники другой точки зрения считают, что возможны более обобщенные, более абстрактные представления, чем представления единичных предметов. Такая точка зрения по традиции связана с научным наследием И. М. Сеченова, который обосновал возмож­ность большого, хотя и ограниченного определенными пределами, обобщения и абстрагирования в чувствах. «Все повторяющиеся, близко сходные впечатления,— писал Сеченов,— зарегистрирываются в памяти не отдельными экземплярами, а слитно, хотя и с сохранением некоторых особенностей частных впечатлений. Бла­годаря этому в памяти человека десятки тысяч сходных образова­ний сливаются в единицы...» [56, 439—440].

Чтобы доказать, что такие обобщающие образы действительно имеются, Г. А. Геворкян приводит один любопытный пример. Нам встречаются различные начертания одной и той же буквы в письме, в различных печатаниях. Немыслимо думать, что мы<23> узнаем эту букву потому, что у нас есть представление, наглядный образ для каждого единичного случая, для каждого начертания данной буквы, даже для тех начертаний, которые нам еще не встре­чались, но могут встретиться [15, 16]. «Как бы ни различались от­дельные березовые деревья, все же во всех них повторяются те свойства и стороны, которые делают их березами, и эта общность выражается также в их внешнем виде. В обобщенном образе бере­зы удерживаются именно эти, общие всем березам свойства и сто­роны. Сеченов указывает, что возможно также образование пред­ставления дерева вообще; в нем будут удержаны все те стороны и свойства, все те внешние признаки, которые присущи березе и сосне, клену и акации и т. д. Таковы — общий контур и взаимное расположение частей; возвышающийся над землей ствол, ветви, зеленая крона, и их соотношение» [15, 17].

Такой же точки зрения придерживался и С. Л. Рубинштейн. «Представление может быть обобщенным образом не единичного предмета или лица, а целого класса или категории аналогичных предметов» [55, 288].

«Возможен также и другой путь создания обобщающего образа сходных предметов. Образовавшийся у индивида чувственно-на­глядный образ единичного предмета может стать представителем целого ряда одинаковых предметов. Встречаясь с многочисленными предметами того же рода и обнаруживая в них подобные, сходные свойства, стороны, индивид различает и узнает их путем сопостав­ления с имеющимся у него образом впервые встретившегося ему или же наиболее ярко повлиявшего на него единичного предмета. Так, у человека, родившегося и выросшего на берегу реки, пред­ставление реки всегда связано с его родной рекой, вернее с тем участком, в котором он купался, ловил рыбу, которым он долго любовался. И сколько бы рек он ни встречал на своем веку, или сколько бы при нем ни говорили о реке, в его памяти всегда всплы­вает образ родной реки с характерными для нее особенностями. Этот чувственно-наглядный образ выступает как представитель целого ряда предметов, как обобщающий образ для обозначения многочисленных рек.

Со временем благодаря накоплению опыта этот образ может меняться, некоторые черты его будут тускнеть, а другие, наоборот, выделяться больше, в зависимости от того, насколько ярко они выражены в других встреченных данным индивидом реках» [15, 17—18]. Сторонники первой точки зрения правы, когда они ут­верждают, что в нашем сознании не может быть обобщенного обра­за дома, дерева и т. д. Всякий чувственный образ тесно связан с какой-нибудь ситуацией.

Восприятие предмета оставляет в мозгу человека следы, и бла­годаря памяти он может воспроизвести некогда им виденный пред­мет, но всякий раз это будет крайне редуцированный и довольно неясный образ предмета в определенной ситуации. Механизм па<24>мяти в данном случае не позволяет выйти за рамки ситуации. Все это свидетельствует о том, что непосредственное чувственное вос­приятие не может быть перекодировано в нечто среднее, поскольку всякая ситуация конкретна.

Утверждение И. М. Сеченова о представлении дерева вообще никоим образом не может быть квалифицировано как представ­ление чувственного образа дерева. Это уже нечто похожее на по­нятие. Не опровергает этого тезиса и замечание Г. А. Геворкяна о возможности выбора конкретного образа реки в качестве обоб­щенного представления о реке. Такого рода заменитель все равно останется чувственным образом, который невозможно оторвать от конкретной ситуации.

Между тем большой интерес представляет и другой факт. В своей жизненной практике человек имеет дело с разными пред­метами в разных ситуациях. Он легко их опознает и умеет извле­кать из них определенную пользу для удовлетворения своих жиз­ненных потребностей. Возникает вопрос, являются ли решающими в процессе узнавания только те следы, которые сохраняются в па­мяти, или здесь действует какой-то дополнительный фактор. Мож­но предполагать, что, помимо следов памяти, человек имеет еще зна­ние о данном предмете, которое он приобрел как часть жизненного опыта в результате многократного воздействия на его органы чувств однородных предметов и использования их для своих жизненных потребностей. В комплекс этих знаний входят такие данные, как основные свойства предмета: цвет, вкус, запах, характер поверх­ности и т. д. Эти знания сохраняются в памяти. Несомненно сох­раняется в памяти и общее представление о форме предмета, его общие схематические контуры, расположение составных частей и т. д. Подобное знание предмета давало человеку возможность хорошо ориентироваться в окружающей обстановке и извлечь в случае необходимости пользу из этого предмета. Эту особенность очень хорошо выразил в свое время Маркс. «Люди,— говорил Маркс,—...начинают с того, чтобы есть, пить и т. д., т. е. не «сто­ять» в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладе­вать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности (они, стало быть, начинают с производства). Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов «удовлетворять потребности» людей запечатлевается в их мозгу, люди и звери научаются и «теорети­чески» отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей, от всех других предметов» [39, 377].

Наш далекий предок не умел говорить, но он безусловно знал окружающие его предметы и умел их распознавать в любой кон­кретной ситуации. Диктуемая практическими нуждами необходи­мость отвлечения и обобщения, выходящего за рамки возможного в наглядных представлениях, явилась, согласно предположению Л. О. Резникова, источником образования понятий [50, 8]. Заро<25>дышем понятия Резников называет сознание общего [49, 158]. На­чинаясь с наглядного образа, сознание общего становится затем основой для будущего понятия. По мнению Е. К. Войшвилло, по­добные образования, однако, еще не относятся, очевидно, к фор­мам мышления. Это абстракции предметов, возникающие на чув­ственной ступени познания [10, 109]. Во всяком случае остается фактом, что знание предмета, представление о его характерных свойствах уже в то время было оторвано от конкретной ситуации. Следует заметить, что знанием предметов обладают и животные. «Узнавание предметов,— указывал И. М. Сеченов,— очевидно, служит животному руководителем целесообразных действий — без него оно не отличило бы щепки от съедобного, смешивало бы дерево с врагом и вообще не могло бы ориентироваться между окружающими предметами ни одной минуты» [56, 467].

Поскольку человек в своей жизненной практике сталкивался с целыми классами однородных предметов, то комплекс сведений об одном предмете стал распространяться на весь класс однород­ных предметов в целом. Таким образом этот комплекс превратился в аналог понятия, который мог возникнуть в голове человека за­долго до возникновения звуковой речи. Однако самая замечатель­ная особенность этого комплекса знаний состояла в том, что его наличие, в противовес чувственному образу, не зависело от конкретной чувственной ситуации. Оно было прообразом по­нятия.

Знание о предмете было редуцированным по той простой при­чине, что человеческая память не в состоянии сохранить все мель­чайшие подробности. Оно содержало только общее. В этом смысле подобное знание можно было бы назвать инвариантным обобщенным образом предмета. Если бы чело­век не имел инвариантных представлений о предметах, он вообще не мог бы существовать. Первобытный человек мог в своей памяти воспроизводить образы предметов в конкретных ситуациях, но подобное воспроизведение не было связано с коммуникацией. От­сутствие у животных и человекообразных обезьян звуковой речи объясняется между прочим тем, что в конкретных ситуациях она им не нужна, а возможные у них реминисценции этих ситуаций в памяти также не связаны с необходимостью коммуникации.

Возможность возникновения инвариантных образов предметов поддерживалась целым рядом особенностей психики человека.

Чувственный образ предмета, как уже говорилось выше, может быть воспроизведен в памяти. Естественно, этот образ благодаря известному несовершенству памяти будет бледным и редуцирован­ным. Кроме того, его границы могут быть недостаточно четкими. В памяти могут воспроизводиться образы однородных предметов, находящихся в разных ситуациях. Редукция чувственного образа, отсутствие четких границ, возможность наложения в нашем соз­нании разных чувственных образов однородных предметов и т. п.<26> готовили почву для возникновения инвариантного нечувственного образа.

С. Л. Рубинштейн справедливо замечает, что воспроизведен­ные образы памяти, их представления являются ступенькой или даже целым рядом ступенек, ведущих от единичного образа вос­приятия к понятию и обобщенному представлению, которым опе­рирует мышление [55, 288]. Большой интерес в этом отношении представляет одно наблюдение, сделанное И. М. Сеченовым, соглас­но которому все единичные впечатления сливаются в так называе­мые средние итоги тем полнее, чем они однороднее по природе или чем поверхностнее и менее расчленено было их восприятие [56, 440].

Существует физиологический закон редукции функции по мере ее совершенствования. Опыты показали, что если при первом предъ­явлении предмета взгляд испытуемого обегает весь контур предме­та полностью, то уже при втором, третьем предъявлении предмета взгляд задерживается лишь на наиболее значимых пунктах конту­ра, так называемых критических точках. При повторных предъявле­ниях предмета ход процесса резко сокращается по мере выделения критических точек[32, 103]. Практически это означает, что для того, чтобы опознать часто повторяющийся предмет в новой ситуации, че­ловеку было достаточно знать небольшое число критических точек.

Имея в виду все вышеуказанные соображения, трудно согла­ситься с утверждением некоторых философов и психологов о суще­ствовании в развитии человека стадии чистого чувственного позна­ния мира, предшествующей образованию понятий. Фактически та­кая стадия является фикцией. При рассмотрении проблемы возник­новения в сознании человека инвариантных обобщенных образов предметов нельзя не отметить огромной роли таких особенностей человеческой психики, как способность к абстрагированию и па­мять.

Процесс абстракции представляет собой в широком смысле про­цесс мысленного отвлечения от чего-либо. Существуют различные виды абстракции, но для уяснения сущности языка особо важными являются два ее вида — так называемая абстракция отождествле­ния и изолирующая, или аналитическая, абстракция, поскольку обе они участвуют в образовании понятий. Абстракцией отождествления называется процесс отвлечения от не­сходных, различающихся свойств предметов и одновременного вы­деления одинаковых, тождественных их свойств. В процессе абст­ракции отождествления выделяются чувственно воспринимаемые свойства — это абстракция, основанная на непосредственном отож­дествлении предметов и чувственно невоспринимаемые свойства — абстракция, полученная через отношения типа равенства. На осно­ве абстракции отождествления могут выделяться и отношения меж­ду предметами.

Абстракцией изолирующей, или аналитической, называется процесс отвлечения свойства или отношения от пред<27>метов и их иных свойств, с которыми они в действительности нераз­рывно связаны. Этот процесс абстракции приводит прежде всего к образованию так называемых «абстрактных предметов»: «белизна», «фасад», «эластичность», «твердость» и т. п. [17, 24, 25].

На первый взгляд может показаться, что процесс абстрагиро­вания является чисто произвольным волюнтативным актом, зави­сящим от воли каждого человеческого индивида в отдельности. Конечно, в процессе абстракции нельзя отрицать элементов субъ­ективного намерения, однако это явление имеет также некоторые не зависящие от намерения человека причины.

Прежде всего способность к абстрагированию в генетическом плане представляет собой дальнейшее развитие бессознательной способности к синтезу и анализу, выработавшейся у животных и человека в результате борьбы за существование и небходимости приспособления организма к окружающей среде.

Способность к абстрагированию обусловлена также известным несовершенством физиологической организации человека. Из-за ее особенностей человек не в состоянии охватить бесконечное разно­образие свойств того или иного объекта. Так, человеческий глаз и человеческое ухо способны непосредственно воспринимать лишь незначительную часть того богатства мира цвета и звуков, которые имеются в объективном мире. Кроме того, пропускная способность органов восприятия человека весьма ограниченна и характеризует­ся скромной цифрой — 25 двоичных единиц в секунду. Таким обра­зом, уже особенности строения органов чувств человека таковы, что они являются объективной причиной процедуры абстрагирования.

Следует также отметить, что каждый объект действительности обладает бесконечным числом свойств и может вступать в бесконеч­ное число отношений. Но эта бесконечность не является актуаль­ной. Объект никогда не вступает во все возможные для него отно­шения сразу. Для этого было бы необходимо актуально осущест­вить все возможные условия существования этого объекта одно­временно, что, естественно, никогда не выполнимо. Это, между про­чим, противоречит факту развития и изменения объекта. Осущест­вление для объекта сразу актуально всех возможных условий его существования означало бы просто-напросто, что в объекте осуще­ствляются одновременно все его состояния — прошлые, настоящие и будущие, т. е. объект должен был бы существовать, не развиваясь и не изменяясь. Невозможность актуализовать всю бесконечную совокупность свойств объекта означает, что в каждом конкретном случае объект выступает, выявляя только часть своих свойств. Можно было бы сказать, что объекты действительности как бы абст­рагируют сами себя [16, 34—36].

Необходимость абстрагирования обусловлена также действием закона экономии физиологических затрат. «Если бы человек,— замечает И. М. Сеченов,— запоминал каждое из впечатлений в от­дельности, то от предметов наиболее обыденных, каковы, напри<28>мер, человеческие лица, стулья, деревья, дома и пр., составляющих повседневную обстановку нашей жизни, в голове его оставалось бы такое громадное количество следов, что мышление ими, по крайней мере в словесной форме, стало бы невозможным, потому что где же найти десятки или сотни тысяч разных имен для суммы всех ви­денных берез, человеческих лиц, стульев и как совладать мысли с таким громадным материалом? По счастью, дело происходит не так. Все повторяющиеся, близко сходные впечатления регистри­руются в памяти не отдельными экземплярами, а слитно, хотя и с сохранением некоторых особенностей частных впечатлений» [56, 439].

Механизм памяти основывается на способности мозга закреплять и воспроизводить следы некогда им полученных впечатлений. Обра­зование этой способности представляет собой результат биологи­ческого приспособления человеческого организма к окружающей среде. Различение и узнавание предметов, замечает И. М. Сеченов, свойственно животным, обладающим способностью передвижения [56, 465]. Поскольку животное, способное к передвижению, сталки­вается с массой различных предметов, удовлетворяющих его жиз­ненные потребности, то возможность их опознавания приобретает определенную биологическую значимость. Для ориентировки дей­ствия на предмет, следовательно — для удовлетворения потребно­стей, в этих условиях одного лишь восприятия как чувственной дифференциации предмета оказывалось недостаточно. Для этого необходимо, чтобы предмет узнавался в дальнейшем.

Восприятия, в которых человек познает окружающую действи­тельность, обычно не исчезают бесследно. Они закрепляются, со­храняются и воспроизводятся. Узнавание предметов, замечает Сече­нов, носит на себе все существенные характеристики и признаки мышления [56, 466]. В узнавании есть, наконец, даже некоторые элементы рассудочности, поскольку процесс напоминает собой умозаключительные акты [56, 467]. Сеченов придавал также очень боль­шое значение так называемому закону регистрации впечатлений по сходству, согласно действию которого у человека все сходные пред­меты сливаются в памяти в сходные итоги [56, 485].

Ассоциации по сходству имеют огромное значение в создании структуры языков. Сравнение одного предмета с другим является одним из наиболее мощных средств познания окружающего мира. Весь прогресс теоретической половины человеческих знаний о внеш­ней природе, подчеркивает Сеченов, достигнут в сущности сравне­нием предметов и явлений по сходству [56, 378]. При отсутствии такого свойства человеческой психики, как память, возникновение человеческого языка было бы невозможно. Обобщенное знание свойств класса предметов явилось в дальнейшем основой для воз­никновения слова.<29>

Многих исследователей интересует вопрос о возникновении языка и мышления. Значительное большинство ученых стоит на той точке зрения, что язык и мышление возникли одновременно и что до возникновения языка мышления якобы не могло быть. Так, по мнению К. К. Кошевого, язык и мышление находятся в неразрывном единстве: нет языка без мысли и, наоборот, мысли без языка. Мысли существуют только в языковом оформлении [35, 14]. По мнению Н. К. Одуевой, начало мышления совпадает со словесным обобщением чувственных данных [41, 71]. «Мышле­ние, протекая в неразрывной связи с материальными физиологи­ческими процессами головного мозга, вместе с тем может проис­ходить и происходит только на основе и при помощи языка»,— замечает В. З. Панфилов [43, 118].

Поясняя сущность марксистско-ленинской теории происхож­дения языка и мышления, А. Бынков отмечает, что человеческое мышление и язык возникли одновременно в процессе труда. Абст­рактное мышление человека формировалось вместе с развитием языка. Не только язык, но и мышление возникло в трудовой дея­тельности, в результате необходимости в общении [6, 88]. То же самое утверждение находим мы и в книге Г. В. Колшанского «Логика и структура языка» [29, 17]. И. В. Сталин пытался ис­толковать приводимое им высказывание Маркса («Язык есть непосредственная действительность мысли») в том плане, что мыш­ления без языка не существует. Но ведь его можно понимать и иначе — как указание на то, что мышление проявляется в языке.

Приведенные выше высказывания не совсем согласуются с содержанием известной статьи Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», где Энгельс основной причи­ной возникновения языка считает совместный труд людей. «... Развитие труда по необходимости способствовало более тес­ному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшие­ся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: нераз­витая глотка обезьяны медленно, но неуклонно преобразовыва­лась путем модуляции для все более развитой модуляции, а ор­ганы рта постепенно научились произносить один членораздель­ный звук за другим» [65, 489]. Однако в статье Энгельса нигде ни одним словом не сказано, что до возникновения языка у пред­ка человека вообще не было никакого мышления. Материалы статьи скорее всего говорят о другом. Труд, по Энгельсу, возник раньше членораздельной речи. «Сначала труд,—замечает Ф. Эн­гельс,— а затем и вместе с ним членораздельная речь явились<30> двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с обезьяньим, далеко превосходит его по величине и совершенству» [65, 490].

Но ведь труд необходимо предполагает мышление, а всякий труд, замечает Ф. Энгельс, начинается с изготовления орудий [65, 491].

Современная психология ясно показывает, что изготовление даже самого примитивного орудия невозможно без наличия мыш­ления, совершенно сознательного, а не инстинктивного исполь­зования жизненного опыта, установления целого ряда причинных связей, обобщений и умозаключений.

«Умозаключение,— справедливо замечает И. В. Копнин,— воз­никает из потребности трудовой деятельности человека, специфи­ческая особенность которой заключается в том, что в сознании человека еще до начала труда имеется предварительный готовый результат его. Прежде чем произвести вещь, он идеально воспроиз­водит весь производственный процесс от начала до конца. Этот процесс невозможен без умозаключения» [34, 22]. Стало быть, люди стали говорить друг с другом, обладая уже сравнительно развитым мышлением.

Сам Ф. Энгельс считал, что нет оснований отрицать наличие генетических корней мышления и речи в животном царстве. Рас­сматривая познание исторически, Энгельс видел «корни» челове­ческого познания в отражательных способностях животных. Он писал: «Нам общи с животными все виды рассудочной деятель­ности: индукция, дедукция, следовательно, также абстрагирова­ние... анализ... синтез...» [65, 178].

Подобное мнение позднее высказывалось многими исследова­телями.

«У животных,— замечает И. М. Сеченов,— помимо прирож­денной машинообразной умелости производить известные действия, часто замечается умение пользоваться обстоятельствами данной минуты или условиями данной местности, чего нельзя объяснить иначе как сообразительностью животного, его рассудительностью и вообще умением мыслить» [56, 417].

В этом же смысле высказывался и Плеханов: «Как бы там ни было, но зоология передает истории homo, уже обладающего спо­собностями изобретать и употреблять наиболее примитивные орудия». «Ясно, как день, — говорит далее Плеханов, — что при­менение орудий, как бы они ни были несовершенны, предполагает огромное развитие умственных способностей» [45, 138]. Того же мнения в основном придерживался и Л. С. Выготский. «В опытах Кёлера мы имеем совершенно ясное доказательство того, что зачатки интеллекта, т. е. мышления в собственном смысле слова, появляются у животных независимо от развития речи и вовсе не связаны с ее успехами. Изобретение обезьян, выражающееся<31> в изготовлении и употреблении орудий и в применении обходных путей при разрешении задач, составляет совершенно несомненно первичную фазу в развитии мышления, но фазу доречевую» [12, 76—771. Мышление и речь, по мнению Л. С. Выготского, имеют поэтому генетически совершенно различные корни [12, 76-77].

Оставляя пока в стороне вопрос о мышлении животных, сле­дует прежде всего рассмотреть вопрос, что следует понимать под мышлением вообще. Некоторые исследователи считают мышле­ние словами единственным типом подлинного мышления. Но под мышлением можно также понимать вообще процесс отражения человеком окружающего мира независимо от того, какими спо­собами оно осуществляется. В таком случае необходимо решить один существенный вопрос — является ли так называемое сло­весное мышление единственно возможным типом мышления, или оно существует наряду с другими типами мышления.

Исследования целого ряда выдающихся психологов скорее говорят в пользу того, что существуют разные типы мышления. В их числе словесное мышление выступает только как наиболее совершенное и наиболее пригодное для целей общения людей между собой. «Трудно согласиться со взглядом, который пол­ностью отделяет мышление от прочей познавательной деятель­ности человека и противопоставляет его всем Другим видам пси­хической деятельности», — справедливо пишут по этому поводу И. М. Соловьева и Ж. И. Шиф [58, 335].

Успехи психологической науки вынуждают подвергнуть сом­нению гипотезу о полной независимости и самостоятельности интеллектуальной деятельности. Следует усомниться в том, что реализация мышления возможна лишь в строго очерченных пре­делах, включающих совершенно особый психический материал.

Тезис о том, что осмысленность прочих психических процессов всегда и исключительно обязана включением со стороны обособ­ленно стоящего мыслительного аппарата, также вызывает сомнения. Мышление не только и не просто вносится в память, деятельность памяти способна приобретать и в самом деле приобретает характер мышления. В отношении представлений мышление рассматрива­ется как нечто извне приходящее и упорядочивающее их течение. Не следует, однако, исключать возможность такой динамики представлений, которая является по своему качеству мышлением. Все более накапливаются доказательства в пользу понимания мышления как своеобразного динамического процесса, который может осуществляться различным психическим материалом, происходить в любой «психической среде», во всякой «области психики».

Правилен, по нашему мнению, взгляд, рассматривающий мыш­ление как познавательную деятельность, усматривающий в мыш<32>лении высшую ее форму. Мышление характеризу­ется не изоляцией от других компонен­тов познавательной деятельности, но их охватом, своеобразным сочетанием и взаи­модействием между ними. Мышление осуществля­ется не только в сфере абстрактно-логического познания, но и в ходе познания чувственного, а в пределах последнего осущест­вляется материалом образов восприятия, памяти и воображения.

Придавая большое значение абстрактно-логическому мышле­нию, мы не забываем, что мышление имеет и другие виды, осу­ществляемые посредством иных форм отражения. При этом вся­кий анализ мышления обнаруживает, что качественные различия форм отражения действительности, осуществляемого психикой человека, отнюдь не препятствуют их взаимосвязи и кооперации при решении мыслительных задач, а, напротив, весьма часто содействуют их успешному разрешению [58, 335—336].

На точке зрения признания разных видов мышления стоит также выдающийся психолог С. Л. Рубинштейн. «Теоретиче­ское мышление, раскрывающее закономерности своего предме­та,— замечает С. Л. Рубинштейн,— является высоким уровнем мышления. Но было бы совершенно неправильно сводить мышле­ние в целом исключительно к теоретическому мышлению в аб­страктных понятиях. Мы совершаем мыслительные операции, не только решая теоретические проблемы, но и тогда, когда, при­бегая к абстрактным теоретическим построениям, мы с более или менее глубоким учетом объективных условий осмысленно решаем любую задачу, оставаясь в рамках наглядной ситуации. Сущест­вует не только отвлеченное, но и наглядное мышление, поскольку в некоторых случаях мы разрешаем стоящие перед нами задачи, оперируя в основном наглядными данными.

Наглядное мышление и мышление отвлеченно-теоретическое многообразными способами переходят друг в друга. Различие между ними относительно; оно не означает внешней полярности, но оно существенно.

Всякое мышление совершается в более или менее обобщенных, абстрактных понятиях, и во всякое мышление включаются более или менее наглядные чувственные образы; понятие и образ-пред­ставление даны в нем в неразрывном единстве. Человек не может мыслить только в понятиях, без представлений, в отрыве от чувственной наглядности; он не может мыслить одними лишь чувственно-наглядными образами без понятий. Поэтому нельзя говорить о наглядном и о понятийном мышлении как о внешних противоположностях, но том не менее, поскольку представления и понятия не только связаны друг с другом, но и отличны друг от друга, внутри единого мышления можно различать, с одной сто­роны, наглядное, с другой — абстрактно-теоретическое мышле­ние...»<33>

Понятие отвлеченного мышления, замечает далее С. Л. Рубинштейн, отражает общее, но общее никогда не исчерпывает особенного и единичного; это последнее отражается в образе [54, 362—363].

Образное мышление является специфическим видом мышления. Резко критиковал сторонников «безобразного» мышления И. П. Павлов. На основании того, что вторая сигнальная система отрицательно индуцирует деятельность первой сигнальной систе­мы и выступает хозяином ее, Павлов, однако, не делает вывода, что образы не участвуют в мышлении. Наоборот, возражая пред­ставителям идеалистической психологии и физиологии, он ука­зывал, что в мышлении непременно должны быть следы, образы, обобщения слов. Эти образы очень слабы, летучи и постоянно подвергаются действию отрицательной индукции, поэтому в раз­ное время и в различном состоянии «степень» следов бывает разная. Отрицание связи мышления с образами Павлов называл бес­смыслицей [44, 42—43]. Современная психология также ставит вопрос о теоретическом и практическом мышлении. «Традицион­ная психология,— замечает С. Л. Рубинштейн,— исходила из внешнего противопоставления мышления и практической дея­тельности, при исследовании мышления имелись в виду исключи­тельно отвлеченные задачи научного мышления и теоретическая деятельность, направленная на их разрешение... Отношение мыш­ления к действию всегда мыслится как односторонняя зависимость деятельности от абстрактного мышления; причем эта зависимость представлялась неизменной на всех ступенях исторического раз­вития. Всякое действие, которое не было реализацией теоре­тического мышления, могло быть лишь навыком, инстинктивной реакцией — словом, не интеллектуальной операцией; поэтому соз­давалась альтернатива: либо действие не имеет интеллектуального характера, либо оно — отражение человеческого мышления» [54, 364—365].

В настоящее время в связи с новейшими исследованиями эта точка зрения уже не находит большого количества сторонни­ков.

«С практикой связано в конечном счете всякое мышление: лишь характер этой связи может быть в разных случаях различным. Теоретическое мышление, опираясь на практику в целом, незави­симо от отдельного частного случая практики; наглядно-действен­ное мышление непосредственно связано с той частной практичес­кой ситуацией, в которой совершается действие» [55, 365].

Под практическим мышлением обычно понимают мышление, совершающееся в ходе практической деятельности и непосредствен­но направленное на решение практических задач,— в отличие от мышления, выделенного из практической деятельности, направ­ленной на разрешение отвлеченных теоретических задач, лишь опосредствованно связанных с практикой [55, 365].<34>

Могут быть разные случаи проявления практического мышле­ния; в одних случаях практическое мышление, т. е. мышление, включенное в практическую деятельность, должно по характеру тех задач, которые ему приходится разрешать, использовать и результаты отвлеченной теоретической деятельности. Это сложная форма практического мышления, в которое теоретическое мышление входит в качестве компонента.

Но возможен и другой случай, при котором для решения зада­чи, встающей в ходе практической деятельности, отвлеченное тео­ретическое мышление и не требуется: встречаются такие элемен­тарные задачи, для различения которых нужно только сориенти­роваться в данной наглядной ситуации. В таких случаях практи­ческое мышление, т. е. мышление, включенное в практическую деятельность и направленнное непосредственно на решение част­ных практических задач, принимает форму наглядно-действенного мышления. «Наглядно-действенное мышление—это элементарная форма практического мышления, направленная на разрешение эле­ментарных практических задач» [55, 365—366].

Существуют такие практические задачи, которые могут быть решены на основании тех данных, которые представлены в нагляд­ном содержании самой проблемной ситуации. «Для мышления, на­правленного на разрешение именно таких задач, характерно, что оно совершается в ситуации действия, в непосредственном дейст­венном контакте с объективной действительностью, так что «поле зрения» мышления совпадает с полем действия; у мышления и дей­ствия одна и та же область оперирования; ход мыслительной опе­рации непосредственно включен в действенную ситуацию, в ход практического действия; в нем практическое действие реализует каждый этап решения задачи и подвергается постоянной непосред­ственной проверке практикой» [55, 366].

«Отношение мышления и речи,—замечает Л. С. Выготский,—... можно было бы схематически обозначить двумя пересекающимися окружностями, которые показали бы, что известная часть процес­сов речи и мышления совпадает. Это — так называемая сфера «речевого мышления». Но это речевое мышление не исчерпывает ни всех форм мысли, ни всех форм речи. Есть большая область мышле­ния, которая не будет иметь непосредственного отношения к рече­вому мышлению. Сюда следует отнести раньше всего, как указы­вал Бюлер, инструментальное и техническое мышление и вообще всю область так называемого практического интеллекта, который только в последнее время становится предметом усиленных иссле­дований» [12, 95].

Многочисленные факты свидетельствуют о том, что и при отсут­ствии звуковой речи живой организм в состоянии познать эле­ментарные свойства предметов внешнего мира и элементарные простейшие связи между ними. Наглядным доказательством мо­жет служить жизнь животных. Животные прекрасно ориентиру<35>ются в окружающей среде. Далекие предки человека не имели звуковой речи, но они также, как и животные, хорошо ориенти­ровались в окружающей среде, благодаря чему человеческий род сохранился до настоящего времени. Есть все основания пред­полагать, что до возникновения звуковой речи существовали какие-то иные типы мышления, например, мышление предметное или образное.

Ориентировка в конкретной ситуации, понимание назначе­ния и связей составляющих ее элементов, а также умение поль­зоваться ими представляют тоже своеобразное мышление, но мышление особого рода.

Очень интересными в этом отношении нам представляются некоторые взгляды И. М. Сеченова относительно характера так называемого предметного мышления.

Предметных мыслей, по мнению И. М. Сеченова, очень много. Их гораздо больше, чем раздельных предметов внешнего мира с различимыми в них раздельно признаками, потому что в состав мысли входят не только отдельные цельные предметы, но пред­мет и его часть, предмет и его качество или состояние.

Все это бесконечное разнообразие мыслей может быть подве­дено под формулу, в которой оказываются совмещенными все су­щественные элементы мысли. Эта формула представляет трех­членное предложение, состоящее из подлежащего, сказуемого и связки [56, 375—376].

«В предметной мысли подлежащему и сказуемому всегда со­ответствуют какие-нибудь реальные факты, воспринимаемые на­шими чувствами из внешнего мира. Стало быть, общее между ними по смыслу то, что они суть продукты внешних воздействий на наши органы чувств» [56, 377].

Словесный образ третьего члена — связки — лишен обык­новенного предметного характера, поскольку она выражает собою отношение, связь, зависимость между подлежащим и сказуемым. Но связей, зависимостей, отношений между предметами внеш­него мира также очень много. Следовательно, вышеуказанная формула, будучи простой в отношении общего смысла первых членов, может оказаться очень разнообразной в отношении третье­го. Однако, по мнению И. М. Сеченова, и эта трудность давным-давно устранена. Все мыслимые отношения между предметами внешнего мира подводятся в настоящее время под три главных категории: совместное существование, последование и сходство. Первой из этих форм соответствуют пространственные отноше­ния, а второй — преемственность во времени [56, 377]. Весь внешний мир представляется человеку пространством, наполнен­ным раздельными предметами, или, что то же, группой предметов, из которых каждому присуща протяженность и известное отно­сительное положение. Что касается связей по сходству, то весь прогресс теоретиче<36>ских знаний человека о внешней природе достигнут, в сущности, сравнением предметов и явлений по сходству [56, 378].

Руководствуясь всеми этими соображениями, И. М. Сеченов приходит к следующим очень интересным выводам: «Предмет­ная мысль представляет членораздельную группу, в которой члены с предметным характером могут быть связаны между со­бой на три разных лада: сходством, пространственным отношением (как члены неподвижной пространственной группы) и преемством во времени (как члены последовательного ряда)» [56, 378—379].

Мысли, как членораздельной группе, соответствует члено­раздельное чувственное впечатление, в котором представлены чувственно не только эквиваленты подлежащего и сказуемого, но и эквивалент связки.

И. М. Сеченову удалось обосновать эти положения также с чисто физиологической точки зрения. Он подчеркивает, что че­ловек способен воспринимать окружающие предметы раздельно: «Когда человек рассматривает окружающую его группу предме­тов или присматривается к подробностям одного сложного пред­мета, глаза его перебегают с одной точки на другую. Вследствие этого человек получает раздельный ряд зрительных впечатлений от отдельных частей предмета, в промежутки между которыми вставлены повороты глаз и головы, т. е. сокращение некоторых из глазных или головных мышц с сопровождающим их мышечным чувством: помещаясь на поворотах зрительного, осязательного и других форм чувствования, мышечное чувство придает, с одной стороны, впечатлению членораздельность, с другой — связывает звенья его в осмысленную группу» [56, 380].

Постоянная необходимость добывать пищу, чтобы не умереть с голоду, способствовала развитию у первобытных людей практи­ческого мышления [56, 381]. «Не подлежит сомнению,—замечает по­этому С. Л. Рубинштейн,—что генетически первичной интеллекту­альной операцией было разумное действие, опиравшееся сначала на наглядное мышление — наглядно-действенное (или сенсомоторное) мышление, точнее, наглядное или наглядно-ситуацион­ное мышление, непосредственно включенное в практическое дей­ствие, не выделившееся еще из него в самостоятельную теорети­ческую деятельность» [55, 367]. Лишь затем на основе обществен­ной практики развилось теоретическое мышление и более высокие виды наглядно-образного мышления.

Можно представить процесс развития мышления таким об­разом, что каждый новый тип мышления вытекал из предыду­щего. Наглядное мышление выделяется из практического дейст­вия, в которое оно первоначально непосредственно включено, становясь относительно самостоятельным актом, который подго­товляется предшествующим действием и подготовляет последую­щее. В связи с этим изменяется и характер наглядного содержания, которым начинает оперировать мышление; развивается наглядно<37> образное мышление, в котором наглядный образ становится носи­телем обобщенного содержания все более высокого уровня. «С рас­ширением и углублением общественной практики формируется абстрактно-теоретическое мышление» [55, 368].

Развитие человеческого мышления обладает одной очень ин­тересной особенностью, которая существенно отличает его раз­витие от развития, скажем, таких явлений, как общественно-экономические формации. Эта особенность состоит в том, что с развитием более высоких видов мышления, в частности мышления теоретического, генетически более ранние виды наглядного мыш­ления не вытесняются, а преобразовываются, превращаясь в высшие формы наглядного мышления. Развитие мышления не сво­дится к тому, что над генетически более ранними примитивными видами мышления надстраиваются другие, генетически более поздние и сложные. В силу неразрывной внутренней связи всех сторон мышления между собой и со всей личностью и ее сознанием в целом, генетически более ранние виды в процессе развития сами поднимаются на высшую ступень [56, 368]. Поэтому такие типы мышления, как образное, предметное и техническое, прояв­ляются также и в процессе мышления современного человека.

В заключение следовало бы отметить еще две важные предпо­сылки возникновения звуковой речи — стадный образ жизни первобытного человека и наличие системы звуковых сигна­лов.

Стадный образ жизни является одним из естественных средств борьбы за существование. Трудно предполагать, что далекие предки человека вели образ жизни одиноких бродяг. Подобно современным человекообразным обезьянам, они жили стадами. Стадная жизнь давала первобытному человеку целый ряд преиму­ществ: гарантию от нападения диких зверей, своевременное предупреждение о надвигающейся опасности; организация кол­лективной рыбной ловли и охоты, в особенности охоты на круп­ных животных, давала больший эффект; в стаде первобытный чело­век мог рассчитывать на помощь и поддержку в случае опасности и т. п. Но самый главный результат стадного образа жизни со­стоял в том, что стадо способствовало формированию специфиче­ского общественного сознания, отражение человеком окружаю­щего мира получило общественный характер. Известно влияние общества на формирование различных обычаев, моральных норм, и т. п. Нечто подобное происходило и в данном случае. У людей вырабатывалось общее понимание закономерностей окружающего мира. Маркс постоянно подчеркивал ту мысль, что человеческое сознание с самого начала было сознанием общественным. Наличие общественного сознания явилось весьма важной предпосылкой для возникновения звуковой речи. Коммуникация при помощи языка необходимо предполагает у людей наличие общественного сознания. В противном случае она была бы затруднена. Если бы<38> эскимосы изучили бушменский язык, а бушмены — эскимосский, то общение между ними, вероятно, было бы очень затрудне­но по причине резкого различия жизненных условий, обычаев и т. п.

Можно также предполагать, что человеческое существо с незапамятных времен обладало даром голоса. Способность к производству звуков присуща почти всем живым существам, за исключением живых организмов, стоящих на низшей ступени физической организации. В настоящее время установлено, что этой способностью обладают даже рыбы, которые долгое время считались немыми существами. Безусловно, эта способность выработалась постепенно в длительном процессе приспособления к окружающей среде и борьбы за существование.

Производство звуков в животном мире используется для раз­личных целей — оно может служить для выражения чувств (боли, страха, ярости, возбуждения и т. п.), для устрашения против­ника (рычание льва, шипение змеи, кошки и т. п.), для распо­знавания других животных, принадлежащих к той же породе, как средство приманивания самцами самок (пение певчих птиц) и т. д.

Звуки могут использоваться живыми организмами также в сигнальных целях. Наблюдением установлено, что обезьяны га­мадрилы могут произносить звуковые комплексы, приурочен­ные к определенной объективной ситуации. Так, например, зву­ковой комплекс о-о-у
приходилось слышать ночью, когда группа людей пыталась приблизиться к спящему стаду. Звуковой ком­плекс мля-мля-мля...
произносится преимущественно взрослой обезьяной, когда она обращается к своему или чужому детенышу. Звуковой комплекс ак-ак-ак...
произносится обезьяной в тре­вожном состоянии [60,13].

Чарльз Дарвин утверждает, что у домашней собаки можно от­личать лай рвения, как, например, во время охоты, лай злобы и ворчанье, пронзительный вой или лай отчаянья, когда, например, собака заперта; лай ночью, лай радости, когда она собирается гу­лять с хозяином, и весьма характерный лай требования или про­сьбы, когда она хочет, чтобы ей отворили дверь или окно [20, 203]. Даже куры, по наблюдениям Гузо, издают по крайней мере две­надцать различных звуков, имеющих различное значение [70, 344—349].

Трудно ответить на вопрос, каким образом эти звуковые сиг­налы были использованы для создания первых слов человеческого языка, но наличие самой способности произнесения звуков несом­ненно благоприятствовало возникновению звуковой речи. Способ­ность к произнесению звуков была связана с наличием специаль­ного аппарата — голосовых связок, ротовой полости и находя­щихся в ней зубов и языка. При благоприятных условиях этот ап­парат мог усовершенствоваться, что и произошло в дальнейшем.<39>

Возникновение звуковой речи в истории человечества не было явлением случайным. Оно было постепенно подготовлено в ходе исторического развития человека.

Прогрессирующее познание предметов окружающего мира спо­собствовало развитию человеческого мышления и увеличению его абстрактности. Кроме того, развитие производительных сил соп­ровождалось усилением консолидации человеческих коллективов. Назрела необходимость в совершенствовании способа коммуни­каций в соответствии с уровнем мышления.

Можно предполагать, что человек к моменту возникновения звуковой речи уже обладал некоторыми формами мышления (пред­метным и практическим), которые давали ему возможность более или менее правильно отражать окружающий мир и обеспечивать свое существование. У первобытного человека этого периода были инвариантные представления о предметах и явлениях окружаю­щего мира, а также инвариантные представления закономерных связей между ними. Однако наличие инвариантных представлений само по себе еще не обеспечивает никакой коммуникации. Мысли­тельная деятельность, совершающаяся в мозгу каждого отдельного индивида, недоступна познанию другого индивида, если она не получает никакого чувственно воспринимаемого материального выражения. Наиболее удобной формой материального выражения мысли для целей общения людей явилась система звуковых сигна­лов, или звуковых знаков. Инвариантное представление предмета стало выражаться звуковым знаком. Звуковой знак оказался наи­более приемлемой формой выражения обобщенного представления. Звуковой знак обладает той замечательной особенностью, что он не похож на обозначаемое. Это свойство обеспечивает широ­кие возможности актуализации значения звукового знака в отдельных аспектах речи и применимости к каждому отдельному представителю класса однородных предметов, когда в этом воз­никает необходимость. Например, слово стол
служит не только наименованием целого класса однородных предметов, но и может быть употреблено как название единичного конкретного предмета, например: Положи книгу па стол.

Фонетический знак, положенный в основу того или иного слова, как правило, условен, случаен. Индифферентность звукового об­раза слова к его содержанию способствует выполнению словом его функции — выражению общего. Чувственный же знак в ощуще­ниях и восприятиях прямо и непосредственно относится к отобра­жаемому предмету и зависит от него.

Звуковой знак не мог бы появиться, если бы в самом механиз­ме познания человеком объективного мира не были подготовлены благоприятные условия для его появления. Таким благоприятным<40> условием явилось наличие обобщенных инвариантных образов предметов, т. е. понятий.

И. М. Сеченов замечает, что человек мыслит «дубом», «березой», «елью», хотя видел на своем веку эти предметы тысячу раз в раз­ных формах. Эти «средние продукты» не будут уже точным вос­произведением действительности, так как при реальных встречах впечатления менялись от одного случая к другому, а между тем по смыслу они представляют единичные чувственные образы или знаки, заменяющие собой множество однородных предметов [56, 485].

Отсюда, конечно, не следует делать вывод, что понятие яв­ляется знаком. Понятие сохраняет связь с его источниками и отображает его свойства. Оно не превращается в символ, ие­роглиф, и не перестает быть отображением объективной реальности. Но в понятии есть некоторые черты, которые его сближают со знаком. Понятие — инвариантное идеальное представление о классе предметов. Понятие существует в сознании человека, но оно не существует отдельно в природе. Подобно знаку, оно может быть отнесено к любому предмету данного класса, не бу­дучи абсолютно похожим ни на один конкретный предмет. Именно эти свойства и роднят его со знаком. Отсюда легко понять, почему словесный знак является наиболее пригодным материальным выра­зителем понятия.

Хорошо известно, что идея о примате понятия, о том, что по­нятие возникает раньше слова, не находит поддержки у большин­ства философов, психологов и языковедов. Чаще всего утвержда­ют, что до возникновения звуковой речи вообще не могло су­ществовать никаких понятий, так как понятие может якобы возникнуть только на базе слова. Так, например, Д. П. Горский пишет по этому поводу следующее: «Знак, слово, нужно лишь тогда, когда познаваемый предмет не дан нам в чувственном вос­приятии и когда требуется одновременно выявить те общие приз­наки, которые существуют у множества предметов, поскольку нам в чувственном восприятии не даны сразу общие и отличи­тельные признаки всех деревьев, поскольку необходим особый материальный носитель выделенного нами общего свойства. Этим материальным носителем и выступает слово» [19, 98].

Подобные идеи высказывались и другими исследователями этого вопроса: так, например, А. А. Потебня утверждал, что слово есть средство образования понятия [47, 135]. По мнению Л. С. Вы­готского, понятие невозможно без слова, мышление в понятиях невозможно без речевого мышления [12, 116]. Язык, по мнению А. Г. Спиркина, дал возможность человеку фиксировать общее в предметах и явлениях, их связях и отношениях, расчленить их, соотнести и синтезировать в понятиях и представить как относительно устойчивые [60, 69].

Существует также точка зрения, согласно которой общее вооб­ще не может закрепиться в человеческом сознании без слова.<41> «Наш далекий предок,— замечает Г. А. Геворкян,— часто наб­людал..., что если долго тереть одним куском дерева по другому, они нагреваются. В результате миллиардного повторения ана­логичных операций из поколения в поколение человек получил доказательство того, что есть нечто общее между всеми операциями «трение», что именно это общее и является причиной, вызываю­щей другое явление — «теплоту». Г. А. Геворкян далее спрашивает: «Но как же закрепить в уме и выразить это общее, эту при­чинную связь внешне различных явлений?.. Эту «внечувственную», «лишенную образа и формы» закономерность невозможно фиксировать в чувственно-наглядной форме. Такой субъективной внечувственной формой, в которую облекается и в которой вы­ражается познанная закономерность, является слово» [15, 44— 45].

Но все дело здесь в том, что вышеуказанная закономерность, как определенная сумма знаний, была закреплена в сознании человека еще до появления её в слове. В против­ном случае он не мог бы возобновлять операции по добыванию огня путем трения, так как процесс познания предмета каждый раз дол­жен был бы начинаться сначала.

Более реалистическую позицию в этом отношении занимает Л. О. Резников. «Причины возникновения понятийного мышле­ния,— справедливо замечает Л. О. Резников,— заключаются не в языке. Потребности, вытекающие так или иначе из условий материальной жизни людей, из их практической деятельности, обусловили необходимость перехода от мышления в представ­лениях к мышлению в понятиях, от элементарного наглядно-образного мышления к понятийному.

Диктуемая практическими нуждами необходимость отвлече­ния и обобщения, выходящая за рамки возможного в нагляд­ных представлениях, явилась источником образования понятий» [50, 8].

Однако широкое распространение теории невозможности по­нятия без слов и здесь оказало решающее влияние и заставило Л. О. Резникова прийти к компромиссному решению этой пробле­мы. «Неверно, конечно,— замечает далее Л. О. Резников,— что понятие предшествует слову, что оно существует до слова и находит в слове только внешнюю форму своего выражения. Но столь же ложно утверждение, что слово предшествует понятию, что оно создает понятие, образует его, творит его».

По мнению Л. О. Резникова, «содержание понятия, его «ма­териал», подготавливается, складывается, конструируется по материальным причинам, принадлежащим к неязыковой сфере, но преобразование представления в понятие полностью осуществ­ляется и завершается лишь тогда, когда определившееся в мыш­лении содержание понятия закрепляется, облекаясь в форму слова. Лишь облекаясь в чувственную форму слова, соединяясь со звуком, содержание понятия приобретает необходимую яс­ность» [50, 8]. Конечный вывод в данном случае один и тот же: до возникновения слова понятие остается неоформленным, т. е. по существу несозданным.

Если, однако, вновь вернуться к .определению инвариант­ного общего представления о предмете, т. е. к определению по­нятия как известной суммы знаний о предмете, то станет ясным, что эта сумма существенно не изменится, если она и будет представлена каким-нибудь звуковым комплексом. Отсюда может следовать только один вывод, что источник образования понятия лежит не в языковой сфере и что понятие поэтому могло существо­вать и до появления слова.

Образование понятия и образование слова имеют разные при­чины, хотя существование понятия безусловно способствовало возникновению слова. Причиной образования понятия является жизненная практика человека, тогда как появление слов дикто­валось потребностью в удобном средстве общения. Таким удоб­ным средством общения явились слова. Некоторые советские философы и языковеды подвергали резкому осуждению положе­ние о знаковом характере слова. Наиболее типичными в этом от­ношении являются высказывания Л. О. Резникова. «Знаковая теория языка,— писал в одной из статей Л. О. Резников,— в сущности своей идеалистическая теория. Она антинаучна и реакционна. Она служит средством протаскивания в область лингвистики вреднейших агностических взглядов. Поэтому ее необходимо разоблачить, раскритиковать и отвергнуть». По мне­нию Л. О. Резникова, признание слова только знаком предмета или явления неминуемо ведет к иероглифической теории позна­ния [51]. «...Так как содержанием слова является понятие, то признание слова в целом знаком предмета логически неизбежно приводит к утверждению того, что понятие также является зна­ком внешнего предмета, т. е. приводит к чистейшему агностициз­му».

Нетрудно понять, что подобного рода критика основана на каком-то недоразумении. Выражение «слово есть знак» представ­ляет синекдоху, где целое употреблено вместо части. На самом деле признание звуковой оболочки слова знаком предмета вов­се не ведет к утверждению о том, что все наши представления о предметах окружающего мира также являются знаками, со­вершенно не отражающими сущности этих предметов. Все критики знаковой теории слова вульгарно-социологически отождествляют средства познания окружающего мира со средствами коммуни­кативного их выражения. Окружающий мир прежде всего поз­нается в жизненной практике человека путем непосредственного воздействия на его органы чувств, и если в результате этого воз­действия в голове человека создается определенное представле­ние о каком-либо классе предметов, или понятие о нем, то обозна<43>чение его звуковым знаком в целях общения отнюдь не означает, что уже имеющееся в голове человека представление или поня­тие превратилось при этом в иероглиф.

Любопытна также в этой связи полемика против знаковой теории слова, содержащаяся в брошюре В. А. Звегинцева «Проб­лемы знаковости языка» [26, 10—11]. Прежде всего В. А. Зве­гинцев пытается перечислить характерные признаки знака, к ко­торым относятся: 1) произвольность, или немотивированность, 2) непродуктивность, 3) отсутствие системных отношений, 4) авто­номность знака и значения, 5) однозначность знака. Далее рас­сматривается возможность приложимости этих признаков к языко­вым знакам. При этом оказывается, что ни один из этих признаков знака к слову неприменим. Слово не однозначно, поскольку су­ществует полисемия слов; звуковая оболочка слова неотделима от своего смыслового содержания и, помимо выражения этого содержания, никаких функций не имеет, она конструируется не из произвольных звуков, а из звуков определенного языка, образующих фонетическую систему языка и поэтому находящихся в определенных взаимоотношениях как между собой, так и с дру­гими структурными элементами языка; присоединение частей слова к корню, т. е. суффиксов, префиксов и т. д. зависит от лек­сического значения слов. Слово лишено автономности, поскольку понятия, по Дельбрюку, не образуются независимо от языка, то слово и не изолировано в языке, так как его значение системно обусловлено. Подобных системных отношений знак лишен. Не подходит к языку и признак непродуктивности, поскольку зву­ковая оболочка слова, независимо от которой значение не может существовать, играет существенную роль в смысловом развитии слова, служа основой этого развития и тем самым характеризуясь качествами продуктивности. Все эти соображения являются впол­не достаточными для В. А. Звегинцева, чтобы опровергнуть зна­ковую теорию слова. Остается самый трудный пункт: как совмес­тить со всем этим тот бесспорный факт, что звуковая сторона слова не может быть соотнесена с природой предметов и явлений, ко­торые данное слово способно обозначать. В. А. Звегинцев пыта­ется рассмотреть эту проблему с лингвистической точки зрения. Оказывается, что здесь смешивают лексическое значение слова и обозначаемые им предметы. Лексическое значение — это не предмет, хотя и формируется и развивается в непосредственной зависимости от предметов и явлений; но это не дает права отождест­влять его с предметом. Для подкрепления приводится замеча­ние А. Гардинера: «... предмет, обозначаемый словом «пирожное», съедобен, но этого нельзя сказать о значении данного слова». Наличие знаковости В. А. Звегинцев признает только у некото­рых элементов языка, например, у абсолютных терминов, од­нако терминологическая лексика не позволяет судить о сущности знака в целом.<44>

Вся эта аргументация на самом деле ничего не опровергает и не доказывает. Знак — это такая субстанция, которая может обозначать другую субстанцию при абсолютном отсутствии ка­ких-либо элементов сходства с обозначаемым. Как бы мы ни срав­нивали звуковую оболочку слова со всякими другими знаками, она этого своего основного признака не потеряет. Не спасает в данном случае и предупреждение В. А. Звегинцева о недопус­тимости отождествления лексического значения с предметом, что неточно даже с фактической точки зрения.

Знак, как правильно замечает Г. П. Щедровицкий, может обоз­начать класс предметов, но он может также относиться к каждому предмету в отдельности, поскольку он обозначает предмет как целое со всем множеством его еще не выявленных свойств. Он несет функцию метки [64, 65]. Отсюда следует, что в данном слу­чае знак прямо указывает на предмет, но он не отражает самой природы предмета.

По определению А. С. Чикобавы, лексическое значение есть отношение к обозначаемому, т. е. к предмету, явлению, факту реальной действительности [62, 78].

Материальная система коммуникативных средств любого язы­ка мира является знаковой системой. Знаками являются не только слова, но и формативы, выражающие отношение между словами. Если бы звуковая оболочка слова не являлась по своей природе знаком, то в языке были бы совершенно невозможны такие явле­ния, как возможность обозначения одним и тем же звуковым ком­плексом совершенно различных по своему характеру предметов; возможность образования переносных значений слов; наличие разнозвучащих синонимов, нередко выражающих очень близкие или тождественные понятия; историческая устойчивость звукового комплекса, способного обозначать предмет, подвергшийся в ходе исторического развития человечества сильным изменениям и т. п. Звуковой комплекс потому и мобилен, что он является по своей природе знаком.

Языки земного шара обладают необычайным многообразием, но при всем этом многообразии любая коммуникативная система вне зависимости от того, к какому языку она принадлежит, долж­на включать в себя два составных элемента: 1) дискретно сущест­вующие звуковые сигналы, или слова, и 2) систему элементов связи между словами.

Эта особенность коммуникативной системы легко может быть объяснена. Содержание внешнего мира, окружающего человека, составляют предметы и связи между ними. Отражение внешнего мира в голове человека состоит в познании этих предметов и за­кономерных связей. Как бы разнообразны ни были языки мира, они имеют один и тот же субстрат — окружающую человека дей­ствительность—и одинаковую целевую или практическую направ­ленность — быть средством общения.<45>

Являясь земным существом, человек может мыслить только привычными ему земными формами и отношениями. Существо­вать на земле — значит использовать предметы окружающего нас мира и закономерные связи между ними для целей существо­вания. Поэтому отражение человеком окружающего мира лежит в основе всякой коммуникации.

Каждая коммуникативная система слагается из двух основных элементов — дискретных звуковых сигналов, или слов, и средств связи между словами. В связи с этим было бы уместно рассмот­реть в основных чертах некоторые особенности слова.

В лингвистической, философской и психологической литера­туре широко распространено мнение о том, что слово выражает понятие.

Поскольку понятие по сравнению с другими формами позна­ния действительности, как, например, ощущением, восприятием и представлением, является его наиболее отвлеченной формой, то вряд ли можно было бы сомневаться в правильности утвержде­ния о том, что слово выражает понятие. Однако вся беда состоит в том, что сущность понятия понимается по-разному.

В учебниках нередко можно встретить определение понятия как мысли о предмете, отображающей его существенные призна­ки. «Понятие,— замечает Н. И. Кондаков,— это высшая форма мысли, в которой отображается сущность предмета или класса предмета» [33, 274]. «Для того, чтобы глубоко знать предмет, на­до отыскать его существенные признаки. Отобразить в нашей мыс­ли существенные признаки предмета — значит понять предмет. Поэтому та форма мысли, в которой обозначаются эти признаки, и называется понятием» [33, 275]. В этом определении неправо­мерно смешаны два момента — понятие существенных признаков и понятие сущности самого предмета. Древний египтянин, жив­ший примерно шесть тысяч лет тому назад, несомненно знал неко­торые существенные признаки луны, позволяющие ему отличить ее от других явлений и предметов, но это далеко не значит, что он знал ее сущность.

Понятие, по мнению И. В. Копнина, является отражением всеобщего и существенного в предмете, оно — особая форма суж­дения, посредством которого постигаются закономерности раз­вития предмета [34, 11].

Е. К. Войшвилло справедливо замечает, что в подобных опре­делениях понятие не отграничивается от множества других форм мысли, в частности от суждения [10, 102]. Между тем многие фи­лософы определяют понятие как одну из основных форм мышле­ния, отличную от других форм, скажем, от суждения и умозаклю­чения.<46>

В. Ф. Асмус не называет понятие особой формой суждения, но склонен максимально ограничить объем его содержания. Стремление включить в состав понятия все признаки (соответст­вующего) предмета, по мнению В. Ф. Асмуса, не только совершен­но неосуществимо, но с логической точки зрения совершенно бес­смысленно. Для задач практической жизни и для научного поз­нания достаточно, если из всего огромного множества свойств пред­мета мысль наша выделит некоторые из этих свойств таким образом, что каждый из признаков, отличающих эти свойства, отдельно взятый, окажется совершенно необходимым, а все признаки, взя­тые вместе, окажутся совершенно достаточными для того, чтобы при их помощи отличить данный предмет от всех других, познать данный предмет по какой-то стороне его содержания. Такая группа признаков называется группой существенных признаков, а мысль о предмете, выделяющая в нем существенные признаки, называется понятием [1, 32].

Во всех вышеприведенных высказываниях понятию приписы­валось довольно узкое содержание, ограниченное указанием на существенные признаки. Однако можно встретить и такие опре­деления понятия, где его содержание является напротив, доволь­но широким. «Понятие в марксистском понимании,— заявляет М. М. Розенталь,— есть итог, результат обобщения явлений, их свойств, признаков, закономерных связей» [53, 205].

Вместе с тем следует отметить, что уже давно наметилось дру­гое направление, сущностью которого является стремление най­ти у слова разные функции, зависящие от нетождественности са­мих понятий, выражаемых словом.

А. А. Потебня различал так называемые ближайшее и даль­нейшее значение слова. «... Под значением слова,— отмечает А. А. Потебня,— разумеются две различные вещи, из коих од­ну, подлежащую ведению языкознания, назовем ближайшим, другую, составляющую предмет других наук,— дальнейшим зна­чением слова. Только одно ближайшее значение составляет дей­ствительное содержание мысли во время произнесения слова. Когда я говорю «сижу за столом», я не имею в мысли совокупности различных признаков сидения, стола, пространственного отно­шения «за» и пр. Такая совокупность, или понятие, может быть передумана лишь в течение ряда мгновений, посредством ряда умственных усилий и для выражения своего потребует много слов. Ближайшее, или формальное, значение слов, вместе с представле­нием, делает возможным то, что говорящий и слушающий понимают друг друга». В говорящем и слушающем, замечает А. А. Потебня, чувственные восприятия различны в силу различия органов чувств, ограничиваемого лишь родовым сходством между людьми. Еще более различны в них комбинации этих восприятий, так что ког­да один говорит, например, это береза
'дерево', то для другого вещественное значение этих слов совсем иное. Оба они думают<47> при этом о различных вещах, но так, что мысли их имеют общую точку соприкосновения: представление (если оно есть) и формаль­ное значение слова. Общее между говорящими слушающим обуслов­лено их принадлежностью к одному и тому же народу. Другими словами: ближайшее значение слова народно, между тем даль­нейшее, у каждого различное по качеству и количеству элемен­тов,—лично [46, 19—20].

Фактически А. А. Потебня пытался разграничить узкое и ши­рокое понятие. В дальнейшем эта мысль неоднократно повторя­лась разными исследователями, только в ином терминологиче­ском выражении.

Так, например, Л. Г. Воронин предлагает различать смысло­вое значение слова и понятие. Смысловое значение слова — это такое его выражение, при котором в слове выражается совокупность любых признаков предмета или явления. Понятие же есть отражение определенной совокупности общих и существенных признаков предмета [11, 14]. Нетрудно заметить, что в этой фор­мулировке смысловое значение — это сумма знаний о данном предмете или широкое понятие. Узкое понятие получает название понятия вообще.

По мнению Л. Г. Воронина, значение слова складывается из двух основных отношений к действительности: обозначения предмета и отражения предмета. При одном и том же язы­ковом способе обозначения предмета отражение предмета может быть различным. И наоборот, при одном и том же отражении пред­мета способы его обозначения могут сильно различаться. Обозна­чение словом предмета в данном языке, как правило, постоянно во все периоды употребления слова и в древности и в настоящее время, и для ребенка и для взрослого и т. п. [11, 6]. Отнесенность слова к предмету или явлению как обозначение данного предмета или явления не изменяется, а отнесенность слова к предмету как отражение данного предмета меняется под влиянием различных факторов, в том числе и таких, как исторический уровень позна­ния данного предмета, уровень познания предмета отдельной личностью и т. д. [11, 7].

«Обозначение, как форма отношений слова к действительности, выступает в специфической форме, в форме названия. Звуковая сторона слова является той материальной чувственной основой, благодаря которой слово становится сигналом второй сигнальной системы и тесно связывается с функцией отражения словом дейст­вительности. Во всех случаях употребления слова она через функ­цию обозначения, названия предмета вызывает у всех употреб­ляющих данное слово представление об одном и том же предмете или явлении» [1, 8]. «... В смысловое значение слова включа­ются на равных правах сведения самой различной значимости, а в понятие включаются не все признаки предмета, поскольку при образовании понятия происходит отбор только общих и су<48>щественных признаков предмета, а не включение всех сведений о предмете» [11, 13].

Д. П. Горский также пытается произвести разграничение. Но если смысловое значение, по определению Л. Г. Воронина, вклю­чает сведения самой различной значимости, то, по терминологии Д. П. Горького, значение отражает только отличительные приз­наки, которые позволяют различать одну группу предметов от другой. Понятие в трактовке Л. Г. Воронина отражает существен­ные признаки предмета, но у Д. П. Горского оно получает иное толкование. Понятие, по Горскому, отражает все существенные и отличительные признаки группы предметов [18, 82].

По мнению В. М. Богуславского, в понятиях откладывается, аккумулируется общественно-историческая практика людей, по­дытоживается и резюмируется знание, накопленное за извест­ный период [4, 213]. Вместе с тем он отмечает, что в значении слова используется не все содержание данного понятия, а только часть его, известная всем членам общества. Таким образом, зна­чение определяется как часть понятия [4, 244].

К этой точке зрения позднее примыкает и Д. П. Горский. В своей статье «Роль языка в познании» он различает два типа понятий— понятия, которыми мы пользуемся в повседневной жизни, и науч­ные понятия. Понятие в широком смысле, т. е. обыденное поня­тие, и значение слова совпадают. Научное же понятие, выража­емое тем или иным словом, играет и роль значения этого слова (т. е. по признакам, отраженным в этом понятии, можно отличать предметы, обозначаемые словом, которым выражается данное понятие) и роль мысли, раскрывающей сущность предметов, обозначаемых этим словом [19, 85].

Рассматривая вопрос о соотношении концептуального ядра лексического значения с понятием, С. Д. Кацнельсон считает необходимым разграничение формальных и содержательных по­нятий. Формальное понятие представляет тот минимум наиболее общих и в тоже время наиболее характерных отличительных приз­наков, которые необходимы для выделения и распознания пред­мета. Этот минимум обычно охватывается формальным определе­нием предмета, которое руководствуется тем, что более обычно или что чаще всего бросается в глаза и ограничивается этим. Содержательное понятие идет дальше формального и охватывает все новые стороны предмета, его свойства и связи с другими пред­метами. С. Д. Кацнельсон считает, что значение слова в своем концептуальном содержании соответствует формальному понятию [27, 18]. Различать два смысла слова «понятие» — широкий и узкий—предлагают и другие исследователи. Так, Д. Д. Райкова разграничивает: 1) понятие как значение слова (понятие в ши­роком смысле слова) и 2) понятие как форма знания (понятие в узком смысле). Понятие в широком смысле есть тот элемент значения слова,<49> в силу которого слово сообщает о предмете мысли независимо от того, осуществляется ли это через знание существенных в философском смысле признаков предмета (или только отличитель­ных признаков, достаточных, чтобы предупредить подмену пред­мета мысли, но еще не отражающих закономерности существова­ния предмета) и независимо от того, выражается ли в речи знание предмета, или не выражается. В том случае, когда понятие пред­ставляет собой раскрытие существенных признаков предмета, мы имеем дело с понятием в узком значении этого слова, с понятием как формой знания [48, 2].

Некоторые исследователи не считают целесообразным произво­дить разграничение терминов «понятие» и «значение». Так, нап­ример, Л. О. Резников утверждает, что значение слова является понятием [50, 32]. А. Шафф, рассмотрев все аргументы в пользу необходимости различения двух этих категорий, приходит к выводу, что встречающаяся в литературе точка зрения о различии понятий и значений слов целиком ошибочна [63, 278]. Того же мнения придерживается и Л. С. Ковтун, выдвигающая против различения понятия и значения следующие аргументы: 1) слово имеет в основе своего значения понятие; 2) значение слова — это реализация понятия средствами определенной языковой систе­мы, поэтому значение слова отражает через понятие лежащую в его основе реальную действительность; 3) рассматривая вопрос о соотношении понятия и значения слова с точки зрения языка как реальности мысли, мы не имеем никаких оснований сомне­ваться в адекватности значения слова понятию [28, 77]. По определению Е. М. Галкиной-Федорук, слово своим звуковым составом выражает понятие, которое отражает явление действи­тельности [13, 21]. Понятием называет значение и К. Айдукевич: «Понятие лошади есть значение имени «лошадь», понятие треугольника есть значение имени «треугольник»» [67, 18].

Насколько можно видеть из всего вышеизложенного, тер­мин «понятие» имеет довольно многочисленные и противоречи­вые определения. Прежде чем рассмотреть вопрос о том, что соб­ственно выражает слово, необходимо определить его наиболее существенные функции в речи.

Слово в речи имеет три основных функции — номинативно-дифференцирующую, экспликативную и репрезентативную. Ос­новная задача номинативно-дифференцирующей функции состо­ит в произнесении звукового комплекса с той целью, чтобы слу­шающий опознал обозначаемый данным звуковым комплексом предмет или его признак (качественный или процессуальный). Совершенно ясно, что для осуществления этой цели нет никакой необходимости воспроизводить всю сумму сведений о данном пред­мете, которая может быть в сознании слушающего. Весь расчет в данном случае ориентируется на то, чтобы слушающий опоз­нал предмет по какому-то минимуму дифференциальных признаков.<50>

Для того чтобы уяснить, как образуется в сознании человека этот минимум дифференциальных признаков, полезно обратиться к некоторым данным современной физиологии. Установлено, что всякая двигательная функция по мере своего совершенствования в той или другой мере редуцируется. Если при первом предъяв­лении предмета взгляд испытуемого обегает весь контур предмета полностью, то уже при втором-третьем предъявлении взгляд за­держивается лишь на более значимых пунктах контура, так на­зываемых критических точках. То же самое явление наблюдается при ощупывании предмета. Опыты Евг. Н. Соколова показали, что восприятие начинается с развернутой системы осязательных движений, обеспечивающих ознакомление со всеми элементами изучаемого объекта. По мере ознакомления с изображениями маршрут осязательного движения сокращается. Так, например, при предъявлении буквы Е
испытуемый на этой стадии правильно опознает ее, уже достигнув средней линии буквы. Далее процесс восприятия сокращается еще более. Испытуемый, например, при предъявлении буквы Н
опробует только три точки. Евг. Н. Со­колов подчеркивает, что не все точки изображения или поверх­ности несут одинаковую информацию, позволяющую дифферен­цировать их. Основными носителями информации являются кри­тические точки, остальные элементы являются носителями избы­точной информации [32, 103—104].

Можно предполагать, что при многократных встречах чело­века с каким-либо предметом опознавательные функции также редуцируются. В сознании остаются только основные носители информации, которые и образуют минимум дифференциальных при­знаков, вполне достаточный для узнавания предмета и отличения его от всех других предметов. Очевидно, номинативно-дифференцирующая функция слова и базируется на этом минимуме диффе­ренциальных отличительных признаков.

Уже в самом простом предложении, выражающем суждение, например, береза — дерево,
отдельное слово подвергается экспли­кации, или раскрытию различных его свойств, которые могут сообщать слушающему различные сведения о данном предмете. Объем этих сведений теоретически может быть неограничен (о березе и ее свойствах может быть написана целая монография). У разных людей он неодинаков. Поэтому соотношение минимума дифференциальных признаков и различных объемов знаний о данном предмете можно выразить в виде очень простой схемы:<51>

Концентрические круги обозначают различные объемы более обширных знаний о предмете. Ядро представляет минимум диф­ференциальных различительных признаков. Объем сведений о предмете, заключающийся в минимуме дифференциальных приз­наков, может быть очень невелик. Для того чтобы иметь об­щее представление о корабле, достаточно знать хотя бы са­мые общие его контуры и ассоциировать его с морем. Мож­но даже произвести такой интересный психологический опыт. Представим себе разговор двух человек. Один из них плавал на корабле всю жизнь, а другой впервые увидел корабль всего нес­колько дней тому назад. И если он произнесет фразу Вчера я ви­дел в море корабль,
то у бывалого моряка может возникнуть в го­лове только самое общее представление о корабле, несмотря на его огромный опыт. Интересный в этом отношении пример приво­дит А. Шафф: «Самый выдающийся специалист в области ветери­нарии, описывая военный парад, в котором выступали также кони, не переживает научного понятия «конь» и не развивает в сознании всех его существенных черт, что он без сомнения де­лает, читая студентам лекции по соответствующему разделу животноводства» [63, 277].

Это явление легко объясняется некоторыми особенностями человеческой психики. Подобно тенденции к экономии, прояв­ляющейся в языке, в человеческой психике существует тенден­ция к экономии физиологических затрат. Человек никогда не будет напрягать память, вспоминать разные частные детали, ког­да этого не требуют обстоятельства.

Минимум дифференциальных отличительных черт, по-видимо­му, у всех говорящих на данном языке одинаков. Свойство слова возбуждать этот минимум и опознавать то, что скрывается за данным звуковым комплексом, и превращает язык в очень удоб­ное средство общения людей. Необходимо отметить, что люди не всегда эту особенность четко осознают, примером чего может служить следующее рассуждение Джавахарлала Неру: «Ни одно слово, ни в одном языке,—говорит Неру,—не толкуется, вероятно, столь различно разными людьми, как слово «религия» (или соответствующие слова на других языках). По всей вероят­ности, нельзя найти двух лиц, у которых, когда они услышат или прочтут это слово, возникали бы одни и те же мысли и образы.

Это могут быть мысли и образы, связанные с обрядами и цере­мониями, священными книгами, человеческим обществом, опре­деленными догмами, нормами морали, благоговением, любовью, страхом, ненавистью, благотворительностью, самопожертвова­нием, аскетизмом, постом, пышными трапезами, молитвами, древ­ней историей, бракосочетанием, смертью, потусторонним миром, беспорядками и разбитыми головами и т. п.»[1]
.<52>

Неру, однако, забывает, что при всем разнообразии представлений, которое может вызвать в головах людей слово «религия», у этого слова есть дифференциальный минимум, который позво­ляет его отличить от таких понятий, как «подлость», «злость», «страдание», «любовь», «тоска» и т. п. Это совокупность определен­ных верований, обрядов, правил и т. п., связанных с поклонением кому-то или чему-то.

Каждое понятие является совокупностью определенных зна­ний о предмете. Все эти разные объемы знаний относятся к од­ному слову, представленному определенным звуковым комплек­сом. Способность представлять все эти объемы и составляет сущность репрезентативной функции слова.

Необычайная противоречивость определения термина «поня­тие» происходит оттого, что люди сегментируют этот объем зна­ний: то они отбирают минимум дифференциальных признаков и называют его понятием, то расширяют этот объем сведений и тоже именуют его понятием. Поэтому всякие споры о различии между значением и понятием являются беспредметными. Значе­ние слова очень тесно связано с минимумом дифференциальных признаков. Если этот минимум выражает понятие, хотя и узкое по своему объему, то почему же значение должно представлять категорию, отличающуюся от понятия. Вряд ли комплекс знаний о предмете целесообразно называть содержательным понятием. В таком случае монография, посвященная описанию березы и содержащая сотни и тысячи различных понятий, будет выражать одно содержательное понятие. Не лучше ли термин «понятие» закрепить за узким понятием, базирующемся на извест­ном минимуме дифференциальных отличительных признаков, а содержательное понятие называть просто суммой знаний о пред­мете. Эта сумма знаний является переменной величиной.

Всякое понятие имеет определенный аспект. Поэтому наблю­дение над предметом может служить источником образования мно­гих понятий, ср., например, такие понятия, как «береза», «дерево» и «растение». Один и тот же предмет рассматривается с точки зрения его принадлежности к разным классам. От предмета могут быть абстрагированы отдельные признаки и превращены в само­стоятельные понятия.

Широко распространено мнение о том, что понятия возникли только в период оформления звуковой речи. С этим трудно со­гласиться. Комплексы минимальных дифференциальных призна­ков, отличающих один предмет от другого, по-видимому, возникли очень давно. Источником подобного рода комплексов было непо­средственное чувственное наблюдение. Первоначально, замечает Е. К. Войшвилло», предметы некоего класса (например, атомы, химические элементы) выделяются, естественно, по неглубоким, как правило, даже поверхностным, чувственно воспринимаемым их свойствам» [10, 131]<53>.

Необходимо отметить, что понятия, в основе которых лежит комплекс минимальных дифференциальных признаков, истори­чески необычайно устойчивы. Узкое понятие реки, существо­вавшее в сознании пелазга, вряд ли сколько-нибудь существенно отличалось от узкого понятия реки, существующего в сознании современного грека. Комплекс признаков, отличающих реку от горы или леса, по существу остался одним и тем же.

Выше уже говорилось о том, что еще до появления звуковой речи в сознании людей могли возникать обобщенные инвариант­ные образы предметов, основанные на знании этих предметов. Однако эти инвариантные образы предметов были не коммуника­тивны. Один индивид не мог их сообщить другому. Человеку было трудно мыслить такого рода понятиями в отрыве от кон­кретной ситуации, хотя они существовали в его сознании. Это явление может быть объяснено следующими причинами: всякое мышление предполагает установление связей. Если представле­ния, возникающие в результате наблюдения над. предметами одного и того же класса, вели к образованию понятий, то образование связующих понятий, которые могли бы объединять понятия в цепочки, как это наблюдается в речи, было очень трудным делом. Как, например, абстрактно представить такие понятия, как «при­надлежность», различные пространственные понятия и т. п. Чтобы привести протопонятия в логическую связь, необходимо было или наблюдать непосредственно конкретную ситуацию, где предметы воспринимались в их естественной связи, или восста­новить ситуацию в памяти. Иного выхода не было. Можно пред­полагать, что раньше всего у человека возникло внеситуативное представление причинно-следственных связей. Он просто знал, что после дождя может быть сыро и холодно, огонь может обжечь, приближение хищного зверя может грозить смертью или в лучшем случае тяжелым увечьем. Однако осознание одних причинно-следственных связей для внеситуативного мышления понятиями было явно недостаточно.

Часто спорят о том, могли ли понятия возникнуть до звуковой речи. Такой спор сам по себе беспредметен. Понятия могли воз­никнуть задолго до появления речи, но внеситуативное мышление понятиями до возникновения речи было затруднено, поскольку так называемые связующие понятия, дающие возможность связать понятия в логически осмысленные цепи понятий, могли оконча­тельно оформиться и объективироваться только на базе слов, на базе звуковой речи.

Грамматический строй любого языка является порождением
звуковой речи. На базе отдельных слов развивались различные формативы — окончания падежей, личные глагольные окончания, различные словообразовательные суффиксы. В этом смысле по­явление звуковой речи явилось колоссальным шагом вперед в развитии человеческого мышления. Стал возможен отрыв мышле<54>ния от конкретной ситуации, поскольку понятия, их выражающие слова, включились в определенную структуру материально вы­раженных связей. Протопонятия, не опирающиеся на звуковые комплексы, по-видимому, вне конкретной ситуации были доволь­но лабильными. Они даже могли ассоциативно налагаться друг на друга. Внечувственные представления предметов, например, отдельных деревьев — сосны, ели, березы и т. п., могли в извест­ной степени затухать, сливаясь в общее представление о лесном массиве. И только в конкретной ситуации, благодаря так называ­емой селективной способности человека, эти представления ста­новились более отчетливыми и живыми. Опора на звуковой комп­лекс в значительной степени уменьшила лабильность границ понятий. Понятия стали более привязанными к определенной звуковой оболочке.

Развитие мышления сопровождалось увеличением количества вновь выделенных свойств и качеств предмета. Кроме того, начи­нали появляться такие понятия, обобщенный инвариантный образ которых представить было очень трудно, а иногда даже и совер­шенно невозможно, ср. такие понятия, как «справедливость», «ненависть», «животное», «растение» и т. п. Слово давало возмож­ность выразить все.

Благодаря тому, что словесный образ действительности может быть не связан с чувственной наглядностью, необычайно расши­ряются рамки употребления речи и появляются ее новые функции, абстрагирование и обобщение получают неограниченные возмож­ности. С появлением звуковой речи становится возможным такой тип мышления, когда основное внимание переключается с назы­вания на связи между предметами мысли, тогда как сами предметы мысли могут находиться за пределами опыта говорящего или слушающего.

Каждое слово обобщает, но степень обобщения у слов в зави­симости от их функции и значения не является одинаковой. М. М. Кольцова различает четыре типа связи между словом и тем, что оно означает:

I степень интеграции — слово замещает чувственный образ одного определенного предмета (слово мама
является сигналом только этого лица; кукла —
только вот этот конкретный предмет). Слово эквивалентно чувственному образу предмета.

II степень интеграции — слово замещает несколько чувствен­ных образов от однородных предметов (слово кукла
относится уже к нескольким предметам, имеющим общие черты). Сигнальное значение слова здесь уже шире, чем единичный чувственный образ, и вместе с тем менее конкретно.

III степень интеграции — слово замещает несколько чувствен­ных образов от разнородных предметов (слово игрушка
обобщает и кукол, и мячики, и кубики, и игрушечные автомобили, и т. д.).<55> Сигнальное значение такого слова очень широко и удалено от конкретных образов предметов.

IV степень интеграции — в слове сведен ряд обобщений пре­дыдущей степени (слово вещь,
например, содержит в себе и обоб­щение, даваемое словами игрушка, посуда, мебель
и т. д. и т. д.). Сигнальное значение такого слова чрезвычайно широко: связь его с чувственными корнями можно проследить с большим трудом [32, 165—166].

Возникновение звуковой речи привело к образованию у чело­века так называемой второй сигнальной системы. У человека воз­никли, развились и достигли особого совершенства сигналы второй степени, т. е. сигналы, заменяющие раздражение, исходящие непосредственно от предметов и явлений окружающей нас дей­ствительности, в виде слов, произносимых, слышимых и видимых. Первая сигнальная система — общая у людей с животными (си­стема раздражений, получаемых непосредственно от предметов материального мира); вторая же, специфическая для человека,— система речевых сигналов. Слово может быть также раздражителем, и притом таким, что оно может заменять и вызывать те же реакции, что и непосредственный раздражитель, обозначаемый определен­ным словом.

В предыдущем разделе была отмечена огромная роль слова как звукового знака. Появление слова знаменовало собой не только появление более совершенного способа общения между людьми. Оно одновременно способствовало появлению качественно новой формы мышления, абстрактного словесного (вербального) мышле­ния, позволившего человеку проникнуть в сокровенные тайники окружающего его мира.

Однако наличие в языке одних только слов само по себе никогда не могло бы обеспечить никакой коммуникации. Простое перечис­ление слов, вроде: ворона, сидеть, дерево
или берег, лес, гореть —
представляет с точки зрения слушающего явную бессмыслицу, в которой нет никаких связей.

Чтобы объяснить причину этого явления, необходимо обратить­ся прежде всего к внеязыковым формам коммуникации. Окру­жающая человека среда также способна быть источником опреде­ленной информации. Когда человек непосредственно наблюдает, как ворона сидит на дереве или на берегу горит лес, то благодаря жизненному опыту, многократному наблюдению подобных ситуа­ций в прошлом он хорошо понимает, что здесь происходит, по­скольку все элементы данной ситуации непосредственно даны в их естественной связи. Человек настолько привык к постоянному<56> воздействию внешнего мира, что легче всего он может понять толь­ко те связи предметов, которые он обнаруживает в ежедневно наблюдаемых им конкретных ситуациях.

Когда говорящий желает что-либо сообщить другому, он вы­членяет какую-то часть ситуации, так как единичный речевой акт не в состоянии описать всей ситуации в целом, и строит элемен­тарную языковую модель избранной им естественной микроситу­ации. Он обязан прежде всего указать на составляющие ее эле­менты (в данном случае — определенные предметы) и выразить средствами языка связи между этими предметами. В противном случае коммуникация не достигает своей цели, так как собесед­ник или слушающий будет не в состоянии что-либо понять. Пред­ложения типа Ворона сидит на дереве
или На берегу горит лес
будут представлять языковые модели этих двух ситуаций. Они дают возможность слушающему мысленно представить действи­тельные ситуации, поскольку элементы языковых моделей и связи между ними изоморфны элементам и связи подобных ситуаций, наблюдаемых в действительности. В данном случае обозначены предметы, указаны их свойства и выражены отношения между ними. В приведенном примере они выражены указанием на про­странственные или локальные характеристики (сидит на дереве, на берегу горит).

Читатель может на это возразить, что мы часто мыслим, не представляя конкретных ситуаций. Действительно, мышление современного человека стало настолько абстрактным, что оно часто обходится без представлений конкретных ситуаций. Однако нельзя при этом забывать, что все типы предложений, по крайней мере в их генезисе, представляли языковые модели конкретных ситуаций, которые по мере развития человеческого мышления эпизодически могли наполняться довольно абстрактным содержа­нием. Без создания языковых моделей конкретных ситуаций язы­ковое выражение элементарных связей между предметами и явле­ниями окружающего нас материального мира было бы фактически невозможно.

Когда человек непосредственно наблюдает какую-либо конкрет­ную ситуацию, он не нуждается в дроблении самой ситуации на элементы, поскольку все эти элементы оказываются понятными в их естественном единстве и целостности, наблюдаемых непо­средственно.

Всякое языковое выражение предназначено прежде всего для другого человека. Нужно выразить свою мысль в языковой форме так, чтобы слушающий понял. Необходимость создания языко­вых моделей естественных ситуаций требует объективации отдельных свойств предметов и отношений. В нашем сознании они отделяются от их естественных носителей, находят отдельные выражения в словах и формах языка или в смысловых аналогах этих форм. По этой причине в каждом языке количество слов<57> намного превосходит количество самостоятельно существующих явлений действительности. Такие понятия, как «теплота» или «твердость», «справедливость», «высота», «близость», «даль» и т. п., отдельно в природе не существуют.

Теплота является производным определенного состояния мо­лекул и неотделима от самого тела, где это движение происходит. То же самое следует сказать и о твердости. Справедливость может проявляться в поступках, представлять известный комплекс норм и т. д., но отдельно существующего предмета, который мы могли бы назвать «справедливостью», в окружающем нас мире также не существует. Понятия «даль», «близость», «высота» и т. п. порождены чисто человеческой необходимостью ориентации в пространстве. Предмет может существовать совершенно неза­висимо от того, находится он близко или далеко от говорящего субъекта.

Широко распространено мнение о том, что каждое слово обоб­щает. Однако способность слова к большой генерализации огром­ного количества фактов не должна затемнить другое: слову при­суща одновременно способность к дроблению предметов и явлений действительности. Слово одновременно и обобщает и дробит дей­ствительность: «... Возьмем такое понятие как «тяжесть». Оно, с одной стороны, есть результат дробления действительности, ибо есть результат абстрагирования от формы, размеров, цвета, твердости и других свойств и качеств различных предметов. Но тем же словом «тяжесть» мы выражаем понятие, обобщающее огромное количество фактов, ибо в нем мыслится не одно из свойств одного-единственного предмета, а свойство, общее огромному количеству предметов и явлений действительности, рассматривае­мых определенной своей стороной» [15, 91—92].

Живая действительность в языке преображается. Все дро­бится на отдельные как бы изолированно, или дискретно суще­ствующие элементы, многие из которых на самом деле отдельно вообще не существуют. Иначе и быть не может, так как отсутствие непосредственного созерцания требует определенной замены, известного объяснения, конструирования его содержания.

Необходимость дробления действительности и выражения результатов этого дробления отдельными словами в процессе коммуникации диктуется не только стремлением к созданию языковых ситуационных моделей. Выше уже говорилось о том, что в основе актов коммуникации лежит отражение человеком окружающей его объективной действительности. Это отражение не должно представлять познание каких-нибудь отдельных сторон действительности. Оно должно быть относительно всесторонним и полным.

Свойства предметов и их закономерные связи также раскры­ваются в актах коммуникации. В актах коммуникации предмет получает различные определения. По этой причине человеческая<58> речь осуществляется преимущественно в форме предложений, в которых обычно выражается какое-нибудь суждение о предмете, раскрывающее его признаки и его отношения к другим предметам. Всякое определение рассматривает предмет только с какой-то одной стороны, составляя истину относительную. Только сумма определений дает всестороннее знание предмета — истину все­стороннюю и конкретную. Для того чтобы найти в предмете су­щественное, охватить предмет со всех сторон, надо высказать ряд суждений об относительной значимости их, выделить из этого множества предикатов существенный, тот, который глубже отражает объективные связи вещей.

В актах коммуникации находят языковое выражение формы мышления, из которых основными являются суждение, и предло­жение. Как будет показано ниже, построение ситуативных язы­ковых моделей в разных языках мира отличается большим разно­образием. Логическое мышление отражает законы диалектики материального мира. Оно основано на отвлечении самых общих связей и зависимостей предметов и явлений внешнего мира. Об­щность основных закономерностей объективного мира находит свое отражение в законах логики, которые являются едиными для всех людей законами связи мысли в рассуждении. Именно благодаря этому логический строй мысли у всех народов — су­ществовавших в прошлом и современных — одинаков, хотя сами мысли в различных языках мира могут выражаться по-разно­му.

Обычно утверждают, что в языке находят свое выражение три основные формы мышления — понятие, суждение и умозаклю­чение. Однако в процессе познания объективного мира человек практически никогда не оперирует одними только понятиями вне суждений и умозаключений.

Процесс обнаружения общих свойств вещей начинается с самой простой формы отражения внешнего мира в нашем сознании, в которой мы отображаем наличие или отсутствие у предмета каких-либо признаков и связей, например: сосна (есть) дерево, колхоз (есть) социалистическое предприятие, снег белый.
Сужде­ние состоит из двух основных элементов — субъекта суждения, или логического подлежащего, и предиката суждения, или ло­гического сказуемого. В языке суждение выражается предложени­ем, хотя, по мнению логиков, не каждое предложение может быть суждением.

Оба члена суждения должны быть связаны так называемой предикативной связью. Без предикативной связи нет суждений. Раскрытие признака предмета может осуществляться в язы­ке и атрибутивным способом, ср. русск. красный карандаш.
Логика, однако, не считает подобные сочетания суждениями, поскольку здесь в предикативной связи признак приписывается понятию как собственный. Следовательно, при атрибутивной свя<59>зи отношение одного понятия к другому понятию не устанавли­вается. Н. И. Жинкин рассматривает поэтому атрибут как пре­дикат второго порядка [25, 30].

В суждении отражается объективная связь между предметом и его свойствами. Суждение имеет довольно много отдельных видов, которые классифицируются по содержанию, объему и количеству отображаемых предметов, по характеру связи между отображаемыми предметами и их свойствами и по степени су­щественности для предмета отображаемого свойства. Отображая связи и отношения предметов материального мира, наши сужде­ния в процессе мышления связываются друг с другом. Сопоста­вляя суждения, связывая вновь полученные суждения с имею­щимися суждениями, мы выводим новое знание об окружающей действительности. Подобные операции с суждениями и являются умозаключениями.

Умозаключение тем отличается от суждения и понятия, что оно представляет связь отдельных мыслей, между которыми имеется логическая связь, отображающая взаимосвязь предметов и явлений объективного мира.

Умозаключения могут быть индуктивными, когда процесс рассуждения идет от знания единичных или частных фактов к знанию общего правила, и дедуктивными, когда процесс рассуждения идет от знания общего правила к зна­нию о каком-либо единичном факте, на который данное общее правило распространяется. Умозаключения являются особо важ­ной формой познания окружающего мира. Все выводы факти­чески основываются на умозаключениях.

Суждение и умозаключение представляют основные формы, с помощью которых осуществляется логическое мышление со всеми присущими ему логическими операциями.

Однако человеческая коммуникация, осуществляемая средст­вами языка, не сводится только к беспристрастному отражению предметов и явлений материального мира и закономерных связей между ними.

Необходимо постоянно иметь в виду, что языком для целей об­щения пользуются люди. Поэтому физиологические особенности человеческого организма, специфические особенности коммуника­ционной техники и, наконец, специфика языкового знака, орга­нически не связанного с природой обозначаемого, превращают язык в особый феномен, отличающийся целым рядом характер­ных свойств.

Если бы язык служил только средством выражения предметов и явлений окружающего мира, отраженных в нашем мышлении, их свойств и закономерных связей, то можно полагать, что подоб­ный язык был бы мало похож на те живые языки, которыми люди пользуются в повседневной жизни.

Хотя в некоторых планах речи и возможна сухая констатация<60> того, что происходит в окружающем мире, не она является харак­терной для человеческого языка как средства коммуникации. Шарль Балли справедливо замечает, что идеей является всякий психический акт, при котором мы, преодолевая собственное «я», проникаем в область того, что существует отдельно и независимо от нас. Однако это усилие почти всегда тщетно, ибо мы являемся рабами собственного «я», мы постоянно примешиваем его к дейст­вительности, и последняя не отражается, а преломляется в нас, т. е. подвергается искажениям, причина которых кроется в самой природе нашего «я». Далее Балли указывает, что нашу индивиду­альность составляет эмоциональная сторона нашего существа: наши чувства, побуждения, желания, стремления — одним сло­вом, все, что составляет нашу духовную жизнь, что так или иначе отражается на деятельности нашего физического существа, все, что стимулирует нас к действию, все, из чего складываются не зависящие от рассудка темперамент и характер человека [2, 22—23].

В акте речи проявляется отношение говорящего к совершаемо­му действию, трактовка его как действия, вполне реального или нереального, желаемого, предполагаемого или потенциально воз­можного. Это отношение лежит в основе категории модальности, которая, как известно, не играет никакой существенной роли при характеристике предметов и явлений.

Говорящий стремится сделать речь более доходчивой и доступ­ной пониманию своего собеседника. Осуществление этой необхо­димости ведет к появлению целого ряда средств, как, например, логическое ударение, употребление различного рода выделитель­ных и усилительных частиц, пояснительных и вводных слов, стрем­ление к экспрессии, выражающейся в употреблении слов в перенос­ном, или метафорическом, значении, в подборе специальных образ­ных выражений и более сильно действующих на восприятие языковых средств.

Свойства предметов материального мира не зависят от их про­странственного расположения. Кусок гранита не будет менять своих свойств в зависимости от того, находится он в десяти метрах от говорящего или на расстоянии километра от него, будет он лежать под деревом или на вершине горы. Между тем в процессе речи пространственные характеристики имеют очень большое зна­чение, и для их выражения имеется целая система языковых средств, например, различного типа местоимения, местоименные наречия и т. п.

Отличительной особенностью коммуникативных актов, осущест­вляемых при помощи языка, является их ярко выраженная изби­рательность. Ситуация, в которой происходит общение, может иметь бесчисленное множество самых различных характеристик, но в каждом коммуникативном акте из этого континуума отби­рается что-то одно, и на него направляется внимание собеседника.<61> Возникает необходимость наличия в языке особых дейктических средств. Этим объясняется, например, тот примечательный факт, что ни один язык мира не обходится без местоимений.

Различные пространственные характеристики также обладают дейктической, ограничительной функцией, хотя и более слабо вы­раженной, чем у местоимений. Пространственные характеристики нужны для ориентации собеседника, концентрации его внимания на определенных предметах или явлениях, более четкого отграни­чения содержания высказываемой мысли и т. п.

В окружающем нас мире нет таких явлений, как определен­ность или неопределенность предмета, тем не менее во многих языках мира имеются артикли. Артикли также относятся к чисто вспомогательным средствам речевой ориентации.

Во многих языках мира существует такая часть речи, как сою­зы. В реальном мире вещей и явлений нет ничего, что бы соответст­вовало союзам. Союзы созданы человеком как техническое средст­во для выражения логической связи между отдельными высказы­ваниями. В этом легко убедиться при непосредственном наблюде­нии различных реальных ситуаций. Если вы видите, что молния ударила в дерево, и оно сломалось, вы не нуждаетесь в каких-либо связующих средствах между этими явлениями, так как причина и следствие даны наглядно. Другое дело, когда сообщается об этом в речи или письменно на бумаге. Связь между суждениями можно выразить, например, таким способом: Дерево сломалось, потому что в него ударила молния.

Во многих языках существует целая система так называемых придаточных предложений. Однако придаточные предложения относятся только к технике речи. В. Н. Мороз справедливо заме­чает, что никаких придаточных актов познания никогда не было. Что касается так называемых придаточных предложений, по край­ней мере определительных, подлежащных, места, времени и дру­гих, то они имеют те же функции, что и определение [40, 75].

В среде логиков до сих пор идет спор о том, является ли вопро­сительное предложение суждением. Большинство логиков склоня­ется к тому, что вопросительное предложение по своей сущности не является суждением, поскольку говорящий в данном случае не ставит задачей раскрытие каких-либо новых средств предмета.

Более правы, пожалуй, те логики, которые вопрос рассматри­вают как форму суждения, использованную в специальных целях. Вопросительное предложение является специфическим атрибу­том коммуникативной техники, поскольку в окружающем нас ми­ре нет явлений, аналогичных вопросу.

Таким же специфическим атрибутом коммуникативной техни­ки является побудительное предложение.

В некоторых языках существует явление, называемое consecutiotemporum (последовательность времен), когда постановка вре­мени в придаточном предложении в известных случаях опреде<62>ляется временем главного предложения. Это также чисто языко­вое явление, не имеющее логических обоснований в реальной дей­ствительности.

В окружающей нас действительности каждый предмет может быть только самим собой. Так, например, разветвление реки по существу не имеет ничего общего с рукавом одежды, хотя оно мо­жет иметь общее с ним наименование, ср. русск. рукав реки
и ру­кав пальто.
Сосна в реальной действительности никогда не может превратиться в хлеб, но слова, служащие для их наименования, могут совпасть в одном звуковом комплексе, ср. фр. pin 'сосна' и pain 'хлеб' (произн. рF?) [52, 89]. Лошадь и корова разные животные, но морд. liљme 'лошадь' и финск. lehmд 'корова' про­изведены от одного и того же корня.

Один и тот же предмет в языке может иметь несколько названий, ср. глаза
и очи, путь
и дорога,
хотя ни один из предметов окружа­ющего мира не может заключать в себе несколько противополож­ных сущностей. Совершенно разные предметы нередко обозначают­ся в языке одним и тем же комплексом. Так, например, дхāр
в языке хинди может иметь следующие значения: 1) дхāр
'ливень', 2) дхāр
'долг', 'задолженность', 3) дхāр
'провинция', 'область', 4) дхāр
'лезвие', 'острие', 5) дхāр
'край, конец'.

Одно и то же значение может быть выражено самыми различны­ми способами, например:

1. Мы с Иваном друзья
со школьных лет.

2. Мы с Иваном дружны
со школьных лет.

3. Мы с Иваном дружим
со школьных лет.

4. Мы с Иваном в дружбе
со школьных лет.

5. У нас с Иваном дружба
со школьных лет.

Если подходить к отражению реальной действительности в языке с точки зрения точности и адекватности отражения, то раз­личные метафорические выражения типа: смерть пожинает свои плоды, темнота окутала море, солнце погрузилось в океан, река играет, перед домом выросли сугробы снега, ревет водопад, тоску­ет одинокая рябина, промчались годы
и т. д.— следует рассмат­ривать как порождение человеческой фантазии.

Предмет или явление могут не обнаруживать никаких сущест­венных изменений на протяжении многих десятков тысяч лет, хо­тя их название в языке может измениться неоднократно. Назва­ние огня в большинстве финно-угорских языков сохраняет ста­рое наименование, существовавшее, по-видимому, еще в языке-ос­нове, ср. финск. tuli, сев. саамск. dollв- ~ dolв-, морд. tol, мар. tul, удм. tyl 'огонь'. В коми-зырянском языке для обозначения огня возникло новое слово. Латинский глагол edo 'есть', имеющий па­раллели во многих индоевропейских языках, был заменен во фран­цузском языке новым глаголом manger 'есть'.

В реальном мире существует закон корреляции между измене­нием внутренней сущности и внешней формы. Так, например, лю<63>бое изменение молекулярной структуры какого-либо вещества приводит к образованию другого вещества, совершенно не похо­жего по своему внешнему виду на исходное.

В языке такого закона нет. Предмет может измениться до не­узнаваемости, но его наименование может сохраниться, ср. древ­негреческое слово dТmoj 'дом', существовавшее еще в гомеров­скую эпоху, и современное русское дом.

В объекте не могут осуществляться одновременно все его сос­тояния — прошлое, настоящее и будущее. Окружающий нас мир никогда не воспроизводит своего исторического прошлого в дан­ный момент, не говоря уже о проекции чего-либо в план будущего.

Благодаря наличию таких свойств человеческой психики, как память и воображение, человеческая речь может иметь три вре­менных плана — план настоящего, план прошедшего и план бу­дущего.

Однако самая примечательная особенность человеческой речи состоит в том, что, несмотря на единство форм логического мыш­ления у всех народов мира, конкретные языки, их словарный сос­тав и грамматический строй отличаются довольно большим раз­нообразием. Этот факт на первый взгляд может показаться доволь­но парадоксальным, поскольку коммуникация в основном стро­ится на базе отражения человеком законов объективного мира, на базе логического мышления, и в то же время логическое мышление как бы совершенно безразлично к тому, как оно выражается и чем выражается.

В действительности так оно и происходит. Всякий мыслитель­ный акт связан с выражением значений. Без выражения значения нет мышления. Поэтому первейшим условием осуществления лю­бого мыслительного акта является выражение значения. Все язы­ковые средства могут быть пригодны, если они это обеспечивают. Поясним этот тезис некоторыми примерами. Возьмем для иллю­страции довольно простой пример: Птица сидит на высоком дереве.
Это предложение с логической точки зрения представляет суж­дение, имеющее субъектно-предикатную структуру.

Целевое задание этого суждения состоит в раскрытии призна­ка определенного понятия, в данном случае птицы. Признак этого понятия 'сидит' не только раскрывается, но и получает некото­рую детализованную характеристику — локальное определение. Указывается, что птица сидит на дереве.
Если транспонировать это смысловое задание в сферы различных языков и проследить, какими средствами оно может быть выражено, то мы не получим той единой схемы, которую допускает его логическая трактовка. В некоторых языках необходимо будет выразить языковыми сред­ствами, будет ли эта птица
для говорящего определенной или неопределенной, т. е. употребить соответствующий артикль. В од­них языках определенный артикль будет препозитивным, а в других постпозитивным. Различным может быть и его происхож<64>дение. Он может возникнуть из указательного местоимения, но есть случаи, когда определенный артикль развивается на базе притяжательного суффикса. В тех языках, где артикль изменяет­ся по падежам, как, например, в немецком, в именительном падеже единственного числа он будет иметь особую форму, но есть языки, где определенный артикль по падежам не изменяется, напри­мер, венгерский. В языке, имеющем именные классы, слово 'пти­ца' должно получить определенный показатель класса. Некото­рым аналогом таких именных классов в русском языке является род. Слово 'птица' в русском языке принадлежит к женскому ро­ду. В тех языках, где деление имен на классы отсутствует, слово 'птица', естественно, не получит никакого классного показателя. Раскрываемый в слове признак, в данном случае определенное состояние, в различных языках мира обычно выражается глаголом. В этой области мы можем найти не меньшее разнообразие. Глаголь­ная форма может иметь специальное личное окончание, указы­вающее, что действие или состояние осуществляется субъектом 3-го лица. Некоторые языки мира — китайский, японский, вьет­намский, монгольский, индонезийский, аварский и др. могут обхо­диться без личных окончаний, поскольку личные местоимения могут с успехом осуществлять ту же функцию. Есть языки, где роль личных окончаний выполняют личные префиксы. Неоди­наково и место глагола во фразе. Например, в кельтских языках глагол чаще всего располагается в начале предложения. Наобо­рот, во многих языках агглютинативного строя он стремится занять конечное положение.

В языках, имеющих именные классы, показатель класса субъек­та действия может в целях согласования наличествовать и в глагольной форме.

В тех языках, где существуют особые типы спряжения для пере­ходных и непереходных глаголов, спряжение глагола 'сидеть' естественно будет отличаться от переходных глаголов типа 'читать' (что-либо) или 'рубить' (что-нибудь). В некоторых языках, напри­мер, абхазо-адыгских, локальная характеристика признака мо­жет быть включенной в состав глагольной формы путем присо­единения к основе глагола особого префикса, соответствующего по значению русскому предлогу на.
Получается нечто вроде птица дерево насидит.
В некоторых языках проводится различие между действием, совершающимся вообще, безотносительно ко времени, и действием или состоянием, совершающимся в данный момент. По этой причине глагол 'сидеть' в данном случае будет употреб­лен в форме настоящего времени данного момента, ср. англ. Pre­sent continuous tense. Что касается самой структуры этого време­ни, то опять-таки в разных языках, где это время употребляется, она может быть неодинаковой. В английском языке это время об­разуется из форм настоящего времени вспомогательного глагола 'быть' и причастия настоящего времени, например, Iamwriting<65> 'Я пишу в данный момент'. Примерно но той же схеме оно строится в ирландском и валлийском языках. В скандинав­ских языках в этих целях также будут употреблены формы на­стоящего времени вспомогательного глагола 'быть', но они соеди­няются не с причастием настоящего времени, а с инфинитивом, которому обычно предшествует предлог, ср. исл. нgeraр lesa 'я читаю в данный момент' и т. д.

В турецком языке это время образуется на базе формы местно­го падежа инфинитива, к которой присоединяются аффиксы ска­зуемости, например, о yazmaktadir 'он пишет в данный момент'. В албанском языке для выражения этого значения достаточно про­стой частицы, которая обычно ставится перед формами настояще­го времени, например, plani ро realizohet 'план (в настоящее вре­мя) выполняется успешно'.

Если ограничиться только теми языками, в которых не разли­чается настоящее время данного момента, то в самой структуре настоящего времени в разных языках можно найти немало разли­чий. В некоторых иранских языках, как, например, в персидском и афганском, настоящее время имеет специальный отличительный префикс, в ненецком, эвенкийском и хантыйском языках оно бу­дет иметь особый суффикс, исторически восходящий к суффиксу многократности, в армянском и хинди оно будет состоять из при­частия и вспомогательного глагола 'быть', в китайском и вьетнам­ском языках оно будет представлять собой чистую основу и т. д.

Локальная характеристика состояния на дереве
также может быть выражена в разных языках разными способами. В русском и вообще во многих индоевропейских языках для обозначения ме­стонахождения предмета на поверхности какого-либо другого предмета обычно употребляются предлоги. В агглютинативных язы­ках вместо предлогов, как правило, употребляются послелоги. Наблюдаются случаи, когда это значение выражается местным падежом. Некоторые языки, как, например, прибалтийско-фин­ские, различают две серии локальных падежей — внешне-мест­ные и внутренне-местные. По этой причине местонахождение на чем-либо выражается особым падежом суперессивом. В абхазо-адыгских языках, как говорилось выше, показатель местонахож­дения может быть выражен специальным глагольным префи­ксом.

Словосочетание высокое дерево
в разных языках также может быть выражено по-разному. В одних языках, как, например, в славянских, тюркских, финно-угорских, монгольских и т. д., при­лагательное высокий
будет предшествовать слову дерево,
в других языках, как, например, в романских, кельтских и индонезийском, оно будет ставиться после слова дерево
; в некоторых языках, имеющих склонение и родовое деление имен существительных, прилагательное будет согласовано с именем существительным в<66> падеже и роде. Можно найти языки, где члены этого словосочета­ния будут соединены по способу простого примыкания. В иранских языках словосочетание высокое дерево
образует так называемую изафетную конструкцию, ср. таджикск. дарахти боланд
'высокое дерево' где к слову дерево
будет присоединен связующий элемент, исторически восходящий к относительному местоимению. В албан­ском языке два члена этого сочетания будут соединены между со­бой так называемым связующим артиклем и т. д.

С. Л. Рубинштейн, пытаясь ответить на вопрос, в чем состо­ит различие между мышлением и языком, выразил этот ответ в довольно оригинальной и несколько парадоксальной форме: «Го­ворить — не значит мыслить. Мыслить — это значит познавать; говорить — это значит общаться. Когда человек мыслит, он ис­пользует языковой материал и мысль его формируется, отливаясь в речевые формулировки. Но задача, которую он, мысля, решает — задача познавательная» [54, 170].

Если определить эту особенность точнее, то следовало бы сказать, что говорить — это одновременно мыслить и общаться, но общаться по определенным правилам, применяя те способы языкового выражения, которые приняты в данном кол­лективе. В противном случае говорящий рискует быть непонятым.

Соотношение между мышлением и языком можно образно срав­нить с соотношением между теплой одеждой и ее национальной формой. Всякая теплая одежда должна согревать человека и спа­сать его от холода, но в разных странах мира она может быть не­одинаковой по внешней форме. Тем не менее она успешно выпол­няет свою функцию: человеку в ней тепло и в то же время он одет, как это принято обычаем.

Многие из вышеперечисленных особенностей знаковой комму­никативной системы невозможно понять, не ознакомившись с различными внутренними процессами, происходящими в сфере языка.

Каждый говорящий на том или ином языке твердо убежден в том, что, пользуясь данным языком, он не вносит в него ничего но­вого, поскольку всякое изменение языка лежит за пределами его возможностей.

Характеризуя речь ребенка, Л. С. Выготский в свое время писал: «Ребенок склоняет, спрягает, но эта деятельность им усво­ена чисто структурно. Эти операции неосознанны. Ребенок упот­ребляет верный падеж и верную падежную форму в структуре определенной фразы, но он не отдает себе отчета в том, сколько существует падежных форм. Это сказывается в том, что он владе­ет ими спонтанно в определенной ситуации, автоматически, т. е. <67> владеет ими тогда, когда ситуация в каких-то больших структурах вызывает его на проявление этих умений, но вне определенной структуры — произвольно, сознательно и намеренно — ребенок не умеет сделать того, что умеет делать непроизвольно» [12, 213].

Необходимо заметить, что любой человек, не имеющий ника­кого теоретического представления о строе своего языка, в этом отношении мало отличается от ребенка. Он также пользуется речью автоматически и не отдает себе отчета в том, сколько в данном языке падежей, времен, наклонений и т. д. В лучшем слу­чае он может сказать на основании своего эмпирического опыта, что так не говорят.

Однако в действительности язык создается людьми, хотя сами люди этого не осознают. Язык никогда не создается всем коллекти­вом говорящих одновременно. Отдельные изменения в языке про­изводятся отдельными индивидами. Каждое звуковое изменение в языке, каждая отдельная его форма имеют какого-то безымянного автора. Возникшее в языке новшество затем подхватывается дру­гими говорящими на данном языке, в результате чего оно стано­вится общим достоянием. Действия отдельных индивидов в сумме создают деятельность, происходящую во внутренней сфере каждого языка. Эта деятельность может быть различной по своему харак­теру.

Выше говорилось о том, что несмотря на единство форм логи­ческого мышления, языковые формы выражения в разных языках мира обнаруживают большое разнообразие. Эти различия воз­никают уже в самом начале в процессе создания слов и граммати­ческих форм. Трудно представить, чтобы новое слово создавалось всем коллективом говорящих на данном языке одновременно. Марио Пэй замечает по этому поводу следующее: «Мы можем пред­полагать, что общее принятие (commonacceptance) символа осу­ществляется скорее через процесс возникновения индивидуальной инновации и ее постепенного распространения, а не как акт массового творчества» [73, 12]. Слова редко создаются из со­вершенно новых, ранее ничего не обозначавших звуковых комп­лексов. Индивид, создающий новое слово для ранее неизвестного ему предмета, пытается прежде всего найти какие-то черты сходст­ва между этим предметом и предметами, ему уже известными, име­ющими в данном языке особое наименование. Звуковой комплекс в период своего возникновения должен обязательно иметь какую-то опору даже в тех случаях, когда новое название создается по звукоподражательному принципу. В противном случае создать его было бы невозможно. Огромное значение в процессе создания новых слов имеют поэтому ассоциации.

Совершенно естественно, что у разных индивидов, находящих­ся в различных точках земного шара, ассоциации не могут быть одинаковы, хотя возможность случайных конвергенций не исклю­чена. Этим, между прочим, объясняется такое интересное явление,<68> как отсутствие единой внутренней формы слов в различных язы­ках мира. Данное положение может быть сравнительно легко под­тверждено примерами, взятыми из самых различных языков. Так, например, греч. Фrnij 'птица' этимологически связано с глаголом Фrnumiи лат. oriri 'подниматься'; исп. pajaro и рум. pasăre 'птица' происходят от лат. passer, собственно — 'воробей'. Греч. prТswpon 'лицо' буквально означает 'то, что находится перед глазами', но лит. veidas связано с индоевропейским глагольным корнем *weid- 'видеть', ср. лат. videre 'видеть', греч. e„?don 'я увидел' из eweidon; лат. facies 'лицо' связано с глаголом facere 'делать', собственно — 'творение', 'нечто созданное', ср. польск. twarz; коми-зыр. нырвом
'лицо' означает буквально 'нос-рот', собственно — 'средоточие носа и рта'; греч. mљtwpon 'лоб' озна­чает буквально 'то, что находится между глаз', нем. Stirn 'лоб' связано с лат. sternere 'простираться'; русск. лоб
этимологически связывается с чешск. leb 'череп', лат. supercilium 'бровь' бук­вально означает 'то, что находится над веком', ср. лат. cilium 'веко', но лит. antakis буквально означает 'то, что находится над глазом'. Греч. poЪj 'нога', род. п. podТj этимологически связа­но с русск. под
'основание печи', тогда как русск. нога
определенно связывается с греч. Фnux, род. п. Фnucoj 'ноготь', нем. Nagel 'но­готь', лит. nagas и латышск. nags 'ноготь'. Фр. maison 'дом' происходит от лат. mansio 'остановка, пребывание'; русск. дом
связано с греческим глаголом dљmw 'строить'; русск. окно
этимоло­гически связано со словом око
'глаз', серб. прозор
'окно' этимоло­гически связано с русским глаголом взирать
, т. е. 'смотреть', тогда как исп. ventana 'окно' связано с лат. ventus 'ветер', н.-греч parЈfuro 'окно' буквально означает 'то, что находится около двери'; греч trЈpeza 'стол' из tetrapedia буквально 'то, что стоит на четырех ножках'. Русск, стол
этимологически связы­вается с глаголом стлать
; русск. плотник
связано этимологически с глаголами плотить
и плести,
тогда как греч. tљktwn 'плотник' этимологически связано с русским глаголом тесать,
ит. falegname 'плотник' связано с глаголом fare 'делать' и существитель­ным legname 'дерево'; греч. ўgorЈ 'рынок', первоначально зна­чившее 'место собрания, сборища', связано с глаголом ¤gw 'гнать'; русск. рынок
связано с нем. Ring 'кольцо'; греч. teleuta«oj 'послед­ний', собственно 'находящийся в конце' (teleut» 'конец'), фр. dernier 'последний', буквально 'задний' из deretro 'сзади', русск. последний
связано с глаголом следовать
; русск. старый
этимологически связано с лит. storas 'толстый, сильный, тяжелый' и др.-норв. stуrr 'большой, мощный, важный, храбрый', шв. stor 'большой'; греч. palaiТj 'старый' связывается с валлийск. pell 'дале­ко отстоящий', лат vetus 'старый', по-видимому, связано с греч. њtoj 'год' из wetos, ср. алб. vit 'год', vetus, т. е. 'имеющий много лет', н.-греч. dЈsoj 'лес' связано с прилагательным dasЪj 'густой',<69> ит. bosco 'лес', фр. bois 'лec' происходят от лат. boscus, перво­начально 'лесное пастбище', рум. pădure 'лес' — от лат. palus, род. п. paludis, 'болото' др.-норв. skogr 'лес', датск. skov, шв. skog связаны с др.-норв. глаголом skag 'выдаваться', лит. giria 'лес' ассоциировано со словом 'гора' ('гора, покрытая лесом'), сербохорв. љuma 'лес'— ассоциация с чем-то издающим шум, ср. русск. шуметь,
нен. пэдара
'лес' этимологически может быть связано с финск. petдjд, морд. и коми-зыр. пужым
'сосна'; нем. verstehen 'понимать' связано с др.-англ. farstandan и др.-норв. forstanda 'стоять впереди' или 'представлять', русск. понимать
ассоциировано с идеей 'брать', ср. лат praehendere 'брать', тат. ан?ла 'понимать' связано с существительным ан
?
'рассудок, ум', венг. йrteni 'понимать' увязывается с идеей 'достичь чего-либо', ср. венг. йrni 'достигать'; коми-зыр. гцгцр воны
'понимать' вос­ходит к значению 'ходить кругом'; драться
в русском языке буквально означает 'драть друг друга', а тат. сугышырга
'драться' можно объяснить как 'бить друг друга'; сопоставление русского глагола искать
с болг. искам
'желаю, требую', а также с др.-англ. ā
scian
'спрашивать' и др.-инд. icchati
'ищет, желает' показывает, что первоначально этот глагол имел значение 'искать или домога­ться чего-либо', итальянский глагол cercare 'искать' этимоло­гически связан с латинским circa
'около, вокруг', испанский гла­гол buscar
увязывается этимологами с нар. лат. существительным busca
'лес'; buscar
означало некогда 'ходить в лесу и искать дрова' татарский глагол езл
q
-
'искать' явно связан с существительным ез
'след' и т. д.

Таким образом, в истории почти каждого исконного слова конкретного языка можно наметить два основных этапа. Сначала появляется представление о каком-либо предмете или явлении, полученном в результате знакомства с ним на опыте. Затем возни­кает необходимость дать ему название. При этом новый предмет или явление ассоциируется с каким-нибудь другим предметом или явлением, так как человек обнаруживает в них какое-нибудь общее свойство. Само направление ассоциации не предопределено с самого начала в предмете или явлении, подлежащем наименованию. Ас­социация — результат чистого случая.

Многочисленные факты также свидетельствуют о том, что континуум объективного мира в разных языках может члениться по-разному и получать различное языковое выражение. В этом сравнительно легко убедиться, если проанализировать прилагае­мый список слов, взятых из различных языков и обозначающих явления, для называния которых в русском языке нет специаль­ных слов. Их сущность может быть выражена только описательно, ср., например, коми-зыр. рас 'смешанный лес', тыкцла
'небольшое озеро, образовавшееся на месте старого речного русла', личкыштлыны
'быстро надавить на что-нибудь и, подержав в течение не­большого отрезка времени, снова отпустить', кывтны
'плыть<70> вниз по течению', катны
'плыть вверх по течению', нен. ибцсь
'быть горьким', монась
'упасть (о человеке или животном)', пухуворцъ
'стариться (о женщинах),' пэдарасясь
'быть безлесным', сэлась
'высохнуть до хрупкости', варнась
'бежать (о небольших животных и птицах)', ямд
'ветвь хвойного дерева', яндо
'собака с короткой шерстью', янго
'горелое место в кустарнике или в лесу', сидрянгг
'тень человека или животного', лорц
'крупная кочка', вара
'черный гусь', эвенк. ирбэ
'период нереста карасей', иркукта
'период, когда ягоды еще не созрели', иргисэ
'еда на дорогу', калтан
'чум, закрытый покрышкой наполовину', конями
'поп­рыгать (о кузнечике)', лаванчэми
'быть высунутым (о языке)', лабикта
'мох на болоте', он
?
нё
'река, высохшая от зноя', манс. каньсюн
?
кве
'сохнуть (о деревянном предмете)', лэсьмалтан
?
кве
'развести огонь', вост.-хант. к
?
ор
'чистое, не заросшее лесом топ­кое болото', вир
qс
'высокий строевой лес', мур
'снег на ветках деревьев', сдв
'ручей, вытекающий из озера'; нан. лōби
'гнездо белки', лōрин
'тающий весной лед', мāрон
'стая рыб', дэун
'небольшой залив в озере или реке', норв. саам. арре 'открытое море', duoddar 'гористая тундра', dolвstaddвt 'сидеть на откры­том воздухе у огня или костра'; тат. тайпылу
'махать крыльями', нем. Arm. 'рука от кисти до плеча', Hand 'кисть руки', FuЯ 'нога (ступня)', Finger 'палец на руке', Zehe 'палец на ноге', исп. escarlata 'ярко-красный' (о цвете), escaсo 'скамья со спинкой', zafra 'сбор урожая сахарного тростника'; тур. bamsin 'вторая половина зимы', havali 'имеющий много воздуха'; перс. калаг
?
е
'шелковый платок с черным узором по золотому фону', чарог
?
'грубая кожаная обувь на толстых подошвах' и т. д. Там, где ан­глийский язык, замечает Отто Есперсен, различает clock '(стенные, настольные, башенные) часы' и watch 'ручные часы', а француз­ский — horloge '(башенные) часы'; pendule '(висячие, настоль­ные) часы' и montre '(карманные) часы,' немецкий имеет одно слово Uhr 'часы'. Он компенсирует это положение с помощью сложных слов, которые дают возможность выразить гораздо больше оттенков [24, 51]. Как замечает О. Есперсен, предметы, представленные словами, группируются самым различным образом соответствен­но капризам данного языка [24, 50], и членение окружающего ми­ра в разных языках оказывается выраженным различно. Так, на­пример, в мансийском языке нет специальных слов для выражения таких понятий, как 'птица', 'зверь' и 'насекомое'. Все они выра­жаются одним словом уй
'нечто живое, живность', например, сали-уй
'волк', мань-уй
'мошкара', уй-рись
'птичка' (рись
уменьшительный суффикс); в ненецком языке нет специального слова, соответствующего русскому слову погода.
Нашему понятию 'погода' соответствует 'состояние неба', например, сарё нум
'дожд­ливая погода' (букв.: 'дождливое небо'); в немецком языке нет специального прилагательного, обозначающего голубой цвет, нем. blau означает 'голубой' и 'синий'; в марийском языке такие по<71>нятия как 'день' и 'солнце' обозначаются одним словом, что указывает на то, что понятия 'день' в марийском языке в древности вообще не существовало; в эрзя-мордовском языке нег глагола, соответствующего по значению русскому глаголу 'развиваться'. Для его передачи обычно употребляется глагол касомс
'расти' и т. д.

Причины разного членения могут быть различными. Иногда они зависят от образа жизни и занятий людей. По этой причине различные необычные слова могут рассматриваться как слова, от­носящиеся к профессиональной лексике. В некоторых случаях отсутствие слова может быть связано с отсутствием у данного наро­да соответствующего понятия. Могут быть и такие случаи, когда по­нятия различаются в мышлении людей, но не имеют различения в языке. Трудно представить, что немцы не различают таких от­тенков цветов, как голубой и синий, или марийцы не осознают разницы между днем и солнцем. Тем не менее в языках нет специ­альных слов для различения этих понятий.

Совокупное действие различных типов ассоциативных связей приводит к созданию в различных языках синонимов, ср. русск. приказать, велеть, распорядиться; путь, дорога; страшный, ужас­ный, жуткий; обширный, просторный; смелый, храбрый, от­важный; очи, глаза; чело, лоб; пурга, метель
и т. д.

Основная причина образования синонимов состоит в том, что в одном и том же предмете или явлении человеческое мышление раскрывает новые стороны и признаки, в результате чего данный предмет или явление может быть названо вторично на основе новой ассоциации со сходным признаком другого предмета или явления, уже имеющего в данном языке наименование. Русские прилага­тельные 'большой' и 'рослый' имеют разные источники, несмотря на очень большую смысловую близость. 'Большой' первоначаль­но было ассоциировано с понятием 'сильный', ср. др.-инд. bala 'сила', поскольку большие размеры тела часто связаны с наличием силы, тогда как 'рослый' связано с глаголом 'расти', первоначаль­ным значением которого выражено было 'подниматься вверх', ср. лат. orior
'поднимаюсь', др.-инд. ?noti 'подниматься' [75, 494].

Образование таких синонимов, как путь
и дорога,
первоначаль­но также было связано с совершенно разными ассоциациями. Сло­во путь
имеет многочисленные параллели в других индоевропей­ских языках, ср. др.-инд. panthas, 'тропа, дорога'; авест. pantб, др.-перс. pa?i; осет. fandag, fдndдg; др.-прусск. pintis 'дорога', лат. pons, pontis 'мост', др.-греч. pТntoj 'морской путь, море'. Устанавливается также связь этого слова с гот. finюan, др.-в.-нем. fandann совр. нем. finden 'находить' [75, 469]. Первоначальная идея — 'осуществление прохода путем ориентации в труднопро­ходимой местности', чем и объясняется связь этого слова с немец­ким глаголом finden 'находить'.<72>

Слово дорога,
имеющее параллели в других славянских языках, связывается с глаголом дергать,
и.-е. корень *dorgh [75, 363—364]. Первоначальная идея — 'проход, продранный в непроходимой ча­ще леса', ср. русск. выражение 'продираться через лес' [75, 363—364].

Немецкие синонимы Armut, Not и Elend выражают понятие нужды или нищеты. В основе их также лежали разные ассоциации. Armut образовано от прилагательного arm 'бедный', которое мо­жет быть связано с и.-е. *orbh(mo)- 'осиротелый', ср. лит. orbus 'похищенный', греч. orph(an)уs 'осиротелый'. Первоначаль­ное значение 'покинутый' [71, 30—31]. Not восходит к корню nгm: *nqm:пи? 'измучить до истощения' [71, 514]. И наконец, Elend связано с др.-в.-нем. eli-lenti 'находящийся в изгнании в чужой стране', ср. лат. alius, гот. aljis 'другой' и совр. нем. Land 'стра­на' [71, 163].

Абсолютных синонимов типа русск. велярный ~ задненёбный; лингвистика ~ языкознание,
т. е. таких, которые без всякого разли­чия могут употребляться один вместо другого (в любых контекстах и без ощутимой причины предпочтения одного другому) в языках очень мало. Чаще всего члены синонимического ряда имеют раз­ную дистрибуцию, они имеют различия в оттенках значения, иног­да очень тонкие. Так, например, возможность сочетаемости русско­го прилагательного большой с
другими словами довольно велика, тогда как эпитет рослый
применяется только по отношению к че­ловеку. Русск. страх
довольно близко по значению к слову боязнь
, однако мы не можем в предложении Боязнь совершить ошибку
употребить слово страх
вместо слова боязнь.
Еще более ограничен­ной сферой дистрибуции обладает слово ужас,
выражающее более высокую степень проявления этого чувства.

В немецком языке для обозначения материальных затруднений можно употребить слова Not, Armut и Elend, причем Not обозна­чает низшую, а Elend — высшую степень этого состояния.

В синонимические отношения часто вступают слова, заимство­ванные из других языков, ср. русск. метель ~ пурга; контроль ~ проверка; атеизм
~ безбожие; аэронавтика ~ воздухоплавание; милитаризм ~ военщина
и т. д.

Возможность образования различных ассоциаций приводит к тому, что в разных языках мира число синонимов не одинаково. Так, например, в русском языке существуют синонимы путь
и дорога, ключ
и родник,
тогда как в других языках такого синоними­ческого ряда может не быть. Поэтому русские синонимы путь
и дорога
могут быть переведены на татарский язык одним словом юл,
которое в разных контекстах может соответствовать русским сло­вам путь
или дорога.
Русские синонимы ключ, родник
и источник
обычно переводятся на немецкий язык словом dieQuelle.

Ассоциации играют огромную роль в образовании различных переносных значений, когда на основании известных элементов<73> сходства название одного предмета или явления может быть при­менено к названию другого предмета или явления, ср., например, нем. Wagen первоначально 'телега', 'экипаж' использовано для наименования автомобиля и железнодорожного вагона. Ср. также русск. рукав
'часть одежды' и рукав —
'разветвление реки', фр. punaise 'клоп' и 'канцелярская кнопка', осет. домбай
'зубр, лев' и домбай
'силач', англ. clear 'очищать' и clear 'устранять препятствие', финск. selvд 'ясный' и selvд 'трезвый', тат. кγз 'глаз' и кγз 'ушко иголки'; коми-зыр. вой
'ночь' и вой
'север' и т. д.

Возможность разных ассоциаций приводит к тому, что перенос­ные значения в разных языках могут быть неодинаковыми. Так, например, в русском языке в отличие от татарского название глаза не перенесено на название ушка иголки, в немецком языке слово Nacht 'ночь' не переносится на название севера, как это имеет место в коми-зырянском, английский глагол stand 'стоять', не может быть употреблен в значении русского 'замерзнуть', напри­мер, река стала,
русское слово луна
не может иметь переносного значения 'пятна на шкуре или родинки', как это имеет место в ис­панском языке.

Одной из главных причин образования полисемии слов явля­ется метафоризация. При сохранении внешней звуковой формы сло­во становится полисемантичным. Ср., например, нос название части человеческого тела и передней части судна, а также мыса в гео­графических названиях.

Акад. В. В. Виноградов рассматривает полисемию как своеоб­разное разрешение противоречия между ограниченными ресурсами языка и беспредельной конкретностью опыта. Язык оказывается вынужденным разносить бесчисленное множество значений по тем или другим рубрикам основных понятий [9, 15].

Метафоризация уберегает язык от непомерного разрастания словарного состава, способствуя в этом отношении общей тенденции к экономии языковых средств.

Надо полагать, что способность образования переносных значений имеет самостоятельное проявление, которое по своим ре­зультатам совпадает с действием тенденции к экономии.

Возможность объединения различных значений в рамках од­ного звукового комплекса создает обусловленность значений слов контекстом. Только в связной речи мы можем узнать, имеется ли в виду при слове завернуть —
'покрыть со всех сторон, упаковать (например, книгу в бумагу
)', или, 'вертя, закрыть, завинтить (на­пример, кран
)', или 'загнуть, отогнуть, подвернуть в сторону (например, рукав
)', или, 'двигаясь, направиться куда-нибудь в сторону (например, за угол
)', или же 'зайти мимоходом (на­пример, в приятелю
)'.

Из контекста вполне ясно, например, идет ли дело о фотогра­фической карточке: Я сразу узнала его по старой карточке,
или<74> о визитной карточке: Он успел набросать На карточке только несколько слов приглашения на товарищеский ужин,
или о кар­точке для картотеки: Занесите эту книгу на карточку
и т. п. [5, 28-29].

Часто говорят о том, что значение слова определяется контек­стом. Следует различать контекст ситуативный, когда название предмета, о котором идет речь, уточняется ситуацией, и контекст фразовый. Фразовый контекст сам по себе не создает никаких зна­чений. В результате переноса значения образуется новое понятие, имеющее собственную сферу связей, обнаруживающихся в язы­ке. Эта специфическая сфера связей и создает впечатление, будто бы фразовый контекст придает слову новое значение.

Различные ассоциативные процессы в языках происходят по­стоянно и приводят к образованию новых слов, появление которых часто не обусловливается какой-либо надобностью. В древнегре­ческом языке существовали слова Ыdor 'вода', oЌkoj 'дом', Ыlh 'лес', †ppoj 'лошадь' и Уroj 'гора'. Казалось бы, в каком-либо новом наименовании этих необычайно устойчивых понятий не было абсолютно никакой необходимости. Тем не менее в истории греческого языка произошла смена этих названий и теперь они звучат уже по-иному: nerТ 'вода', sp…ti 'дом', dЈsoj 'лес', Ґlogo 'лошадь' и bounТ 'гора'. Следы прежних наименований сохраня­ются только в сложных словах, например, Шdoиpikaj 'водянка', o„konom…a 'бережливость', Шlotom…a 'рубка леса' и т. д.

Подобные ассоциативные процессы имеют место и при соз­дании грамматического строя языка, хотя возможности ассоциатив­ных связей в этой области более ограничены. Так, например, в финно-угорских языках наблюдается формальное совпадение суф­фиксов многократного действия с различными суффиксами соби­рательной множественности. Это означает, что при создании гла­гольных суффиксов многократного действия множественность от­дельных актов действия была ассоциирована со множественностью предметов.

Для осуществления функций утраченных падежей чаще всего используются предлоги, ср. фр. de (например, l'industriedeI'URSS 'промышленность СССР'), англ. of, норв. af, голл. van и т. д., основным первоначальным значением которых было удале­ние от чего-либо. Понятие удаления в данном случае было ассо­циировано с понятием принадлежности. 'Принадлежащий кому-либо' значит 'исходящий от кого-либо'. Совершенно по-иному обстояло дело в тех иранских языках, где отношение принадлеж­ности выражается так называемой изафетной конструкцией, ср. таджикск. барода-р-и китоб
'книга брата'. Связующая частица и
(изафет) по своему происхождению является относительным ме­стоимением (ср. др.-перс. уа 'который'). Следовательно, изафетная конструкция бародари китоб
'книга брата' построена по схе­ме книга, которая брата.
Анафора, т. е. указание на предшествую<75>щий предмет, была использована как Средство для выражения отношения принадлежности.

Проекция действия в план будущего в ряде тюркских языков может выражаться суффиксом -r, ср. тат. килдр
'он придет'. По мнению некоторых исследователей, этот суффикс материально сов­падает с суффиксом древнего направительного падежа -
ger
, -
garu
, -
ger
ū
[2]
. Совершенно очевидно, что в данном случае проекция дей­ствия в план будущего была ассоциирована с движением по направ­лению к какому-нибудь предмету.

Для создания формы будущего времени в новогреческом языке был использован глагол ?љlw 'желать, хотеть', формы которого со временем приняли вид обобщенной частицы ?¦, ср. ?¦grЈfw 'буду писать'. Это произошло потому, что осуществление всякого жела­ния представляет проекцию в план ближайшего или более отдален­ного будущего.

Континуум потенциально возможных связей и отношений между предлогами и явлениями окружающего мира с присущими этим отношениям специфическими особенностями и отношениями в раз­ных языках мира оформляется по-разному. Грамматические кате­гории не являются одинаковыми для всех языков, в одних язы­ках их больше, в других меньше. Для того чтобы обосновать этот тезис, попытаемся охарактеризовать такое явление, как глаголь­ное действие. Глагольное действие может иметь много характери­стик. Оно может быть курсивным или длящимся, может прерывать­ся и вновь повторяться через некоторые промежутки времени, совершаться мгновенно или протекать с незначительной интенсив­ностью, происходить в данный момент, предшествовать какому-нибудь другому действию или вообще не иметь отношения к ка­кому-нибудь определенному моменту речи. Оно может быть на­правленным на какой-нибудь объект, но может и не иметь объекта. В своем значении оно может содержать модальный оттенок. Мно­гочисленны различные локальные характеристики действия: дви­жение от чего-либо или к чему-либо, через что-либо, вдоль чего-либо и т. д.

Любопытно то, что ни один язык мира в своей морфологиче­ской системе не выражает всех этих возможных характеристик од­новременно. В разных языках согласно принципу избиратель­ности в грамматическом строе получают выражение какие-то опре­деленные черты, характеризующие действие. Все остальные черты могут не получать никакого формального выражения. Так, на­пример, русский глагол выражает категорию вида, но есть языки, где глагол совершенно индифферентен к выражению видовых раз­личий, законченность и незаконченность действия определяется по общему контексту; в коми языке есть специальный глагольный<76> cуффикс, выражающий действие, завершившееся только на опре­деленное время, во многих других языках суффиксы с подобным значением вообще отсутствуют. Большинство европейских языков имеют несколько прошедших времен: имперфект, перфект и плюс­квамперфект, тогда как русский язык обходится одним прошедшим временем; в латышском и эстонском языках есть так называемое пересказочное наклонение, обозначающее действие, о котором со­общается со слов других, подобного наклонения нет, например, в таких языках, как немецкий, английский, русский и т. д. Ненец­кому глаголу свойственно специфическое наклонение — аудитив, который употребляется обычно в тех случаях, когда говорящий судит о наличии действия по акустическому восприятию (например, кто-то вошел в комнату, стукнув дверью). Говорящий при этом может не видеть вошедшего. Есть языки, которые включают в сос­тав глагольной формы показатели объекта, тогда как другие язы­ки могут обходиться без них, глаголы в одних языках могут иметь приставки, но есть языки, в которых приставки полностью отсут­ствуют и т. д.

Благодаря действию различных ассоциаций одно и то же отно­шение в языке может быть оформлено разными способами. Так, например, в коми языке существуют два падежа — родительный и притяжательный, соответствующие по значению русскому роди­тельному падежу. Единственное различие состоит в том, что при­тяжательный падеж употребляется в тех случаях, когда опреде­ляемое им имя выступает в роли объекта. В албанском языке аорист и перфект соотносятся между собой как синонимические вре­мена.

Все это свидетельствует о том, что в области грамматических форм также возможна синонимия.

Подобно словам, грамматические формы также могут быть полисемантичными, например, форма родительного падежа множест­венного числа от латинского прилагательного bona 'хорошая' bonarum обозначает множественное число, женский роди родитель­ный падеж, а окончание формы tegerentur (от tego 'покрывать') — множественное число, 3-е лицо, имперфект, сослагательное на­клонение, страдательный залог [24, 55].

Если в языках образуются более или менее одинаковые по своей внутренней сущности грамматические явления, то при более вни­мательном их изучении между ними обнаруживаются различия. Это можно наблюдать, замечает О. Есперсен, на примере такой ка­тегории, как сослагательное наклонение: языки, имеющие для сос­лагательного наклонения специальную форму, вообще не исполь­зуют ее для одних и тех же целей. Поэтому, несмотря на то, что на­клонение одинаково названо сослагательным, или условным, в английском, немецком, датском, французском и латинском язы­ках, оно не является строго идентичным в каждом из них. Совер­шенно невозможно дать такое определение сослагательному накло<77>нению, которое позволило бы нам решить, когда следует употреб­лять в том или ином из упомянутых языков сослагательное накло­нение, а когда изъявительное [24, 50].

В мансийском языке, как и в русском, имеется страдательный залог, но формы страдательного залога в мансийском языке упот­ребляются значительно чаще, чем в русском. В русском и мордов­ском языках множественное число имен существительных полу­чает определенное языковое выражение. Однако, в отличие от русского языка, в мордовском языке в косвенных падежах неопре­деленного склонения имен существительных множественное число не получает никакого языкового выражения. Эрзя-морд. кудосто
может означать и 'из дома' и 'из домов', кудос
'в дом' и 'в домб'.

Поскольку основным условием понимания произносимой чело­веческой речи является понимание ее смысла, значений составляю­щих слов, в языке благодаря действию различных ассоциаций мо­гут создаваться различные параллельные способы выражения, например, бороться
и вести борьбу; рыбачить, ловить рыбу, за­ниматься рыболовством; разрушать, учинять разгром, преда­вать разрушению; сжигать, уничтожать огнем, предавать огню
и т. д.

Любопытный пример того, как при помощи различных комби­наций слов может быть выражена по существу одна и та же мысль, приводит О. Есперсен:

Íå moved astonishingly fast.

Он двигался удивительно быстро.

Íå moved with astonishing rapidity.

Он двигался с удивительной быстротой.

His movements were astonishingly rapid.

Его движения были удивительно быстрыми.

His rapid movements astonished us.

Его быстрые движения удивляли нас.

His movements astonished us by their rapidity.

Его движения удивляли нас своей быстротой.

The rapidity of his movements was astonishing.

Быстрота его движений была удивительна.

The rapidity with which he moved astonished us.

Быстрота, с которой он двигался, удивляла нас.

Íå astonished us by moving rapidly.

Он удивлял нас тем, что двигался быстро.<78>

Íå astonished us by his rapid movements.

Он удивлял нас своими быстрыми движениями.

He astonished us by the rapidity of his movements.

Он удивлял нас быстротой своих движений [24, 101].

Огромное богатство словарного состава фразеологических и стилистических средств языка, разнообразнейшие смысловые свя­зи каждого слова со множеством других слов данного языка по­зволяют путем умелого выбора слова и фразеологического окруже­ния для него передавать тончайшие оттенки понятий, тончайшие оттенки эмоциональной, стилистической, эстетической окраски мысли [4, 224].

Мощность самой лексической системы всегда достаточна, что­бы путем различных сочетаний и грамматических конструкций пе­редать все доступное человеку на данной ступени богатство знаний о мире [29, 48].

Комбинаторика позволяет выразить то, что в грамматическом строе или словарном составе того или иного языка оказывается невыраженным. Значение ненецкого слова мора
может быть пере­дано описательно 'весенний, незатвердевший рог оленя', хан­тыйское вонсь
передается как 'массовый подъем рыбы вверх по ре­ке', коми-зырянская глагольная форма личкыштлiс
может быть объяснена описательно как 'быстро надавил, некоторое время по­держал и снова отпустил' и т. д.

Все это свидетельствует о том, что неправомерно судить о раз­витии мышления на основании анализа грамматического строя язы­ка, поскольку выражение мышления в языке осуществляется общей совокупностью всех — грамматических и лексических — средств языка.

Помимо образования слов и грамматических форм, в языке происходят и другие процессы, связанные с созданием пригодной для целей общения системы коммуникативных средств. Часто про­исходит классификация слов по различным принципам, создаются типичные для каждой группы слов суффиксы, происходит извест­ное упорядочивание фонемной системы в смысле создания и боль­шей симметричности противопоставленных фонемных пар, устанав­ливаются определенные сферы употребления слов, слова приоб­ретают различную социальную и эстетическую окраску и т. д.

Даже после того как система коммуникативных средств языка оказывается в основных чертах созданной, различные процессы, совершающиеся во внутренней сфере языка, не прекращаются. Поскольку различные внутренние тенденции языка имеют доста­точно разнообразный, а иногда и противоположно направленный характер, их действие нередко приводит к известной дезорганиза­ции внутренней слаженности. По этой причине в языках постоян­но возникают тенденции к улучшению системы коммуникативных<79> средств, стремление избавиться от излишнего балласта: параллель­ных форм, устаревших слов и конструкций, менее выразительных языковых средств, омонимов, компенсировать утраченные необ­ходимые элементы языковой системы и т. д. В системе каждого кон­кретного языка наблюдаются две основных противоположных тен­денции. С одной стороны, стихийность внутренних процессов при­водит всегда к известному нарушению внутренней гармонии, с дру­гой стороны, возникает противоположная тенденция к улучшению системы языковых средств и устранению возникших диспропор­ций. Многие внутренние процессы, совершающиеся в языке, яв­ляются постоянно действующими. Они целиком и полностью зави­сят от функции общения и объясняются ею.

* * *

В специальной литературе нередко дискутируется вопрос, может ли язык, подобно мышлению, отражать окружающий мир. На этот счет существуют две противоположные точки зрения. Со­гласно одной точке зрения, язык не обладает функцией отражения. Так, например, по мнению Г. В. Колшанского, язык не является отражением действительности. Мышление и язык соотносятся с предметами и явлениями действительности, только первое соотно­сится с ними отношением отражения, второй — отношением выра­жения [29, 16—17].

«Сущность языка,— замечает П. И. Визгалов, — не отража­тельная, а знаковая. Язык как деятельность органов речи и звуки, получающиеся в результате ее, представляют собой не процесс от­ражения, а процесс формирования и выражения отражательного процесса, каким является мышление» [8, 5].

Противоположную точку зрения представляет Л. О. Резников, по определению которого слово является обозначенным отраже­нием предметов и явлений [51, 418].

Вряд ли кто-либо будет спорить по поводу того, что мышление человека отражает окружающую действительность. Но не совсем верно утверждение, что язык только выражает мышление и ничего не отражает. Язык отражает действительность через зна­чения знаков, составляющих его лексическую и грамматическую систему. Следует также учесть и тот факт, что человеческое мыш­ление не только отражает окружающую действительность, но и участвует в создании системы языка, в процессе чего действитель­ность получает специфическое отражение.

Ради соблюдения точности следует сказать, что уже в мышлении отражение действительности выступает до некоторой степени в преломленном виде, в сфере же языка оно получает дальнейшее преломление. Отражение окружающей действительности в мыш­лении и языке как бы напоминает солнечный луч, проходящий че<80>рез две преломляющие среды. Графически этот процесс можно было бы представить следующим образом.

Первая горизонтальная линия схематически изображает пред­меты и явления окружающего мира и их закономерные связи. Отражение их в мозгу человека приобретает некоторую специфику (вторая горизонтальная линия).

Во всех формах отражения, присущих живому и неживому ми­ру, имеются две основные особенности: тело, испытывающее воз­действие, изменяется в соответствии с этим воздействием. Это оз­начает, что в изменении тела есть содержание, не зависящее от данного тела и являющееся отражением. В то же время каждый предмет изменяется согласно своей природе, и поэтому в его изме­нении имеется момент, не зависящий от воздействующего тела и связанный со спецификой тела, испытывающего воздействия [42, 19].

Эти два основные свойства отражения в одинаковой мере прису­щи и отражению внешнего мира живыми организмами, в особен­ности человеком.

«Человеческое сознание,— замечает В. В. Орлов,— издавна поражает людей своей загадочной особенностью, которая длитель­ное время оставалась непонятой и считалась сверхъестественной.

Предметы внешнего мира обладают разнообразными телесными свойствами: весом, формой, плотностью и т. д. Они существуют вне человека и независимо от него. Но человек может осознавать предмет, и в его сознании появляется образ предмета. И здесь-то начинается непонятное: отражаясь в сознании, предмет как-бы от­деляется от самого себя и начинает существовать вне своих конкрет­но-чувственных форм; если предмет сам по себе имеет вес, размер, плотность и т. д. ,то образ предмета невесом и невеществен; если<81> огонь есть стихийная разрушительная сила, то образ огня — не­что совершенно безобидное; если все предметы в конце концов раз­рушаются и прекращают существование, то образ предмета суще­ствует так долго, как мы этого хотим, и появляется в сознании по нашему произволу» [42, 5].

Отражение предметов и явлений окружающего мира в голове человека не является зеркальным. Головной мозг превращает поступающую извне информацию в образ. Образ вещи — не сама вещь, а ее отражение. Он не совпадает непосредственно со своим предметом. Обобщение, абстрагирование от бесконечного числа свойств вещи и фиксирование только его наиболее устойчи­вых и постоянных черт превращает образ в некий идеальный объект, инвариант класса предметов, не существующий фак­тически в реальной действительности. Вещи не существуют в на­шей голове в чистом виде. Они представлены в идеальной форме, субъективно. Такой образ изоморфен отображаемому предмету, но не тождествен ему.

Формирование этого образа во многом зависит от особенностей физиологической организации человека. Некоторые качества ве­щей приобретают специфическую субъективную форму отраже­ния, например, цвета, запаха, вкуса. Так, поскольку глаз в физи­ческом отношении несовершенен, он не может непосредственно ото­бражать длину световых волн и отражает длину волн в виде спе­цифических ощущений цвета (700 милимикрон, например,— это синий цвет). Соленость как вкус есть субъективное выражение объективного свойства соли и т. д. Следует также иметь в виду, что эффект действия различных раздражителей, идущих извне, неодинаков. Некоторые раздражители являются особенно ин­тенсивными, они тормозят действие слабых раздражителей.

Формы мыслительного отражения предметного мира определя­ются не только структурой и свойствами самих предметов, но и материальными условиями жизни людей, их практической дея­тельностью, направлением их интересов, уровнем их интеллекту­альных способностей и т. д.

Предметы воспринимаются людьми нередко через призму со­циально-политических, правовых, эстетических и религиозных оце­нок .

Большое значение в отражении предметов имеет род занятий человека, определенный опыт и т. д. «Гора и пригорок в представ­лении горного жителя имеют наверняка не одну зрительную фор­му, но также сравнительную истину восхождения. У носильщика тяжестей на голове есть наверняка род таблицы удельных весов для очень разнообразных предметов» [56, 493].

Отражение действительности в сознании человека домарксовский материализм рассматривал как пассивный отпечаток вещи в результате ее механического воздействия. Дидро прямо сравнивал человеческий мозг с воском, на котором вещи оставляют свой<82> отпечаток. На самом деле само отражение объективной реальности есть процесс деятельности субъекта, в ходе которой образ становит­ся все более адекватным своему объекту.

«Познание,— указывает В. И. Ленин,— есть отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов etc, каковые понятия, законы etc... и охватывают условно, приблизительно универсальную законо­мерность вечно движущейся и развивающейся природы...

Человек не может охватить = отразить = отобразить природы всей полностью, ее непосредственной цельности, он может лишь вечно приближаться к этому, создавая абстракции, понятия, законы, научную картину мира и т.д. и т. п.» [38, 163—164].

В образовании абстракции огромное значение имеет творческая работа воображения.

«Подход ума (человека),— писал В. И. Ленин,— к отдельной вещи, снятие слепка (= понятия) с нее не есть простой непосредст­венный, зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зиг­загообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни: мало того: возможность превращения (и притом незамет­ного, несознаваемого человеком превращения) абстрактного поня­тия, идеи в фантазию (в последнем счете = бога). Ибо в самом про­стом обобщении, в элементарнейшей общей идее («стол» вообще) есть известный кусочек фантазии» [38, 330].

Между тем фантазия в отражении действительности может иметь очень большое положительное значение. Любая творческая дея­тельность человека, направленная на преобразование окружающей природы, всегда содержит элементы фантазии, без которой вообще невозможно творческое планирование деятельности.

Человек даже может создавать понятия о материальных пред­метах, не существующих в природе, а конструируемых им в соответ­ствии с познанными закономерностями. К таким предметам относят­ся машины, технические устройства, сооружения и т.п. [21, 37]. С другой стороны, познание осуществляется людьми, которые в силу недостаточности соответствующих фактов, несовершенства техники, эксперимента, процесса измерения и т. п. могут делать неверные обобщения, образовывать понятия, связывать их в сис­тему неудовлетворительным образом [21, 39].

В сфере общения людей (третья горизонтальная линия на схе­ме) обобщенный образ должен быть перекодирован в чувственно воспринимаемую форму, т. е. соотнесен с каким-нибудь звуковым комплексом. В этой области также возможны некоторые сдвиги. Выше уже говорилось о том, что при наименовании предметов ог­ромную роль играют различного рода ассоциации. Наименованию предшествует сравнение. Сравнение может привести к смещению доминантных черт обобщенного образа. Так, например, обобщенное представление о бруснике связано с представлением целого ком<83>плекса ее отличительных черт. Наименование ее в татарском языке нарат
r
илеге
(буквально 'сосновая ягода') было связано с выде­лением одной черты — особенности этой ягоды расти под соснами — как доминантной. С утратой первоначальной внутренней формы эта доминантная черта может утратиться. Наличие синонимов ведет к известной регламентации узуса данного слова, хотя в реальной действительности может не быть логических оснований для такой регламентации, ср. русск. путь
и дорога.
Слова могут приобретать в речи различную стилистическую окраску, употребление их может быть нормированным и ненормированным.

Чисто языковым явлением следует считать реляционные свой­ства слова. Реляционная семантика (структурное значение) сло­ва характеризует положение его в языковой системе, т. е. его дистрибуцию в семантической и формальной структуре языка, а также его частотность.

«К реляционным свойствам слова принадлежат такие его при­знаки, как сочетаемость, стилистическая тональность (например, книжность, разговорность, просторечность и т. д.), архаичность, новизна и др. Реляционные значения слов, как и реляционные значения фонем, в отличие от лексических значений в традици­онном смысле не имеют коррелятов (референтов) в объективной действительности. Они целиком и полностью обусловлены внутрен­ними отношениями компонентов языковой системы» [7, 19—20].

Необходимость познания человеком действительности и после­дующего ее выражения средствами языка ведет к известной конструктивизации действительности. «Окружающая нас материаль­ная действительность постоянно изменяется, развивается по зако­нам диалектики, все в ней взаимосвязано друг с другом, она «те­куча», в ней отсутствуют строгие разграничительные линии. По­этому процесс познания действительности связан с выделением каких-то отдельных предметов, с их наименованием, с их отождест­влением между собой, с превращением непрерывного в дискретное, текучего в жесткое» [17, 76].

Вынужденное дробление действительности в речи приводит к созданию большого количества искусственно объективированных и как бы изолированно существующих атрибутов различных предме­тов и явлений, которые в действительности раздельно не сущест­вуют. В речи появляются различные элементы, обслуживающие только технику речи и т. п.

Формы выражения мышления в языке относительно независи­мы. Не все изменения в языке могут быть рассматриваемы как прямое отражение изменений в мышлении.

Однако наличие этих двух преломляющих сфер никогда не приводит человека к конфликту с действительностью. Жизненная практика всегда коррегирует возможные отклонения отражения и в конечном счете обеспечивает человеку правильное понимание ис­тинной сущности предметов и явлений материального мира.<84>

Человеческий язык не представляет собой абсолютно однород­ного целого. В действительности — это совокупность различных языковых вариаций, возникновение которых вызывается дейст­вием самых различных факторов. Существуют различные терри­ториальные, социальные и функциональные варианты языка. Од­нако одной из наиболее сложных проблем членения человеческого языка является проблема противопоставления языка и речи. Лю­бопытно отметить, что попытки выделить в языке какую-то общую схему, установить некий общий набор каких-либо правил, управ­ляющих многочисленными проявлениями узуса, возникли задол­го до постановки проблемы языка и речи в теоретическом плане. Наглядным примером могут служить многочисленные описательные грамматики различных языков.

Стремление В. фон Гумбольдта представить язык одновремен­но как љrgon и ™nљrgeia также можно рассматривать как своеобраз­ное проявление исканий этого рода.

Сознательная теоретическая постановка проблемы языка и речи в истории языкознания обычно связывается с Ф. де Соссюром, который писал по этому поводу следующее: «с какой бы стороны не подходить к вопросу, нигде перед нами не обнаруживается целост­ный объект лингвистики. Всюду мы натыкаемся на одну и ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каж­дой проблемы, рискуя тем самым не уловить указанных выше при­сущих ему двойственностей; либо, если изучать явления речи од­новременно с нескольких сторон, объект лингвистики выступает перед нами как беспорядочное нагромождение разнородных, ничем между собой не связанных явлений». По мнению Соссюра, есть только один выход из всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву языка [59, 34]. На основании различных определе­ний, которыми Соссюр наделяет язык, можно составить общее представление об этом понятии.

Соссюр считает язык нормой для всех проявлений человечес­кой деятельности. Понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще (langage); язык — только определен­ная часть,— правда, важнейшая,— речевой деятельности. Он — с одной стороны, социальный продукт речевой способности, с другой стороны,— совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц [59, 34]. У всех индивидов, связывающихся между собой в процессе общения, неизбежно устанавливается некая средняя линия. Все они воспроизводят — конечно, не вполне оди­наково, но приблизительно,— те же самые знаки, связывая их с теми же самыми понятиями. Язык — это клад, практикою речи откладываемый во всех, кто принадлежит к одному коллективу.<85>

Это — грамматическая система, потенциально существующая в каждом мозгу или лучше сказать мозгах целой совокупности ин­дивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в массе [59, 38]. Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного. Язык не есть функция говорящего субъекта, он — продукт, пассивно регистрируемый индивидом [59, 38]. Язык есть социальный элемент речевой деятельности вообще, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать язык, ни его изменять [59, 39]. Язык — система знаков, выражающих идеи [59, 40].

Наоборот, речь есть индивидуальный акт воли и понимания, в котором следует различать: 1) комбинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется языковым кодом с целью выра­жения своей личной мысли; 2) психофизический механизм, позво­ляющий ему объективировать эти комбинации [59, 38]. Речь — сумма всего, что говорят люди, и включает: а) индивидуальные комбинации, зависящие от воли говорящих, б) акты говорения, равным образом производимые, необходимые для выполнения этих комбинаций. Следовательно, в речи ничего нет коллективного: проявления ее — индивидуальны и мгновенны: здесь нет ничего, кроме суммы частных случаев [59, 42—43].

Дальнейшее развитие учения Соссюра о языке и речи в основ­ном шло по двум линиям. Одни исследователи пытались эти поня­тия уточнить, не опровергая в принципе самого тезиса. Так, на­пример, Л. Ельмслев считает возможным рассматривать язык (langue) в трех аспектах: а) как чистую форму, определяемую незави­симо от ее социального осуществления и материальной манифес­тации (схема), б) как материальную форму, определяемую в данной социальной реальности, но независимо от детальной мани­фестации (норма), в) как совокупность навыков, принятых в дан­ном социальном коллективе и определяемых фактами наблюдае­мых манифестаций (узус). Из всех толкований термина «язык» больше всего приближается к обычному употреблению слова в пер­вом значении — язык как схема [23, 59—61]. По мнению В. Порцига, язык представляет совокупность образов памяти [74, 106], усвоенных привычек, накопленных в сознании говорящего. А. Гардинер считает возможным применять наименование «язык» ко всему тому, что является традиционным и органическим в сло­вах и сочетаниях слов, а «речь» — ко всему тому в них, что обуслов­ливается конкретными условиями, к значению или намерению го­ворящего [14, 15]. В отличие от Соссюра, Гардинер считает, что язык используется в речи, но речь в его понимании — это остаток, получаемый в результате исключения языка из речи [14, 16]. Очень близким к истолкованию языка и речи, данному А. Гардинером, является объяснение этих понятий в книге А. И. Смирницкого «Объективность существования языка» [57]. Язык дейст<86>вительно и полностью существует в речи, и реальное звучание речи, ее звуковая материя принадлежат языку [57, 29].

Язык как ингредиент речи пронизывает всю речь и все ее сто­роны [57, 14]. Всё то в звучании речи, что является случайным, побочным или дополнительным с точки зрения языка как важней­шего средства общения людей, принадлежит так называемому остатку, а не языку [57, 14]. А. И. Смирницкий обвиняет Соссюра в том, что последний, различив язык и речь, всю материальную, реально звуковую, объективно данную сторону отнес к речи и сделал язык чисто психичным, но вместе с тем признал общественную природу языка [57, 9]. Соссюр, по мнению Смирницкого, лишает язык его материальности. То, что Соссюр называет langue, есть в действительности знание языка, а не сам язык как таковой. Значение слов также принадлежит языку [57, 23].

На недопустимость резкого различия между языком и речью указывает Э. Косериу. Язык представлен в речи и обнаружи­вается в отдельных речевых актах. Язык и речь — это только различные точки зрения, различные степени формализации од­ной и той же объективной реальности. Он считает односторонним и неверным утверждение Соссюра, что в речи нет ничего коллек­тивного [69, 23]. Язык представляется Соссюру только как игра противопоставлений. Он рассматривается им с разных точек зрения, не составляющих единого плана [69, 24]. Косериу пыта­ется ввести деление языка, основанное на трихотомии «система — норма — речь». Норма отличается от функциональной системы тем, что она предполагает существование в языке явлений неси­стемного характера, т. е. не составляющих оппозиций, но тем не менее необходимых [69, 39].

Т. П. Ломтев утверждает, что язык представляет собой об­ласть конструктивных лингвистических объектов, а речь — область естественных лингвистических объектов [66, 49]. Ю. М. Скребнев пытался определить язык как объективированное, обобщен­ное нормативное представление, обобщенное мыслительное по­строение, выводимое из речевых проявлений, но не сводимое к ним [66, 65]. По определению Б. А. Успенского, противопо­ставление «система — текст» по существу тождественно противо­поставлению «язык — речь» (langue — parole). Под языком (langue) понимается некоторая внутренняя система, лежащая в основе каждого речевого акта, т. е. в основе каждого текста, явления parole. В терминах логики можно сказать, что langue есть мета­система по отношению к parole, т. е. некая система, через которую описывается parole, на фоне которой явления parole сами ста­новятся системными [61, 35]. Таким образом, Б. А. Успенский, в отличие от Соссюра, признает системность речи. Традиционное противопоставление между языком и речью, по утвержде­нию А. Мартине, можно выразить в терминах кода и сообщения. Код является организацией, позволяющей редактировать эле<87>мент высказывания для того, чтобы определить с помощью кода смысл сообщения [72, 30]. Так называемая порождающая грам­матика тоже использует противопоставление языка и речи. Н. Хомский предполагает, что человек в процессе усвоения язы­ка овладевает системой правил, которые составляют грамматику данного языка. Грамматика представляет собой устройство, ко­торое описывает бесконечный набор правильно образованных предложений и дает каждому из них одно или несколько структур­ных описаний. Такое устройство и есть порождающая грамматика [68, 509].

Вместе с тем в современной лингвистике существует и другая точка зрения, сторонники которой не придают какого-либо суще­ственного значения рассматриваемой дихотомии или пытаются со­вершенно по-иному истолковать то рациональное зерно, которое содержится в этом делении. Так, В. Д. Аракин полагает, что языки речь связаны друг с другом неразрывно [66, 9]. По мнению В. В. Бе­лого, язык и речь не могут разграничиваться и соотносятся лишь как социальное и индивидуальное [66, 15]. Всё в речи является генетически языковым, ибо в речи может быть лишь то, что раньше наличествовало в сознании [66, 16]. Представление о речи как явлении индивидуальном, в противоположность языку как явлению социальному, лишено внутренней логики и противоречит фактическому положению дела. Общего языка в данном случае как такового не существует [66, 22—23]. Признавать реальное существование системы языка как некоторой абстрактной схемы, или суммы правил и т. п.,— значит признавать, по мнению Г. В. Колшанского, бытие отдельной сущности языка [30, 18]. Представление речи как индивидуального акта в противополож­ность некоторому социальному акту, свойственному всему наро­ду (обществу, говорящему на том или ином языке) может быть объяснено только при одном условии — если будет доказано, что индивид существует вне общества, а общество не предпола­гает наличия индивидов. Так как этот тезис не может быть дока­зан в рамках истинной диалектики, то с необходимостью следует признать, что отдельное существование языка и общества — язы­ка индивида (речи) невозможно, а потому алогично и утвержде­ние о двух — языковой и речевой — формах коммуникации. Отрыв индивидуального и социального в данном случае так же неправомерен, как неправомерен разрыв отдельного и общего, свойственных каждой вещи и каждому явлению [30, 18—19]. Признание речи как неупорядоченного явления ставит под воп­рос функционирование ее в качестве средства общения. Диалек­тика познания подсказывает, что единичное и общее присуще самим реальным объектам, и они находятся в неразрывном единстве [30, 21]. Язык представлен в конкретных актах говорения всех индивидуумов народа, таких конкретных актах, которые одновременно в своей реальности существуют и как общее, свя<88>зывающее все эти единичные акты в одно явление, называемое языком человека [30, 22]. Все доказательства различения языка и речи вращались по существу вокруг объяснения индивидуальной речи как единичного явления и одновременно как общего момента, свойственного всякой речи; но в этом раккурсе наиболее целесообразно подходить к проблеме дифференциации языка и речи с позиций категорий диалектики, категорий единичного и общего. Извлечение общих свойств есть задача научного исследования, но задачей научного исследования является и адекватное представление объекта в его диалектических противоречиях [30, 22-23].

Американские дескриптивисты вообще не признают необхо­димости проводить какое-либо различие между языком и речью.

Нельзя не признать, однако, что основой для разграничения языка и речи послужило объективно существующее в языке общее и конкретные случаи использования этого общего в рече­вых актах. Несмотря на то, что дихотомия «язык — речь» рассмат­ривается многими лингвистами как одно из крупнейших достиже­ний современного языкознания, в этом вопросе еще очень много неясного и недоработанного. Прежде всего следует указать на явные противоречия, существующие в самой теории проблемы и связанные со взглядами Соссюра. С одной стороны, язык, по определению Соссюра, являлся частью речевой деятельности, с другой стороны, подчеркивается, что сама речь представляет собой только индивидуальное — в ней якобы нет ничего кол­лективного. Совершенно ясно между тем, что если язык ингре­диент речи, то в самой речи должен содержаться также элемент социального, общественно релевантного.

Если в речи нет ничего коллективного, то каким образом может стать социальным явлением язык? При анализе этих противоре­чий неизбежно следует признать, что язык вплетен в речь, присут­ствует в каждом речевом акте. Если язык — система, то не может быть несистемной и речь. В противном случае люди не могли бы общаться. Остается допустить, что речью следует называть не всю совокупность конкретных речевых актов, а какие-то общие атрибуты этих актов. Например, индивидуальной речью можно считать случайные ошибки в произношении, специфические осо­бенности речи, особенности чисто личного набора слов, выражаю­щиеся в большей частотности употребления тех или иных слов, оборотов, отдельных типов предложений (например, относитель­ных по сравнению с часто их заменяющими деепричастными конструкциями), употребление каких-то новых слов, не вошед­ших в массовый обиход и т. п. Однако и эти атрибуты индивидуальной речи нелегко отграничить от того общего, что существует в языке. Индивидуальные ошибки в произношении или ударении могут быть результатом действия аналогии, особый отбор слов и предложений вполне естествен, так как практически ни один<89> индивид не владеет языковой системой в полном ее объеме. В языке постоянно возникают новые слова, но если слово не стало еще общим достоянием, то нельзя на этом основании речь противо­поставлять языку, так как противопоставлению должны подлежать явления уже сложившиеся, а не только что возникшие или воз­никающие.

Совершенно нелогично и определение речи как сверхъязыко­вого остатка. Если система языка манифестируется в речи, то сама речь, естественно, не может быть только сверхъязыковым остатком. Неверно утверждение Соссюра о том, что язык существует только в виде отпечатков в сознании людей, представляющих чисто психические образования. В языке современного человека понятие тесно связано с речевым его выражением, т. е. со словом, с определенными акустическими образами. Трудно также согласиться с утверждением Соссюра о том, что грамматическая система существует потенциально в мозгу индивида или целой совокупности индивидов. Многочисленные наблюдения показы­вают, что человек, не получивший хотя бы минимальной лингвис­тической выучки, не имеет никакого отчетливого представления о системе того языка, на котором он говорит. Он или неосознанно чувствует ее таксономически, например, он знает, к какому типу склонения или спряжения отнести незнакомое слово, или подходит к ней чисто прагматически, операционально. Его более всего интересует вопрос, как правильно сказать в данном конкретном случае. Подобные типичные стереотипы различны по своему характеру. В одних случаях это результаты чисто технических языковых процессов, связанных с установлением рационально отобранных смыслоразличительных средств (фо­нем), в других — результаты классификации слов (ср., например, словообразовательные суффиксы) или отражение объективно су­ществующих связей между предметами (ср. словоизменительные формативы) и т. п.

Типичные стереотипы языка возникли в процессе общения, а не в результате отвлечения от конкретного языкового материала. Эти общественно релевантные типические стереотипы, очевидно, и образуют функционирующую языковую систему, управляющую узу­сом. Поэтому язык и речь следует рассматривать не как особые сферы, а в ином плане — выясняя, как вышеуказанная система направляет и реализует узус. Несомненно одно, что узус во всех его конкретных проявлениях направляется и регулируется сис­темой общественно релевантных стереотипов.

Каждое речевое выражение строится по определенным прави­лам. Необычайное разнообразие сочетаний слов совершается в рамках определенных системных отношений и ограничений. То же самое относится и к области звукового оформления слов. Весь смысл рассматриваемой проблемы состоит именно в этой регуляции. Так называемые сверхъязыковые остатки не имеют<90> никакого решающего значения для решения проблемы «язык — речь», поскольку не они определяют сущность конкретного использования языка. Что же касается понимания языка как системы чистых отношений, то можно полагать, что в этом случае мы дей­ствительно имеем дело с языком как известной научной абстрак­цией. Подобная сетка отношений, однако, не управляет узусом, а также не имеет прямого отношения к разграничению языка и речи.

Всякое речевое общение предполагает наличие некоторых необходимых условий, вне которых оно вообще немыслимо. Оно предполагает прежде всего наличие конкретного человеческого коллектива, пользующегося данным языком как средством обще­ния. Язык должен представлять собой определенную сумму фиксированных норм и правил, обеспечивающих его понимание членами данного коллектива. Большое значение для понимания языка имеет наличие у говорящих единого уклада социальной жизни, общих нравов, обычаев и привычек, вырабатывающихся в результате совместного пребывания на определенной более или менее ограниченной территории и т. п.

Взаимное понимание языка не представляется возможным, если комплексы дифференциальных опознавательных признаков, служащие для различных предметов и явлений у говорящего и слушающего, будут разными. Можно как угодно истолковывать понятие прогресса, но основной отличительный признак прогрес­са — движение вперед, отличающий его от такого явления, как регресс, — в сознании говорящих должен сохраняться.

Для того чтобы язык был удобным средством общения, он должен быть системно организован. Система коммуникативных средств языка должна представлять совокупность типовых стерео­типов, позволяющих типизированно обозначать общее.

Произношению фразы обычно предшествует так называемая интенция, или намерение говорящего выразить определенное мыслительное содержание в языковой форме. Происходит пере­кодирование этого содержания в слова и формы их соединения. Импульсы, возникающие в мозгу путем связей рефлекторного характера, передаются речеисполнительному аппарату, в резуль­тате чего произносится образованное по определенным правилам высказывание. Все это при нормальном и естественном владении данным языком совершается автоматически. Природа автоматизма речи недостаточно изучена. Владение языком является результа­том укрепившейся привычки, основанной на бесчисленном коли­честве случаев указанного перекодирования в сходных условиях. Возможно, что некоторые формы высказывания являются штам­пами, воспроизводимыми автоматически в соответствующих ус<91>ловиях. Однако могут быть случаи, когда говорящий строит фразы. Темп речи от этого несколько замедляется, но автоматизм не утрачивается. Можно предполагать, что автоматизму речи помогают подсознательно усвоенные правила встречаемости слов, а также автоматическая стыковка слов, обеспечивающая грамма­тическую правильность образованной фразы. Рассмотрим несколько фраз разного типа. Говорящий произносит фразу: земля вращается вокруг солнца.
Слушающий автоматически перекодирует это предложение в соот­ветствующее мысленное содержание. Звуковые комплексы у слушающего ассоциированы с предметами материального мира, с их признаками и закономерными связями, относительно кото­рых у него имеются определенные знания. Слушающий знает, что означают соединенные по принятым в данном языке правилам слова земля, вращаться, вокруг
и солнце.
Он понимает смысл высказывания. Коммуникация достигает своей цели. Если у слушателя возникает желание что-либо сказать, то весь процесс начинается и кончается в том же порядке.

Фраза земля вращается вокруг солнца
сама по себе довольно абстрактна. Условием ее понимания является известная сумма знаний о каждом предмете высказывания.

В реальной действительности встречается немало случаев общения, когда общее знание свойств предмета дополняется кон­текстным определением, например, сегодня на реке начался ледоход.
Говорящий знает, что в данном случае речь идет не о реке вообще, а о реке, протекающей, скажем, мимо города или какого-либо другого населенного пункта, в котором он проживает.

Могут быть случаи, когда содержание разговора непосредст­венно касается окружающей обстановки, например зажги свет и закрой окно занавеской.
Тот, к кому обращена данная фраза, может непосредственно видеть предметы, о которых идет речь.

Конкретные случаи обусловленности контекстом могут быть очень разнообразны.

Часто контекст определяют как совокупность формально-фиксированных условий, при которых однозначно выявляется содержание каких-либо языковых единиц (лексической, граммати­ческой и т. д.) [31, 47]. Е. P. Курилович определяет контекст более широко; понимая под ним не только словесную обстановку, но и те элементы внешней ситуации, которые определяют значе­ние [36, 74].

Каждый речевой акт обычно соотносится с какой-нибудь ти­пичной ситуацией. Подлинное владение языком заключается в умении сказать так, как это принято в определенных типичных условиях. Поэтому к живой речи неприменимы такие понятия, как омонимы, синонимы, многозначность слов и т. д.: в конкрет­ном речевом акте каждое слово имеет вполне определенное значение.<92>

Вообще понимание речи зависит от действия самых различ­ных факторов, конкретное перечисление которых даже не представ­ляется возможным.

Непосредственное наблюдение конкретной ситуации имеет огромные преимущества перед языком, так как оно дает возмож­ность обозреть все детали окружающей обстановки. Язык в этом отношении имеет гораздо более ограниченные возможности. Прежде чем что-либо сказать, говорящий должен произвести отбор, ограничение, так как в одном речевом акте нельзя выра­зить всего. Путем постепенного разворачивания речи, соединения различных одиночных актов речи в цепочки, ситуация может быть описана, но по сравнению с тем, что она в действительности представляет, это в общем будет довольно схематичное и непол­ное ее описание.

Недостатки речи в значительной мере компенсируются тем, что в речевом акте помимо словесного мышления могут участво­вать и другие типы мышления — мышление образное и практи­ческое. Мышление образное может в какой-то мере дополнять и компенсировать то, что не способно выразить словесное мышление. При практическом мышлении словесное мышление может иметь вспомогательное значение, например, в случаях речевой коор­динации трудовых процессов. Понимание речи в значительной степени облегчается благодаря действию интуиции, когда слу­шающему достаточно найти в речи несколько необходимых ориен­тиров, чтобы понять смысл высказывания в целом.

Звуковая речь возникла в процессе труда, и первой функцией звуковой речи была, по всей видимости, координация трудовых процессов. Употребление звуковой речи в современных языках давно перешагнуло первоначальные сугубо утилитарные рамки. Необычайно умножились функции самой массовой коммуника­ции в связи с необходимостью обслуживания и координирования самых различных сторон деятельности человека. Современная звуковая речь имеет самые различные функции. Она служит и средством убеждения и пропаганды, средством передачи зна­ния, обслуживает самые различные типы информации (пресса, радиовещание), широко используется как средство художествен­ного изображения действительности, приобретая при этом раз­личные эстетические функции. Необычайно осложнилась и сама система коммуникативных средств в связи с развитием челове­ческого мышления и общим техническим и культурным прогрес­сом человечества.

1. В. Ф. Асмус. Логика. М., 1947.

2. Ш. Балли. Французская стилистика. М., 1961.

3. И. С. Беритов. О физиологических механизмах поведения высших позвоночных животных. «Изв. АН СССР». Серия биол., 1957, №2.<93>

4. В. М. Богуславский. Слово и понятие.— В сб.; «Мышление и язык», М., 1957.

5. Л. А. Булаховский. Введение в языкознание, ч, II. М., 1953.

6. А. Бънков. Мислене и език. София, 1960.

7. Л. М. Васильев. Проблема лексического значения и вопросы сино­нимии.— В кн.: «Лексическая синонимия». М., 1967.

8. П. И. Визгалов. Некоторые вопросы диалектики соотношения язы­ка и мышления. Казань, 1962.

9. В. В. Виноградов. Русский язык. (Грамматическое учение о слове). М. — Л., 1947.

10. Е. К. Войшвилло. Понятие. М., 1967.

11. Л. Г. Воронин. Семантика слова в свете марксистско-ленинской тео­рии отражения. «Уч. зап. Шахтинского пед. ин-та», 1958, т. II, вып. 5.

12. Л. С. Выготский. Мышление и речь. М. — Л., 1934.

13. Е. М. Галкина-Федорук. Слово и понятие. М., 1956.

14. А. Гардинер. Различие между «речью» и языком. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Ч. II. М., 1960.

15. Г. А. Геворкян. О роли абстракции в познании. Ереван, 1957.

16. Б. А. Глинский, Б. С. Грязнов, Е. П. Никитин. Модели­рование как метод научного исследования (гносеологический анализ). М., 1965.

17. Д. П. Горский. Вопросы абстракции и образование понятий. М., 1961.

18. Д. П. Горский. О роли языка в познании. — «Вопросы философии», 1953, №2.

19. Д. П. Горский. Роль языка в познании. — В сб.: «Мышление и язык», М., 1957.

20. Ч. Дарвин. Сочинения, т. 5. М., 1953.

21. Диалектика и логика. Формы мышления. М., 1962.

22. А. П. Евгеньева. Основные вопросы лексической синонимики. — В кн.: «Очерки по стилистике современного русского литературного языка». М. — Л., 1966.

23. Л. Ельмслев. Язык и речь. — В кн.: В. А. Звегинцев. История язы­кознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Ч. II. М., 1960.

24. О. Есперсен. Философия грамматики. М., 1958.

25. Н. И. Жинкин. Вопрос и вопросительное предложение. — ВЯ, 1955, №3.

26. В. А. 3вегинцев. Проблемы знаковости языка. М., 1956.

27. С. Д. Кациельсон. Содержание слова, значение и обозначение. М. — Л., 1965.

28. Л. С. Ковтун. О значении слова. — ВЯ, 1955, №5.

29. Г. В. Колшанский. Логика и структура языка. М., 1965.

30. Г. В. Колшанский. О правомерности различения языка и речи. — В сб.: «Иностранные языки в школе», вып. 3. М., 1964.

31. Г. В. Колшанский. О природе контекста. — ВЯ, 1959, №4.

32. М. М. Кольцова. Обобщение как функция мозга. Л., 1967.

33. Н. И. Кондаков. Логика. М., 1954.

34. И. В. Копнин. Формы мышления и их роль в познании. (Автореф. докт. дисс.). М., 1955.

35. К. К. Кошевой. Суждение и предложение и павловское учение об условных рефлексах. Пермь, 1959.

36. Е. P. Курилович. Заметки о значении слова. — ВЯ, 1955, №3.

37. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 14.

38. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 29.

39. К. Mapкс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19.

40. В. Н. Мороз. Мысль и предложение. Ташкент, 1960.

41. Н. К. Одуева. О переходе от ощущения к мысли. М., 1963.<94>

42. В. В. Орлов. Особенности чувственного познания. Пермь, 1962.

43. В. З. Панфилов. К вопросу о соотношении языка и мышления. — В сб.: «Мышление и язык», М., 1957.

44. П. Н. Пипуныров. Учение И. П. Павлова о двух сигнальных си­стемах и марксистско-ленинская теория познания. Л., 1954.

45. Г. В.Плеханов. Очерки по истории материализма. Изд. 3. М., 1922.

46. А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, т. I—II. М., 1958.

47. А. А. Потебня. Мысль и язык. Изд. 4. Одесса, 1922.

48. Д. Д. Райкова. Понятие в свете теории отражения. (Автореф. канд. дисс.). М., 1954.

49. Л. О. Резников. Гносеологические основы связи мышления и языка. «Уч. зап. ЛГУ», 1958, вып. 13, № 248.

50. Л. О. Резников. Понятие и слово. Л., 1958.

51. Л. О. Резников. Против агностицизма в языкознании. «Изв. АН СССР, ОЛЯ», 1948, т. 7, вып. 5.

52. А. А. Реформатский. Введение в языкознание. М., 1967.

53. М. М. Розенталь. Принципы диалектической логики. М., 1960.

54. С. Л. Рубинттейн. Бытие и сознание. М., 1957.

55. С. Л. Рубинштейн. Основы общей психологии. Изд. 2, М., 1946.

56. И. М. Сеченов. Избранные философские и психологические произ­ведения. М., 1947.

57. А. И. Смирницкий. Объективность существования языка. М., 1954.

58. И. М. Соловьева, Ж. И. Шиф. Развитие образного мышления у глухих и слышащих школьников младшего возраста.— В сб.: «О психи­ческом развитии глухих и нормально слышащих детей». М., 1962.

59. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

60. А. Г. Спиркин. Происхождение языка и его роль в формировании мышления. — В сб.: «Мышление и язык». М., 1957.

61. Б. А. Успенский. Структурная типология языков. М., 1965.

62. А. С. Чикобава. Реальность синонимов и возможность синоними­ческих словарей. — В кн.: «Лексическая синонимия». М., 1967.

63. А. Шафф. Введение в семантику. М., 1963.

64. Г. П. Щедровицкий. О строении атрибутивного значения. «Докла­ды АПН РСФСР», 1958, №1.

65. Ф.Энгельс. Диалектика природы. К. Маркс, Ф. Энгельс. Со­чинения, т. 20.

66. Язык и речь. Тезисы докладов межвузовской конференции. М., 1962.

67. К. Ajdukiewicz. Abriss der Logik. Berlin, 1958.

68. N. Chomsky. The logical basis of linguistic theory. — Всб.: «Preprints of Papers for the 8-th International Congress of Linguists». Cambridge (Mass.),

69. Е. Ñoseriu. Sistema, norma у habia. Montevideo, 1952.

70. J. С. Íouzeau. Etudes sur les facultés mentales des animaux comparées à celles de l'homme par un voyageur naturaliste, v. II. Paris, 1872.

71. F. Êluge. Etymologisches Wörterbuch der deutschen Sprache. 18 Aufl., Berlin, 1960.

72. A. Martinet. Eleménts de linguistique générale. Paris, 1960.

73. М. Ðei. The story of language. Philadelphia — N. Y. 1965.

74. W. Ðorzig. Das Wunder der Sprache. Bern, 1950.

75. Ì. Vasmer. Russisches Etymologisches Worterbuch, Bd. 2. Heidelberg, 1955.<95>

Знаковый характер человеческого языка составляет одну из его универсальных черт и основных особенностей; не случайно к понятию знака издавна обращались представители разных научных направлений в целях более глубокого проникновения в сущность языка. Из понятия знака имплицитно исходили в своих научных спорах о сущности вещей и их наименований древ­ние эллины, номиналисты и реалисты — последователи двух диаметрально противоположных философских направлений сред­них веков, классики сравнительного и типологического языко­знания. На понятии знака со времен Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра покоятся все сколько-нибудь значимые теории языка в современной лингвистической науке.

Что в языке принято считать знаковым? Под знаковым аспек­том естественного языка понимают обычно соотнесенность языковых элементов (морфем, слов, словосочета­ний, предложений и др.), а следовательно и языка в целом, в той или иной форме и степени опосредствованности с внеязыковым рядом явлений, предметов и ситуаций в объективной действительности.

К знаковой функции языковых единиц относят, далее, их свойство обобщенно выражать результаты познавательной деятельности человека, закреплять и хранить итоги его общественно-исторического опыта.

Под знаковый аспект языка подводят, наконец, способность языковых элементов, в силу закрепившихся за ними значений, нести определенную инфор­мацию, выполнять различные коммуникативные и экспрессивные задания в процессе общения. Следовательно, термин «знаковый», как и синонимичный с ним термин «семиотический», — многозначны,<96> в него вкладывается разное содержание и, применительно к естественному языку, он может быть отнесен к четырем разным функциям языковых элементов: функция обозначения (репре­зентативная), обобщающая (гносеологическая), коммуникатив­ная и прагматическая. Непосредственная связь языка с мышле­нием, с механизмом и логикой познания, уникальное свойство человеческого языка служить универсальной системой обозна­чения всего многообразия объективного мира — все это сделало знаковый аспект языка предметом изучения разных наук (фило­софии, семиотики, логики, психологии, языкознания и др.), в силу общности объекта не всегда четко между собой разграничен­ных [1; 10; 27; 38; 44; 58].

Областью крайнего неразграничения двух наук — лингвис­тики и философии — является анализ логики языка, особенностей логического синтаксиса и семантики, проводимого с позиций логического позитивизма [41]. Единственным предметом науч­ного анализа этого философского направления является язык, а целью исследования — установление выводных знаний и логи­ческих связей внутриязыковых выражений (предложений) путем ве­рификации последних на предмет истинности или ложности, осмыс­ленности или бессмысленности. Для логического анализа неопозити­висты [69; 70; 71; 72] берут не естественный язык как таковой, с его формальной и содержательной сторонами, в его психологическом и социальном аспектах, а искусственно созданный на основе естест­венного языка сугубо конвенциональный символический аппарат наук (язык логики, математической логики, математики и пр.), так называемый «предметный язык».

Сформулированные при логическом анализе языка семио­тические понятия, будучи применены в различных исследова­тельских целях в лингвистике, несколько продвинули изучение знакового аспекта языка, вызвав к жизни новые лингвистиче­ские направления, начиная с создания «алгебраической» теории языка Л. Ельмслева [20], где язык сведен к формально-логиче­скому построению, и кончая порождающей грамматикой Н. Хомского [74], теоретические обоснования которой в известном плане восходят к тому же источнику.

В дальнейшем неразграничение логической и лингвистической семантик, лексических и грамматических значений языковых элементов, подмена категорий языка категориями логики, ги­пертрофированный интерес к универсальным логическим осно­вам языка и пренебрежительное отношение к специфике значе­ний языковых знаков разных типов в конкретных языках стали препятствовать адекватному, непредвзятому исследованию зна­чимой стороны языка, его знакового аспекта.

Второй областью знаний, с которой лингвистика не установила четких границ в основных понятиях и соответствующих терминах, является семиотика [2; 26; 56], наука о знаках вообще.<97>

Хотя имплицитное понятие знака встречается в контексте философских работ довольно рано, упорядочение теоретических основ и методов семиотики как науки о знаках падает на первую половину XX в. [52; 85; 87; 89]. Обсуждение проблем языковых знаков началось в истории науки не с собственно лингвистиче­ской, а с общесемиотической точки зрения, поэтому основные понятия теории знаков разрабатывались на основе формализо­ванных языков разных наук и прежде всего метаязыка и предмет­ного языка логики [69; 71], математической логики и ряда других неинтерпретированных систем [75; 91]. В исследовании проблем знаковой природы языка образовался замкнутый круг: с одной стороны, определения таких основных семиотических категорий, как знак, форма знака, значение и т. п., — складывались на базе описания чисто конвенциональных, искусственных знаковых систем (метаязыки наук, коды, системы сигналов и дорожных знаков и т. п.) без учета специфики знаков естественных языков, с другой стороны, человеческий язык всегда служил основ­ной, если не единственной сферой приложения общей семио­тики, поставляя ей свой материал. В силу этого в теории знаков, разработанной на основах логического позитивизма, лингвистика объявляется частью семиотики как эмпирическая, описательная ее область, состоящая из прагматики, описательной семантики и описательного синтаксиса [62; 86].

Ввиду того, что изучение знакового аспекта языка шло в основном путем сравнения его с чисто механическими системами или с формально-логическими построениями, исследование знаков естественных языков ограничивалось установлением шкалы признаков, свойственных знакам этих систем: полная произволь­ность и механический характер связи означающего с означаемым, одно-однозначное соответствие формы знака и его содержания, непродуктивность знака, отсутствие смысловых отношений между знаками и т. п. В семиотике, стремящейся абстрагироваться от специфики разных видов знаков, определение понятия знака не­померно широко: знаком считается любое явление, обозначающее, репрезентирующее другое.

Естественно, что при такой дефиниции знака человеческий язык во всем его объеме — как инвентарь словарных и звуковых единиц, так и модели их сочетаемости, даже буквенная репре­зентация звуков, могут быть одинаково легко отнесены к кате­гории знаков. Но такой подход мало что дает для выявления семиотической природы естественного языка, знаки которого, будучи непосредственно связаны с психической деятельностью человека, с его мышлением [5; 45; 80], создают большую самобыт­ность и неповторимое своеобразие этой сложной, многофункцио­нальной системы. Даже в тех случаях, когда отнесенность к кате­гории знака происходит на основе более конкретных дифферен­циальных признаков (односторонняя, двусторонняя природа зна<98>ка, функция, по которой знак квалифицируется и т. п.), разно­образие подходов поразительно велико [18, 243—249; 24, 12— 20; 45, 38—68; 56, 163—308; 95]. Однако понятия «знаковая си-тема», «знак» применительно к естественному языку имеют опре­деленный смысл лишь в том случае, когда они определяются чис­то лингвистически и когда за презумпцией о знаковом характере языка в целом или отдельного его уровня стоит целостная тео­рия языка, построенная на результатах изучения этих его свойств и сформулированная вследствие четких импликаций понятия язы­кового знака. Там, где эти термины употребляются без придан­ной им системы лингвистических определений, они остаются пус­тыми ярлыками. Именно этот факт часто создает в лингвистике ситуацию взаимонепонимания: чем менее обоснованно и опреде­ленно употребляют одни термины «знак», «знаковый», «знако­вая система» без изучения их специфики, тем более категорично отклоняют другие самое идею знаковой репрезентации — ос­новное свойство естественного языка,— также не обращаясь к исследованию этого свойства языка. Поэтому не аксиоматиче­ские посылки о знаковой природе языка, а пристальное изуче­ние структурных и функциональных особенностей знаков естест­венных языков, определение основных семиотических понятий (сущность знаковой репрезентации человеческого языка, типы языковых знаков, специфика таких знаковых категорий, как значение, значимость, смысл и др.) могут и должны составить предмет лингвистической семиотики [53; 57] (подробнее об этом см. раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов»). С проблемой знаковости естественного языка связаны са­мые кардинальные вопросы его сущности: 1) основной гно­сеологический вопрос, определяющий методологию лингвистиче­ского исследования, о соотношении языка, объективной действи­тельности и мышления; 2) характер структурной организации языка как семиотической системы особого рода; 3) специфика языковых знаков, их типы и закономерности функционирования; 4) природа и виды языкового значения.

Изучение знаковых функций языковых единиц, в основном слов, шло в истории науки в четырех планах: философско-гносеологическом [2; 12; 45; 73; 92; 99; 103], логическом [68; 69; 70; 71; 78], психологическом [14; 68] и лингвистическом [36; 52; 66; 76].

Наиболее ранним по времени и значительным по последствиям явилось обсуждение вопроса о соотношении языка, объективной действительностии мышления, проводимое в контексте гносеологических штудий.

В номиналистской философии этот вопрос решается следую­щим образом: язык интерпретируется как единственная форма мышления [99], а языковые знаки понимаются как концепту<99>альные символы [73], конструирующие объективную действи­тельность. Другой разновидностью номиналистского решения основного гносеологического вопроса явилась феноменологи­ческая теория Э. Гуссерля [78], которая, будучи основана на признании «идеальных предметов», сводит значение языковых знаков к интенциональным актам. Согласно теории Э. Гуссерля, познание человеком реальной действительности предопределено по объему и способу членения человеческим сознанием (транс­цендентально) и в силу ограниченной способности последнего происходит исключительно при помощи языка, путем вербализа­ции объективного мира.

Способность обобщенного, абстрактного мышления и прин­цип опосредствованной репрезентации реального мира, свойст­венные человеческому мышлению, приписываются в этом фило­софском направлении самим знакам. Язык как бы набрасывает определенную «сетку понятий», которая, расчленяя объективную действительность, создает языковую картину мира (WeitbildderSprache). Эта теория и, особенно, «философия символических форм» Э. Кассирера [73] оказали огромное влияние на мировоз­зрение и методологические основы целого лингвистического направления — неогумбольдтианства [79; 96; 101; 102] в различ­ных его разновидностях [7; 16; 17; 61].

В современной лингвистике на понимание языка как системы знаков, особенно на глоссематическую теорию языка1
, оказало большое влияние другое философское течение — логический позитивизм [69; 70; 71; 72; 92], в котором вопрос о соотношении языка, мышления и объективной действительности интерпрети­руется очень своеобразно. Из трех членов соотношения, рассмат­риваемого при решении этого гносеологического вопроса, позити­висты исключили основной, определяющий сущность знаковой репрезентации человеческого языка,— мышление, сведя триаду к бинарному противопоставлению: «язык — реальная действи­тельность», которые относятся друг к другу как обозначающее и обозначаемое. Таким образом, процесс познания мира сведен к процессу его обозначения. В противоположность номиналистскому определению знака как «символической формы», констру­ирующей реальный мир, в философии логического позитивизма знак однопланов, он не имеет значения и сведен к форме выраже­ния2
.<100>

В качестве классической семиотической системы, определяе­мой по коммуникативной функции, для логических позитивистов служит так называемый предметный язык (objectlanguage), пред­ставляющий собой набор в основном утвердительных предложе­ний, поддающихся формально-логическому анализу. Кроме интер­претации некоего текста (набора предложений), анализа правил комбинации знаков и приблизительного перевода этих высказы­ваний на другой язык, предметному языку невозможно приписать никаких значений, никакого собственного содержания. Поэтому он в высшей степени формализован и как чисто формально-ло­гическое исчисление (calculus) не имеет содержания, однопла­нов. Предметному языку противопоставляется метаязык, система понятий (код), которая устанавливает условия истинности при интерпретации предметного языка. На более позднем этапе ста­новления позитивистской теории стали приниматься во внимание отношения знаков к тому, что они обозначают (designata); однако вся область многоступенчатых (инклюзивных) семантических от­ношений, свойственных знакам естественного языка, подменя­ется однозначным соответствием знака обозначаемому.

Снимается вопрос о соотношении языка, мышления, объектив­ного мира и в тех научных направлениях, где прагматическая функция языка принимается в качестве основной его функции. Язык интерпретируется как целенаправленное поведение челове­ка, а сущность знаковой репрезентации сводится к «семиотиче­скому процессу», конституентами которого являются: 1) интер­претатор — человек, находящийся в знаковой ситуации; 2) интерпретанта — предрасположение интерпретатора к реакции на знак; 3) денотат — все, что вызывает свершение данной реакции на знак; 4) сигнификат — дополнительные условия ограничения, позволяющие денотату вызывать соответствующую реакцию на знак. Прагматическое определение значения языкового знака через понятие деятельности, поведения, приравнивает знак к подготовительному стимулу целенаправленной реакции, а его значение сводится к «предрасположенности», к «склонности» интерпретатора, человека, находящегося в знаковой ситуации, к реакции на знак. Если подойти к определению сущности зна­чения знака с гносеологической точки зрения, то можно кон­статировать следующее. Значение знака не является идеальной сущностью, оно не представляет собой обобщенного содержания, которое бы являлось отражением предметов, их признаков и свя­зей в материальной действительности; значение по теории Ч. Морриса [85; 86] и не сам физический акт, хотя знак понимается исключительно как «физическая сущность» (phisicalevent), не эмпирическая данность на уровне предметного ряда явлений, и даже не ответная реакция на знак. Знаковое значение есть лишь «предрасположение» (expectency), определенное психиче­ское состояние интерпретатора, некое ощущение — категория,<101> находящаяся ни на уровне абстрактного мышления, ни на уров­не объективно существующей материальной действительности. Два других фактора семиозиса — денотат и сигнификат — пред­ставляют по своей сущности определенные восприятия, кото­рые не могут быть отнесены ни к предметному ряду, ни к обобщенным категориям уровня абстрактного мышления. Сле­довательно, все факторы, конституирующие значение знака и знаковую ситуацию в прагматической теории, поставлены в зави­симость от субъекта и данных уровня чувственного познания и его эмпирического опыта [46]. Поэтому не случайно, что лингвисти­ческая интерпретация значения языкового знака дается в таких терминах психологии, как «стимул», «реакция», «предрасполо­женность», «целенаправленное поведение» [6] и т. п., а основной гносеологический вопрос о соотношении языка, мышления и объек­тивного мира переносится из области познания в чисто прагма­тический план общей семиотики.

При диалектико-материалистическом решении вопроса о свя­зи языка, мышления и объективной действительности материаль­ное противополагается идеальному как первичное вторичному. «... Понятие материи не означает гносеологически ничего иного, кроме, как: объективная реальность, существующая независимо от человеческого сознания и отображаемая им» [33, 248]; «... дух есть вторичное, функция мозга, отражение внешнего мира» [33, 78]. Следовательно, в противоположность конвенциональному пониманию знака логицистами, ни сам процесс познания матери­ального мира, ни его результаты — обобщенно-исторический опыт, абстрактные категории и понятия — не создаются совер­шенно произвольно, а детерминированы объективными свойст­вами предметов, их отношениями и связями в материальном мире. Сознание не конструирует объективной действительности, оно, отражая ее посредством языка, закрепляет определенные ре­зультаты познавательной деятельности в знаковом значении языко­вых элементов.

Что касается второго соотношения — «мышление — язык», то при всей тесной их связи и взаимодействии, это — два разных по своей сущности феномена, имеющие каждый свое содержание, форму, структуру, элементы и законы их функционирования. Их тесная взаимообусловленная связь проявляется в том, что язык как система знаков выступает средством формирования и развития мыслей, формой репрезентации результатов опредмечивания реальной действительности; «... абстракция должна быть овеществлена, символизирована, реализована посредством (ка­кого-либо) знака» [4, 61].

Основная функция языкового знака с точки зрения связи языка и мышления состоит в том, чтобы удовлетворять основным отражательным и мыслительным процессам, свойственным чело­веку,— обобщать (интегрировать) и конкретизировать (диффе<102>ренцировать), опосредствованно и абстрагированно представлять мыслительное содержание, которое исторически закрепляется за данным знаком. Познавательная функция языкового знака является основной, отличающей его от знаков прочих семиотиче­ских систем.

В соотношении «знак — реальная действительность» первые служат обозначением второй и в то же самое время являются носителями «обобщенного ее отражения», органически прочно соединяясь с соответствующим понятием или отдельными его признаками, лежащими в основе семантических ценностей языко­вых единиц. Неразрывная связь означаемого (смыслового со­держания) и означающего (знаковой формы) является непремен­ным условием единства языкового знака, поэтому участие язы­ковых знаков (особенно слов) в формировании мыслей, идей, понятий в процессе познания настолько непосредственно, что связь между двумя сторонами словесного знака определяется с точки зрения психологии следующим образом: «... мысль не выражается в слове, она совершается в нем» [14, 268].

С точки зрения диалектико-материалистического решения гносеологического вопроса в формировании знакового значения находят определенное отражение все три взаимосвязанные между собой элементы семиозиса: познающий субъект, познаваемый объект и языковый знак, способствующий процессу познания.

Специфическая, т. е. опосредствованная человеческим соз­нанием, связь означающего с означаемым, формы знака с его содержанием, может быть выражена по отношению к слову сле­дующим образом: слово реализует понятие о предмете, им обо­значенном [2, 58].

Основные подходы в решении гносеологического вопроса о сущности языковых знаков разнятся в зависимости от того, какая соотносительная пара факторов семиотического треуголь­ника (схема которого приводится ниже) берется за основную, часто за единственную.<103>

Так, для номиналистов, объективных идеалистов, решающим является отношение «знак — объект» (I), при этом первичным является знак, а объективный мир (предметный ряд) «конструи­руется при помощи знаков». Познающий или воспринимающий субъект исключается из знаковой ситуации.

Для логицистов, представителей логического позитивизма, определяющим служит отношение «субъект — знак» (II). Объек­тивный мир исключается из анализа знаковой репрезентации. Отношение между субъектом и знаками, его умение оперировать знаками, комбинировать их по определенным логическим зако­нам составляет всю сущность знакового процесса.

Для бихевиористов, сторонников биологического прагматиз­ма, наисущественнейшей является ось «субъект — объект» (III), определяющая поведение субъекта в «предметном», эмпириче­ском опыте. Поэтому все факторы, конституирующие семиозис, есть не что иное, как отношение предрасположенности ожида­ния субъекта для целенаправленного поведения.

При диалектико-материалистическом решении вопроса о соот­ношении языка, мышления и объективной действительности при­нимаются во внимание все три линии отношений, и семиозис определяется как специфическое отношение через знак познаю­щего субъекта к объективной действительности [2; 45; 56]: «субъ­ект — объективный мир», «субъект — знак», «знак — объект». Значение знака определяется как обобщенное отражение призна­ков предметов, явлений объективного мира, исторически закреп­ленное за данным знаком и ставшее его внутренней стороной.

Лингвистическая . разработка сущности знаковой репрезентации естественного языка была на­чата Ф. де Соссюром, который первый в истории науки наиболее полно и последовательно изложил целостную теорию языка как си­стемы знаков. Абсолютизируя социальный характер языка, Соссюр рассматривал последний не как орудие объективации материаль­ного мира, а, скорее, как социальную (всеобщую) форму расчле­нения и разграничения «хаотичного по своей природе мышления» [52, 112]. Судя по тому, что связь языка с мышлением Соссюр видел в «совокуплении мысли со звучащей материей», а не в отра­жении объективного мира и его опосредствованной репрезента­ции человеком при помощи языковых форм и категорий, можно предположить, что он считал язык формой расчленения объек­тивного мира, единым и облигаторным для всех говорящих на данном языке способом организации мышления как социального продукта языковой общности. Своеобразие постановки и реше­ния им гносеологического вопроса о сущности знаковой репре­зентации заключается в том, что триада язык — мышление — объективный мир заменена бинарным противопоставлением, где соотносительными членами являются не мышление — язык, а мышление — звуки. Расчленение каждой из сфер происходит<104> в языке, который «служит таким посредником между мышлением и звуком, что их объединение неизбежно приводит к обоюдном разграничению единиц» [52, 112]. Такое понимание Соссюром сущности и роли языка предопределило принципы и положения разработанной им знаковой теории:

1. Имманентный характер языка как системы, исключающий при ее изучении обращение к экстралингвистическим факторам (предметный ряд, познающий или воспринимающий субъект, сферы функционирования языка, коммуникативные цели и т. п.).

2. Определение знака как двусторонней психической сущности, интерпретируемой не как субстанция, а как форма (принцип) организации языковой структуры.

3. Абсолютизация принципа произвольности и условности языкового знака при отсутствии четкого определения его озна­чаемого (signifiй)3
.

4. Изучение языка как системы исключительно путем уста­новления материальной и концептуальной ценностей языковых знаков, определяемых по их негативной или «отрицательной зна­чимости».

Таким образом, лингвистика обязана Ф. де Соссюру форму­лированием основных понятий о природе языкового знака и тезисов о двустороннем характере знака, психической природе обеих его сторон — означающего и означаемого, произвольном характере их связи, дифференциальном характере обеих сторон знака, системной обусловленности знака, линейном характере означающего, непрерывности знака во времени, изменчивости знака и т. п.

Исходя из особенностей языковых знаков и законов их функ­ционирования Ф. де Соссюр определил сущность языка как знаковой системы suigeneris и специфику ее структурной организа­ции. Язык, по определению Соссюра, психическое, социаль­ное установление, представляющее собой систему значимостей и равноценностей, различий и тождеств. Язык — устойчив, не подвержен революционным сменам и, как установленный тради­цией, характеризуется постепенной взаимосменяемостью элемен­тов, которым свойственна структурная организация по двум осям отношений — синтагматической (сочетаемость) и ассоциативной (парадигматическая противопоставленность). Язык, по Соссюру, свободен в выборе средств, однако наличие исторической преем­ственности и системной обусловленности служит ограничением этой свободы и произвольности языкового знака.

В русле этого же функционального понимания сущности языкового знака, определяемого как отношение формы содержа<105>ния и формы выражения, находится глоссематическая теория, согласно которой язык считается знаковым только по своим целям, по внешней функции — в его отношении к внелингвистическим факторам; что же касается его внутренней, структурной организации, то это система односторонних, незнаковых элемен­тов языка — фигур содержания и фигур выражения [20, 305].

Членимость означающего и означаемого знака на компоненты, противопоставление знаков и незнаков (фигур) занимает в раз­работке проблемы знаковой природы языка значительное место [37]. Кроме того большого круга вопросов, который связан с именем Ф. де Соссюра, в развитии теории знаковой сущности естественного языка в наше время обсуждаются следующие проб­лемы: отличие языковых знаков от «естественных знаков» [45; 66; 80], типология знаков, типы значений, создание основ лингвис­тической семиотики и многое другое. Лингвистическая разработ­ка проблемы знаковой природы языка, начатая Ф. де Соссюром, представлена в наши дни большим разнообразием точек зрения [12; 14; 20; 37; 56; 64; 65; 66; 68; 76; 88; 90; 95], которые в той или иной степени будут затронуты по ходу обсуждения отдельных проблем.

Знаковая репрезентация представляет собой специфическую, присущую только человеку как homosapiens форму объектива­ции реального мира, могучее средство его отражательной и ком­муникативной деятельности. «Всякий идеологический продукт является не только частью действительности — природной и социальной — как физическое тело, орудие производства или продукт потребления, но, кроме того, в отличие от перечис­ленных явлений отражает и преломляет другую, вне его находя­щуюся, действительность. Все идеологическое4
обладает значе­нием: оно представляет, изображает, замещает нечто вне его нахо­дящееся, т. е. является знаком. Где нет знака — там нет идеологии» [12, 15].

Понимание сущности знаковой репрезентации как «идеализа­ции материального мира» находится в зависимости от того, 1) как решается вопрос о соотношении языка, мышления и объективного мира, 2) какая из четырех функций языка (функция обозначения, гносеологическая, коммуникативная, прагматическая) берется в качестве основной при определении языка вообще, знака — в<106> особенности; 3) приравнивается ли языковый знак к знакам чис­то конвенциональных семиотических систем, или он интерпре­тируется как специфически сложное явление, в корне отличаю­щее сущность и системную организацию естественного языка как знаковой системы особого рода.

Основной онтологической чертой любого знака является функ­ция представления, замещения им другого предмета. «Знак характеризуется прежде всего тем, что он является знаком чего-то» [20, 302]. Наряду с предметной действительно­стью — вещами, явлениями, их отношениями, существует мир знаков — идеальная действительность, ко­торая представляет собой отражение, своеобразное (часто с иска­жениями, преломлениями) обозначение первой.

Внутри самой области знаков, иногда называемой «поэтиче­ским пространством» [8] (см. раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов»), существуют глубокие разли­чия. Как пишет В. Н. Волошинов, «сюда входят и художествен­ный образ, и религиозный символ, и научная формула, и право­вая форма и т. п.» [12, 17]. Знаковая репрезентация может быть различной как по самой своей сущности, так и по форме.

Некий единичный материальный предмет может быть сигна­лом или симптомом, вызывать определенную физико-химиче­скую реакцию, чисто физиологическое или умственное действие, как при световых, звуковых и прочих сигналах; нечто может быть символом, знамением другого явления, предмета, вызывая по ассоциации определенное ощущение, представление, образ или понятие, как, например, в случае со знаменами, орденами, гербами и т. п.

Знаки естественных языков и построенных на их основе про­чих семиотических систем, например, так называемые условные знаки языков наук (химии, математики, логики и т. п.), будучи представителями, заместителями понятий, идей, воздействуют значением, которое закрепилось за ними в данной системе. «Знак есть материальный, чувственно воспринимаемый предмет (явление, действие), выступающий в процессе познания и общения в качестве представителя (заместителя) другого предмета (предметов) и исполь­зуемый для получения, хранения, преобразования и передачи ин­формации о нем» [45, 9]. Сущность знаковой репрезентации состо­ит в «замещении и обобщении вещей» [3, 53].

К знакам в широком смысле слова могут быть отнесены призна­ки, сигналы, симптомы, условные знаки и собственно знаки (язы­ковые знаки) [8; 45; 54; 56, 177—180; 63, 29—38]. Характерным для знаков-признаков (примет, показателей, индексов, симптомов) является то, что они служат познавательным целям, указывая на свойства предметов, причины процессов и т. п.

Основная функция этих знаков — познавательно-прагмати­ческая. Для знаков-признаков характерны три основных момента:<107> доступность, наблюдаемость самого знака, отсутствие непосред­ственной наблюдаемости того, на что он указывает, важность того, показателем чего признак является [45, 103]. Например, нас инте­ресует не столько сам факт наличия какого-нибудь симптома бо­лезни, сколько то, симптомом какой болезни он является; нас вол­нует не сам факт падения ртутного столба в термометре, а указа­ние на то, что температура снизилась.

Знаки-признаки называются иногда «естественными знаками», так как их связь с теми предметами, явлениями, на которые они указывают, часто естественная, объективная.

Знаками другого типа являются сигналы, выполняющие коммуникативно-прагматическую функцию. Существенным и отли­чительным для этих сигналов является то, что материальные яв­ления способны выполнять «функцию сигнализации в пределах организованных» систем5
(азбука Морзе, дорожные сигналы и т. п.). Сигналы, помимо того, что они несут информацию, сообща­ют о чем-то, всегда вызывают реакцию, посредством которой мо­жет осуществляться управление соответствующей сигнальной си­стемой (ср. физиологические и кибернетические сигнальные сис­темы).

Значением сигналов является несомая ими информация. Озна­чаемое и означающее находится в одно-однозначном соответствии друг другу. Поэтому если знаки-признаки можно назвать субстан­циональными знаками, то знаки-сигналы будут операциональны­ми, так как ответная реакция на знак-сигнал, как правило, высту­пает в виде действия, операции или поведения. Сигналы в буль шей степени, чем знаки-признаки, обладают возможностью опосредования реальных ситуаций, конкретных действий.

Совершенно особое место занимают сигналы условно-рефлек­торной деятельности у животных (первая сигнальная система) и словесные знаки — вторая сигнальная система у человека, развив­шаяся в результате общения людей как средство отвлеченного, обобщенного отражения объективной действительности.

Не входя в обсуждение этого вопроса, следует отметить, что эти два различных типа сигнальных систем настолько кардиналь­но отличаются друг от друга, что представляется едва ли право­мерным называть языковые знаки — слова — сигналами сигналов [56, 209—215; 45, 128—149]. Хотя сигналы животных, а иногда и сигналы строго «организованных» систем, так называемых инстинк­тивных языков (schemata) 163], тоже представляют собой опосред­ствованный способ регулирования и приспособления (а иногда и предварения) поведения животных, языковые знаки — в отличие от них — неразрывно связаны с человеческим мышлением. Обра<108>зуя уникальную знаковую систему, способствующую отвлечен­ному, обобщающему отражению объективного мира, они служат формированию понятийного мышления.

«Языковые знаки — это условные раздражители, создаваемые обществом, обладающие системным характером, намеренно и сознательно употребляемые каждым членом социального коллек­тива, выполняющие не только сигнальную, но и сигнификативную функцию, являющуюся средством обобщенного концептуального отражения действительности и служащие целям коммуникации — сознательной передачи людьми информации друг другу» [45, 143].

По сравнению с сигналами животных, обладающими лишь свой­ством регулирования поведения, знаки человеческого языка об­ладают такой совокупностью функций, какой не обладает ни одна семиотическая система (ср. функцию обозначения, функцию обоб­щения и т. п., отмеченные выше).

Если языковые знаки, удовлетворяя всем этим функциям, свя­заны с процессами дифференциации и интеграции, присущими уров­ню понятийного мышления, с актами понимания и семантической интерпретации знаков в процессе общения, то знаки прочих семио­тических коммуникативных систем выполняют в основном функ­цию идентификации и узнавания обозначаемых ими предметов или явлений.

Отличительной особенностью знаков естественных языков по сравнению со знаками прочих систем является не столько различие в выполняемых ими функциях, сколько факт взаимообусловленного сосуществования этих функций в пределах знака, что делает знако­вую систему языка глобальной по значению, многоярусной по структуре, полифункциональной по целям. Так, функции общения и обобщения находятся во взаимозависимых связях друг с другом: общение между индивидуумами становится возможным лишь в том случае, если в языковых знаках и знаковых структурах вырабо­таны всеобщие значимости, и наоборот — такие надиндивидуальные значения и средства их выражения выкристаллизовываются, откладываются в результате функционирования языка, в процессе его коммуникативного использования. Непосредственно связаны и находятся в определенной иерархической системе и другие функ­ции языка: коммуникативная и прагматическая, репрезентативная и сигнификативная.

Понимание самого явления знаковой репрезентации, его моде­лирование, определение знака и его значения зависят от того, как интерпретируется знаковая система языка и какой аспект языка — динамический или статический, деятельностный или структур­ный — берется за основу. Интерпретация «знаковости» естествен­ного языка зависит и от того, как определяется сам язык — как знание или как реальность, как суммативная система средсв, вы­ражения или как знаковая деятельность, регулирующая внутрен­нее (психическое) и внешнее поведение человека. Если в основе<109> определения языка как знакового феномена лежат коммуникатив­ная и прагматическая функции, наиболее полно раскрывающиеся в речевой деятельности, то знаковость предстает в виде знакового процесса, знаковых актов (semiosis, actesemique); если язык ква­лифицируется как «орудие формирования и средство функциони­рования специфически человеческой формы отражения действи­тельности социально-психической, или сознательной формы отражения» [35, 35], то знаковость выступает в виде особой «знако­вой деятельности» [13; 15; 28; 34], опредмеченной в языке. В том случае, когда язык рассматривается как некая данность, сумма средств выражения, обозначения и обобщения предметов и явлений объективного мира, то знаковость находит определение в виде си­стемы субстанциональных знаков. Приведем наиболее типичные определения языка как знаковой системы.

I. Язык — система значимостей, основанных на противопостав­лениях знаков, релевантных для говорящих на данном языке. Знак — двусторонняя психическая данность, отношение двух дифферен­циально определяемых ее сторон — означающего и означаемого; поэтому отличительные особенности знака сливаются с ним и ис­черпывают его. Акцент при определении сущности знаковости естественного языка перенесен исключительно на структурно функциональную организацию языка как знаковой системы. Ком­муникативная и прагматическая функции отодвинуты на задний план. Типичным представителем понимания языка как имманент­ной структуры является Ф. де Соссюр [52].

II. Язык — формально-логическое построение, строго разде­ленное на язык как систему и язык как процесс. Знак определяется функционально и представляет собой отношение двух функтивов — формы содержания и формы выражения. Внутренние структур­ные элементы не имеют одно-однозначного соответствия плана вы­ражения и плана содержания, квалифицируются как незнако­мые элементы — фигуры плана содержания и фигуры плана вы­ражения. Знаковыми языковые элементы являются лишь по своим целям, но не по сущности. Знаками являются элементы языка, стоящие в отношении обозначения к предметам, явлениям объек­тивного мира.

Классическим примером такого понимания языка как знаковой системы является глоссематическая теория языка [20].

III. Язык рассматривается как система-языковых средств, на­ходящихся в одно-однозначном соответствии с предметным рядом: знак понимается субстанционально, однопланово, сводится к форме знака (sign-expression). Классическим примером такого по­нимания семиотической системы языка могут служить формально­логические исчисления и метаязыки наук [71].

IV. В основу определения сущности языка кладется прагма­тическая (поведенческая) его функция; язык сведен к речевым ак­там. Знак определяется как односторонняя физическая данность,<110> выступающая в качестве стимула и вызывающая ответную реакцию. Сущность знаковой репрезентации определяется исключительно в терминах знакового процесса, конституентами которого являются: знак, интерпретанта, интерпретатор; значение знака определяется как целенаправленное поведение (goal-seekingbehaviour) и сводит­ся к отношению говорящего и слушающего [6; 86].

Постановка проблемы и выработка методов изучения естествен­ного языка как семиотической системы особого рода характеризу­ется в наши дни общим стремлением создания лингвистической семиотики, при формировании основных понятий которой учиты­вались бы все функции, разные стороны языка, как его внутренние, так и внешние связи и отношения. «Определить знаковую систе­му, — отмечает Г. П. Щедровицкий,— значит задать всю ту сово­купность отношений и связей внутри человеческой социальной де­ятельности, которые превращают ее, с одной стороны, в особую «организованность» внутри деятельности, а с другой стороны — в органическую целостность и особый организм внутри социального целого. Именно на этом пути мы впервые получаем возможность соединить развитые в лингвистике представления о речевой дея­тельности, речи и языке с семиотическими понятиями знака и зна­ковой системы» [59, 87]. Рассмотрение языка как сложного струк­турного и полифункционального социального явления находит свое выражение в создании новых семиотических понятий, относя­щихся только к естественному языку: понятия номинативных и предикативных знаков, противопоставление знаков и незнаков, фигур, единиц второго и первого членения языка, разграничение субстанциональных и операциональных знаков, виртуальных и ак­туальных знаков, инвариантного и вариантного в языке.

Учет в языке не только линейных знаков, но и знаков глобаль­ных выдвигает на повестку исследований проблемы так называемой дискретной лингвистики [53].

Исходя из общей дефиниции знака как материального предмета, стоящего вместо другого предмета или явления, обычно делают два неправомерных вывода: 1) языковой знак — односторонняя сущность; 2) языковой знак — должен быть обязательно материа­лен.

Общеизвестно, что означающее языкового знака (форма знака) существует в двух разновидностях: материальной (звуковая или буквенная) и идеальной. Материальное, в частности звуковой со­став слов и высказываний, отражаясь, обретает форму идеального образа материальной формы знака. Как все идеальное является<111> генетически вторичным по сравнения) с материальным, так и звуко­вой или графический состав языковых знаков выступает первичным по отношению к его психическому образу, отображению. Сущест­вует точка зрения, согласно которой материальная форма знака необходима в процессе общения, а идеальная, т. е. умственный об­раз, необходима для внутренней речи и в процессе познания. По­добное разграничение сфер функционирования двух разных форм знака весьма относительно: в процессе общения материальная фор­ма знака релевантна только для слушающего (воспринимающего) и ее акустическая идентификация происходит на основании уже имеющегося у слушающего умственного образа или представления данной материальной формы знака. Для чисто механических про­стейших семиотических систем, выполняющих функции сигналов, знак прежде всего должен выступать как некая материальная дан­ность, в виде акустического или визуального сигнала. В языковых знаках, особенно словах, его материальная опора (звуковой состав или его чувственный образ) имеет своеобразный статус. С одной сто­роны, из-за теснейшей и неразрывной связи формы знака и его со­держания, из-за автоматизированного характера словесных знаков они обретают такое свойство, которое именуется «прозрачностью для значения». Сущность этого свойства знака сводится к следую­щему: «... воспринимая словесные знаки в отличие от всех других действительных знаков, мы не воспринимаем их материальной фор­мы как чего-то автономного, а как раз наоборот, форма эта слива­ется со значением так, что за исключением случаев нарушения нор­мального акта восприятия мы не обращаем внимания на материаль­ную сторону словесного знака» [56, 203]. С другой стороны, мате­риальная опора слова является часто тем постоянным, неизмен­ным в словесном знаке, что помогает ему оставаться тождественным самому себе в синхронном и диахронном аспектах.

Следовательно, для языковых знаков противопоставление ма­териальной формы знака и ее чувственного образа как в процессе познания, так и в актах общения представляется нерелевантным, а затянувшийся споротом, материален или идеален знак, почти бес­предметен, ибо это лишь разные формы манифестации одной и той же сущности.

Второй характерной чертой любого знака вообще, а языкового в особенности, является его двусторонняя природа. Так, в системе регулирования уличного движения при помощи све­тофора (являющейся классическим примером наипростейшей се­миотической системы) [21], зеленый свет может быть рассмотрен как форма знака, которой соответствует в пределах этой системы определенное содержание, значимость 'проезд, движение разреше­но'. Следовательно, даже при чисто условном, механическом соот­несении того, что выражается (обозначается), и того, при помощи чего выражается (обозначается), элементы данной семиотической системы выступают как двусторонние сущности, имеющие в ее<112> пределах форму знака и его содержание, представ­ляющее собой системную значимость.

Зеленый свет вне сигнальной системы не означает 'разрешение на перемещение, движение', точно так же, как любая корневая или суффиксальная морфема одного языка не имеет никакой зна­чимости в системе другого. Если элемент не имеет никакой значи­мости в данной семиотической системе, он не знак данной системы, а простой физический звук. Билатеральный характер языкового знака представляет одну из его существеннейших черт6
. Заслуга Ф. де Соссюра заключается не только в том, что он обосновал прин­цип билатеральности языкового знака, но и в том, что он показал, что знак — продукт осознанной деятельности, закрепленный чело­веческим сознанием, психикой. Обе стороны знака — означающее (signans, signifiant) и означаемое (signatum, signifiй) фиксируются в языке в виде абстракций, отображений того и другого, хранятся в сознании говорящих в виде значений (языковых понятий) и чув­ственных образов знаковой формы. Только единство двух сторон знака делает его средством, удовлетворяющим социальным Потреб­ностям данной языковой общности людей.

Говоря о соотношении в языковом знаке означающего и озна­чаемого, следует иметь в виду три разные по степени и характеру обобщения ступени становления знака. На первой ступени форма знака, последовательность фонем или букв, соотносится непосред­ственно с предметным рядом в объективной действительности. Только на этой ступени языковые знаки можно сравнить с обычным знаком, характеризующимся одно-однозначным соответствием оз­начающего означаемому; на этой первой ступени абстракции, за­мещения предмета возможно реальное разделение означающего и означаемого. Связь между ними еще не опосредована человече­ским сознанием, а характер обеих сторон приближает языковой знак на этой ступени к чисто механическим знакам; означающее и означаемое находятся в отношении обозначения. На второй сту­пени становления языкового знака мы имеем дело уже с психиче­скими образованиями: отражение предмета, явления находит свое выражение в виде образа, представления или понятия на уровне сознания (психики) отдельного индивидуума. Здесь не только дру­гая ступень абстракции, но и другая форма соотносящихся сторон знака: означающее и означаемое — обе стороны знака — выступа­ют в идеальной, а не в материальной форме, а это значит, что обе стороны являются уже психическими образованиями. Связь между<113> ними становится обязательной, прочной, и ее расторжение7
ве­дет к исчезновению данного знака, т. е. к невыраженности в язы­ковой форме данного содержания. На третьем этапе, на самой выс­шей ступени абстракции, эта связь означающего и означаемого должна быть принята и закреплена говорящим коллективом; оз­начаемое становится всеобщим для данного коллектива, за данным понятийным содержанием закрепляется определенная знаковая форма, и языковой элемент обретает статус языкового знака, где связь означаемого и означающего становится неразрывной. За знаком закрепляется его значение.

Те, кто понимает языковой знак как одностороннюю материаль­ную физическую данность, стоящую вместо другого предмета, явления, обвиняют Ф. де Соссюра в «дематериализации» знака, а следовательно — языка в целом. Общеизвестно, что Созсюр не отрицал субстанционального характера разных сторон знака, ут­верждая, что «... входящие в состав языка знаки суть не абстрак­ции, но реальные объекты» [52, 105]. Подчеркивая своеобразие и произвольный характер связи означающего и означаемого, он увидел в этом факте форму организации языковой системы. Поэто­му критический анализ концепции Ф. де Соссюра может быть на­правлен не на то, что он увидел в знаке как материальное, так и идеальное и при помощи знака задался целью выявить специфи­ческие основы организации конкретных языков, а на то, что он идеалистически решает вопрос о соотношении объективной дейст­вительности, мышления и языка, отведя звукам роль «посредника между мышлением и языком» [52, 112].

Тезис Ф. де Соссюра о языковом знаке как двусторонней психи­ческой сущности нашел в последующем многочисленных сторон­ников; развитие этого тезиса шло в нескольких направлениях.

В глоссематической теории языка знак полностью «дематериа­лизован» и сведен к функции (к взаимообусловленному отношению) формы выражения и формы содержания, к «невещной» данности, к факту отношения, установившемуся между этими двумя функтивами [20; 104, т. I, 99, 141].

Представители функционального понимания сущности языка определяют языковой знак как отношение звукового образа или отдельного звука к той функции, которую он выполняет в языке [66; 67, 83—86; 82, 170—180; 104, т. I, 45—46]. Знак понимается настолько широко, что к категории знаков языка относятся в том чис­ле и фонемы. Несколько иное понимание сущности языкового знака дают те ученые [30; 94; 97; 98], которые рассматривают его как ас­социативную связь, отношение звучания (или его отображения) к определенному смыслу.<114>

Многие исследователи, принимая точку зрения о билатераль­ной природе языкового знака, отстаивают субстанциональное его понимание и считают знаком (особенно словесным) исторически сложившееся и системно детерминированное единство звучания и значения [2; 45; 56; 93, 104, т. I, 273—289].

Оспаривая тезис Ф. де Соссюра о билатеральной природе язы­кового знака, одни ученые сводят знак только к его форме [81] как к средству выражения (sign-expression), другие — только к содержанию.

Так, В. Поржезинский собственно знаком («... знаком нашего мышления вместо представления... предмета или явления нашего опыта») считал содержание слова, а представление звуковой сторо­ны слова — символом [43, 127]. К. Огден и Дж. Ричардс сводили знак также только к его содержательной стороне, называя знаком стимул извне или процесс, совершающийся внутри организма, вы­званный символом [88].

Наконец, тезис о билатеральности языкового знака критикует­ся так, что одноплановость (nonduality) признается, но не в поль­зу формы знака и не в пользу его содержания. Представители Лондонской лингвистической школы отрицают принцип дуализма на том основании, что две стороны знака (выражение и содержание) настолько тесно взаимосвязаны, что невозможно в знаке усмотреть две стороны, две разных сущности в силу их полной идентичности и симметрии. «То, что мы имеем, представляет собой не две сущно­сти (entity) — выражение (anexpression) и содержание (content), а одну — знак (thesign)» [71, 74].

Следовательно, в простейших семиотических системах, представляющих собой чисто конвенциональные построения, знаки представляют собой некую физическую данность, материальный (ви­зуальный или акустический сигнал) предмет, стоящий чисто услов­но вместо другого. При такой чисто механической и условной связи означающего и означаемого, при одно-однозначном их соответствии друг другу знаки этого типа допустимо считать односторонними, где форма знака может служить «знаком» чего-то. Различие между знаками механических систем и языковыми знаками заключается не в том, что первые односторонни, а вторые двусторонни, а в том, что они различны по характерузнакового содержания, а соответственно — и по знаковымфункциям.

Одним из характерных свойств знака Ф. де Соссюр считал линейный характер означающего. Что же касается характера означаемого, содержания знака, то о нем у Соссюра и его последова­телей сказано очень мало. В связи с этим следует отметить, что спе­цифика языкового знака заключается в его двойственности — в определенном противоречии, которое составляют линейный (дис­кретный) характер означающего и глобальный (недискретный) ха­рактер означаемого.<115>

Если к содержанию языкового знака подходить не с точки зрения генезиса и гносеологического анализа, а в статическом плане, то различные ступени абстракции в означаемом знака сливаются вое­дино и делают содержание знака неоднородным и недискретным. Полнозначный словесный знак как номинативная единица языка может: 1) репрезентировать, обозначать предмет, быть обозначе­нием последнего; 2) служить обозначением, наименованием целого класса предметов, указывая в линейном ряду на один из них, иметь предметное (денотативное) значение; 3) выражать (называть) от­личительные признаки, содержательное понятие о данном классе предметов — сигнификативное значение знака. Поэтому любой полнозначный словесный знак служит обозначением как единич­ного предмета, так и именем целого класса предметов, указывает на конкретный предмет и очерчивает круг подобных предметов, мо­гущих быть названными данным словесным знаком; наконец, та­кой словесный знак выражает — иногда более, иногда менее полно — содержательную характеристику, понятие о данном классе пред­метов.

Одним из специфических и в этом смысле уникальных свойств человеческого языка как системы знаков является то, что более ем­кий по объему и многомерный по структурной организации план содержания не имеет одно-однозначного соответствия более просто­му по форме и меньшему по числу единиц плану выражения. Это давно известное в языке явление «непараллельности звучания и зна­чения» находит в лингвистике различное наименование и разную интерпретацию: явление полисемии и омонимии, синкретизма, разделения языковых сущностей на знаки и незнаки и т. п.

Антиномию неоднозначного соответствия двух планов языка Л. Ельмслев, например, снял в своей теории, выведя из числа язы­ковых знаков те единицы содержания, которые не имеют «открытого» выражения посредством тех или других звуковых последователь­ностей (звуковых сочетаний), назвав их фигурами плана содержа­ния8
. По Л. Ельмслеву, значение языкового элемента приравни­вается к знаковой функции, а последней обладают лишь те знаки9
, которые однозначно соотносятся с внешними, экстралингвисти­ческими факторами. Следовательно, как раз то, что составляет осо­бенность языковых знаков — синкретизм форм выражения, по­лисемия словесных знаков, синонимия и омонимия языковых элементов — выведено в глоссематической теории за категорию знакового значения.

Неконгруэнтность (непараллельность) плана выражения и<116> плана содержания предстанет еще более очевидной, если рассмореть языковые знаки, особенно слова, в языке как системе и языке как речи.

В плане выражения процесс говорения, актуальной речи упоря­дочен временем, линейная последовательность фонем есть в то же самое время — временная их последовательность; в плане со­держания временной фактор отсутствует. В системе языка, в от­личие от речи, план выражения не имеет временной отнесенности, а план содержания (значения словарных единиц) носит комулятивный характер, т. е. выступает в каждый исторический момент как результат предшествующего опыта, его нарастания, накопле­ния.

Для языковых знаков, особенно морфем и слов, характерна ли­нейная дискретность означающего, наряду со структурной глобаль­ностью и временной непрерывностью означаемого. Так, например, в именной лексеме русского языка дом
форма знака может быть линейно расчленена на три компонента, на три фонемы (единицы второго членения, по А. Мартине [84], или фигуры плана выраже­ния, по Л. Ельмслеву [20]). Содержание же этого словесного зна­ка складывается совершенно по-иному. План содержания данно­го знака, как любого другого полнозначного слова, неоднороден: в нем более общие, абстрактные семантические признаки, прису­щие классу знаков и закрепленные за так называемыми граммати­ческими морфемами [30, 93] противопоставляются более конкрет­ным, менее абстрактным признакам, составляющим его лексиче­ское значение. Так, в словесном знаке дом
три семантических приз­нака 'единственное число', 'мужской род', 'именительный падеж' выражены нулевой морфемой, т. е. значащим отсутствием какого бы то ни было элемента плана выражения. Эта совокупность кате­гориальных признаков выражена дифференциально, не материаль­но, а путем противопоставления остальным словоформам парадиг­мы и другим словесным знакам:

дом : стена : окно

дома

дому
и т. д.

Помимо общих категориальных значимостей, у словесного знака дом
(взятого в его виртуальной форме) есть собственное, ему одно­му присущее смысловое содержание, которое также является не­монолитным: оно складывается из целого ряда исторически на­пластовавшихся семантических признаков, которые составляют определенную структуру в пределах этого знака.

Словесный знак дом
функционирует в следующих значениях:

дом1
— 'строение', 'здание';

дом2
— 'жилище', 'место жительства человека';

дом3
— 'семья';

дом4
— 'жильцы, населяющие дом';

дом5
— 'домашний очаг', 'родное жилище'.<117>

Если фонемы способны проводить различие между отдельными словесными знаками, например, дом, дым, дам, дум
и т. п., то внутрисловное разграничение смыслового содержания проводится совершенно другими средствами языка.

Та или другая последовательность фонем является необходимым, но недостаточным для семантического развертывания общего, вир­туального знака дом.
Разграничение проводится путем парадиг­матической его противопоставленности (по сходству или различию содержания) другим словесным знакам или путем синтагмати­ческого контраста в линейном ряду, при их сочетаемости, а чаще и тем, и другим, взятыми вместе. Сравните:

дом

ремонтируется
('здание'), содержать дом
в чистоте
('жилище'); друзья дома,
хозяин дома
('семья'), обрести дом,
потерять дом
('родное жилище'), весь дом
заговорил
('жильцы дома').

Сравните различные означаемые, соотносимые в русском языке, с одним и тем же графическим элементом означающего в предложе­нии: Огромна
я стена
дома
была
ра
зрушена
с са
мого на
ча
ла
войны, а
кое-где сохра
нившиеся окна
и по сей день смотрят на
ва
с своими пустыми, черными гла
за
ми.

Из 18 случаев употребления в приведенном выше предложении означающее — графема а

в восьми (отдельно или в комбинации) служит средством выражения категориальных признаков слов, относящихся к разным частям речи: родовые, числовые, падежные различия у именных лексем, признаки лица, наклонения, времена и т. п. в глагольных. В девяти случаях а

несет только смыслоразличительную функцию в составе словесных знаков, дифференцируя их. В одном случае а

выступает как самостоятельный знак, выпол­няющий функцию обозначения противительной связи в русском языке.

На уровне словесных знаков историческая непрерывность, глобальность означаемого находит свое выражение в явлениях полисемии, лексической и лексико-грамматической омонимии. Наличие в содержании слова признаков разной степени обобщен­ности (грамматических, присущих целым классам и категориям слов, лексических, являющихся принадлежностью единичных словесных знаков), линейность означающего и глобальность, симультанность означаемого создают специфическое свойство непа­раллельности двух сторон языка, свойство, присущее только есте­ственному языку (о понятии симультанности элементов означаемо­го см. в разделе «Специфика языкового знака»).

В отличие от знаков чисто условных систем, где одному означа­ющему, как правило, соответствует одно означаемое, две стороны знаков естественного языка соотносятся друг с другом совершенно по иной пропорции: «одно : несколько» (одно означающее : несколь­ко означаемых) или «несколько : одно» (несколько означающих: одно означаемое). Последствия подобных отношений между озна<118>чающим и означаемым языкового знака огромны и находят свое выражение в так называемых недискретных фактах языка: в поли­семии и омонимии (одно означающее — несколько означаемых), в синонимии и полилексии (одно означаемое — несколько означаю­щих), в наличии в системе языка синкретических и дублетных форм знаков. Дифференциальный характер обеих сторон знака создает почти неограниченные возможности варьирования не только озна­чаемого, но и означающего знака. Определенная автономия двух сторон языкового знака позволяет обозначающему обладать иными функциями, нежели его собственная, а обозначаемому быть выра­женным иными средствами, нежели его собственная форма знака. Это свойство непараллельности двух сторон знака было сформули­ровано С. Карцевским в виде принципа «асимметричного дуализма языкового знака» [30].

Своеобразие в соотношении двух сторон знака заключается не столько в отсутствии одно-однозначного, постоянного соответст­вия означаемого означающему, сколько в факте неконгруэнтной членимости на элементы означающего и означаемого. Каждая из сторон языкового знака имеет свои принципы членимости и свои формы структурной организации, что в свою очередь порождает определенную автономию как означаемого, так и означающего. Эта особенность языковых знаков была определена А. Мартине как принцип двойного членения языковых элементов.

Поэтому едва ли правомерно выделять, как это сделал Ф. де Соссюр [52, 80], в качестве одного из основных принципов внутри-структурной организации языкового знака — линейный характер означающего, не отметив другие принципы, в большей степени определяющие системную организацию языка: глобальный, недис­кретный характер означаемого, дифференциальную природу обеих сторон языкового знака, асимметрию и историческую непре­рывность знака, различие в структурной организации элементов, составляющих означающее и означаемое, произвольность знака.

Произвольность составляет необходимое условие реа­лизации семиотического процесса. Этой черте языковых знаков Ф. де Соссюр придал большое значение и возвел ее в основной се­миотический принцип. Ф. де Соссюр различал два вида произволь­ности знака — абсолютную и относительную [52, 127—129]. Од­нако некоторая непоследовательность и нечеткость в определениях вызвали критику взглядов Соссюра [62, 23—29; 67, 83—86; 83, 145—161; 94, 168—169]. Дискуссия о произвольности языкового знака оказалась длительной по времени, но малоплодотворной по результатам. Причину этого можно отчасти усмотреть в том, что под термин «произвольность» подводились различные понятия: «условность», «немотивированность», «стихийность», «необлигаторность» и др.

Под произвольностью языкового знака прежде всего понимает­ся произвольная, немотивированная при<119>родой вещей связь означающего и озна­чаемого. Ф. де Соссюр называл этот вид произвольности — абсолютной. Аргументом в пользу произвольного характера связи двух сторон языкового знака служит то, что одна и та же вещь или понятие о ней обозначается в каждом отдельном языке произволь­но, различно. Например, русск. бык
соответствует англ. bull, нем. Ochs, фр. bњuf. Наличие в каждом языке звукоподражательных слов, где как будто бы имеется некоторая мотивированность связи означаемого с означающим, дало повод оспаривать принцип про­извольности языкового знака. Однако факт наличия в языках подобного рода слов нисколько не отменяет этого основного прин­ципа по двум причинам: во-первых, звукоподражательных слов в словарном составе каждого языка ничтожно мало, во-вторых, даже в словесных знаках этого типа связь означающего с означаемым произвольна. Так, один и тот же звук обозначается в русск. хло­пать
(дверью), в англ. — tobang. и т. п.

Ф. де Соссюра критиковали за его «непоследовательность» в обосновании принципа произвольной связи означаемого и озна­чающего: определив знак, отношение двух сторон как форму орга­низации конкретного языка, Соссюр прибегает к экстралингви­стическим факторам — к субстанции, к «обозначаемому предмету», изменяя тем самым основному положению своей теории — понятию знака не как субстанции, а как «формы организации языка».

Под относительной произвольностью языкового знака Ф. де Соссюр понимал также частичную мотивированность при образовании словесных знаков, те ограни­чения, которые накладывает на них словообразовательная систе­ма, мотивированность сложных и производных слов. Соссюр вы­делял так называемые «лексикологические» языки, в которых моти­вированность слов минимальна, и «грамматические» языки, где мотивированность максимальна.

Системная обусловленность языковых знаков была отнесена Ф. де Соссюром к типу относительной произвольности. По этой причине он сводил задачу лингвистики к изучению языка «с точ­ки зрения ограничения произвольности» [52, 128].

Наличие в том или другом языке определенной системы грам­матических классов и категорий слов, парадигматических груп­пировок и синтагматических рядов, различных типов морфологи­ческих и семантических структур словесных знаков и т.п.— есть способ ограничения произвольности знаков, фактор, упорядочи­вающий их функционирование. Следовательно, принцип полной произвольности через разные ступени частичной мотивированности превращается в облигаторный для каждого языка принцип систем­ной обусловленности языковых знаков.

Знак в процессе функционирования подвергается определенно­му воздействию со стороны социальных и — шире — экстралин­гвистических факторов. Под влиянием социальных функций, кото<120>рые он призван выполнять, знак ограничивает свои произвольный характер определенной сферой функционирования (географической, диалектной, социальной, стилистической и т. п.), подвергается сознательному воздействию со стороны носителей языка (литера­турная обработка, нормирование и т. п.).

Произвольность знака можно усмотреть в том, что основным законом его существования является традиция. Каждое поколе­ние принимает язык как эстафету от предшествующего поколе­ния, не имея возможности никакого выбора, и также по традиции передает языковое наследство следующему за ним поколению.

В связи с этим основным законом функционирования знака является то, что последний сопротивляется изменениям, эволюционируя очень медленно, в силу чего в языке откладываются арха­измы, наличествует большое число алогизмов, не объяснимых за­частую ни логикой системной организации, ни логикой обозна­чаемых знаками вещей и явлений объективного мира. Структурная и семантическая мотивированность языковых знаков со временем стирается, знак же продолжает функционировать как в полной ме­ре произвольный. Не случайно наряду с понятием «система» су­ществует понятие «узус».

Произвольность знака сказывается и в том, что не только ин­дивид, но вся языковая общность не в силах управлять законами функционирования знаков. Сознательная регламентация человеком языковых знаков очень ограничена, она ничтожна по сравнению с их внутриструктурной и чисто традиционной предписанностью. Это не исключает, а наоборот, предполагает такие пе­риоды в истории развития конкретных языков, когда язык под­вергается сильной регламентации, сознательному воздействию го­ворящего на языке коллектива (см. гл. «Норма»).

Наконец, произвольность знаков усматривают в их генезисе, т. е. стихийности их возникновения.

Итак, произвольность и мотивированность языкового знака яв­ляются основными координатами существования и движения знаков как в синхронном, так и в историческом аспектах.

Различия между знаками чисто конвенциональных, механиче­ских систем и языковыми знаками заключаются не в том, что первые односторонни, вторые двусторонни, а в том, что они раз­личны по характеру знакового содержания, по своим знаковым функциям. Содержание знаков механических систем сводится к их системной обусловленности (valour), а содержание языковых знаков, особенно слов, складывается из значимости и значения, которыми они обладают в системе языка.<121>

Знаки чисто конвенциональных и сигнальных систем обладают лишь дифференцирующей функцией при одно-однозначном соот­ветствии формы знака его содержанию. Знаки естественного язы­ка обладают как отрицательной, так и положительной ценностью, поэтому они способны не только различать обозначаемые ими пред­меты, понятия, но и обобщать, не только дифференцировать, но и интегрировать, т.е. удовлетворять потребностям абстрактного мыш­ления (познания), свойственного только человеку. Применительно к языковым знакам в целом, к словесным знакам в особенности, Ф. де Соссюр употреблял как понятие «значение», так и «значи­мость»10
. «Входя в состав системы, слово облечено не только значе­нием, но еще главным образом значимостью» [52, 113]. Введя поня­тие «означаемого», Соссюр так определял его содержание: в тех слу­чаях, когда означаемое и означающее противопоставлены в преде­лах знака друг другу как две его стороны, означаемое будет составлять значение данного знака ; в том же случае, когда означаемое и означающее противопо­ставляются соответственно другим в системе языка, то образуется (выявляется) их значимость, т. е. различие в формальной или концептуальной стороне сопоставляемых знаков, которое и отличает одно означающее и/или означаемое от другого. Подчерки­вая факт системной обусловленности смысловой стороны языко­вых знаков, Ф. де Соссюр естественно акцентировал понятие «значимости», определяя знак дифференциально по его «отри­цательному свойству», т. е. тому смысловому остатку, кото­рым данный словесный знак не обладает по сравнению с дру­гими.

Тезис Ф. де Соссюра — «в языке нет ничего, кроме различий» [52, 19], которым он хотел подчеркнуть тот факт, что в языке есть как концептуальные, так и формальные различия (значимости), проистекающие из обусловленности означаемого и означающего знака в целом — языковой системой, вызвал резкую критику [30]. Но как только знак рассматривается в целом (означаемое: озна­чающее), то естественно выявляется его положительная ценность, и вся сущность системной организации языка заключается в сохра­нении принципа параллелизма между двумя рядами различий оз­начаемого и означающего. В этом смысле Соссюр и говорил: «... два знака, включающие каждый и означаемое, и означающее, не различны (differents), они только различимы (distincts). Между ними есть только противопоставление» [52, 68].

Языковый знак, особенно слово, обладает ему одному свойствен­ным значением, а системная обусловленность создает условия для выявления его значимости.<122>

Языковой знак, в отличие от механических, чисто конвенцио­нальных знаков, обладающих только системной значимостью, спо­собен выполнять функцию отождествления, поэтому в языке,какуказывал Ф. де Соссюр, имеются не только различия, но и тожде­ства, на основе которых в системе языка складываются целые классы, группировки и ряды языковых элементов (слов, морфем).

Так, например, в лексике английского языка имеется ряд гла­гольных лексем tobe, toexist, tolive, toreside, toabide, связанных, помимо общности категориальных значений, общностью их лек­сического содержания, все они в той или иной степени выражают понятие 'жить, существовать'. Каждый из глаголов имеет свой отличительный признак, определенную значимость — определен­ный «смысловой остаток» за вычетом того общего концептуального содержания, на основе которого эти лексемы выстраиваются в системе языка в данный синонимический ряд. Глагол tobe как наиболее общий, подчеркивает идею самого факта существования, в то время как синонимичный ему глагол то exist выражает понятие 'существовать' с импликацией формы существования. Три осталь­ные глагола — tolive, toreside, toabide — отличаются от первых двух тем, что семантика, ориентированная относительно субъекта глагольного действия, предполагает в качестве такового только 'одушевленные предметы', а глаголы toreside, toabide — только 'лицо'

Помимо этих отличительных признаков, два глагола противо­поставлены друг другу по временной характеристике действия: toreside означает 'жить длительное время, постоянно', toabide — 'жить временно'. Каждая лексема имеет свое значение в си­стеме языка; будучи сопоставлена с другими единицами, она, имея определенные отличительные признаки, выявляет свою значимость. В этом смысле Ф. де Соссюр и говорил: «... то, чем знак отличается, и есть все то, что его (знак.— А. У.)
составляет. Различие созда­ет отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу» [52, 120].

После Ф. де Соссюра эти два основных семиотических поня­тия языковых знаков — «значения» и «значимость» — стали упот­ребляться недифференцированно или взаимоисключающе: одни ученые для обозначения значимой стороны языковых знаков стали пользоваться только понятием «значимость», Другие—только по­нятием «значение»11
. Неопределенность в соотношении этих двух основных семиотических понятий увеличилась от того, что «зна­чимость» стали относить только к языку, а «значение» — к еди­ницам речи [23, 43], при этом понятие «значимость» определяется безотносительно к понятию «знак».<123>

В последнее время делается попытка [50; 64] рассматривать «значение» и «значимость» как две соотносительные величины, со­ставляющие содержание знака, и по наличию «количества» значения и значимости определять характер семиологических функций зна­ков, относящихся к разным уровням языка: так, например, сло­воизменительные морфемы, обладающие лишь значимостью, не следует относить к знакам, а считать «знакоподобными единица­ми» [50, 67]. Помимо «значения» и «значимости», со знаком соот­носимы понятия «смысл» и «обозначение». Разграничение смысла (Sinn) и значения (Bedeutung), идущее еще от стоиков, было про­ведено Г. Фреге [75, 25—50], применительно к так называемым «именам собственным» (в противоположность знакам — функ­циональным и понятийным именам). Значением имени, по Г. Фре­ге, является тот предмет, который назван этим именем, а смысл соб­ственного имени — эта та информация, которая заключена в нем. С помощью данного знака выражается его смысл и обозначается его значение. «Связь, существующая, как правило, между знаком, его смыслом и его значением, такова, что знаку соответствует оп­ределенный смысл, а этому последнему — определенное значение, в то время как одному значению (одному предмету) принадлежит не только один знак» [75, 27]. Заметим, что такой же точки зрения на соотношение понятий «значение» и «смысл» придерживается С. Ульман [98]. Этому делению, применительно к базисным знакам— словам, соответствует в другой терминологии понятие денота­тивного (предметная отнесенность, объем понятия) и сигнификатив­ного (понятийная отнесенность, содержание понятия) значений. Г. Фреге имел в виду, в основном, сложные, комбинированные знаки — словосочетания, фразы, предложения, поэтому под зна­чением (Bedeutung) он понимал содержание, выраженное одним знаком, его номинативную функцию, а под смыслом (Sinn) — со­держание комбинаций знаков.

Итак, что представляет собой значение языкового знака (зна­ковое значение)?

Под значением знака чисто механических, конвенциональных систем подразумевают то, благодаря чему обычный материальный предмет, качество этого предмета или же события становятся зна­ком; значением считается то, что приписывается данному предме­ту, вместо чего этот первый выступает. Определить значение язы­ковых знаков куда сложнее, так как они выполняют одновремен­но несколько функций. Определенные языковые единицы, особен­но слова и словосочетания, обладают классификационно-номина­тивной функцией, они обозначают конкретные предметы, явления, события и одновременно служат номинацией12
всего класса, рода, вида данных «предметов». Поэтому в языке результаты познава<124>тельно-классифицирующей деятельности человека находят свое выражение в системе номинаций, в номенклатуре лексических единиц, представляющих собой номинативные знаки языка. Связь означающего и означаемого (номинативного зна­чения) подобных словесных знаков должна рассматриваться как сугубо внутренняя, особая, так как отношения между двумя сторонами словесных знаков обусловлены и опосредованы процес­сами человеческого мышления.

Соотношение формы знака с означаемым является двусторон­ним: означаемое по отношению к форме знака будет его значением, означаемое по отношению к предмету или понятию о нем — будет их обозначением. Поэтому часто эту двойную, специфическую связь трех факторов (знак — предмет — понятие о предмете) выражают в формуле: «слово выражает понятие о предмете, им обозначенном». В формировании знакового значения находят определенное отра­жение все три взаимосвязанные между собой конституента знаковой репрезентации. «Значение можно охарактеризовать как особое от­ношение между компонентами знаковой ситуации, а именно спе­цифическое отношение знака к предмету обозначения, зафиксиро­ванное адресатом» [2, 58]. Под «особым отношением» между зна­ками и предметом обозначения следует понимать такую связь, которая опосредствована человеческим сознанием: поэтому зна­чение знака, как равным образом и обозначение предмета, пред­ставляют собой определенное обобщение свойств обозначаемого знаком предмета (класса предметов). Если посмотреть на значение номинативного знака с точки зрения субъекта, то оно предстанет в виде так называемой «предметной отнесенности» и «понятийной отнесенности». Словесный знак по отношению к обозначаемому можно считать названием (обозначением) как предмета, так и по­нятия о нем. Два обозначаемых знаком полюса (предмет и понятие) противопоставляются как имеющие некое общее основание. Сло­весный знак в системе языка, в системе номинативных его единиц, соотносится лишь с том «предметом», существенные признаки кото­рого входят в содержание понятия, выражаемого данным знаком. В силу этого представляется несовсем оправданным утверждение о том, что обозначение или наименование не содержит в себе ни­каких указаний на свойство обозначаемого им предмета, а что та­кое указание исходит только от понятия. Таким образом, обозна­чение (номинация) предмета опосредована понятием о нем и яв­ляется содержательной характеристикой предмета. Со стороны зна­ка его смысловое содержание предстает в виде определенной не­вещной данности — обобщенного отображения определенных свойств обозначаемого им предмета.

Поэтому спор о том, является ли знаковое значение словесного знака «отношением» или некоей «идеальной сущностью», можно считать беспредметным: оно есть и то, и другое, па том основании, на каком понятие «отражение», «обобщение» выражает одновремен<125>но определенные отношения через знак познающего субъекта к объекту, и определенный продукт этого процесса, как некую иде­альную данность, абстрагированный признак, обобщенное поня­тие об этом объекте.

В целом ряде работ [66; 90] значение языковых знаков опреде­ляется исключительно по коммуникативной функции языка: языковой знак приравнивается к любому другому типу знаков и определяется двумя параметрами: соотношением с означающим (информацией) и системой знаков. Гносеологическая (обобщающая) функция слов или полностью отклоняется как «менталистская», или отодвигается на задний план. Вся область отношений знака к процессу и результатам человеческого мышления, к познающему субъекту объявляется метафизикой. Игнорируется как раз та сторона языковых знаков, которая составляет их основное отличие от чисто механических знаков. При таком подходе значение знака сводится либо только к обозначению (как у логицистов), либо к внутрисистемному отношению знаков, т. е. правилам употребле­ния знаков [60]. Когда предпочтение отдается коммуникативной функции языка, то во внимание принимаются, естественно, предикативные знаки, предложения, фразы, значе­ние которых сводится к передаваемой ими информации, к смыслу сообщаемого. Если в качестве основной при определении сущности знака берутся прагматическая и коммуникативная функции, то знаковое значение предстает в виде «целенаправленного поведения», сводится к отношению между говорящим и слушающим в терминах «стимул — реакция» [6]. Знаковое значение понимается как сред­ство, регламентирующее человеческое поведение. Противопостав­ление, доведенное до полного разрыва, коммуникативной и гно­сеологической функций языка, и в то же время неразграничение языка как системы виртуальных знаков, нереализованной потен­ции, и речи как актуальных, конкретных знаков приводит иногда к парадоксальной интерпретации языкового знака13
и его зна­чения.

Гипертрофия коммуникативной функции языка при определении знака и его значения приводит к тому, что критерии отнесения того или другого элемента к категории знака ставятся в зависимость<126> исключительно от субъекта знаковой ситуации и коммуникативно­го задания. Слова и предложения при этом, по мнению представите­лей этой точки зрения, перестают быть знаками 1) если они не имеют или не достигают коммуникативной цели, 2) если сообщаемое не представляется слушающему истинным и в сообщении нет отсылки к «предмету», 3) если слова или предложения не достигают слу­шателя (например, лекция, сообщение по радио, звучащие в пустой комнате) [11, 58—59]. Когда говорящий или слушающий обра­щает внимание на лексическое значение той или другой словарной единицы, сопоставляя ее с другими, то он извлекает из слова ин­формацию не только о содержании выраженного словом понятия, но и об объеме и классе предметов, которые могут быть обозначены этим именем. В актуальной речи, в процессе коммуникации так называемая понятийная отнесенность и предметная отнесенность, составляющие основу знакового значения слова, могут не совпадать и тогда имеет место сдвиг в предметной отнесенности. Словесный знак может быть отнесен в речевом акте, в коммуникативных целях к предмету, «непредусмотренному» исторически и с социально за­крепленным за ним значением. Например, когда 'упрямый человек' называется в какой-либо конкретной речевой ситуации ослом
(случаи метафорического, вторичного употребления слов или так называемой «смещенной речи»), то новая предметная отнесенность не изменяет номинативного значения знака осел,
тем более она не препятствует слову осел
оставаться номинативным знаком, обозна­чающим вид животного, несмотря на наличие определенной но­вой знаковой ситуации.

Для словесного знака как номинативной единицы, объективно существующей, социально закрепленной и принятой в данном значении говорящим коллективом, совершенно нерелевантно, в какой форме этот знак хранится или функционирует (в виде умст­венного образа, графического изображения, визуального или аку­стического восприятия).

Возвращаясь к понятию значения знака, следует отметить, что число его дефиниций велико и варьируется в связи с разным пониманием самого знака. Общим для всех дефиниций является то, что знаковым значением считается тот или другой элемент знаковой репрезентации или отношение между составляющими семиозис (знак, обозначаемый предмет, понятие, говорящий, слушающий).

В силу этого значение определяется 1) как некая субcтанция (субстанциональное понимание значения знака), 2) как некое отношение между элементами знаковой ситуации, знаковой системы (функциональная интерпретация знакового значения). Так, например, для знаков-признаков, не составляющих систем (симптомы, приметы и т. п.), значением является реаль­ный предмет (событие, явление), на который они указы­вают, который они замещают. Для чисто механических знаков,<127> например, сигнальных систем, их семантическая ценность сводит­ся к внутрисистемной значимости.

Число факторов, определяющих знаковое значение языковых элементов, больше, а соответственно разнообразнее и сложнее его дефиниции.

Определения, основывающиеся на субстанциональ­ной природе значения, разнятся в зависимости от того, с чем отождествляется субстанция — с предметом обозна­чения [76], с обобщенным отражением признаков предметов и яв­лений в виде понятий [2; 45;] или с «идеальным предметом» (иде­альным бытием) [78]. Значение языковых знаков иногда понимают функционально, т. е. значением языкового элемента счи­тают ту функцию, то назначение, которое они выполняют в системе языка. При таком понимании значения любая функция языко­вого элемента будет знаковым значением, любой элемент языка — знаком. Например, пражцы считают фонему знаком, а ее смыслоразличительную ценность — знаковым значением. При другом понимании функции (алгебраической ее интерпретации) значение знака определяется как отношение двух сторон знака — означающего и означаемого. Определения значения знака как отношения представлены несколькими разновидностями:

а) отношение между двумя сторонами знака; б) отношение означающего к обозначаемому предмету (предметная отнесенность); в) отношение формы знака к понятию о предмете (поня­тийная отнесенность); г) отношение между знаками внутри системы данного языка; при парадигматических отношениях зна­чение сводится к внутрисистемной значимости, при синтагмати­ческих связях — к комбинаторике знаков, к правилам их упот­ребления; д) отношение между знаком и деятельностью людей (операциональное понимание значения); е) отношение между го­ворящим и слушающим; значение определяется в терминах «сти­мул — реакция».

При определении знаковой сущности слова необходимо при­нимать во внимание ту прочную и неразрывную связь между внеш­ней (звуковой) и внутренней (смысловой) сторонами, которая яв­ляется определяющим моментом не только для существования и функционирования самого словесного знака, но также необходима для возникновения и закрепления в языке его новых значений14
. Несмотря на прочное единство формального и содержательного в<128> слове, между его внешней и внутренней сторонами нет полного параллелизма, т. е. однозначного соответствия одного другому; кроме того, это единство не абсолютно, а относительно, т. е. может быть нарушено.

Особенностью словесного знака, в отличие от предложений и словосочетаний, является то, что одна знаковая форма (звуко­вая или графическая последовательность) способна вместить в себя целый ряд означаемых. Словесный знак в системе номинаций, в парадигматике, где одному означающему соответствует несколько означаемых (наименьших значимых элементов) резко отличается от реализованного словесного знака, где одному означающему, как правило, соответствует одно означаемое. В тоже время предло­жения, если считать их знаками, как правило, однозначны.

Словоизменительные морфемы, совмещающие в себе несколько грамматических значений (семантических минимумов), так же полисемны, как и слова. Например, морфема -
s
в системе английского глагола выражает одновременно 3 л. ед. ч. наст. вр. изъявит. накл.; полнозначный словесный знак tobreak означает в системе английской лексики 1) 'ломать', 2) 'разрывать', 3) 'нарушать' 4) 'прерывать', 5) 'ослабевать', 6) 'ломаться', 7) 'начинаться', 8) 'ворваться', 9) 'разразиться'.

Однако между полисемией формальных и предметных морфем имеется большое различие. Полисемантизм формальных морфем присущ им одинаково как в парадигматике, так и в синтагматике, в то время как полисемия словесных знаков свойственна им толь­ко в системе номинаций. Линейный, синтагматический ряд слов снимает многозначность словесного знака, присущую ему в системе языка; семантически реализованное слово всегда однозначно, за исключением образной речи. В первом случае следует говорить поэтому о синкритизме формальных морфем, в отношении словес­ного знака — о двух его модификациях: виртуальной и актуаль­ной.

Понятие виртуального и актуального в языке идет от Гуссерля, который подводил под «виртуальное» чисто логическое, постоянное, по сравнению с «актуальным», из­менчивым в языке. Язык движется между двумя полюсами,— пи­сал С. О. Карцевский, — которые можно определить как общее и отдельное15
(индивидуальное), абстрактное и конкретное, поэтому<129> языковые значимости имеют непременно виртуальный, следова­тельно, общий характер, для того чтобы язык оставался независи­мым от индивидов. Проф. С. Ульман относит понятие «виртуаль­ного» и «актуального» только к форме знака (signifiant) к двум его аспектам; виртуальный как хранящийся в виде отпечатка (engram) в системе языка, и акустический — когда знак реализован в ре­чи. А. А. Леонтьев относит понятия «виртуального» и «актуального» аспекта в знаке как раз к его содержанию: «Виртуальный знак — это известные особенности деятельности, отвлеченные от конкрет­ных знаковых операций и атрибутированные соответствующему материальному объекту, т. е. закрепленные в знаковой форме; это элемент конкретной знаковой операции» [34, 26]. В значении словесного знака, в обобщении, как оно выступает в слове, выражена как чувственная сторона мышления, так и действенная его сторо­на, возникающая из общения человека с другими людьми.

Словесный знак виртуально должен быть автоматизированным знаком и застывшим с точки зрения функции и структуры. Эти особые свойства словесного знака, только ему одному присущие, проистекают из самой сущности языка и сводятся к тому, что слово способно обобщенно выражать идею, дифференцируя или отожде­ствляя понятие, мысль, и в то же самое время служить средством общения, неся в каждом акте речи конкретную информацию. Сло­весный знак по своей природе двойствен, с одной стороны, он связан с механизмом обобщения, отражая в той или иной форме и ме­ре ступени абстрагированного познания явлений и предметов ре­ального мира, с другой — он связан с формированием мыслей и выражением различных интенций говорящего и слушающего в процессе общения. Это превращает его в знак особого типа.

Слово в ряду других знаков языка яв­ляется основным, потому что оно имеет семиологическую ценность в нескольких планах, слово обобщает (сигнифика­тивная функция), дает наименование, обозначает (номинативная функция), слово сообщает (выполняет коммуникативную функ­цию) и выражает определенное чувство, переживание говорящего, слушающего (прагматическая функция). Об этих свойствах словес­ного знака С. О. Карцевский писал в свое время следующее: «Если бы знаки были неподвижны и каждый из них выполнял только одну функцию, язык стал бы простым собранием этикеток. Но также невозможно представить себе язык, знаки которого были бы подвиж­ны до такой степени, что ничего бы не значили за пределами конк­ретных ситуаций. Из этого следует, что природа лингвистичес­кого знака должна быть неизменной и подвижной одновременно. Призванный приспособиться к конкретной ситуации, знак может изменяться только частично; и нужно, чтобы благодаря неподвиж­ности другой своей части знак оставался тождественным самому себе» [30, 85]. Что же составляет в словесном знаке то устойчивое, которое позволяет ему оставаться тождественным самому себе<130> как в синхронном, так подчас и в историческом планах. В словес­ном знаке, прежде всего, выделяется как некое постоянное, общее — форма знака, последовательность звуков или графем (звуковой или графический образ слова). Нужно отметить, что эта материаль­ная опора словесного знака, сугубо своеобразная по сравнению с другими знаками, выступает в качестве того постоянного и устойчи­вого, что сохраняет его материальное тождество.

Другой особенностью формы словесного знака, в какой-то сте­пени прямо противоположной первой, является то, что она полно­стью сливается со значением знака (так называемая «прозрачность для значения»), поэтому человек, воспринимающий словесный знак, не обращает никакого внимания на его материальную сторону.

Вопрос об общем и отдельном, о постоянном и переменном в словесном знаке сопрягается с проблемой разграничения языка как системы общих, потенциальных средств и речи как реализация этих системных возможностей.

Чем создаются у словесного знака системные смысловые по­тенции, реализуемые в речи? Прежде всего, словесный (полнозначный) знак всегда относится не к одному какому-нибудь отдель­ному предмету, явлению, а к целому классу или к группе ему подоб­ных предметов. Поэтому любое референтное (предметное) значение слова с точки зрения психологии и результата его образования есть обобщение и представляет собой имя, название класса предметов.

Отношение между понятием, передаваемым данным словесным знаком, и предметом, им обозначаемым, таково, что понятие ло­жится в основу содержательной характеристики наименования предметов, а имя, соответственно, называет это понятие, т. е. сум­му отличительных признаков этих предметов, общих для класса. Так, в знаковом значении русск, слова стол
можно выделить два уровня обобщений, что ставит его в определенную субординацию отношений с другими словесными знаками: 1) общие признаки, различающие данный класс предметов от другого класса — стол
: кровать, стол
: стул, стол
: шкаф
и т. п. 2) общие признаки, объединяющие данный класс с другими — стол
: мебель.
В первом случае имеем противопоставительные отношения, во втором — гипонимичные, т. е. инклюзивные, благодаря которым происходит включение более низкого класса в более высокий класс классов — категорию; что же касается различных видов «предметов», то они выражаются уже не парадигматическими (противопоставительными) отношениями знаков, а путем контрастирующих отношений, осуществляемых в синтагматическом ряду; обеденный стол, пись­менный стол —
'мебель' : адресный стол, паспортный стол —
'учреждение' : диетический стол —
'пища'. В тех случаях (на­пример, в группе имен нарицательных), когда между понятий­ной и предметной отнесенностью знака имеется совпадение, рав­ное тому, которое существует между содержанием и объемом поня­тия, словесный знак является названием целого класса конкрет<131>ных предметов (подводимых под данное содержание) и выражает конкретное (полное, содержательное) понятие класса предметов, подпадающих под его объем16
. В тех случаях, когда понятийная отнесенность превалирует над предметной, словесной знак слу­жит названием общего понятия типа «движение», «отношение»; тогда названия конкретных действий, состояний обозначены в языке другими словесными знаками, ср.: движение — ходьба, бег, езда
и т. п. Наконец, в случае так называемой специализиро­ванной, узкой по своему понятийному содержанию лексике и особенно в именах собственных, предметная отнесенность доми­нирует над понятийной стороной знака, поэтому последний служит специализированным названием предмета, процесса, явления.

Возвращаясь к вопросу о том, что сохраняет смысловое тож­дество словесного знака, необходимо отметить, что с точки зрения языковых средств то или другое обобщение получает определенное языковое выражение, упорядоченность и определенную взаимосвязь с содержанием других словесных знаков. Устойчивым, кроме формы знака и его номинативной функции, является также то, что обоб­щение получает соответствующую языковую форму выражения; в зависимости от того, является ли обобщаемое «предметом», «про­цессом» или «признаком», форма слова соответственно отражает это общекатегориальное семантическое значение и словесный знак получает отнесенность к определенной части речи. Правда, это выдерживается не всегда и не всеми языками, однако в подавляю­щем большинстве языков это различие находит формальное вы­ражение. Далее в пределах того или другого лексико-грамматического класса слов (части речи) содержание словесного знака дифференцируется в зависимости от семантических свойств. По линии этого содержания данный словесный знак выстраивается во второй ряд зависимостей — в парадигматические связи, в соот­ветствующие семантические подклассы слов — 'одушевленные — нео­душевленные предметы' и т, п. Наконец, по характеру конкретного лексического содержания слово входит в несколько парадигматиче­ских рядов — синонимические ряды, лексико-семантические груп­пы, словообразовательные ряды, семантические поля и т. п. Эти три вида зависимости, своеобразная иерархия смыслового содержания слова, не могут не способствовать сохранению семан­тического и формального тождества словесного знака.

Как историческое, так и синхронное тождество слова, наличие виртуального и актуального в словесном знаке является не просто научной фикцией, а его реальной формой существования в языко­вой системе и непременным условием функционирования в речи. Игнорирование этой двойной жизни словесного знака, двусторон­ней его природы приводит к двум крайностям: 1) к изучению лек<132>сики как системы вокабул, 2) к изучению только комбинаторики, синтагматики словесных знаков.

Сторонники первой точки зрения сводят значение слова к ста­тически закрепленным за данным звуковым комплексом неиз­меняемым концептам (significatum) или прямым соотносительным связям с внешним миром и «опытом» (designatum). Гипертрофируя номинативную функцию знаков, сущность смысловых изменений слов усматривают исключительно в сдвиге наименований. В иссле­дованиях подобного рода рассмотрению подлежит лишь предмет­ная и понятийная соотнесенность словесного знака, его качествен­ная сторона; количественная же сторона, так называемое «семан­тическое распространение полисемантического слова», актуализа­ция виртуального словесного знака в линейном ряду, в речи пол­ностью игнорируется.

Приверженцы второй точки зрения, наоборот, считают, что лексическое значение слова в системе — фикция17
и сводят сущ­ность знака к его употреблению, к комбинаторике словесного зна­ка в синтагматическом ряду, подменив изучение его значения опре­делением шкалы дистрибуций, сбросив со счетов парадигмати­ческие связи слов, их системное значение. Значение сводится к дистрибуции, но как в случае с разными фонемами, имеющими оди­наковую дистрибуцию, так и в лексике, разные значения, разные лек­сические единицы могут иметь и имеют одинаковую дистрибуцию.

Несмотря на различие в интерпретации значения словесного знака, почти во всех научных направлениях делалась попытка выделить в нем «постоянные» и «переменные» элементы, установить сферу устойчивого и изменчивого в словесном знаке. Так, в тра­диционной семасиологии это различие в лексическом содержании слова подавалось в виде противопоставлений: узуального и окка­зионального (Г. Пауль), прямого и переносного (Г. Стерн), ближнего и дальнего (А. Потебня), значений и употреблений слова (В. В. Ви­ноградов); в функциональной лингвистике в виде «первичной и вторичной семантических функций слова» (Е. Курилович), «знаков языка» и «знаков речи» (Ф. Микуш), «адекватной и случай­ной ценности знака» (С. О. Карцевский), «прямой и смещенной ре­чи» (Л. Блумфилд) и др.

Неоднозначное соответствие формы словесного знака и его содержания было сформулировано в виде принципа «асимметрич­ного дуализма» С. О. Карцевским, который подошел к определению семиологических свойств языковых знаков несколько с иной сто­роны, нежели Ф. де Соссюр.

Первой и необходимой особенностью знака, особенностью, рас­крытой С. О. Карцевским главным образом применительно к сло<133>ву, является то, что он не может не носить дифференциального ха­рактера, в противном случае словесный знак превратился бы в простой сигнал. Сущность семиологической значимости слова сос­тоит не только в дифференциации, но и в отождествлении. Словес­ный знак, будучи образован скрещением этих двух мыслительных рядов (отождествления и дифференциации), может быть отождест­влен или дифференцирован как по своей форме, так и по содержа­нию. Возможность отождествления словесных знаков то по их форме, то по их содержанию приводит к тому, что каждый словес­ный знак является потенциально омонимом и синонимом одно­временно.

Каждый полнозначный словесный знак (имена нарицательные), подобно атому, несет в себе два заряда: положительный (отож­дествляющий, общий) и отрицательный (дифференцирующий, раз­личный). Поэтому словесный знак, как, впрочем, и любой другой знак, из указанного класса знаков может быть одновременно ото­ждествлен с другими знаками и быть от них непременно в чем-то отличным. При новой номинации, т. е. при любом вхождении зна­ка в парадигматический ряд или при сочетании словесных знаков в синтагматическом плане новое включается как «новой род ста­рого вида». В силу этого основным принципом структурной ор­ганизации системы номинаций являются два противоположных, но всеобщих принципа: 1) принцип включения словесных знаков по их смысловому содержанию при парадигматических отношениях; 2) принцип семантической (смысловой) совместимости в линейном ряду.

Таким образом, словесным знакам свойственна двойная струк­турная организация — парадигматические (оппозиционные) от­ношения, обеспечивающие номинативно-классификационную дея­тельность языка, и синтагматические (контрастирующие) связи, удовлетворяющие потребностям его синтагматической деятель­ности. Соответственно каждому словесному знаку присуща как номинативная ценность — способность называть, обозначать предметы, явления, их свойства и действия, так и синтагматическаявалентность — способ­ность в силу своей семантики вступать в разные лексические связи в синтагматическом ряду. В языке словесные знаки в зависимости от соотношения этих двух функций могут быть разделены на полнозначные (полные знаки), обладающие как номинативной, так и синтагматической ценностью (имена нарицательные), и семанти­чески неполнозначные (имена собственные), у которых номинатив­ная ценность является превалирующей; к особому классу словес­ных знаков можно отнести так называемые дейктические слова — заместители полных словесных знаков: личные, указательные ме­стоимения, наречия места, времени, обозначающие координаты ре­чевого акта, семантика которых полностью раскрывается в син­тагматическом ряду. Кроме того, в языке есть словесные знаки, не<134> обладающие номинативной ценностью, а всецело выполняющие синтагматическую функцию в языке — союзы, связки, предлоги. Интересно отметить, что даже в классе полнозначных слов, обладающих как номинативной, так и синтагматической ценностями, их соотношение различно. Так, в именных лексемах, выражающих в основном понятие предметности, номинативная ценность прева­лирует над синтагматической, поэтому в содержание именных лексем входят такие признаки семантических разрядов и категорий слов, как 'одушевленность — неодушевленность', 'исчисляемость — неисчисляемость', 'лицо — нелицо' и т. п. В семантике глагольных лексем, в самом лексическом значении отражены дву­сторонние или трехсторонние отношения: действия к его агенту, действия к объекту или к тому и другому одновременно.

Итак, словесный знак резко противостоит другим языковым знакам по характеру своего знакового значения, последнее скла­дывается из семантических признаков разной степени обобщенно­сти.

В содержании словесного знака можно строго разграничить: конкретное содержание, свойственное индивидуальному знаку, ка­тегориально-семантическое содержание, присущее семантическим категориям слов, и грамматическое, свойственное самым крупным в языке классам слов. Соответственно полнозначный словесный знак выстраивается в три ряда семантических отношений — лек­сические парадигмы, семантические категории и лексико-грамматические разряды слов — части речи. Лексическая абстракция, в отличие от грамматической, носит ступенчатый характер, склады­вается из нескольких рядов признаков, различных по степени своей обобщенности.

При этом каждая из ступеней абстракции имеет подчиненную связь с вышестоящей и подчиняющую — с нижестоящей: целое составляется путем включения нижестоящей в вышестоящую сту­пень абстракции. Например, в значение англ. man 'мужчина' входят семы 'предметность', 'одушевленность', 'лицо', 'муж­ской пол'; означаемое словесного знака man может быть опреде­лено следующим образом: 'предмет, одушевленный, относящийся к человеческому роду, мужского пола, взрослый'.

Специфика полнозначного словесного знака заключается в характере его означаемого, включающего в себя собственное значение знака, обозначение и значимость в парадигматике, собственное значение и смысл («семантическое приращение» в синтагматике).

Итак, естественный язык как особая органически целостная семиотическая система обладает большим своеобразием. Специфи­ка языковых знаков создается прежде всего тем, что естествен­ный язык служит средством познания объективного мира и орга­низации речемыслительной деятельности человека. Языковые зна­ки, обладающие основными семиологическими функциями обобще<135>ния, различения, интеграции и дифференциации, обеспечивают номинативно-классификационную деятельность языка. Знаки любой другой семиотической системы не имеют функции обобще­ния и интеграции, не обладают номинативной функцией.

Способность языкового знака совмещать в себе как дифферен­цирующие, так и интегрирующие семиологические функции (так называемые полные знаки), свойство знаков вступать друг с другом в смысловые связи в линейном ряду создает возможность порождения бесконечного числа новых знаков и новых семантичес­ких значимостей — свойство, присущее исключительно естест­венному языку или построенным на его основе символическим языкам наук. Это свойство языковых знаков обеспечивает синтаг­матическую деятельность языка.

В основу определения типов языковых знаков, очевидно, может быть положен характер семиологических функций знака, обусловливающий, в свою очередь, тип означаемого, знакового значения. Могут быть выделены:

а) языковые знаки, которым в большей мере свойственна дифференцирующая функция, например, фонемы;

б) языковые знаки, в которых отождествляющая функция пре­валирует над дифференцирующей — грамматические морфемы и модели синтаксических и семантических связей языковых единиц;

в) языковые знаки, которым присущи как дифференцирующая, так и обобщающая функции, так называемые полные знаки (собственно знаки) — слова, словосочетания, предложения.

Помимо функциональных отличий языковых знаков, семиоти­ческой системе естественного языка, глобальной по своей сущности, присуща особая структурная организация;

а) двойное членение языка, создающее основное своеобразие структурной организации языковых знаков;

б) двойная структурная организация языковых элементов — парадигматические смысловые отношения знаков и их синтагмати­ческие семантические связи;

в) наличие «словаря» и «грамматики» в системе языка.

1. Л. А. Абрамян. Семиотика и смежные науки. — «Изв. АН АРМ. ССР», 1965, №2.

2. Л. А. Абрамян. Гносеологические проблемы теории знаков, Ере­ван, 1968.

3. Э. Г. Аветян. Природа лингвистического знака. Ереван, 1968.

4. Архив К. Маркса и Ф. Энгельса, т. IV. 1935.

5. Л. В. Баженов, Б. В. Бирюков. Семиотика и некоторые аспек­ты языка и мышления, — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.

6. Л. Блумфилд. Язык. М., 1968.

7. М. Блэк. Лингвистическая относительность (Теоретические воззре­ния Б. Л. Уорфа). — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.<136>

8. Т. В. Булыгина. Особенности структурной организации языка как знаковой системы и методы ее исследования. — В сб. «Материалы к кон­ференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967.

9. И. Вaxeк. Лингвистический словарь пражской школы. М., 1964.

10. А. А. Ветров. Лингвистика, логика, семиотика. «Вопросы философии», 1967, №2.

11. А. А. Ветров. Семиотика и ее основные проблемы. М., 1968.

12. В. Н. Волошинов. Марксизм и философия языка. Л., 1929.

13. Л. С. Выготский. Избранные психологические исследования. М., 1956.

14. Л. С. Выготский. Мышление и речь. М. — Л., 1934.

15. Л. С. Выготский. Развитие высших психических функций М., 1960.

16. М. М. Гухман. Лингвистическая теория Л. Вейсгербера.— В сб.: «Вопросы теории языка в современной зарубежной лингвистике». М., 1961.

17. М. М. Гухман. Э. Сепир и «Этнографическая лингвистика». — ВЯ, 1954, №1.

18. А. Ф. Демьяненко. О методологических направлениях семио­тики и о связи мышления и языка. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.

19. Л. Ельмслев. Метод структурного анализа в лингвистике. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

20. Л. Ельмслев. Пролегомены к теории языка. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

21. А. А. Зализняк. Опыт анализа одной относительно простой знако­вой системы. — В сб.: «Структурно-типологические исследования». М., 1963.

22. В. А. Звегинцев. Глоссематика и лингвистика.—В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

23. В. А. Звегинцев. Значение и понимание с точки зрения машины. — В сб.: «Теоретические проблемы прикладной лингвистики», М., 1965.

24. В. А. Звегинцев. Очерки по общему языкознанию. М., 1962.

25. В. А. Звегинцев. Семасиология. М., 1957.

26. А. А. Зиновьев. Об основах абстрактной теории знаков.— В сб.: «Проблемы структурной лингвистики». М., 1963.

27. Вяч. Вс. Иванов. Лингвистика и гуманитарные проблемы семио­тики. — «Изв. АН СССР». Серия литературы и языка, т. XXIII, вып. 3, 1968.

28. Вяч. Вс. Иванов. Язык в сопоставлении с другими средствами передачи и хранения информации. — В сб.: «Прикладная лингвистика и машинный перевод». Киев, 1962.

29. Э. В. Ильенков. Идеальное. «Философская энциклопедия», т. II. М., 1962.

30. С. О. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX ве­ков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

31. С. Д. Кацнельсон. Содержание слова, значение, обозначение. М. — Л., 1964.

32. Г. Клаус. Сила слова. М., 1967.

33. В. И. Ленин. Материализм и эмпириокритицизм. Сочинения, т. 14.

34. А. А. Леонтьев. Слово в речевой деятельности. М., 1965.

35. А. А. Леонтьев. Языковой знак как проблема психологии. — В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода»», М., 1967.

36. А. Мартине. О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.<137>

37. А. Мартине. Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингви­стике», вып. 3. М., 1963.

38. В. В. Мартынов. Кибернетика, семиотика и лингвистика. Минск, 1967.

39. М. Б. Митин. Материальное и идеальное. «Вопросы философии», 1962, №2.

40. В. П. Мурат. Глоссематическая теория. — В кн.: «Основные направ­ления структурализма». М., 1964.

41. И. С. Нарекий. Современный позитивизм. М., 1961.

42. А. М. Пешковский. В чем же, наконец, сущность формальной грамматики? — В кн.: А. М. Пешковский. Избранные труды. М., 1952.

43. В. Поржезинский. Введение в языковедение. Изд. 4. 1916.

44. И. И. Ревзин. О структурной лингвистике и семиотике. «Вопросы философии», 1964, №4.

45. Л. О. Резников. Гносеологические вопросы семиотики. Л., 1964.

46. Л. О. Резников. Гносеология прагматизма и семиотика Ч. Морриса. «Вопросы философии», 1963, №1.

47. А. А. Реформатский. Проблема фонемы в американской лингви­стике. «Уч. зап. Моск. гор. пед. ин-та», т. V, вып. 1, 1941.

48. А. А. Реформатский. О перекодировании и трансформации ком­муникативных систем. — В сб.: «Исследования по структурной типоло­гии». М., 1963.

49. В. Скаличка. Асимметричный дуализм языковых единиц. — В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.

50. Н. А. Слюсарева. Теория ценности единиц языка и проблема смысла.— В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая систе­ма особого рода». М., 1967.

51. А. И. Смирницкий. К вопросу о слове (проблема «тождества сло­ва»). «Труды Ин-та языкознания АН СССР», т. IV, 1954.

52. Ф. Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

53. Ю. С. Степанов. Структура современной семиотики. — В сб.: «Ма­териалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967.

54. Л. В. Уваров. Образ, символ, знак. Минск, 1967.

55. А. А. Уфимцева. Слово в лексико-семантической системе языка. М., 1968.

56. А. Шафф. Введение в семантику. М., 1963.

57. Г. П. Щедровицкий. О методе исследования знаковых систем. — В сб.: «Семиотика и восточные языки». М., 1967.

58. Г. П. Щедровицкий, В. В. Садовский. О характере основ­ных направлений исследования знака в логике, психологии и языко­знании. — В сб.: «Новые исследования в педагогических науках», вып. 2. М., 1964.

59. Г. П. Щедровицкий. Что значит рассматривать язык как знако­вую систему? — В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знако­вая система особого рода»». М., 1967.

60. L. Antal. The questions of meaning. The Hague, 1963.

61. Н. Âasilius. Neo-Humboldtian Ethnolinguistics. «Word», 1952, v. 8.

62. E. Benveniste. Nature du signe linguistique. «Acta Linguistica», 1939, v. 1, ¹1.

63. L. von Âertalanffy. Definition of the symbol. «Psychology and the Science» (ed. by I. R. Royce). N. Y., 1965.

64. L. Âloomfield. Language or Idias. «Language», 1936, ¹2.

65. Е. Âuyssons. La communication et l'articulation linguistique. Bruxelles, 1967.

66. Е. Âuyssens. Les langages et le discours. Broxelles, 1943.<138>

67. Е. Âuyssens. La nature du signe linguistique. «Acta Linguistica», 1940, v. 2, ¹2.

68. К. Âühler. Sprachtheorie. Die Darstellungs-funktion der Sprache. Jena, 1934.

69. R. Ñarnap. Der logische Aufbau der Welt. Berlin, 1928.

70. R. Carnap. Introduction to semantics. Cambridge (Mass.), 1948.

71. R. Ñarnap. Logische Syntax der Sprache. Vienna, 1934.

72. R. Carnap. Meaning and necessity. A study in semantics and modal logic. Chicago, 1956.

73. Е. Ñassirer. Philosophic der symbolischen Formen. Bd. I. Die Spra­che. Berlin, 1923.

74. N. Chomsky. The logical basis of linguistic theory. «Preprints of Pa­pers for Ninth International Congress of Linguists». Cambridge (Mass.), 1962.

75. G. Frege. Über Sinn und Bedeutung. «Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik», 1892, Bd. 100.

76. A. W. Gardiner. The theory of speech and language. Oxford, 1931.

77. W. Haas. On defining linguistic units. — TPS, 1954.

78. E. Íusserl. Logische untersuchungen, Bd. II. Halle, 1922.

79. G. Ipsen. Sprachphilosophie der Gegenwart. Berlin, 1930.

80. G. Êlaus. Semiotik und Erkenntnistheorie. Berlin, 1963.

81. E. Êoschmieder. Die Structurbildenden Eigenschaften sprachlicher Systeme. «Die Welt der Slaven», 1957, ¹11.

82. E. Êuryłowicz. Linguistique et theorie du signe. «Journal de Psychologie», 1949, 42.

83. E. Lerch. Vom Wesen des sprachlichen Zeichens. «Acta Linguistica», 1939, v. I, ¹3.

84. A. Martinet. La double articulation linguistique. — TCLG, 1949, v. 5.

85. Ñh.W. Morris. Foundations of the theory of signs. «International En­cyclopedia of United Science». Chicago, 1938, v. I, ¹2.

86. Ñh. W. Morris. Signification and significance. Cambridge (Mass.), 1964.

87. Ñh. W. Morris. Signs, language and behaviour. N. Y., 1946.

88. С. К. Ogden, I. A. Richards. The meaning of meaning. London, 1923.

89. Ñh. S. Pierce. Collected Papers. Cambridge (Harvard University), 1931.

90. L. Prietо. Massages et signaux. Paris, 1964.

91. W. Qnine. From a logical point of view. Cambridge (Mass.), 1953.

92. В. Russel. Human knowledge. Its scope and limit. London, 1948.

93. W. Schmidt. Lexikalische und actuelle Bedeutung. Berlin, 1963.

94. A. Sechehaye. Ch. Bally, H. Freis. Pour l'arbitraire du signe. «Acta Linguistica», 1940, v. 2, ¹2,

95. H. Spang-Hanssen. Recent theories on nature of language sign. — TCLC, 1954, v. 9.

96. J. Trier. Der deutsche Wortschatz im Sinnbezirk des Verstandes. Hei­delberg, 1931.

97. S. Ullmann. Semantics. An introduction into the science of meaning. Oxford, 1962.

98. S. Ullmann. The principles of semantics. Glasgow, 1957.

99. W. W. Urban. Language and reality. London, 1939.

100. L. Weisgerber. Die Bedeutungslehre — ein Irrweg der Sprachwissenschaft? «Germanisch-Romanische Monatsschrift», 1927, Bd. XVI.

101. L. Weisgerber. Das Gesetz der Sprache als Grundlage des Sprachstudium. Heidelberg, 1951.

102. L. Weisgerber. Von den Kräften der deutschen Sprache, Bd. I — IV. Düsseldorf, 1951—1954.

103. L. Wittgenstein. Tractatus Logico-philosophicus. London — N. Y., 1922

104. Zeichen und System der Sprache. Berlin. Bd. I, 1961; Bd. II, 1962; Bd. III, 1966.<139>

Определение языка как средства коммуникации, представляю­щего собой систему знаков, которое после Соссюра стало обще­принятым среди лингвистов, не дает критерия, по которому мож­но было бы отличить язык от других семиотических систем. Нап­ротив, оно подразумевает, что любая коммуникативная система знаков может называться «языком», так что приведенное выше определение относится, собственно, ко всякой семиотической сис­теме. В то же время Соссюр был первым из лингвистов, кто про­возгласил необходимость создания семиологии — общей науки, изучающей знаковые системы. Здесь наблюдается определенное противоречие, на которое обратил внимание Ж. Мунен [64]: если всякая система знаков является «языком» и если лингвистика — это наука о языке, то, по определению, семиология не может существовать как отдельная наука; в то же время, в силу того, что человеческие языки представляют собой лишь специальный вид знаковых систем (важнейший из этих систем, как пишет Соссюр), человеческие языки должны изучаться отдельно от других семио­тических систем и наряду с методами, определяемыми свойства­ми, общими для языка и других систем знаков, использоваться методы, определяемые специфическими свойствами языка.

Очевидно, что определение специфических признаков языка, отличающих его от других объектов того же рода, и, соответствен­но, положительное или отрицательное решение вопроса о при­надлежности той или иной знаковой системы к типу «язык» зависит от того, какое именно содержание apriori вкладывается в это понятие. Так, например, возможность отнести к типу «язык» ком­муникативные системы животных, естественно, непосредственно зависит от того, отождествляется ли по определению понятие «язык» с понятием «коммуникация» или, опять же по определению, содержание этого понятия ограничивается отношением к специфи­чески человеческим формам общения [46, 7; 70, 50]. С другой стороны, согласившись, например, считать достаточным опреде­ление языка, предложенное логиками Карнаповской школы, «язык — это система знаков и правил их употребления»18
, мы должны будем считать языком различные системы математической логики и другие системы, удовлетворяющие этому определению; и обратно, заранее отнеся математическую символику к типу «язык», мы обязаны удовлетвориться приведенным выше общим определением, исключив из характеристики языка более специ­фические признаки его структурной организации.<140>

В этом случае вопрос об определении «differentiaspecifica» языка, отграничивающем его от других объектов, принадлежа­щих к тому же «genusproximum» (т. е. к классу семиотических сис­тем), очевидно, превращается в чисто терминологическую проб­лему.

Можно, однако, поставить вопрос иначе — так, как это делает в цитированной выше работе А. Шафф [70, 51]: соответствует ли расширение либо сужение содержательного объема понятия «язык» действительному положению вещей, являются ли различия между орудиями коммуникации, которые, как говорит Мартине, «мы хотели бы назвать языками» [59, 20], и другими сопоставимы­ми с ними объектами действительно настолько существенными, что было бы уместно и терминологическое разграничение соот­ветствующих понятий, либо, напротив, этими различиями сле­дует пренебречь для того, чтобы называть существенно сходные объекты одним и тем же названием?

При такой постановке вопроса возникает задача определения критерия существенности тех или иных признаков семиотических систем. Без этого критерия определение специфики языка может превратиться в простое перечисление более или менее случайных признаков, замеченных в процессе наблюдения над тем, что по традиции считалось предметом лингвистики.

Поскольку любой знак представляет собой структуру, обра­зованную из означающего и означаемого (соответственно, в каж­дом коде может различаться план выражения и план содержания), в основу классификации знаков могут быть положены признаки, характеризующие их 1) со стороны выражения, 2) со стороны со­держания и 3) с точки зрения типа отношения между сущностя­ми этих двух планов.

Субстанциональная характеристика плана выраже­ния имеет в виду физическую природу передаваемых сигналов19
, т. е. признак, характеризующий сам канал информации20
. Если отвлечься от возможности существования таких особых способов человеческого общения, которые не связаны с пятью органами<141> чувств21
(ср. возникший в последнее время интерес к проблеме телепатического общения), можно констатировать, что прин­ципиально возможно разделение знаков на пять типов в зависи­мости от способа их восприятие при помощи слуха, зрения, ося­зания (ср. Брайлевский алфавит для слепых), обоняния (типичным знаком этого рода, используемым в человеческом обществе, яв­ляется запах этилмеркаптана, который употребляется в шахтах в качестве предостерегающего сигнала для шахтеров; ср. семио­тическую интерпретацию некоторых других примеров использо­вания запахов в [11; 73]), вкуса (возможность использования в человеческом обществе вкусовых сигналов является скорее те­оретической, чем практической; ср., впрочем, не вполне бесспор­ные примеры в [11]). Знаки двух наиболее важных для человека типов, слуховые и зрительные22
, могут быть подвергнуты даль­нейшей классификации в зависимости от способа производства знаков. Так, некоторые исследователи выделяют вокально-слу­ховые и инструментально-слуховые знаки, а также (среди зри­тельных, а иногда и среди слуховых) — преходящие, т. е. исче­зающие сразу же после возникновения, и продолжительные зна­ки, которые, возникнув, сохраняются определенное время (см. [62], откуда мы заимствуем некоторые примеры).

К преходящим зрительным знакам относятся разного рода жесты и мимика у людей и животных (например, экспрессивное использование движения в танце или жесты, ориентирующие в пространстве, как указание пальцем у человека). Жесты могут образовать систему мимической речи (ср. определенные виды об­щения глухонемых, с одной стороны, и развитую семиотическую систему танца у пчел — с другой).

Продолжительными зрительными знаками являются, например, следы на земле, дорожные указатели, стрелки, а также различ­ные знаки, указывающие на принадлежность к определенной со­циальной группе (гербы, военные знаки отличия и т. п.). К этой же категории относятся и произведения изобразительного искус­ства — скульптуры, живописи и графики. Систему продолжитель­ных оптических знаков образует и письмо, первоначально осно­ванное на изображении обозначаемых предметов, а затем прошед­шее длинный путь развития в сторону все большего сближения со звуковым языком.

Важнейшее средство человеческого общения — звуковой язык, а также некоторые коммуникативные системы животных<142> (например, система криков у гиббонов или достигающие доволь­но высокой ступени развития системы звуковых сигналов, свя­занных с инстинктом продолжения рода у некоторых пород птиц), использующие знаки, производимые при помощи голосо­вого аппарата существа, посылающего сигналы, относятся к сис­темам вокально-слуховых знаков.

Инструментально-слуховые знаки используются, естествен­но, только в человеческом обществе. Сюда относятся, например, военные сигналы разных народов и эпох производимые при по­мощи бубнов и труб. Возможность передачи сигналов этого рода на большие расстояния используется в такназываемом «языке барабанов» некоторыми племенами Центральной и Западной Аф­рики, Центральной и Южной Америки, Полинезии и Ассама (см. подробнее [11]. Там же ссылки на специальную литературу). Чрезвычайно сложным и развитым кодом инструментально-слу­ховых знаков является музыка.

Слуховой характер знаков до сравнительно недавнего време­ни был связан с быстрым затуханием соответствующих сигналов. С изобретением граммзаписи и магнитофонов появилось средство длительного хранения информации, передаваемой с помощью во­кально-слуховых знаков.

Очевидно, что определение самого канала информации не яв­ляется достаточной характеристикой того или иного кода, так как, во-первых, сигналы, имеющие одну и туже физическую при­роду, могут образовать заведомо различные знаковые совокуп­ности (ср., например, музыку и звуковой человеческий язык) и, во-вторых, одна и та же знаковая система может манифестировать­ся при помощи сигналов различной физической природы (ср., например, устную и письменную разновидность системы, называе­мой «русским языком», или системы, лежащие в основе текста, закодированного при помощи точек, тире и пробелов, и текста, закодированного при помощи звуковой разновидности азбуки Морзе, т. е. такие системы, полная изоморфность которых не под­лежит никакому сомнению).

Исследователи по-разному интерпретируют эту возможность. В глоссематике принято считать различные субстанции выраже­ния равноправными средствами реализации одной и той же фор­мы выражения, вполне безразличными для этой последней — ср., например, замечания Ульдаля: «Язык, «lalangue» в отличие от «laparole» есть нечто отличное от той субстанции, в которой он манифестируется, абстрактная система, не определяемая суб­станцией, но, напротив, формирующая субстанцию и определяю­щая ее как таковую... Только различение формы и субстанции способно объяснить возможность существования в одно и то же время речи и письма как выражения одного и того же языка. Ес­ли бы какая-либо из этих двух субстанций — воздушный поток или поток чернил, была бы неотъемлемой частью самого языка,<143> было бы невозможно переходить от одной субстанции к другой, не изменив языка» [77, 147].

Многие авторы, однако, склонны считать лишь одну субстан­цию выражения (для языка — звуковую) основной, первичной, в то время как другие субстанции (для языка, в частности, гра­фическую) — вторичными, производными, «паразитарными» [14, 460—461; 15, 370; 47 и др.]. Иногда говорят о различных разно­видностях одного и того же кода, реализованных при помощи различных каналов информации, как о его субкодах, среди ко­торых один, наиболее часто употребляемый, является главным субкодом. Так, различаются пять различных субкодов языка: 1) зрительный преходящий субкод — мимическая речь глухо­немых, 2) зрительный продолжительный субкод — письмо, 3) главный, вокально-слуховой субкод — устный язык, 4) ин­струментально-слуховой субкод — язык бубнов, 5) тактильный субкод — алфавит Брайля для слепых [62, 13].

Как кажется, следует согласиться с Й. Вахком, обратившим внимание на принципиальное различие между письмом и фоне­тической транскрипцией: если траксрибированный текст пред­ставляет собой не знак внешнего мира, но знак знака внешнего мира, т. е. знак второго порядка, то письменный текст является знаком первого порядка, непосредственно соотносимым с обоз­начаемой действительностью (хотя исторически, будучи quasi-транскрипцией, это был знак второго порядка) [6; 78].

Из этого различия вытекает неправомерность отождествления отношения между нотами и звуками как двумя переменными, в которых проявляется музыкальная форма, с отношением между графической и звуковой субстанциями, в которых проявляется языковая форма — отождествления, из которого исходят, напри­мер, Р. Якобсон и М. Халле, полемизируя с глоссематической концепцией отношения между «формой» и «субстанцией» [28, 244]. Мнение о том, что «для музыки письменность остается вспо­могательным средством, долговременной памятью», в то время как «в большинстве жанров литературы письменная форма со­вершенно оттеснила устную, с очевидными последствиями этого процесса» [12, 34] представляется поэтому вполне справедливым23
.

Можно, очевидно, констатировать, что в то время как опре­деленная субстанция выражения оказывается существенным признаком для отнесения некоторых семиотических систем к тому или иному типу (ср. системы, называемые «живопись», «музыка», «хореография» и т. п.), для других систем физическая природа сигналов является несущественной.<144>

Впрочем, именно сама эта способность «трансмутироваться из одного набора знаков в другой»2
4 может служить одной из типологических характеристик естественного человеческого язы­ка.

Признаки, характеризующие знаки с точки зрения содер­жания передаваемых сообщений, лежат в основе существую­щих функциональных классификаций знаков. Большинство из них восходит к классификации, предложенной австрийским пси­хологом К. Бюлером, который выделял — в зависимости от то­го, какой из трех основных элементов коммуникации (отправи­тель, адресат или сам предмет сообщения) находится на первом плане — три категории знаков: «симптомы», т. е. знаки, имеющие экспрессивную функцию и выражающие «внутреннюю сущность посылающего», «сигналы», т. е. знаки, имеющие апеллятивную функцию «в силу своего обращения к слушающему, внешнее и внутреннее поведение которого ими направляется», и, наконец, «символы», т. е. знаки, имеющие репрезентативную функцию «в силу своей ориентации на предметы и материальное содержание» [4, 26].

Модификацией бюлеровской модели является классификация знаков, предложенная польским языковедом Тадеушем Милевским [62, 13 и сл.], который различает два основных типа знаков: «симптомы» и «сигналы», а среди этих последних — семантичныеобращения» (asemantyczneapele) и «семантические сигналы»25
. Различие между «асемантичными обращениями» и «семантически­ми сигналами» состоит в различном отношении к действительно­сти: если «семантические сигналы» отсылают адресата к некоторо­му явлению окружающего мира и имеют индивидуальный, объек­тивный характер, то «асемантичные обращения» не относятся к<145> явлениям внешнего мира, а имеют целью определенным образом воздействовать на душевное состояние и поведение адресата. Типичными кодами такого рода являются, например, классиче­ская и романтическая музыка ХVIII и XIX вв., основная функция которой состоит в эмоциональном воздействии на слушателей, танец, а в области изобразительного искусства — орнаменталь­ная и абстрактная живопись XX в.

С теорией Бюлера связана и модель Э. Кошмидера [53—56], который в поисках столь же объективной основы исследования плана содержания отдельных языков, какую представляет для фонологии общая фонетика, предложил в качестве универсаль­ной характеристики ноэтического поля языка схему, определяю­щую это ноэтическое пространство в терминах трех измерений: логического, онтологического и психологического.

Первое измерение, которое Кошмидер называет «логическим измерением номинации» («dielogischeDimensionderNennung»), связано с обозначением понятий; операция называния имеет от­ношение к вопросу «как называется?», но не к вопросам типа «правда ли, что...?» («ist es wahr, daß...?»).

Второе измерение, которое Кошмидер называет «dieontologischeDimensionderVerzeitung», предполагает соотнесение с дейст­вительностью, в частности наличие или отсутствие прикрепленности к некоторому данному пункту времени и пространства; в рамках этого измерения различаются высказывания, истинные, так сказать, для «hicetnunc», и высказывания вневременного ха­рактера (типа люди смертны
или квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов).

Наконец, в рамках третьего измерения —«diepsychologischeDimensionderLeistung» — различаются, в соответствии с бюлеровской моделью, три основных элемента языковой коммуникации: а) выражение (то, что связано с самим посылающим, говорящим), б) побуждение (обращение) (то, что ориентировано на воспринима­ющего) и в) сообщение (ориентирующееся на нечто внешнее по отношению к участникам акта коммуникации).<146>

Следует, очевидно, согласиться с Кошмидером в том, что очер­ченное пространство доступно любому, даже самому примитивному человеческому языку. Вместе с тем нельзя не заметить, что некоторые области этого пространства принципиально чужды другим семи­отическим системам, в частности, таким полярным типам, как известные коммуникативные системы животных, с одной стороны, и символическая логика — с другой. Так, коммуникативные сис­темы животных ограничиваются сферами 2а, За и 3б (не случайно животные сравнительно легко могут научиться понимать знаки человеческого языка, связанные с этими сферами), в то время как языку математической логики, ограничивающемуся сферами 1, 2б26
и 3в, напротив, принципиально недоступны сферы 2а, За и 3б. Любопытно, что именно области, отделяющие естественный человеческий язык от коммуникативных систем животных, объ­единяют его с искусственными системами типа символической ло­гики, что, конечно, далеко не случайно.

Следует заметить, что лишь для некоторых знаковых систем принадлежность к тому или иному типу определяется характе­ром предусмотренных данной системой сообщений. Так, напри­мер, классическая музыка XVIII и XIX вв. (но не «программная музыка» XX в.) может характеризоваться как система знаков, принадлежащих к типу «асемантичных сигналов» (по Милевскому). К тому же типу относится орнаментальная живопись или абстрактная живопись XX в. Что касается естественного чело­веческого языка, то сфера его применения, очевидно, не ограни­чивается какой-либо одной областью возможных сообщений. Но именно эта особенность языка (исследователи отмечали ее в сле­дующих утверждениях: «язык — это способность сказать все» [14, 452; 31, 62], «ноэтическое поле кодов, традиционно называе­мых языками, совпадает со всеми мыслимыми смыслами» [69, 44], «язык — это семиотика, на которую можно перевести все другие семиотики» [8, 364]) и меняет считаться важнейшим отли­чительным свойством естественного человеческого языка, де­лающим его действительно уникальным явлением среди всех со­поставимых с ним объектов.

Кроме качественной характеристики сообщений, предусмат­риваемых тем или иным кодом, следует учитывать и их количест­венную характеристику, разделяющую коды на два основных ти­па: на коды с относительно небольшим, во всяком случае с огра­ниченным числом сообщений («системы с фиксированным списком сообщений или системы нерасширяющихся сообщений», по тер­минологии Н. И. Жинкина) и коды с неограниченным количест­вом сообщений («системы расширяющихся сообщений с изменяю­щимся языком») [10]. Натуральные человеческие языки принад<147>лежат ко второму типу. Как мы увидим ниже, именно с этим свя­заны некоторые важные особенности структурной организации языка.

Тип отношения между материальной формой знака и обозна­чаемым им объектом послужил основанием для классификации знаков, предложенной одним из пионеров семиотики американским философом и психологом Ч. С. Пирсом. Пирс выделял три основ­ных типа знаков в зависимости от характера связи с обозначае­мыми объектами: 1) знаки-индикаторы, или «индексы», 2) «иконы» и 3) «символы». «Индекс» связан с объектом, на который он «указывает», отношением фактической, естественной смежности, «иконический знак» связан с «изображаемым» объектом отношением естественного сходства и, наконец, «символ» характе­ризуется отсутствием необходимой естественной связи с обозна­чаемым объектом. Связь между означающим и означаемым сим­вола основана на произвольной, конвенциональной смежности. Таким образом, структура символов и индексов подразумевает отношение смежности (искусственного характера — в первом случае, естественного — во втором), в то время как сущность иконических знаков составляет сходство с изображаемым объектом. С другой стороны, индексы представляют собой един­ственный тип знаков, употребление которых с необходимостью предполагает актуальное соприсутствие соответствующего объек­та, и по этому признаку они противопоставлены как символиче­ским, так и иконическим знакам, связь которых с обозначаемым объектом имеет замещающий характер.

Противопоставления между названными тремя типами знаков можно было бы для наглядности изобразить в следующей схеме (которая, впрочем, как мы увидим ниже, нуждается в некоторых уточнениях):

<148>

Следует иметь в виду, что различие между названными тремя типами знаков не имеет абсолютного характера: в основе деления множества знаков на иконические знаки, индикаторы и символы лежит не наличие или абсолютное отсутствие сходства либо смеж­ности между означающим и означаемым и не чисто естественный, либо чисто конвенциональный характер связи между этими двумя составляющими знака, но лишь преобладание одного из этих факторов над другими. Так, Пирс говорит об «иконических зна­ках, в которых принцип сходства комбинируется с конвенциональ­ными правилами», отмечает, что «трудно, если не невозможно, при­вести пример знака, имеющего характер чистого индикатора, рав­но как найти знак, абсолютно лишенный индикативного качества».

Действительно, никакое семантическое отношение, очевидно, не может быть полностью иконическим, так как, по замечанию Хоккета, «если символ чего-нибудь является полностью икони­ческим, он не отличим от оригинала и, таким образом, является оригиналом» [47]. Примеры «конвенциональной иконичности» раз­личных знаковых систем хорошо известны (ср., например, различ­ные технические приемы, касающиеся законов перспективы, ус­воение которых является необходимым условием понимания зри­телем картин той или другой школы живописи27
; различие ме­жду правилами изображения отрицательных персонажей только в профиль в некоторых живописных традициях и только enface в искусстве древнего Египта [48]; несходство японской картины, изображающей гору, и типичной европейской картины, изобра­жающей такого же рода гору, на которое обращает внимание Се­пир: оба изображения исходят из различных исторических тра­диций и, хотя и то и другое отражает одно и то же явление природы и в равной мере стремится его «имитировать», и то и другое совпа­дает с ним не более, чем изображение бури в увертюре к опере Россини «Вильгельм Тель» совпадает с настоящей бурей [24, 7]; сов­мещение иконических и символических элементов в такой, напри­мер, системе, как дорожная карта28
и т. п.).

Что касается «индикаторов», то и в знаках этого типа (если только они не являются «симптомами» в смысле Милевского) принцип непосредственного указания совмещается с элементом условности: даже такой типичный индикатор, как указание паль<149>цем, может иметь в разных культурах различное значение (так, для некоторых племен Южной Африки указание пальцем на объ­ект равносильно его проклятию) [48].

С другой стороны, слишком категорическое утверждение об абсолютной арбитрарности языковых знаков, на которой так на­стаивал Ф. де Соссюр, оставляет в тени разнообразные виды ико­ничности, в той или иной степени характеризующие язык, а также в большей или меньшей мере присущие языковым знакам раз­ных типов свойства знаков-индикаторов.

В работе, исследующей язык в его иконическом аспекте, Р. О. Якобсон обращает, в частности, внимание на такую связь между формой и значением языковых знаков, которую можно было бы назвать «диаграмматической» (по классификации Пирса, иконические знаки делятся на изобразительные знаки, или «образы»,— к таким знакам в языке относятся различные ономатопоэтические слова — и «диаграммы», т. е. знаки, сущность которых состоит в том, что сходство между означающим и означаемым касается только отношений между их частями). По наблюдениям Якобсона, временной порядок, характеризующий структуру язы­кового высказывания, стремится отразить «порядок», существую­щий во внеязыковой действительности — идет ли речь о временной последовательности описываемых событий или об определен­ных иерархических отношениях в структуре референта. Так, например, можно говорить об иконическом характере связи между формой высказывания пришел, увидел, победил
и реальными собы­тиями, которые оно описывает, так как последовательность одно­родных глагольных форм соответствует последовательности дей­ствий Цезаря [48]. Подобным образом, нормальная последователь­ность двух связанных при помощи сочинения существительных во фразе Президент и Государственный секретарь приняли уча­стие в беседе
является отражением соответствующего различия в официальном положении политических персонажей, о которых идет речь [27, 388]29
(в этой связи можно напомнить об английской поговорке lastbutnotleast 'последнее по счету, но не по важности', свидетельствующей об отчетливо осознаваемом говорящими «диаграмматическом» характере связи между последовательностью ча­стей высказывания и относительной значимостью соответствующих референтов). Тенденция к диаграмматической иконичности лежит в основе различных грамматических универсалий, касающихся правил сочетания частей сложного предложения, последователь<150>ности членов предложения, а также и правил, относящихся к морфемному синтаксису30
.

Элемент иконичности можно усматривать в таком, например, способе выражения грамматических значений, как частичная или полная редупликация корня в формах множественного числа, ите­ратива, дуратива или аугментатива в различных африканских и американских языках — ср., например, в языке хауса: iri 'сорт, вид' — мн. ч. iri-iri; biri 'обезьяна' — мн. ч. biriri; bisa 'живот­ное' — мн. ч. bisaisai; dabara 'совет' — мн. ч. dabar-bara; tafi 'идти', buga 'бить'; kashe 'убивать' — интенс. формы tattafi, bubbuga, kakkashe; fi 'превосходить' — fifita 'намного превос­ходить'; sani 'знать' — sansani 'точно знать'; ср. также русск. ждал-ждал
(т. е. 'долго ждал'), далеко-далеко
(т. е. 'очень далеко'), синий-синий
(т. е. 'интенсивного синего цвета'). Впрочем, в том же хауса31
удвоение прилагательного используется для обозначе­ния ослабления качества (так, ja означает 'красный', aja-ja — 'красноватый'), что свидетельствует о том, что характер ассоциа­ции между названным формальным средством и соответствующим значением не является столь «естественным», как может показать­ся на первый взгляд. Вообще говоря, наличие иконического типа ассоциации, связывающей обе части знака, по-видимому, «отнюдь не представляет собой обязательного семиологического условия, от которого зависит способность языка служить средством обще­ния» [21, 60]32
, как показал, в частности, А. Беркс в своем крити­ческом анализе пирсовской классификации знаков, основанной на том или ином способе обозначения объектов [36]. Напротив, «символы-индексы» являются таким типом знаков, без которого язык, очевидно, «не мог бы обойтись» [36]. Типичными представи­телями знаков такого рода являются имеющиеся во всяком языке местоимения, а также и некоторые другие языковые знаки, кото­рые «обозначают свой объект благодаря реальной (а не только кон­венциональной) связи с этим объектом, либо со знаком этого объек­та» [36]. На индицирующий элемент в значении местоимений иссле­дователи неоднократно обращали внимание еще со времен антич­ности33
. Другие виды языковых «символов-индексов» («подвиж­ных определителей», shifters, по терминологии Есперсена [9, 92]), т. е. категории, значение которой не поддается определению без<151> ссылки на само сообщение, соответственно — на конкретную си­туацию общения, были относительно недавно проанализированы в специальной работе Р. Якобсона, посвященной русскому гла­голу [50]. Семиотическая роль подвижных определителей состоит в том, что они «позволяют осуществить переход от системы языка к реальной ситуации; они же помогают в значительной степени создать относительно экономную языковую систему» [25, 194].

Наличие символов-индексов, являющихся «непременным эле­ментом практически всех известных нам языков» [25, 194], очевид­но, не представляет собой в то же время отличительную особен­ность естественного человеческого языка. Напротив, эта особен­ность объединяет язык с целым рядом коммуникативных систем, инвентарь которых ограничивается знаками, которые могут быть правильно интерпретированы только исходя из данной конкрет­ной конституции. Так, например, обезьяна-гиббон, найдя пищу, испускает призывный сигнал, информируя об этом факте своих собратьев. Этот сигнал отчетливо отличается от сигнала опасности и других сигналов. Однако «акустические свойства пищевого сиг­нала не содержат информации о местонахождении пищи; об этом можно судить лишь по расположению источника крика. Таким же образом (или по той же причине) во всех языках имеются слова типа здесь
или я, денотативное значение которых мы можем опре­делить, лишь обнаружив, где находится в данный момент и кем является говорящий» [47, 399].

Специфической особенностью языка является то, что он пред­ставляет собой «оркестр знаков всех типов» [62, 26] и располагает возможностью выбирать в зависимости от конкретных целей и от конкретной ситуации общения наиболее подходящий тип знаков. Именно с этой возможностью связана, в частности, «множествен­ность форм отображения ситуации в языке», которая лежит в ос­нове стилистических дифференциаций, столь характерных для ес­тественных языков» [7, 18].

Переходя теперь к характеристике естественного человечес­кого языка с точки зрения его структурной организации, заметим, что среди всех перечисленных выше особенностей языка, характеризующих его с точки зрения предусматриваемых языковым кодом сигналов и сообщений, принципиальная безгра­ничность ноэтического поля языка (и связанная с этим неограни­ченная способность к бесконечному развитию и модификациям) представляется наиболее существенным качеством, присущим лю­бому известному или неизвестному нам языку, заслуживающему этого названия. Поэтому кажется целесообразным использовать это необходимое — и притом специфическое — свойство в каче<152>стве критерия для определения существенности тех эмпирически выделенных признаков структурной организации языковой си­стемы, которые были обнаружены лингвистической наукой в про­цессе наблюдения над конкретными языками, т. е., другими словами, оценивать универсальность и релевантность каждого при­знака именно с точки зрения его соответствия этой априорно при­писанной нами языку особенности, ибо, как отмечал еще Матезиус, «общие потребности выражения и коммуникации, свойственные всему человечеству, являются единственным общим знаменателем, к которому можно свести выразительные и коммуникативные сред­ства, различающиеся в каждом языке» [17, 226].

В этом плане, несомненно, существенным структурным качест­вом языка является то, что каждый языковый знак (а также и элементы знака) имеет отношение к двум способам организации — парадигматическому и синтагматическому, первый из которых предполагает выбор определенных единиц, а второй — их сочета­ние в единицы высшей степени сложности.

Частный случай взаимодействия двух основных актов языко­вой деятельности — селекции и комбинации, а именно отбор еди­ниц номинации и их сочетание в предложение, лежит в основе кон­цепций Матезиуса, предложившего в начале 30-х гг. фундаменталь­ное деление языкознания на ономатологию и синтаксис34
, Гарвина, описывающего язык в своей определительной модели, в част­ности, в терминах «двух уровней организации» [40; 41], Милевского, выдвигающего признак «двуклассовости» языкового кода [62].

Все эти концепции восходят в конечном счете к бюлеровскому определению языка как «двупольной» системы «Zweifeldersystem», которая состоит из поля предложения («Satzfeld») и словесного по­ля («Wortfeld»). Это наблюдение Бюлера было развито в работах знаменитого венского психолога Кайнца, противопоставившего человеческий язык, в частности, именно по этому признаку ком­муникативным системам животных, которые, подобно простейшим искусственным системам сигналов, не включающим в свой состав «знаков-наименований», знают знаки только одного типа — «зна­ки-сообщения»35
, соответствующие предложениям естественного человеческого языка.<153>

Именно с этим отличием связана возможность составить исчер­пывающий инвентарь сигналов коммуникативных систем жи­вотных или знаковых систем типа системы дорожных знаков — нечто вроде лексического списка семиотем, или «словаря», кото­рый, впрочем, нельзя назвать словарем, так как он содержал бы предикативные знаки, подобные не словам, а предложениям есте­ственного человеческого языка. Характерно, что ничего другого, кроме того, что содержал бы такой инвентарь, системы, распола­гающие знаками только одного типа, выразить не в состоянии.

Напротив, творческий характер языковой деятельности свя­зан как раз с тем, что наличие номинативных знаков и операция комбинации, предусмотренная человеческим языком, позволяет создавать из ограниченного числа слов (60—100 тыс.) практи­чески неограниченное число высказываний.

Так как для целого ряда знаковых систем, содержащих только предикативные знаки, отбор является единственным организую­щим принципом, наличие двух способов организации — отбора и сочетания — может считаться одним из дифференциальных признаков естественного человеческого языка. Важно при этом, что сочетание языковых знаков есть не просто механическое объ­единение равноправных знаков, но дает в результате не­кий сложный знак определенной иерархической структуры, об­ладающий свойством, не выводимым из суммы свойств составляю­щих его элементов. С этой точки зрения сочетание определенных номинативных знаков в знак предикативный, т. е. в знак другого уровня, отличается от возможного сочетания автономных знаков в других системах — например, от комбинации зеленого сигнала светофора, означающего 'движение прямо разрешено' с зеленой стрелкой соседней по горизонтали секции, означающей 'движение направо разрешено' (в языке о подобном механическом соедине­нии, отличном от интеграции единиц в единицу другого уровня, можно, видимо, говорить в случаях объединения законченных предложений в тексте [2; 60], что среди прочего и позволяет согла­ситься с утверждением о том, что категорематический уровень в языке является последним [1]).

Отчетливо иерархический характер имеют и отношения между компонентами знака-наименования в тех языках, в которых авто­номность номинативного знака, т. е. способность функциониро­вать в качестве компонента знака-сообщения (и в предельном слу­чае быть его эквивалентом) несовместима с его элементарностью. В этом случае каждый самостоятельный компонент предложения представляет собой сочетание знака, обозначающего некоторый элемент действительности, со знаком, отдельно выражающим тип отношения этого элемента с другими элементами сообщения (т. е. выражающим так называемые синтаксические значения). Кроме того, различные языки, как известно, считают необходимым вы­ражать некоторые категориальные значения, обязательные для<154> всех членов некоторого класса знаков независимо от потребностей конкретного сообщения (так называемые несинтаксические грам­матические значения).

Целесообразность отдельного знакового выражения для каж­дого элемента опыта и для их обязательных, всякий раз повторяющихся характеристик, оче­видно, связана с принципиальной неограниченностью количества знаков, обозначающих элементы опыта.

Глобальное, нерасчлененное выражение лексического и грам­матического значения, очевидно, увеличило бы в несколько раз и без того огромное количество имеющихся в каждом языковом коде лексических морфем. Поэтому супплетивные образования, подобные, скажем, русским формам местоимений мы — нас, он — его,
представляют во всех языках исключение.

Иначе обстоит дело в некоторых простейших неязыковых си­стемах, часто использующих глобальные знаки для выражения определенного сообщения, хотя бы в некоторых сообщениях и присутствовали бы одинаковые (впрочем, одинаковые лишь с точ­ки зрения языкового кода) компоненты — так, например, в си-теме дорожных знаков (инвентарь, которой, впрочем, включает и семиотемы, членимые на меньшие знаковые элементы) означаю­щее семиотемы 'железнодорожный переезд без шлагбаума' (полуиконический знак, изображающий паровоз) не имеет никаких общих элементов с означающим семиотемы 'железнодорожный переезд со шлагбаумом', кроме формы и окраски фона (равносто­ронний треугольник с красной окантовкой), общих для всех «пре­дупреждающих знаков». Ограниченный инвентарь семиотем поз­воляет в подобных случаях предпочитать синтагматическое удоб­ство удобству парадигматическому.

Представляется несомненным, что наличие во всех языках по меньшей мере двух типов знаков — номинативных и предикатив­ных — непосредственно связано с безграничностью языкового по­этического поля: в самом дело невозможно себе представить, чтобы каждой ситуации, которая может быть предметом сообще­ния, соответствовал бы особый нечленимый знак. Поэтому эта отмеченная еще Бюлером особенность должна быть признана одним из универсальных свойств языка. Так как количество типов зна­ков различных уровней (или различной степени сложности) может не совпадать в конкретных языках, можно утверждать в общей фор­ме, что универсальным специфическим каче­ством языка является наличие более чем одного типа знаков, при­чем всякий языковый знак, по удачной формулировке Якобсона, «состоит из конституентных знаков и/или встречается только в комбинации с другими знаками» [49, 158].

Не менее очевидно безграничности поэтического поля языка и неограниченным возможностям расширения знакового инвен­таря соответствует наличие двух «уровней структурации — зна<155>кового и не-знакового» [40], т. е. принцип построения знаков из ограниченного числа не-знаковых элементов, или фигур выраже­ния и содержания — как это было убедительно показано в рабо­тах Мартине — с одной стороны, и Ельмслева — с другой. В са­мом деле, включение в инвентарь некоторого нового знака есть не что иное, как новое сочетание уже известных элементов выражения, представляющее собой означающее этого нового знака, и новое сочетание уже известных элементов содержания, представляющее собой означаемое этого нового знака. Так, например, означающее знака протон
было новым в момент создания этого знака только в том смысле, что это было новое сочетание уже известных фигур выражения, а именно фонем п, р, о, т,
о, н,
а его означаемое было новым только в том смысле, что это было новое сочетание тоже уже известных элементов содержания, а именно: 'положительно заряженная частица, входящая в состав атома' (тот факт, что наз­ванные компоненты неэлементарны, т. е. в свою очередь разла­гаются на семантические компоненты, не имеет принципиального значения, так как это все равно односторонние единицы содержа­ния, поскольку ни один из них не имеет в данном случае собствен­ного означающего, т. е. является здесь не знаком, а фигурой).

Едва ли целесообразно считать этот новый знак результатом сочетания известных знаков, для которого изобретается сокращен­ное означающее, как это делают некоторые противники существо­вания фигур содержания — например, Серенсен (ср. его интер­претацию приведенного выше примера в [74]) — на том основании, что каждый компонент означаемого данного знака может высту­пать и в качестве целого означаемого самостоятельного знака. Ведь и фигуры выражения, существование которых в языке, ка­жется, никто не подвергает сомнению, в принципе могут в одних случаях быть компонентами означающего знака, а в других — означающими самостоятельных знаков — например, в слове сок
каждый из трех компонентов означающего может быть самостоя­тельным означающим.

Из всего, что было сказано, следует, что разделяемая многими лингвистами идея о существовании в языке единиц различных уров­ней (различных знаковых единиц переменной степени сложности, означающие и означаемые которых разлагаются на односторонние единицы выражения и содержания) вскрывает весьма существен­ные и специфические особенности его структурной организации [1; 2; 8; 15; 33; 40; 41; 46; 47; 49; 58; 61; 64; 76]. Неслучайно высказывалось мнение о том, что многоуровневое строение языковой системы может иметь силу критерия для того, чтобы считать зна<156>ковую систему «языком» (независимо от того, называется она так или нет) или полным его изоморфом (ср. в особенности [40]).

С другой стороны, недавние общесемиологические исследова­ния Жоржа Мунэна [65], отчасти Бейссанса [37] и, в особенности, Луиса Прието [68] показали, что наличие фигур (другими слова­ми — единиц не-знакового уровня), а также существование на­ряду с полными знаками (по терминологии Прието и Бейссанса — «семами») частичных знаков (по терминологии Прието и Бейссан­са — просто «знаков») — другими словами, наличие нескольких уровней интеграции внутри знакового уровня — может характе­ризовать как лингвистические, так и нелингвистические знако­вые системы, причем в этих системах наличие единиц названных типов определяется механизмом экономии, который четко отли­чается от функционального механизма тем, что в то время, как этот последний является неотъемлемым условием нормальной коммуникации, механизм экономии является лишь необязатель­ным средством уменьшить затраты, связанные с коммуникацией, которое система предлагает участникам коммуникации в качестве факультативной возможности, но которое каж­дый участник может использовать или не использовать по своему усмотрению.

Действительно, наличие разных уровней структурации и интег­рации не является исключительным достоянием естественных че­ловеческих языков. Нельзя, например, считать, как это иногда делается, что фонематический принцип построения означающих знака из единиц не-знакового уровня, или фигур выражения, вы­водит естественный человеческий язык за пределы семиотических систем (так, в частности, иногда понимают ельмслевское утвер­ждение, что язык является не системой знаков, а системой фигур). Целый ряд кодов, но принадлежащих к категории естественных языков, использует означающие, разложимые на элементы, сами по себе не имеющие значения, т. е. на фигуры выражения. Так, например, морская сигнализация при помощи флажков состоит из 26 знаков, означаемыми которых являются буквы латинского алфавита, а означающее манифестируется посредством сигнала, со­стоящего из определенного положения флажка в правой руке в комбинации с определенным положением второго флажка в левой руке. Один флажок в любом положении не передает никакого со­держания, т. е. является фигурой выражения; только в сочетании с другим элементом того же рода он образует означающее знака. Два уровня, аналогичные фонологическому и морфологическому уровням лингвистических систем, были обнаружены в системах коммуникации при помощи жестов [34].

Можно утверждать, в общем плане, что наличие фигур, или еди­ниц не-знакового уровня, не только не противоречит задачам, стоящим перед знаковыми системами известной степени сложно­сти, но, напротив, находится в соответствии с естественным для<157> коммуникативных систем принципом экономии, т. е. является ре­зультатом вполне закономерного стремления возможно более уменьшить затраты, необходимые для передачи определенной ин­формации.

Более того, при определенных характеристиках субстанции содержания и субстанции выражения названная особенность формы выражения (а также и содержания) становится необхо­димым условием успешного выполнения коммуникатив­ных задач (об этом ниже).

Соответствие способа построения означающих путем сочетания единиц не-знакового уровня принципу экономии можно проде­монстрировать на следующем примере (заимствованном нами из [68]).

Пусть коммуникативные потребности предполагают передачу 16 сообщений36
. Эти потребности могут удовлетворяться несколь­кими кодами различной структурной организации.

Так, можно представить себе код, использующий инвентарь из 16 классов сигналов, например, А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л, М, Н, О, П, Р, каждый из которых имеет определенное соответ­ствие с одним из 16 классов сообщений, составляющих ноэтическое поле данной системы. Инвентарь этого кода состоит, таким об­разом, из знаковых единиц, между означающими которых суще­ствует глобальное различие: сигналы, принадлежащие к разным классам, отличаются друг от друга целиком, так что для того, что­бы идентифицировать данный сигнал, например, [А] (А,
А, а
), мы должны установить принадлежность его к классу /А/ путем исключения его принадлежности к классу /Б/, классу /В/ и т. д.

Возможен и другой код для передачи тех же 16 классов сооб­щений, использующий только 4 элементарных единицы: А, Б, В, Г. Двойные сочетания этих единиц дадут 16 различных сигналов, каждый из которых будет соотноситься с одним из входящих в состав ноэтического поля означаемых: АБ, АВ, АГ, АА, БА, БВ, БГ, ББ, ВА, ВБ, ВВ, ВГ, ГА, ГБ, ГВ, ГГ. Нетрудно заметить, что в этом случае релевантной оказывается позиция каждого элемента внутри сигнала, так что в сущности каждый сигнал является логи­ческим произведением двух классов: класса, характеризующегося наличием определенного элемента на первом месте, и класса с наличием определенного элемента на втором месте.

Вместо одной системы из 16 классов мы имеем здесь дело с дву­мя системами, каждая из которых состоит из четырех классов: 1) А—, Б—, В—, Г— и 2) —А, —Б, —В, —Г.

Чтобы идентифицировать данный сигнал, например, [АБ], мы должны установить его принадлежность к классу /А—/ первой<158> системы и к классу /—Б/ второй системы. Каждый из этих классов, очевидно, больше по объему, чем классы, предусмотренные пер­вым кодом: в состав класса /А—/ входят сигналы АА, АБ, АВ и АГ, а в состав класса /—Б/ — сигналы АБ, ББ, ВБ и ГБ. Означаю­щее /АБ/ принадлежит, таким образом, к пересечению двух мно­жеств или, что то же самое, является результатом логического умножения двух больших по объему классов.

Наконец, возможен третий код, включающий в свой инвентарь всего два элемента А и Б и различающий в то же время четыре воз­можные для каждого элемента позиции: А— — —, —А— —, — —А—, — — —А и Б— — —, —Б— —, — —Б—, — — —Б. Для того чтобы идентифицировать данный сигнал, например АББА, необходимо установить его принадлежность к классу А— — — первой системы, к классу —Б— — второй системы, к классу — —Б— третьей системы и, наконец, к классу — — —А четвертой системы.

Означающее каждого из возможных 16 сообщений должно быть логическим произведением всех не противопоставленных друг другу классов (их число, очевидно, равно четырем).

Данный код, таким образом, включает в себя четыре подсисте­мы, каждая из которых состоит из двух классов: 1) А— — —, Б— — —, 2)—А— —, —Б— —, 3)— —А—, — —Б— и 4) — — —А, — — —Б.

Очевидно, что система, располагающая меньшим количеством элементов, проще системы с большим количеством элементов — хотя, с другой стороны, достигаемое за счет уменьшения элемен­тов парадигматическое удобство влечет за собой определенное син­тагматическое неудобство (большую протяженность каждого сиг­нала), а также — необходимость классифицировать каждый сиг­нал не один, а несколько раз.

Увеличение числа систем, по отношению к которым произво­дится классификация получаемых сигналов, увеличение, которое является результатом упрощения систем классификации, объяс­няет, почему обычно принцип, делающий возможным это упроще­ние, используют лишь частично. Так, например, максимальное упрощение систем классификации характеризует последний из только что рассмотренных кодов, обеспечивающий передачу 16 сообщений путем различных комбинаций всего двух элементов. Однако можно предположить, что реальные коды, соответствую­щие по своим задачам рассмотренным здесь кодам, скорее орга­низованы подобно коду второй структуры.

То же действительно и в отношении кодов, называемых есте­ственными языками. Классами, в результате логического умно­жения которых получаются означающие этих кодов, являются фонемы. Число фонем любого языка чрезвычайно мало по сравне­нию с числом означающих, которые получаются от их логического умножения; другими словами, системы, по отношению к которым<159> классифицируют сигналы, достаточно просты в этих кодах. Од­нако эти системы никогда не достигают максимума простоты, так как число фонем ни в одном языке не равно двум, хотя в прин­ципе было бы возможно путем логического умножения получить из двух фонем все необходимые языку означающие. По-видимому, языки стремятся найти определенное равновесие между тенденци­ей к упрощению систем классификации, с одной стороны, и тен­денцией не слишком сильно увеличивать число систем, по отноше­нию к которым требуется классифицировать каждый сигнал: слишком сильное удаление от этой идеальной зоны равновесия приводит к тому, что преимущества, получаемые в одном отноше­нии, не компенсируют потерь в другом отношении.

При определенном соотношении «объема содержания» и «объе­ма выражения» некоторой коммуникативной системы, а именно при большом (тем. более неограниченном) количестве сообщений, предназначенных для передачи при помощи сигналов, физичес­кая природа которых имеет достаточно узкие (или, во всяком слу­чае, ограниченные) возможности варьирования — другими сло­вами, при определенном несоответствии цели и средства коммуни­кации — способ построения означающих из единиц не-знакового уровня становится необходимым условием выполнения стоящих перед коммуникативной системой задач. В самом деле, если бы знаки морской системы сигнализации при помощи флажков имели бы нечленимые означающие, система выражения этой системы строилась бы не из 7 положений флажка в правой руке в комби­нации с 7 положениями второго флажка в левой руке, а из 26 раз­личных положений единственного флажка, т. е., например, из 13 положений флажка в правой руке и 13 положений флажка в ле­вой руке. Воспринимающий, следовательно, должен был бы каж­дый раз определять, к какому из этих 26 классов принадлежит конкретное положение флажка в руке отправителя. Эта задача ока­залась бы не из легких, так как в некоторых случаях различие между положениями, принадлежащими к одному классу, т. е. к одному означающему, и положениями, принадлежащими к дру­гому (так сказать, соседнему) классу сигналов (т. е. к другому оз­начающему, соответственно имеющему и другое означаемое), бы­ло бы слишком незначительным (см. подробнее [68]).

Очевидно, что нечеткая дифференциация сигналов, принадле­жащих к различным классам, могла бы привести к ошибкам при де­кодировании. Еще более очевидна необходимость построения озна­чающих из минимального количества фигур, скажем, в звуковой разновидности азбуки Морзе. Если графическая субстанция в принципе допускает неограниченное или, во всяком случае, очень широкое варьирование означающих,— так что при необходимости зашифровать письменное языковое сообщение — каждой бук­ве, которая в этом случае будет означаемым знака, может соот­ветствовать нечленимое означающее (какие-нибудь геометричес<160>кие фигуры или цифры или любые другие рисунки — потому что легко придумать 30 различных графических значков, достаточно четко отличных друг от друга),— то возможности примитивного зву­кового аппарата, например, такого, который может передавать звуковые сигналы, различающиеся только длительностью или вы­сотой, очевидно, весьма ограничены. Трудно, действительно, пред­ставить себе 30 различных степеней долготы сигнала, каждая из которых соответствовала бы определенной букве алфавита — во всяком случае различение этих различных по длительности звуко­вых сигналов лежит за пределами человеческой способности вос­приятия.

Совершенно явное несоответствие между принципиально не­ограниченным количеством сообщений, которые передаются при помощи естественного языка, и достаточно ограниченными воз­можностями человеческого произносительного и слухового аппа­рата доказывает принципиальную необходи­мость существования в естественном языке единиц не-знакового уровня, или фигур выражения, при помо­щи различных комбинаций которых можно получить достаточное количество означающих. Представить себе, чтобы любой из бес­конечного числа разнообразных ситуаций, которые являются пред­метом сообщения в естественном языке, соответствовал бы особый вид нечленимого на элементы хрюканья (как говорит Мартине [15, 377 и 388]) решительно невозможно, так же как «нельзя пред­ставить себе такой бесконечнозвуковой язык, в котором каждое новое высказывание было бы всегда последовательностью новых, ранее неиспользованных единиц; в таком языке каждое слово при новом его использовании должно было бы полностью менять свой звуковой облик» [22, 4] (ср. также [23, 14]). Между прочим, имен­но различными вариативными возможностями звуковой и графи­ческой субстанции объясняется эвентуальное различие в структу­ре означающего устного и письменного языка. Если любой из естественных устных языков построен на фонематическом прин­ципе, то некоторые системы письменности, как известно, могут быть идеографическими, иероглифическими, пиктографическими, т. е. использовать для некоторых означаемых не комбинации повторяю­щихся в разных сочетаниях элементы, а особые означающие, не­членимые на фигуры выражения. Аналогичная «идеофоническая» система едва ли возможна.

Итак, наличие единиц не-знакового уровня в плане выражения имеет для некоторых знаковых систем — в том числе для естест­венного языка — двойное преимущество: с одной стороны, оно позволяет оперировать более простыми системами, системами, состоя­щими из небольшого — по сравнению с числом знаковых единиц — числа элементов, и с другой стороны — оно исключает ошибки при декодировании, возможные в системах, использующих сигналы с относительно узкими границами варьирования.<161>

Представляется, что эта последняя задача — уменьшение рис­ка ошибок при восприятии сигнала — является наиболее прямым назначением рассмотренного способа построения означающих. Экономия здесь касается лишь средств передачи информации, с одной стороны, а с другой, требует меньшего внимания при вос­приятии. Однако что касается усилий памяти, необходимых для овладения и пользования кодом, то членение означающего на фи­гуры само по себе не уменьшает числа соответствий между озна­чающими и означаемыми, которые нужно запомнить для овладе­ния кодом.

Необходимым условием уменьшения числа соответствий между классами сигналов и классами сообщений (естественно, без умень­шения числа полных знаков кода) является не только членение оз­начающего на элементы, но и аналогичное членение означаемого, такое, что каждому компоненту означающего всегда соответст­вует определенный компонент означаемого — другими словами, такое членение, при котором между компонентами означающего и означаемого существует то же отношение, что между самими оз­начающими и означаемыми. При этом условии элемент означаю­щего сам является означающим, а элемент означаемого сам яв­ляется означаемым. Соединение этих элементов образует, таким образом, знак меньший, чем семиотема, но также наделенный фор­мой и значением и способный, сочетаясь с другими подобными эле­ментами, приводить к полным высказываниям. При этом знание соответствий между компонентами означающего полного знака и компонентами его означаемого оказывается достаточным для того, чтобы знать соответствие между означающим и означаемым цели­ком, и, таким образом, в наличии частичных знаков (или единиц «первого членения», по Мартине) отчетливо проявляется принцип экономии.

Примером неязыкового кода, применяющего принцип построе­ния полных знаков из частичных, может служить система обозна­чения номеров в большинстве современных гостиниц37
. В этом коде используются двузначные числа, в которых десятки обозначают этаж, а единицы определенное место на данном этаже. Так, напри­мер, система обозначения номеров в девятиэтажной гостинице, на каждом этаже которой помещаются десять номеров, включает в свой инвентарь 90 полных знаков, начиная от 10 и кончая 99. Все семиотемы, означающее которых имеет на первом месте еди­ницу, обозначают номера, находящиеся на первом этаже, двой­ку—на втором и т. д., а все семиотемы, имеющие одну и ту же циф­ру на втором месте, занимают одно и то же положение на соответ­ствующем этаже. Таким образом, каждое из означающих этого ко­да является логическим произведением двух множителей, один из которых принадлежит к системе из девяти классов (/1—/, /2—/...<162> /9—/), а другой — к системе из десяти классов (/—0/, /—1/, /—2/... .../—9/). Аналогичным образом означаемые семиотем данного кода представляют собой логические произведения двух (семантичес­ких) множителей, один из которых принадлежит к системе из де­вяти классов ('первый этаж', 'второй этаж'... 'девятый этаж'), а другой — системе из десяти классов ('первое место', 'второе ме­сто',..... 'десятое место'38
).

Так как каждый элемент означающего соответствует строго определенному элементу означаемого, при интерпретации семиоте­мы достаточно знать только соответствия между этими элемента­ми, чтобы знать, какому именно означаемому соответствует озна­чающее целиком. В приведенном примере механизм экономии поз­волил свести число соответствий, которое было бы необходимо помнить при отсутствии членения семиотем на меньшие знаковые единицы, т. е. число 90, к значительно меньшему числу, равному 19.

Типичным представителем нелингвистических кодов, в которых соответствия между означающими и означаемыми полных знаков являются результатом соответствий между компонентами того и другого, является десятиричная система исчисления. В этой си­стеме означающее любого полного знака, например, 258,
предста­вляет собой логическое произведение ряда классов: класса сигна­лов, имеющих 8
на первом месте (считая справа), т. е. класса /8/ (в этот класс входят знаки, 8, 18, 128, 258, 1238
и т. д.), класса /5—/, в который входят знаки 50, 258, 1556
и т. д., класса /2— —/, включающего в свой состав знаки 200, 258, 3240
и т. д., а также классов (0— — —), (0— — — —) и т. д. Что касается означаемого данного знака, то оно, в свою очередь, является произведением (логическим, разумеется) классов сообщений, в которых идет речь о количестве, содержащем; '8 + 10n единиц', '5 + 10n десят­ков', '2 + 10n сотен', '0 + 10n тысяч' и т. д. Соответствие ме­жду означающим /258/ и означаемым '258' является результатом соответствия каждого компонента означающего определенному компоненту означаемого. Экономия, достигаемая при этом, оче­видно, весьма значительна. Так, если бы код рассматриваемой структуры содержал бы, предположим, 100 000 полных знаков, означаемые которых распределялись бы между количествами от '0' до '99999', то для того, чтобы оперировать этими знаками, потребовалось бы запомнить только 50 соответствий между клас<163>сами сигналов и классами сообщений39
, в то время как при отсут­ствии параллельного членения означающего и означаемого (как это имеет место, например, в некоторых знаках римской систе­мы обозначения чисел - ср. Х
'10'L
'50' С
'100' М
'1000'') число соответствий, которые было бы необходимо держать в памя­ти, равнялось бы количеству полных знаков, т. е. 100000.

Возможность обозначить любую из бесконечно разнообразных ситуаций при помощи языковых знаков обеспечивается именно тем, что для создания практически бесконечного количества выска­зываний и для их понимания говорящему достаточно знать огра­ниченное количество единиц первого членения (слов и морфем).

Таким образом, тот факт, что в наличии «первого членения» проявляется принцип экономии, оказывается вполне очевидным, и несомненной заслугой Л. Прието является то, что он развил со­ответствующую идею А. Мартине (см. [15; 59] и в особенности [58]) в общесемиологическом плане. Однако были высказаны сомнения в том, что для всякой семиотической системы справедлив вывод Прието относительно того, что социально обязательными, кодифи­цированными являются только полные знаки, семиотемы («семы»), а частичные знаки («знаки») — там, где они имеются,— предста­вляют собой лишь факт экономии, позволяя оперировать относи­тельно небольшим количеством (частичных) знаков вместо отно­сительно большого количества семиотем [61]. По мнению Прието, обязательное для обоих партнеров коммуникативной системы вла­дение кодом, обеспечивающее нормальное общение, ограничивает­ся лишь знанием семиотем, т. е. одинаковым пониманием соответ­ствий между означающими и означаемыми полных знаков (в про­тивном случае участники коммуникации не могут достигнуть взаимопонимания). Если при этом отсутствует взаимное согласие относительно частичных знаков — например, если один из парт­неров, используя механизм экономии, предоставленный в его рас­поряжение благодаря наличию первого членения, производит мысленную классификацию сигналов по отношению к частичным знакам, в то время как другой, пренебрегая этой возможностью, классифицирует сигналы непосредственно по отношению к пол­ным знакам, успех коммуникации тем не менее обеспечен взаим­ным согласием относительно соответствий между означающими и означаемыми полных знаков.

Можно думать, что, по крайней мере, в отношении некоторых знаковых систем это утверждение Прието действительно верно.<164>

В самом деле, многие из нас прекрасно находили свой номер в го­стинице, а также и номер, где остановились знакомые, не осозна­вая, что двузначное число, обозначающее нужный номер, членит­ся на элементы, имеющие строгое соответствие элементам, на ко­торые членится значение этого знака. Вполне можно себе предста­вить, что какой-нибудь служащий гостиницы, владеющий всем кодом обозначения номеров, воспринимает означающие соответ­ствующих знаков целиком, и просто помнит, к какому именно но­меру данное обозначение относится.

Очевидно можно «понимать» некоторые сигналы, передавае­мые посредством звуковой разновидности азбуки Морзе, напри­мер, сигнал бедствия, воспринимая соответствующий сигнал це­ликом, т. е. не производя членение этого сигнала на три знака, означаемыми которых являются лат. S
, О
и S
.

Можно полагать вместе с X. Метцем [61], что мысленные клас­сификации, предполагаемые пользованием кодом децимальной системы, производятся различно разными представителями дан­ной социальной группы. Вполне вероятно, что необразованные члены общества воспринимают означающее /12/, а также и озна­чаемое '12' как неразложимое целое (другими словами, все знаки этой системы, которыми им приходится пользоваться, являются для них тем же, чем в устной разновидности русского языка яв­ляется знак сорок,
а в римской системе, использующей графиче­скую субстанцию, знаки L
, С, М) —
отсюда трудности обращения с очень большими числами, которые им «ничего не говорят», в то время как для более образованных членов общества семиотема 12
является комбинацией знаков /2/, /1—/, /0— —/, 0— — —/и т. д.

В этих случаях, таким образом, только владение механиз­мом функции — имеющим отношение к уровню полных знаков, является социализованным, т. е. обязательным для всех участни­ков коммуникации, а использование механизмов экономии, имею­щих отношение к низшим уровням знакового уровня, т. е. к уров­ню частичных знаков, или единиц первого членения, а также к фигурам, т. е. к единицам незнакового уровня или единицам вто­рого членения — является факультативным и индивидуальным.

Однако в приведенных примерах речь шла о кодах, в которых число всех сообщений является конечным и сравнительно неболь­шим, о кодах с фиксированным числом сообщений, по терминоло­гии Н. И. Жинкина, (см. [10]), т. е. о кодах, не исключающих воз­можности для тех, кто ими пользуется, запомнить все семиотемы и оперировать непосредственно ими. Но как только мы обращаем­ся к сложным кодам типа естественных языков, в которых число возможных семиотем (высказываний) является не только очень большим, но практически бесконечным — уже нельзя предпола­гать, что те, кто пользуется этим кодом, имеют какую бы то ни было возможность запомнить целые высказывания и в каждом не<165>обходимом случае просто выбирать из инвентаря высказываний подходящий к данному случаю полный знак. Наличие частичных знаков в таких системах не относится только к факультативному механизму экономии, а имеет самое непосредственное отношение к механизму функции. Совершенно справедливым является поэтому утверждение, что члены определенного языкового коллектива могут понимать друг друга только при наличии взаимного согла­сия относительно слов, а не только относительно целых высказы­ваний; впрочем, их предварительное согласие относительно целых высказываний, строго говоря, просто невозможно: число возможных высказываний практически бесконечно, так что одинаковое пони­мание высказываний имеет место так сказать не непосредственно, а лишь в результате предварительного согласия, одинакового по­нимания слов. Вот почему лексикон языка, т. е. инвентарь имен­но частичных знаков (а не трудно вообразимый инвентарь выска­зываний) является социальным фактом, статус которого в каче­стве вполне определенного объекта живо ощущается говорящими, как об этом свидетельствует наличие словарей, различные споры о словах, определения слов, апелляции к норме и т. д. [61].

Наличие «гипосемиотематического» уровня, т. е. уровня низ­шего по сравнению с уровнем полных знаков, которое не является только фактом экономии, но оказывается неотделимым от функцио­нального механизма, т. е. является необходимым условием овла­дения кодом, характеризует, кроме естественных языков, и си­стему десятиричного исчисления. Действительно, успешное функ­ционирование этой системы обеспечивается социальным согласием на уровне цифр и порядков («единицы», «десятки», «сотни» и т. д.), а не на уровне чисел. Числа, количество которых бесконечно, не могут быть непосредственным предметом социального согласия, не могут быть кодифицированы — если не говорить о такой возмож­ности в отношении небольшого количества наименее сложных и наиболее употребительных чисел. «Уметь считать (т. е. знать соот­ветствующий код) — означает уметь считать до бесконечности. Это умение обеспечивается владением системой, состоящей из ин­вентаря конечного числа элементов, а именно из 10 цифр и опре­деленного правила порядка (которое повторяется до бесконечности в своем приложении, но которое является единственным по своей формулировке)» [61].

Членение семиотем децимальной системы на частичные знаки, которое ведет к весьма существенной экономии, не имеет в то же время характера чистой экономии (не относится только к меха­низму экономии, не имеющему ничего общего с самой функцией кода), как утверждает Прието. В этом состоит сходство между этой системой и естественными языками, сходство, обусловленное об­щей особенностью этих двух кодов, а именно принципиальной не­ограниченностью количества сообщений, передачу которых они предусматривают.<166>

Однако язык представляет собой значительно более сложное об­разование, чем натуральный ряд чисел. Эта последняя система имеет дело с совершенно однородными сущностями, между кото­рыми имеется только количественное различие — в то время как ситуации, являющиеся предметом сообщения естественного язы­ка, бесконечно разнообразны. К тому же система счета допускает сколь угодно большую — собственно, бесконечную протяжен­ность полного знака, так как ввиду специфической функции этой системы пределы усложненности структуры единицы оказы­ваются независимыми от объема оперативной памяти человека (см. например, [19], где исследуется влияние оперативной памяти че­ловека на синтагматическую структуру единиц различных знако­вых систем в зависимости от выполняемой ими функции). Именно поэтому система исчисления может довольствоваться очень огра­ниченным инвентарем частичных знаков (цифр), сколь угодно сложные комбинации которых образуют бесконечный ряд полных знаков.

Напротив, в естественном языке, где «сказывается цейтнот, характерный в особенности для устной формы общения» [19, 50], синтагматическая сложность высказывания не должна превышать некоторого максимума, строго обусловленного объемом оператив­ной памяти человека [20; 79]. Ограниченная протяженность каж­дого из бесконечно большого числа возможных языковых высказы­ваний является объяснением достаточно большого количества ча­стичных знаков, из которых строятся высказывания, т. е. имею­щихся в словаре каждого языка слов. Это обстоятельство делает целесообразным использование принципа экономии и на гипосемиотематическом уровне, т. в. на уровне, непосредственно пред­шествующем уровню полных знаков.

Здесь экономия проявляется в том, что не только семиотемы («предложения»), но и автономные конституенты предложения (знаки-наименования, «слова») обычно представляют собой синтаг­матическую структуру, состоящую из знаков меньшей степени сложности («лексических» и «грамматических морфем»). Как отме­чалось выше, способ нерасчлененного выражения лексического и грамматического значений (как, например, в русском человек — люди
или брать — ваять)
увеличил бы в несколько раз и без того огромное число имеющихся в каждом языковом коде лексических морфем. Соответствие построения автономных конституентов пред­ложения, т. е. слов, из лексических и грамматических морфем принципу экономии было убедительно доказано Мартине [15, 462— 463; 59, 42].

Все, что было сказано говорит о том, что наличие двух уров­ней структурации и нескольких уровней интеграции в естествен­ном языке, действительно является важнейшей типологической характеристикой языка как знаковой системы — не потому, что эти особенности отсутствуют в других знаковых системах, но по<167>тому, что они являются самым непосредственным следствием прин­ципиальной безграничности ноэтического поля языка, т. е. свойства, которое делает язык действительно уникальным явле­нием среди всех сопоставимых с ним объектов. Именно поэтому многоуровневая организация языка является неотъемлемым и су­щественным его качеством, отличая язык от тех знаковых систем, в которых аналогичные особенности относятся лишь к факульта­тивному механизму экономии.

1. Э. Бенвенист. Уровни лингвистического анализа. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 4. М., 1965.

2. Т. В. Булыгина. Особенности структурной организации языка как знаковой системы и методы ее исследования.—В сб.: «Материалы к кон­ференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967.

3. Т. В. Булыгина. Пражская лингвистическая школа. — В кн.: «Ос­новные направления структурализма». М., 1964.

4. К. Бюлер. Теория языка. В кн.: В. А. Звегинцев. История языкозна­ния XIX—XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

5. И. Ф. Вардуль. К вопросу о собственно лингвистическом подходе к язы­ку.— В сб.: «Материалы конференции «Язык как знаковая система особо­го рода»». М., 1967.

6. И. Вaxeк. К проблеме письменного языка. — В кн.: «Пражский лин­гвистический кружок». М., 1967.

7. В. Г. Гак. О двух типах знаков в языке (высказывание и слово). — В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967.

8. Л. Ельмслев. Пролегомены к теории языка. — В сб.: «Новое в лин­гвистике», вып. 1. М., 1960.

9. О. Есперсен. Философия грамматики. М., 1958.

10. Н. И. Жинкин. Четыре коммуникативные системы и четыре языка. — В сб.: «Теоретические проблемы прикладной лингвистики». М., 1965.

11. Вяч. Вс. Иванов. Язык в сопоставлении с другими средствами пе­редачи и хранения информации. — В сб.: «Прикладная лингвистика и машинный перевод». Киев, 1962.

12. М. М. Ланглебен. Музыка и естественный язык. — В сб.: «Shmeiwtik»» (Летняя школа по вторичным моделирующим системам. Тезисы. Доклады), 3. Тарту, 1968.

13. В. Мартека. Бионика. М., 1967.

14. А. Мартине. О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

15. А. Мартине. Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингви­стике», вып. 3. М., 1963.

16. В. В. Мартынов. Кибернетика. Семиотика. Лингвистика. Минск, 1965.

17. В. Матезиус. О системном грамматическом анализе. — В кн.: «Праж­ский лингвистический кружок». М., 1967.

18. В. А. Москович. Глубина и длина слов в естественных языках. — ВЯ, 1967, №6.

19. В. А. Москович. О пределах усложненности структуры единиц раз­личных знаковых систем. — В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967.

20. Е. В. Падучева. О связях глубины по Ингве со структурой дерева подчинении. «Научно-техническая информация», 1966, №6.<168>

21. P. В.Пазухин. О месте языка в семиологической классификации. — ВЯ, 1968, №3.

22. М. В. Панов. Русская фонетика. М., 1967.

23. Е. Д. Поливанов. Введение в языкознание для востоковедных вузов. М., 1928.

24. Э. Сепир. Язык. М., 1933.

25. В. Н. Топоров. [Рец]. R. Jakobson. Shifters, verbalcategoriesandRussianverb. — В сб.: «Структурно-типологические исследования». М., 1962.

26. П. А. Флоренский. Обратная перспектива. — В сб.: «Shmeiwtik»» («Труды по знаковым системам», 3). Тарту, 1967.

27. Р. Якобсон. Значение лингвистических универсалий для языкозна­ния. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX ве­ков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

28. P. Якобсон, М. Халле. Фонология и ее отношение к фонетике. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 2. М., 1962.

29. Ñh. Bally. Qu'est-ce qu'un signe? «Journal de Psychologie», 1939, XXXVI.

30. М. С. Âateson. Linguistics in the semiotic frame. «Linguistics», 1968, ¹39.

31. Е. Âenvenistе. Communication animale et langage humain. — Вкн.: E. Benveniste. Prollèmes de linguistique générale. Paris, 1966.

32. Е. Âenvenistå. La nature des pronoms. Там же.

33. Б. Benveniste. Le langage et l'expérience humaine. «Diogène», 1965, ¹51.

34. R. L. Âirdwhistell. Introduction to kinesics. Lousville, 1952.

35. К. Âühler. Sprachtheorie. Jena, 1934.

36. А. Âurks. Icon, index and symbol. «Philosophy and Phenomenological Research», 1949, v. 9, ¹4.

37. Е. Âuissens. La communication et l'articulation linguistiaue. Bruxelles, 1967.

38. W. Е. Ñollinson. Indication. A study of demonstratives, articlesand other «indicaters». Language Monograph. XVII. Baltimore, 1937.

39. Sir Allan H. Gardiner. De Saussure's analysis of the signe linguistique. «Acta Linguistica», 1944, v. 4, ¹1—3.

40. P. L. Garvin. The definitional model of language. — Вкн.: Natural Lan­guage and the Computer. 1963.

41. P. L. Garvin. On linguistic method. The Hague, 1964.

42. G. G. Granger. Logique, langage et communication. — Всб.: «Hommage à Backelard». Paris, 1957.

43. J. Greenberg. Some universals of grammar with particular reference to the order of meaningful elements. — Всб.: «Universals of Language».Cambridge (Mass.), 1966.

44. Е. Т. Hall. The silent language. N. Y., 1959.

45. R. Harweg. Language and music — An immanent and sign theoretic approach. Some preliminary remarks. «Foundations of Language», 1968, v. 4, ¹3.

46. Ch. Hockett. The problem of universals in language. — «Universals of Language». Cambridge (Mass.), 1966.

47. Ch. Hockett. Logical considerations in the study of animal communi­cation. — W. E. Lanyon and W. N. Tavolga. (eds.) Animal sounds and communication («Publication ¹7 of the American Institute of Biological Sciences»). Washington, 1960.

48. R. Jakobson. A la recherche de l'essence du langage. «Diogène», 1965, ¹51.

49. R. Jakobson. The cardinal dichotomy of language. — «Language: An inquiry into its meaning and function». N. Y., 1957.

50. R. Jakobson. Shifters, verbal categories and the Russian verb. Har­vard, 1957.<169>

51. S. Êarcevski. Introduction á l'étude de l'interjection. «Cahiers Fer­dinand de Saussure», 1941, ¹1.

52. R. Karnap. Einführung in die symbolishe Logik, Bd. I. Vienna, 1954.

53. E. Êîschmieder. Die noetischen Gnindlagen der Syntax. —Вкн.: E. Koschmieder. Beiträge zur allgemeinen Syntax. Heidelberg, 1965.

54. E. Koschmieder. Aus den Beziehungen von Sprache und Logik. Тамже.

55. E. Koschmieder. Das Gemeinte. Тамже.

56. E. Koschmieder. Die Sprache und Geist. Там же.

57. A. Martinet. Arbitraire linguistique et double articulation. «Cahiera Ferdinand de Saussure», 1957, ¹15.

58. A. Martinet. La double articulation linguistique. — TCLC, 1949 v. 5.

59. A. Martinet. A functional view of language. Oxford, 1962.

60. A. Martinet. Réflexions sur la phrase. — Всб.: «Language and Soci­ety». Copenhagen, 1961.

61. Chr. Metz. Remarque sur le mot et sur le chiffre. «La Linguistique», 1967, ¹2.

62. Т. Milewski. Językoznawstwo. Warszawa, 1965.

63. G. A. Miller. Langage et communication. Paris, 1956.

64. G. Mounin. Définitions récentes du Langage. «Diogène», 1960, ¹31.

65. G. Mounin. Les systèmes de communication non linguistiques et leur place dans la vie du XX-e siecle. — BSLP, v. 54, 1959.

66. Ch. Morris. Signs, language and behaviour. N. Y., 1946.

67. A. Nehring. Sprachzeichen und Sprechakte. Heidelberg, 1963.

68. L. Prietо. Messages et signaux. Paris, 1964.

69. L. Prietо. Principes de noologie. The Hague, 1964.

70. A. Schaff. Szkice z filosofii języka. Warszawa, 1967.

71. A. Schaff. Specific features of the verbal sign. — Всб.: «To honor Ro­man Jakobson». The Hague-Paris, 1967.

72. Т. A. Sebeok. The informational model of language. — Вкн.: «Natural Language and the Computer», 1963.

73. Т. A. Sebeok. On chemical signs. — Всб.: «To honor Roman Jakob­son», v. III. The Hague-Paris, 1967.

74. Chr. Sørensen. Word-classes in Modern English with special reference to proper names with an introductory theory of grammar, meaning and re­ference. Copenhagen, 1958.

75. G. L. Trager. Paralanguage: A first approximation. «Studies in Lin­guistics», 1958, v. 13.

76. В. Trnka. On the linguistic sign and the multilevel organization of language. — TLP, 1. 1964.

77. H. Uldall. Speech and writing. — RiL, II.

78. J. Vachek. Some remarks on writing and phonetic transcription. — Rih, II.

79. V. H. Yngve. A model and a hypothesis of language structure. «Pro­ceedings of the American philosophical society», I960, 104, 5.

Специфические свойства языка как семиотической системы создаются не только благодаря его особой роли в обществе, его непосредственной связи с мышлением, сознанием, эмоциями, эсте­тическими вкусами и деятельностью человека, но также вследст­вие того, что развитие языка, непрерывное и стихийное, не под­дающееся контролю и планированию, загадочное и неравномерное,<170> постоянно меняет в языке распределение семиотических связей. Новые функциональные отношения накладываются на старые, сосуществуют с ними или постепенно их изживают. Оценивая эво­люцию языка с точки зрения знаковой теории, Ф. де Соссюр под­черкивал, что «каковы бы то ни были факторы изменяемости, дей­ствуют ли они изолированно или комбинированно, они всегда при­водят к
сдвигу отношений между означающими и означаемыми
» (курсив Соссюра), и далее: «Неизбежность подобных смещений усугубляется и предопределяется тем, что язык по природе своей бессилен обороняться против факторов, постоянно передвигаю­щих взаимоотношениями означаемого и означающего знака» [8, 84].

Уже Соссюр, таким образом, вполне определенно отметил не­отвратимое влияние фактора развития на семиотическую характе­ристику языка. Посмотрим более конкретно, какие черты языка как знаковой системы возникают под этим воздействием, насколько они универсальны и как они соотносятся с методикой лингвисти­ческого анализа.

Как всякий организм, язык, эволюционируя, остается функ­ционально тождественным самому себе. В этом отношении его уместно противопоставить семиотике искусств. Смена вырази­тельных средств в искусстве может происходить в иных случаях резко и решительно, так что члены общества перестают понимать его язык. Появление новых течений в живописи и поэзии нередко обрывает коммуникацию между художником и зрителем, поэтом и слушателем до тех пор, пока аудитория не научится соотносить знак с явлением. Еще и сейчас широкая публика не принимает язык Пикассо и Леже, Врубеля и Сарьяна. Это, однако, вызывает лишь споры в выставочных залах, но не нарушает нормальной жиз­ни общества, не ведет его к краху, подобному тому, который, сог­ласно преданию, последовал за строительством вавилонской баш­ни. Резкое и внезапное изменение системы языковых знаков не­возможно. Язык развивается исподволь, шаг за шагом, медленно и едва заметно для общества перестраивая свою структуру (см. подробнее гл. «Язык как исторически развивающееся явление»). Заменяя одни выразительные средства другими, он не перестает в то же время выполнять роль основного средства коммуникации. Постепенность развития языка при непрерывности исполнения им коммуникативной функции, более того, прочная связанность этих явлений (язык развивается только в процессе коммуникации), ведет к тому, что в каждом синхронном состоянии языка присутствует большое количество единиц и категорий, лишь частично изменивших свое качество, находящихся в процессе пре<171>образования. Наличие переходных, промежуточных элементов резко отличает язык от искусственно созданных семиотических систем.

Новые конструкции, единицы и категории языка берут свое на­чало в старых и качественно иных образованиях. Так, словосоче­тания нередко преобразуются в сложные слова (ср. умалишенный, местожительство, сногсшибательный),
компоненты сложных слов могут превращаться в суффиксы (ср. нем. -schaft, -heit, -keit, -tum, -lich, -bar, англ. -ful, -less, русск, -вод, -вед), знаменатель­ные слова часто становятся служебными (ср. ввиду, несмотря, благодаря, пусть, бы, хотя
). Все эти явления иллюстрируют про­цесс «понижения ранга» лингвистических единиц; от словосочета­ния к слову, от основы слова к аффиксу, от полнозначного слова к служебному. Иногда приходится наблюдать обратный этому про­цесс «повышения» уровня единицы. Так, в русском языке (как, впрочем, и в ряде других европейских языков) элементы сложных слов типа фото, радио, авто, метро, кино
и т. п. постепенно обре­ли статус слова. Таким образом, в языке постоянно происходит кругооборот структурных единиц языка, породивший в свое вре­мя идею о цикличности языкового развития.

Эволюция синтаксического строя языка также происходит пу­тем нарушения баланса между формой и функцией. Существую­щие синтаксические модели постепенно начинают втягиваться в новую для них орбиту, выражать иное содержание. Так, в роман­ских языках указательные конструкции стали широко применять­ся в целях эмфазы. Ср. фр. Le рère me l'a dit 'Отецмнеэтосказал' и C'est le рère qui me l'а dit. 'Именно отец сказал мне об этом'.

Язык, в отличие от прочих знаковых систем, является само­порождающим организмом, который из себя же самого создает свою новую структуру. В каждую эпоху его существования в нем присутствует множество образований, не подводимых с точностью ни под одну из его структурных категорий. Хорошо известны дли­тельные споры о том, следует ли считать английские конструкции типа stonewall, cannonball сложными словами или словосочетания­ми, являются ли элементы типа англ. for, on, up в положении пос­ле глагола (ср. lookfor, goon, getup) наречиями или послелогами, а сами эти конструкции — производными словами или устойчи­выми словосочетаниями. Германисты ведут долгую полемику о том, относятся ли к разряду морфем элементы cran- в cranberry, -ceive и -fer в receive, conceive, refer, transfer, нужно ли считать компонентами сложных слов (т. е. основами), аффиксами или полу­аффиксами немецкие элементы -mann (Seemann),-zeug (Spielzeug), -stoff (Rohstoff), -stьck (Werkstьck), -mut (Hochmut), -lebre (Sprachlehre), ober- (Oberkellner), unter- (Untergruppe). Промежуточ­ный характер (между словом и морфемой) имеют вспомогательные элементы в так называемых аналитических формах слов (ср. русск. я буду
работать, он стал
слушать,
англ. hehas
done, фр.<172> j
'
ai
lu, исп. уо he
dicho и т. д.). Переходное качество (между морфе­мой и служебным словом) имеет английский элемент 's
(саксон­ская форма генитива), постепенно превращающийся в послеложный оформитель именной группы (ср. thekingofEngland'shat). Множество переходных категорий возникает в процессе прономи­нализации, захватывающем не только полнозначные слова (ср. русск. один, человек, вещь, дело, штука,
фр. on, исп. uno) и слово­сочетания (фр. quelqu'on, chaqu'on, исп. nosotros, vosotros, ustedusнa), но и придаточные предложения (ср. русск. кто-нибудь, кто хочешь, кто бы то ни было,
исп. quienquiera, cualquiera). Не вполне ясен статус инфинитива (подлежащее или дополнение) в предложениях типа Невозможно решить
эту задачу.

Подобных примеров можно привести величайшее множество, но каждый, кто работает над материалом конкретных языков, и без этого хорошо знает, сколь многочисленны и разнообразны сосуществующие в языке промежуточные единицы и категории. Трудности, связанные с их описанием, привели к тому, что в пос­леднее время стала популярна мысль о целесообразности отказа от «прокрустова ложа» жесткой и бескомпромиссной схемы и предпочтения метода количественных оценок, согласно которому каждое языковое явление должно определяться по месту, занимае­мому им на шкале постепенных переходов [11; 13, 259; 15]. Подоб­ный подход к материалу желателен в диахроническом исследова­нии при наблюдении над процессом накапливания в языке но­вых черт и отмирания старых. Вместе с тем создание описательных грамматик предполагает достаточно четкую систематизацию мате­риала, при которой нельзя уклониться от проведения классифика­ционных границ, даже если они окажутся зыбкими и условными. Проблема критериев разграничения не может быть снята приме­нением скользящих классификаций, проводимых то по одному, то по другому признаку. Поэтому оценка промежуточных, пере­ходных образований относится к собственно лингвистической про­блематике, излишней в анализе знаковых систем, не развиваю­щихся самопроизвольно. И тем не менее общая идея, на которую опирается лингвист в своих оценках, определяется, как будет по­казано ниже, именно семиотическим (функциональным) подходом к языку.

Хотя промежуточные образования располагаются между са­мыми различными классами единиц, можно говорить об общей для всех них коллизии, состоящей в утрате соответствия между фор<173>мой и содержанием, между функцией и структурным типом. При­чина появления промежуточных образований заключается не толь­ко в постепенности языковой эволюции, но и в том, что форма и функция языковых элементов изменяются с разной скоростью. Устойчивость грамматической структуры сильнее, чем устойчи­вость грамматической функции, вследствие чего функциональные преобразования происходят обычно быстрее, чем изменения фор­мальные. Язык, по замечанию О. Мандельштама, «одновременно и скороход и черепаха» (О. Мандельштам. О природе слова. Харь­ков, 1922, стр. 7). Таким образом, одной из постоянных характе­ристик естественных языков является присутствие в них сдвигов между формой и функцией структурных элементов. Так, идиоматизуясь, словосочетание становится функциональным эквивален­том слова. Однако оно продолжает члениться на грамматически раздельные слова. Такие названия цветов, как анютины глазки, кукушкины слезки, львиный зев
и куриная слепота
ничем функцио­нально не отличаются от таких названий растений, как подсолнеч­ник, подорожник, столетник
и одуванчик.
Но морфологическая структура первых остается неслитной, двучленной.

Сохранение прежней структуры связано не только с естествен­ным сопротивлением языковой формы, но и с сознательным воз­действием общества, следящего за сохранением стабильной формы гораздо строже, чем за сохранением стабильного значения. В рус­ском языке, например, имена и отчества людей, двойные топонимы, единые в функциональном отношении, часто претерпевают в уст­ной речи и морфологическое слияние. Говорят «сказал Иван-Иванычу», «советовался с Пал-Палычем» и пр. Однако такое упот­ребление почти не проникает в письменную форму литературного языка и не закрепляется нормативно. В устном разговоре соот­ветствие формы и функции могло бы быть достигнуто легко и есте­ственно. М. И. Цветаева рассказывает, что, не зная в детстве от­дельных значений слов, входящих в состав сочетания памятник Пушкину,
она употребляла его слитно как название одного пред­мета. «Памятник Пушкина был не памятник Пушкина
(родит. падеж), а просто Памятник-Пушкина
в одно слово, с одинаково непонятными и порознь несуществующими памятники Пушкина».
Поэтому казалось естественным говорить «у Памятник-Пушкина», «к Памятник-Пушкину», «сын Памятник-Пушкина» (М. Цветае­ва. Мой Пушкин. М., 1967, стр. 37).

Изменение функции языкового знака в конце концов может привести и к изменению его формальной структуры. Так, став по­казателем буд. вр. всп. глагол habēre в большинстве романских языков превратился в грамматическую морфему в составе глаго­ла. Ср. фр. jе fermerai, ит. parleró, исп. hablaré. В иных случаях такого структурного сдвига не происходит совсем.

Превратившись в показатель перфектности, habēre не был по­глощен спрягаемым глаголом и сохранил свою формальную отдель<174>ность, отчлененность. Ср. фр. j'ailu, исп. heleнdo, ит. holetto. В грамматическом строе этих языков появился новый структур­ный тип единиц, функционально адекватный сосуществующему с ним флективному типу слов. Это дало повод говорить о нефлек­тивной морфологии.

Таким образом, в языке могут сосуществовать разные по своей структуре формальные классы единиц, соотносимые с одним функ­циональным типом. Это свойство, возникающее в ходе перестройки языковых систем, отсутствует в искусственно созданных кодах.

Грамматическая характеристика единиц языка, как можно бы­ло убедиться, не сразу приходит или совсем не приходит в соот­ветствие с развившейся у них новой структурной функцией. Это вызывает необходимость моделирования промежуточных единиц, в определение которых вводится признак функционального сдви­га. Так, идиомы обычно квалифицируются как единицы, экви­валентные слову по значению и подобные словосочетанию по свое­му речевому «поведению». Аналитические формы слова опреде­ляются как единицы функционально равнозначные морфологичес­кой словоформе, но сохранившие раздельность оформления. Хо­тя в определении подобных единиц присутствует указание на их двойственность, их функциональной стороне придается большее значение, чем их формальным чертам. Поэтому их принято отно­сить к тому разделу грамматики, в котором изучается данный тип функции, а не данный тип формы: идиомы изучаются в лек­сике (а не в синтаксисе), а аналитические формы слова — в мор­фологии.

Так же решается вопрос и об отдельных, разрозненных едини­цах, испытавших функциональный сдвиг. То, что падежные формы типа русск. шагом, утром, порой, разом,
и т. п. приобрели адвербальное значение, служит основанием для их отнесения к классу наречий, несмотря на формальную тождественность тво­рительному падежу соответствующих существительных. Если в испанских образованиях cualqniera 'кто-нибудь', 'какой-нибудь' и quienquiera 'кто-нибудь' возобладало значение неопре­деленности и компонент quiera перестал соотноситься по смыслу с глаголом querer 'хотеть', то это дает повод считать приведенные образования неопределенными местоимениями, несмотря на то, что показатель множественного числа присоединяется в них к первому компоненту, вклиниваясь внутрь слова: quienesquiera, cualesquiera. Поскольку знаковая функция языка в процессе коммуникации (т. е. отнесения единиц языка к элементам опыта, денотатам) непосредственно регулируется означаемым зна­ка, а не его означающим, можно полагать, что функцио­нальные критерии больше соответствуют семиотическому подходу к языку и в этом смысле являются более структурными. Признаки формы существенны постольку, поскольку они позволяют судить об изменении функции.<175>

В предшествующем разделе говорилось о соответствии функцио­нального содержания единиц их грамматическому типу. Ниже пойдет речь о соотношении функциональных классов единиц с манифестирующими их звуковыми элемен­тами.

В искусственных знаковых системах обычно строго соблюдает­ся соотнесенность определенного типа значения и определенного типа формы. В системе алфавитов (например, во французском алфавите) надстрочный знак, выражающий дополнительную харак­теристику звука, не может иметь значения отдельного звука. В арабской письменности диакритический знак обозначает огласов­ку и не может соответствовать согласному. Знак препинания ука­зывает на интонацию, расположение пауз, коммуникативное зада­ние (например, вопрос), но никогда не прочитывается как отдель­ный фонетический сегмент. В этих системах обозначения некоторые типы означаемого соотносимы с некоторыми типами означаю­щего. Поэтому определение структурного класса единиц в терми­нах значения может быть перекодировано в определение, данное в терминах формы. В естественных языках столь строгое соответ­ствие формы и функции не прослеживается, хотя и в них существует иерархическая система единиц содержания и выраже­ния.

В большинстве естественных языков в плане выражения мо­жет быть выделен следующий ряд единиц, данный по восходящей линии: фон, или звукотип, в котором слиты акустические черты, благодаря симультанности произношения, слог, объеди­няющий фоны выдыхательным толчком, фонетическое слово, группирующее слоги под одним ударением, речевой такт, объединяющий фонетические слова при помощи делимитативных пауз и, наконец, фонетическая фраза, сумми­рующая такты единством интонации. Эта система фонетических единиц видоизменяется в языках разных типов. Так, например, в современном французском языке фонетическое слово обычно сов­падает с тактом, ибо в одном такте может присутствовать только одно речевое ударение.

Ранг каждой единицы зависит не столько от ее сегментного со­става, сколько от тех дополнительных суперсегментных призна­ков, которые на нее накладываются. Один и тот же сегмент легко меняет свое качество в зависимости от того, какие просодические черты ему сопутствуют. Например, рад
будет слогом в па-рад,
фонетическим словом в Мальчик рад
и фонетической фразой в Рад!
Постепенно повышая свой уровень, сегмент аккумулирует все больше просодических признаков, но его «порядковый номер» определяется только одной чертой — высшим суперсегментным<176> «знаком отличия». В фонетической форме латинского предложе­ния I
!
'Иди', сегментный состав которого ограничен одним глас­ным фоном, присутствуют черты симультанности, выдыхательного толчка, ударения, фланговых пауз и законченной интонации. Но из них только, последний признак — интонация — существен для выяснения места I
!
в иерархическом ряду фонетических еди­ниц: сегмент I
!
имеет статус фонетической фразы и должен соот­носиться в потоке речи с другими фразами (а не фонами или так­тами). Иными словами, этот сегмент выявится на первом же этапе членения речевого потока по фонетическим признакам.

С приведенной системой фонетических единиц соединяется иерархическая система функциональных (грамматических) элемен­тов. В процессе взаимодействия этих систем формируются реле­вантные черты каждой из них. Те признаки и единицы каждой си­стемы, которые получают выход в противоположный план, влияя на его структуру, приобретают соответственно фонологический и семемный статус.

При соединении двух иерархических систем оказывается, что «порядковый номер» единиц, образующих знаковую функцию (т. е. создающих означаемое и означающее знака), не совпадает. Фоне­ма, т. е. минимальная симультанная единица плана выражения, редко соотносится с отдельным означаемым, т. е. мельчайшей симультанной единицей плана содержания. Это несовпадение опре­деляет большую глубину членимости означающих знака, чем его означаемых. Если означающие знаков допускают членение на симультанные единицы — фонемы (resp. звукотипы), разложимые в свою очередь на дифференциальные признаки (resp. акустичес­кие черты), то означаемые знаков, будучи сами симультанными единицами, делятся только на компоненты значения. Большая членимость означающих знака, а следовательно и большая роль прин­ципа комбинирования для различения означающих, сравнительно с означаемыми, обеспечивает экономность языковой знаковой си­стемы, возможность выражения в языке неисчерпаемого количе­ства значений при помощи конечного числа предельных состав­ляющих. Следствием этой особенности естественных языков яв­ляется несоотнесенность в знаке основных единиц системы выражения и системы содержания (см. подробнее раздел «Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов»).

Можно было бы предположить, однако, что единицы системы выражения и системы содержания соотносятся со сдвигом на один ранг, т. е. означаемое простого знака, назовем его семемой, вы­ражается следующей по уровню фонетической единицей — сло­гом. Для языков изолирующего типа такая соотнесенность дей­ствительно имеет место. В языках флективных этого совмещения нет (слог в принципе не соотносится с морфемой), но оно обычно реализуется для фонетического слова, более или менее точно сов­падающего со словом грамматическим. Таким образом, степень<177> соответствия фонетических единиц единицам грамматическим в значительной степени зависит от типа языка. В целом можно кон­статировать, что в том или другом пункте иерархия фонетических единиц не совпадает в знаке с иерархией единиц функциональных: морфема не совпадает со слогом, фонетическое слово с граммати­ческим, такт со словосочетанием (resp. синтагмой), фонетическая фраза с грамматическим предложением. Впрочем, границы фразы, как фонетической единицы, характеризуемой единством интона­ции,— и это чрезвычайно важно для организации естественных язы­ков — всегда совмещены с границами высказывания (resp. сообще­ния) как актуализованной (соотнесенной с действительностью, дено­татом) единицы коммуникации. При этом суперсегментный признак фразы — ее интонация — выражает грамматический (т. е. также дополнительный, сопутствующий) признак высказывания — его актуализованность, соотнесенность с ситуацией, коммуникатив­ность.

Несоответствие между функциональным и формальным (фоне­тическим) рангом сторон знака особенно велико в языках флектив­ных. В ходе развития этих последних каждая из сторон знака час­то и беспрепятственно изменяет свой тип. Однородные функции (например, значение времени, падежа и под.) могут соотноситься с разнообразными по своему фонетическому характеру означаю­щими. Разрыв в «порядковом номере» функциональных и фоне­тических единиц, образующих стороны знака, бывает большим или меньшим не только в зависимости от типа языка, но и в зависимости от типа знака (его функции). Он особенно велик у знаков, выра­жающих грамматическое значение флективного слова. Возьмем несколько примеров из английского языка. Несмотря на то, что английский язык обладает чрезвычайно простой и регулярной мор­фологией, грамматическое значение слова выражается в нем весь­ма различными фонетическими элементами. Оно может иметь в ка­честве своего означающего и дифференциальный признак фонемы (ср. bend — bent, advise — advice), и отдельную фонему (ср. boy — boy-s), и ряд фонем (ср. ох — ox-en), и слог (ср. do — do-ing), и чередование фонем (ср. foot — feet, mouse — mice), и нулевые показатели (ср. deer — deer-ш), и перенос ударения (ср. 'present — pre'sent), и всевозможные комбинации перечисленных явлений (ср. child — children, think — thought). Все названные способы свободно сосуществуют в одной системе. В знаке, выражающем грамматическое значение флективного слова, создается макси­мальное перечисление нитей иерархических связей между едини­цами языковых планов, наибольшая дисгармония между иерар­хическим статусом единиц, образующих его стороны.

Сдвиги в уровне означающих и означаемых знака, присутствую­щие, по-видимому, в любом развивающемся языке, различны в языках разных типов и в разных точках языковых систем. Эти сме­щения постепенно идут на убыль по направлению к высказыва<178>нию, которое всегда совпадает с максимальной фонетической еди­ницей — фразой.

Не углубляясь в те методические выводы, которые следуют из приведенной особенности естественных языков, отметим лишь, что большее или меньшее несоответствие типа функции типу формы знака неизбежно приводит к большей или меньшей непоследова­тельности в определении структурных единиц. В определениях одних единиц языка указание на форму вообще отсутствует. Так, в определении морфемы флективных языков совсем не вводится фонетический признак (т. е. указание на соответствие морфемы целостной фонетической единице). В определении других структур­ных единиц фонетический признак имеет второстепенный харак­тер (например, в определении слова). Наконец, в определении тре­тьих единиц этот признак играет очень существенную роль (так, указание на интонационную законченность высказывания позво­ляет однозначно выделить единицы этого типа из потока речи).

Наблюдение над закономерностями изменения языковых пла­нов обнаруживает, что лингвистические знаки лишены возможно­сти самостоятельного развития, а эволюционируют только в ре­чи, в рамках более крупных образований, в конечном счете внутри высказывания, как актуализованной (соотнесенной с ситуацией) единицы. В этом состоит одно из существенных отличий языка от статических знаковых систем. Трудно себе представить, чтобы огни светофора, знаки ОРУДа, морская или иная сигнализация меняли свое значение или форму непосредственно в процессе их применения. В языке же, напротив, все изменения происходят только при его реализации. Поэтому речевая позиция элементов обоих планов имеет в этом процессе первейшее значение.

Если, функционируя, означающие знака ведут себя как от­дельные единицы, вступающие между собой во всевозможные ком­бинации, то в ходе звуковой эволюции изменению подвергаются не означающие, а их части — фонемы и группы фонем, попавшие в ту или другую речевую позицию. «Единицы функционирования» и «единицы развития» в языке не совпадают. «Единицами развития» для плана выражения являются элементы обычно меньшей протя­женности, чем означающее знака. В морфеме друг
варьируется конечный согласный (друж-ок, друзь-я),
в корневой морфеме бр-ать — бер-у — на-бор
изменяется гласный. Внутри первоначально единого означающего появились различия, не связанные с изме­нением его значения и в этом смысле излишние, ненужные. В плане содержания развитию подвергаются элементы, нередко соответ­ствующие ряду означающих: значения слов, словосочетаний и<179> даже предложений. В таких словах как спасибо, благодарить, без­умный, столпотворение,
в таких сочетаниях, как натянуть нос, китайская грамота
и т. п. в новом означаемом оказались объеди­нены означаемые первоначально самостоятельных единиц языка. В плане выражения происходит постоянное дробление означающих, их частичное варьирование, в плане содержа­ния, напротив, протекает объединение означае­мых, их слияние в одном новом значении.

В результате как бы разной направленности процессов разви­тия языковых планов создаются резкие смещения в их структу­ре. «Изменяемость знака, — писал Соссюр, — есть не что иное, как сдвиг отношения между означаемым и означающим. Это опре­деление применимо не только к изменяемости входящих в систе­му элементов, но и к эволюции самой системы; диахронический феномен в целом в этом и заключается» [8, 166]. Уместно привести здесь также глубокую мысль С. О. Карцевского, который, следуя идеям Соссюра, подошел к проблеме языковой эволюции с точки зрения поведения лингвистического знака. Еще в 1929 г. Карцевский писал: «Обозначающее (звучание) и обозначаемое (функция) постоянно скользят по «наклонной плоскости реальности». Каж­дое «выходит» из рамок, назначенных для него его партнером: обозначающее стремится обладать иными функциями, нежели его собственная; обозначаемое стремится к тому, чтобы выразить себя иными средствами, нежели его собственный знак. Они асим­метричны; будучи парными (accouplйs), они оказываются в состоя­нии неустойчивого равновесия. Именно благодаря этому асим­метричному дуализму структуры знаков лингвистическая система может эволюционировать» [3, 90] (см. подробнее раздел «Поня­тие языкового знака»). Асимметрия языковых знаков создает не­малые трудности, связанные с их вычленением, которые были отме­чены уже Соссюром. В начале раздела о лингвистических едини­цах, принадлежащих знаковому уровню языка, женевский уче­ный подчеркнул их конкретность. Он говорил, что «входящие в состав языка знаки суть не абстракции, но реальные объекты» [8, 105]. Однако, рассмотрев методы разграничения знаковых еди­ниц и связанные с этой задачей практические трудности, Соссюр уже в конце раздела приходит к следующему пессимистическому выводу: «... язык является системой исключительно основанной на противопоставлении его конкретных единиц. Нельзя ни отка­заться от их обнаружения, ни сделать ни одного шага, не прибегая к ним; а вместе с тем их выделение сопряжено с такими трудностя­ми, что возникает вопрос, существуют ли они реально» [8, 108]. Язык, в отличие от прочих семиологических систем, обладает парадоксальным свойством, которое состоит в том, что «нам не даны различимые на первый взгляд сущности (факты), в наличии которых между тем усомниться нельзя, так как именно их взаимодействие образует язык» [8, 108—109].<180>

Представление об иллюзорности лингвистических единиц мог­ло сложиться у Соссюра потому, что требование конкретности и материальной вычленимости, которому должен отвечать знак, он предъявил также к функциональным единицам языка, и здесь оно оказалось недействительным (или не всегда действительным). То парадоксальное свойство языка, на которое обратил внимание Сос­сюр, заключается не в призрачности и неуловимости единиц, обра­зующих языковую систему, а в их несовпадении с понятием язы­кового знака.

При моделировании языкового механизма знак как конкрет­ный, материальный объект, уступает место функциональным единицам языка, для выявления которых приходится использо­вать дополнительные методы анализа. Чтобы описать систему французской грамматики, важно выделить в нечленимом со сто­роны формы сегменте au (одном знаке) две раздельные и независи­мые друг от друга единицы: предлог и определенный артикль. Напротив, в двух способных к самостоятельному функциониро­ванию единицах выражения, создающих значение времени в ана­литических формах (например,j
'
ai
dйjeun-й
), можно видеть одну единицу содержания, существенную для понимания системы вре­мен.

Языковой знак, стороны которого — означаемое и означаю­щее — нерасторжимы, так как каждая из них существует только благодаря присутствию своего партнера, формируется, в отличие от функциональных единиц, тогда, когда членение плана содержа­ния совпадает с членением плана выражения. В каждом из при­веденных выше примеров можно говорить об одном знаке, кото­рый в первом случае складывается из двух единиц содержания, реа­лизуемых в одной единице выражения, а во втором случае — со­стоит из одной единицы содержания, представленной двумя эле­ментами формы40
.

Функциональные единицы языка, в отличие от знака, лишены целостности. Им не свойственна нерасторжимость и однознач­ность связи между формой и функцией, отношения между которы­ми оказываются подвижными, скользящими. Представляется возможным говорить отдельно о единицах плана содержания и единицах плана выражения (формально выделимых значимых сег­ментах), взаимодействие которых создает знаковую функцию.<181>

В основе системы языка, образуемой значимыми оппо­зициями, лежит единица содержания. Для построе­ния системы русского глагола, например, важно, что в его формах обязательно присутствует одно из значений времени, наклоне­ния, залога и числа. Для понимания системы глагола, напротив, несущественно, что некоторые из этих единиц всегда реализуются совместно. Не играет роди и то обстоятельство, что русские гла­голы распределены по двум спряжениям, различающимся конкрет­ной манифестацией общей для всех них системы значений41
. Состав каждой глагольной формы, вхождение в нее тех или дру­гих конкретных морфем играет, однако, первостепенную роль при моделировании структуры русского глагола, для порожде­ния его парадигмы. Поэтому, если единицы содержания соотносимы с понятием системы языка, то еди­ницы выражения соотносятся с понятием языковой структуры, понимаемой здесь как реальное устройство языковых форм, тип и способ манифестации значений.

Изложенная точка зрения подтверждается и практикой описа­ния языков, в процессе которой терпели неудачу попытки пост­роения системы в терминах глобального знака. Целостный знак обычно быстро уступал место парам единиц, получавшим разное терминологическое обозначение: морфема и морфа в тео­рии дескриптивистов [14], сема и морфема в концепции В. Скалички [6, 135; 7, 119—123], морфема и монема у О. Лешки [4, 21], лексон и морфема в стратификацион­ной модели С. Лэма [17,60]. Первая единица каждой пары опре­деляется с опорой на содержание, а вторая — рассматривается как предельная значимая единица языкового выражения. Подоб­ное расщепление элементарной значимой единицы языка призвано отразить асимметрию в строении языковых планов (см. подробнее [1, 66—77, 101—116]).

В тех концепциях, которые не допускают раздвоения основной единицы описания и отождествляют ее с целостным знаком, опре­деление знака (его отдельность, вычленимость и его тождество) производится по функциональным признакам, т. е. знак прирав­нивается к единице содержания. Так, например, А. Мартине видит в формах типа фр. au, du, англ. cut (прош. вр.) два знака (две монемы), обладающих амальгамированным означающим [5, 452].

В других теориях отказ от выделения парных элементов по­влек за собой признание неустойчивых, колеблющихся критери­ев в определении «глобальной единицы», выделение которой проис­ходит то на функциональной, то на формальной основе. Стоя на<182> этих позициях, английский языковед К. Безелл писал в 1949 г.: «В языках, с которыми мы имеем дело, понятие знака не покры­вается понятием морфемы. Оправдание этого последнего заклю­чается в асимметрии между выражением и содержанием, которой система знаков не предполагает с необходимостью» [9, 218]. Поня­тие морфемы, по мысли Безелла, несколько уравновешивает, смяг­чает эту асимметрию, свойственную языку как развивающейся системе знаков. Морфема служит своего рода мостиком между пла­ном содержания и планом выражения, находясь к каждому из них в отношении «сокращенной асимметрии» («reduced» asymmet­ry). Несоответствие в строении языковых планов покрывается и другими промежуточными единицами, в том числе морфонемой, связывающей морфему и фонему [9, 220; 10, 329—330] (см. подробнее ниже, стр. 191—192).

Таким образом, отказ от признания различий между понятием знака и понятием единицы языковой системы приводит либо к ин­терпретации знака в терминах плана содержания, либо к допу­щению неоднородных критериев выделения значимых единиц.

* * *

Итак, нарушение границ членимости плана выражения и пла­на содержания, а также невозможность установить двустороннее тождество морфем (элементарных знаков), составляющие специфи­ческое свойство лингвосемиотических систем, являются законо­мерными и неизбежными следствиями развития языка.

В языке постоянно противоборствуют две силы. Одна из них направлена на разрушение знака. Она порождена автономностью развития фонологического и семантического планов языка, обо­собленностью синтагматических и парадигматических отношений этих двух планов. Под действием этой силы постоянно перегруп­пировываются единицы содержания и выражения. Под действием этой силы возникает варьирование знака, а следовательно — при­сутствие в языке различий плана выражения, не соотносимых с различиями плана содержания.

Другая сила направлена на объединение сторон знака, на пред­отвращение их разрыва. Она проявляется в действии аналогии, унифицирующей гетерофоны и уменьшающей тем самым алломорфию. Эта сила, нередко парализованная нормативной фикса­цией вариантных форм, свойственной литературному языку, под­держивается еще и тем, что слово, как «минимум предложения», представляет собой свободную единицу. Слово постоянно меняет контекст. Оно допускает нулевое окружение, в котором реализует­ся его абсолютная форма. Отмеченная особенность слова способ­ствует сохранению его единства, «восстановлению» формы, эли­минации тех звуковых изменений, которые оно претерпевает, по­падая в ту или другую речевую позицию.<183>

Рассмотрим теперь более подробно, в чем же состоят те сдвиги, которые испытывает знак в процессе эволюции языковых планов. Обратимся сначала к синтагматическому аспекту знаковых цепо­чек. Уже говорилось, что синтагматические отношения, образуемые означаемыми и означающими знаков, автономны и независимы друг от друга. Линейные отношения в плане выражения, ведущие к изменению формы единиц, не соответствуют синтагматическим отношениям в плане содержания, вызывающим преобразование функции единиц. Такие явления, как ассимиляция и диссимиляция фонем, их падение в определенной позиции, появление беглых зву­ков и т. п. происходят, как правило, независимо от тех границ, которые разделяют означающие знаков и соответствуют членению плана содержания. Нередко, вследствие фонетических изменений, возникает фузия означающих, особенно характерная для языков флективных

Легко наблюдать сращение означающих знаков, их консолида­цию в одной нечленимой более единице. Так, не могут быть разор­ваны французские формы au, aux, du, соответствующие в плане содержания двум функциональным единицам — предлогу и ар­тиклю. Стерты морфемные швы во французских формах мн. ч. типа chevaux и beaux. Не образуют отдельного сегмента морфемы мн. ч. в таких румынских словах, как mici, lungi, buni, srăzi, stu­denţi, băi, porţi. Особенно активный процесс сглаживания морфем­ных рубежей пережили романские языки в период своего отделе­ния и отдаления от народной латыни. Этот процесс в конечном сче­те повел к семантическому опрощению многих ранее составных образований.

Итак, позиция означающих знака и их составных элементов, являющаяся мощным фактором их развития, в целом автономна по отношению к структуре противоположного плана. Явления морфемного стыка в языках, в которых морфема не совпадает со слогом, играют ничтожную роль в формировании речевого потока. С другой стороны, и синтагматические отношения в плане содержа­ния, сама позиция функционального элемента, независимы от структуры плана выражения. Слияние означаемых знака может происходить при сохранении формальной членимости. Процесс консолидации означаемых (опрощение) легко наблюдать на ма­териале производных и сложных слов, идиом и перифрастических сочетаний. Такие русские слова, как головотяп, мракобес, белорус, бездна, подушка, столпотворение,
такие идиомы, как заткнуть за пояс, повесить нос, водить за нос, не вязать лыка
и др. имеют в современном языке целостное значение.

В результате автономности развития языковых планов проис­ходит сдвиг, смещение в их членимости на функциональные еди­ницы. Несовпадение в составе означаемого и означающего, осо<184>бенно часто проявляющее себя внутри слова, побуждает многих лингвистов различать понятия семантической сложности слова и его формальной членимости.

Ниже приводятся основные типы сдвигов в членимости языко­вых планов на функциональные единицы:

1. Одной функциональной единице содержания соответствует один ясно различимый элемент плана выражения, одна морфема — отношения 1 : 1. Например, в англ. boy-s элемент -
s
,
и только он один, передает значение мн. ч.

2. Нескольким функционально независимым друг от друга элементам содержания соответствует одна нечленимая единица плана выражения — отношения 2 (или более) : 1. Отношения это­го типа могут быть зависимыми от фонетического окружения (на­пример, фр. aufils и al'instant), или морфемного состава (ср. англ. look-ed, но ran), либо постоянными, необусловленными (например, лат. mal-orum
, русск. свеч-ей
, луг-ов
).

3. Одной функциональной единице содержания соответствует несколько единиц выражения — отношения 1 : 2 (или более). В английских аналитических формах перфектность передается не только вспомогательным глаголом, но и суффиксом причастия (ср. I have
look-ed
, he has
arriv-ed
). Значение пассива (т. e. направлен­ности действия на подлежащее предложения) во многих индоевро­пейских языках выражается глаголом бытия и морфемой прича­стия (ср. англ. tobeask-ed
, фр. к
tre
pos-й
).

4. Одной единице содержания соответствует отдельная еди­ница выражения, а также элемент, входящий в форму другой морфемы (ср. нем. Buch и Bьch-er, где значение мн. ч. выражено специальной морфемой и перегласовкой внутри корневой морфе­мы). Одну единицу содержания реализуют как бы полторы еди­ницы выражения.

5. Одной единице выражения соответствует определенное зна­чение, а также значение общее у нее с другим элементом формы. Морфема child- в англ. children передает лексическое значение это­го слова, а также своей гласной [I
] однозначно указывает на зна­чение мн. ч., выраженное кроме того и отдельной морфемой -ren. Таким образом, как бы полторы единицы содержания реализуют­ся в одной единице выражения. Отношения 4-го и 5-го типов вза­имно дополняют друг друга.

6. Одной единице содержания соответствует нулевая единица выражения — отношение 1 : 0. Ср. яблок-Ш, сел-Ш.
Значение род. пад. мн. ч. в этих формах не материализовано в звуковом сегмен­те. Нулевые единицы выражения выделимы только на морфоло­гическом уровне. Наличие так называемых нулевых морфем никак не предполагает существования в языке односторонних (т. e. ли­шенных означающего) знаков.

7. Одной единице выражения соответствует нулевая единица содержания — отношения 0 : 1. Ср. лис-иц
-а.
Средний сегмент<185> этого слова не соотносим ни с какой единицей содержания, т. е. не образует знаковой функции. О присутствии здесь некоторой единицы «выражения» можно говорить лишь очень условно, так как эта единица ничего не «выражает»

Одним из следствий обособленности эволюционных процессов, протекающих в плане выражения и в плане содержания, являет­ся, как было сказано, несовпадение в членимости языковых пла­нов на функциональные единицы. Другой результат этого про­цесса можно видеть в развертывании тенденции к варьированию единиц языка. Утрата тождества со стороны значения происходит независимо от нарушения тождества со стороны формы, и соответ­ственно — наоборот. Стоит подчеркнуть, что эта особенность со­ставляет универсальное свойство языковых знаков. «Фундамен­тальной чертой, присущей всем языкам, — писал Е. Курилович, — является отсутствие однозначного соответствия между звуковой формой слова и его значением» [16, 47].

Фонологизация позиционных чередований, ассимиляция и дис­симиляция звуков в слове, явление сингармонизма, дифтонгиза­ция, влияние словесного ударения на произношение звуков, в частности редукция неударных слогов, разрушение конца слова и многие другие процессы фонетического развития постоянно на­рушают идентичность формы, не затрагивая ее значения. Ср. ру

к-а
и ру

ч-ной, хож
-у
и ход

-ил, бег
-у
и беж

-ал,
исп. cont
-ar — cuent
-o, pens
-ar — piens
-o, ped
-ir — pid
-o, in
-sano — im
-posible — i
-rregular, рум. ţ
ar
-ă — ţă
r
-an, dor
— doar
-e, sor
-ă — sur-ori, mer
g — mer
ge
.

Хорошо известные закономерности семантического развития, в свою очередь, подрывают тождество знака со стороны значения, не отражаясь в то же время на его форме. Ср. легенда
'предание' и легенда
'объяснение условных знаков', письмо
'послание' и письмо
'письменность', бык
'животное' и бык
'опора моста', свод
'собрание' и свод
'перекрытие здания' и т. п.

С другой стороны, звуковые и семантические изменения могут вести и к образованию новых тождеств. Этот процесс, спорадиче­ский, скорее, чем регулярный, также протекает в плане выражения независимо от плана содержания и соответственно — наоборот. В языке создается омонимия и омосемия. Ср. исп. real 'царский' (от лат. regalis) и real 'действительный' (от лат. realis), vago 'сво­бодный' (от лат. vacuus) и vago 'бродячий' (от лат. vagus). Приме­ром, иллюстрирующим одновременно оба явления, могут послу­жить парадигмы испанских глаголов ser 'быть' и ir 'идти', кото­рые совершенно совпадают в одной части (формы претерита fui,<186> uiste, fue, fuimos, fuisteis, fueron одинаковы для обоих глаголов), давая пример омонимии. В то же время в парадигме каждого из названных глаголов присутствует супплетивизм (ср. ser — soy, eres, fue; ir — voy, fui, iba), представляя образец омосемии (или гетерофонии).

Развитие языка создает весьма запутанные отношения между единицами плана выражения и единицами плана содержания. Не­редки случаи возникновения частичного тождества, функциональ­ного совпадения разных единиц в определенных условиях (пози­ция взаимоисключения). Например, испанское сослагательное наклонение замещает будущие времена во временных предложе­ниях. Ср. Yoloharй cuandotъ vengas
'Я это сделаю, когда ты при­дешь', но їCuаndovendr
б
s
? 'Когда ты придешь?' и Dudoquetъ ven
ga
s 'Сомневаюсь, что ты придешь'. Одна и та же форма (vengas) соотносится с разными значениями: буд. вр. изъявит. накл. и непрошед. вр. сосл. накл. В то же время одно и то же значение (буд. вр.) выражено двумя формами (vengas и vendrбs), которые в данном случае совершенно совпадают по функции, входя в одну и ту же систему временных противопоставлений.

В языке постоянно происходит подстановка одних форм вме­сто других в определенных позициях, в которых формальные раз­личия между элементами становятся несущественными для пони­мания их значения. Описанное явление чрезвычайно характерно для элементов, выражающих синтаксические отношения. Так, морфема род. п. в предложении Нет работы
становится функцио­нальным эквивалентом морфемы им. п. в предложении Есть ра­бота.

Не менее, чем в синтаксисе перекрещивание функций рас­пространено в словообразовании. Хорошо известно, что одно де­ривационное значение почти всегда обслуживается целой серией элементов. В испанском языке для образования имен со значением носителя признака используются элементы -udo и -уn Ср. narigudo, narigуn 'носатый'. В то же время один и тот же суффикс почти всегда функционирует в разных семантических разрядах. Элемент-on в сочетании с основой существительного создает уве­личительные имена (mujerona 'крупная женщина', 'calderуn' 'боль­шой котел') и имена, указывающие на носителя признака (orejуn означает не 'большое ухо', а 'длинноухий'). Более того, есть слу­чаи, когда производные с этим суффиксом получают значение от­сутствия признака. Ср. rabуn означает уже не 'большой хвост' и не 'хвостатый', а 'бесхвостый'. К этому можно еще прибавить, что в сочетании с основой глагола элемент -on образует существи­тельные со значением однократного действия (ср. estrechуn 'по­жатие руки') и деятеля (ср. tragуn 'обжора').<187>

* * *

Попытаемся теперь суммировать основные типы отношений между функциональными единицами содержания и выражения в их парадигматическом аспекте:

1. Одной единице содержания соответствует одна единица вы­ражения — отношения 1 : 1. Ср. научные термины типа натрий, азот,
а также некоторые обиходные знаки: такси, паркет, пальто
(имеются в виду корневые морфемы этих слов).

2. Одной единице содержания соответствуют две или более еди­ницы выражения. Этот тип связи, крайняя форма которой создает супплетивизм (иначе гетерофонию, или омосемию), может быть раз­бит на ряд подтипов:

А. Единицы выражения находятся между собой в дополнитель­ном распределении относительно единиц содержания:

а) Различия между единицами выражения зависят от их фоно­логического окружения. Например, англ. table-s [z], part-s [s], coach-es [iz], фр. Grand Opéra [grã:t] и grand peintre [grã:].

6) Различия между единицами выражения обусловлены кон­тактами знакового уровня (в частности — классом доминирующего элемента, например, типом основы). Ср. испанский суффикс им­перфекта глаголов 1 и 2-3 спряжений habla-b
-а и com-м
-a. Ср. так­же англ. look-ed
и take-n
, boy-s
uox-en или русск. двер-и
, окн-а
; дет-ей
, яблок
-Ш, дурак
-ов
.

Б. Единицы выражения находятся между собой в отношении свободного варьирования. Ср. испанские дублетные формы им­перфекта сосл. накл. habla-se
и habla-ra
, comie-se
и comie-ra
.

3. Двум (или более) единицам содержания соответствует одна единица выражения — отношения 2 (или более) : 1. Примером мо­гут послужить испанские глагольные формы на -rнa — habla-rнa, come-rнa, которые одновременно входят в три ряда значимых про­тивопоставлений, передавая значения усл. накл., буд. в прош. и предположит. накл.

4. функциональный элемент коррелирует с одной отдельной морфемой и с морфемой общей у него с другим значением. Этот тип отношений предполагает наличие в синтагматическом плане совместной манифестации. Ср. англ. take — took, eat — ate, see — saw, come — came, run — ran.

5. Комбинированные отношения. Перечисленные типы отно­шений могут выступать в чистом виде, либо сочетаться между со­бой. Наиболее часто встречается комбинация второго и третьего типов, ведущая к созданию в языке цепочек частичных тождеств, типичных для языков флективно-фузионного типа.

Уже говорилось, что в испанском языке значение буд. вр. и наст. вр. сосл. накл. могут быть, в зависимости от синтаксических условий, выражены одной формой (venga). Между тем буд. вр. изъявит. накл. имеет и свою «собственную» форму (vendrб), кото<188>рая способна передавать еще и значение предположительности, отнесенной к наст. вр. К этому можно добавить, что значение буд. вр. в некоторых синтаксических позициях выражается формой наст. вр. изъявит. накл. (viene). Описанную сеть отношений можно обобщить в следующей схеме.

В ходе предшествующего изложения было показано, что упот­ребление форм постоянно выходит за пределы одной функции, а выражение одного значения не ограничивается одной формой. Хорошо известно, сколь распространена, особенно в языках флек­тивных, омонимия парадигматических форм и перекрещивание функций единиц выражения. В естественных языках всегда широ­ко представлена омофония и гетерофония (алломорфия), или ина­че — омосемия и гетеросемия. В них присутствуют незначимые различия формы и в то же время остаются невыраженными многие различия, существующие в плане содержания. Недостаточность средств прямой сигнализации компенсируется вовлечением в ме­ханизм дифференциации побочных, сопутствующих знаков, на­бора переменных речевых сигналов — экспрессивной интонации, мимики, жеста, информации о классе соседних единиц и т. п. В дистинктивный механизм языка включается также языковое значение. Смыслы нередко разграничиваются через речевой или ситуа­тивный контекст. Мы различаем то значение слова стол,
которое реализуется в каждом случае, опираясь либо на ту ситуацию, в которой оно было употреблено, либо на значение сопутствующего ему имени или глагола: ср. 1) деревянный стол, сесть за стол;
2) справочный стол, паспортный стол, стол находок, обратиться к начальнику стола;
3) диетический стол, стол для больных яз­вой, соблюдать стол.

Равновероятность выбора, не снятость полисемии знака со­держанием контекста либо нарушает коммуникацию, либо соз­дает шутку, каламбур, игру слов.

Так, следующий отрывок из пьесы Маяковского «Баня» по­строен на том, что между собеседниками постоянно происходит<189> нарушение взаимопонимания, вследствие невключенности дополнительного аппарата дифференциации:

Оптимистенко: В чем дело, гражданин?

Проситель. Я вас прошу, товарищ секретарь, увяжите,
пожалуй­ста, увяжите.

Оптимистенко. Это можно. Увязать
и согласовать —
это можно. Каждый вопрос можно увязать
и согласовать.
У вас есть отношение?

Проситель. Есть отношение...
такое отношение,
что прямо прохо­ду не дает.

Оптимистенко. Это как же, вопрос вам проходу не дает?

Проситель. Да не вопрос, а Пашка Тигролапов.

Оптимистенко. Виноват, гражданин, как же можно Пашку увязать?

Проситель. Это верно, одному никак не можно увязать.
Но вдвоем, втроем, ежели вы прикажете, так его и свяжут и увяжут.
Я вас прошу, то­варищ, увяжите
вы этого хулигана. Вся квартира от его стонет...

Оптимистенко. Тьфу! Чего же вы с такими мелочами в крупное государственное учреждение лезете? Обратитесь в милицию... Вам чего граж­даночка?

Просительница. Согласовать,
батюшка, согласовать.

Оптимистенко. Это можно — и согласовать
можно, и увязать.
Каждый вопрос можно и увязать
и согласовать.
У вас есть заключение?

Просительница. Нет, батюшка, нельзя ему заключение
давать. В милиции сказали, можно, говорят, его на неделю заключить, а я чего, ба­тюшка, кушать буду? Он ведь из заключения
выйдет, он ведь опять меня побьет.

Оптимистенко. Виноват, гражданочка, вы же заявили, что вам согласовать
треба. А чего же вы мне мужем голову морочите.

Просительница. Меня с мужем-то и надо, батюшка, согласовать,
несогласно мы живем, нет, пьет он очень вдумчиво. А тронуть его боимся, как он партейный.

Оптимистенко. Тьфу! Да я же вам говорю, не суйтесь с мелочами в крупное государственное учреждение.

Особенно велика роль семантического окружения в механиз­ме смыслоразличения знаков, указывающих на отношения между словами. Так, например, знак твор. п. указывает на разные типы отношений внутри следующих сочетаний: писать карандашом, командовать отрядом, закончить строительством, идти дорогой, идти шагом, облить водой, говорить намеками
и т. д. Знак отно­шения может интерпретироваться по-разному в зависимости от того, какие семантические типы единиц он связывает. Ср. русск. чтение
книги
ичтение
ученика
;
англ. the shooting of the lions и the shooting of the hunters. В этом случае принято считать, что семан­тический класс единиц приобретает синтаксическую релевант­ность.

Таким образом, в функционировании языка участвует, наряду с собственно семиотическим механизмом, еще и переменный, сколь­зящий аппарат дифференциации, создаваемый смысловым и ситуа­тивным контекстом. Этот аппарат компенсирует, выправляет сдвиги в отношениях между языковыми планами, порождающие недостаточность знаковой сигнализации (омофонию).<190>

Присутствие в языке незначимых, нефункциональных разли­чий формы и невыраженных различий содержания побуждает предположить, что языковые планы не связаны (или не всегда связаны) между собой непосредственно. Можно думать, что связь между звучанием и значением осуществляется в языке ступенчато. На каждой ступени происходит изменение критерия релевантно­сти, или иначе — принципов отождествления единиц языка, в сто­рону их постепенного расширения, постепенного отрешения от различий в форме, не несущих в тех или других условиях дистинктивной функции. Так, различия между русскими фонемами [г] и [ж], существенные с точки зрения современной фонологической системы, не влияют на значение таких корневых морфем, каклуг

и луж

-ок, пирог
и пирож

-ок, берег
-у
и береж

-ешь.
Изменение ре­левантности фонологических критериев на морфологическом уров­не, частичное снятие фонологических оппозиций в составе конкрет­ных морфем исследуется в морфонологии, изучающей связи между фонологическим и морфемным уровнями языка. Но и морфемные различия оказываются не всегда существенными для понимания следующей по величине единицы — словоформы. Так, в приводи­мом ниже ряду одно и то же грамматическое значение представлено разными морфемами (т. е. совершенно разными единицами выра­жения): сестр-ой
, брат-ом
, ча-ем
.
Различия в морфемном строении не мешают нам отождествлять такие слова, как иду

— шел
,
англ. go
— wen
-t. Подобные формы называются супплетивными, так как они дополняют друг друга в парадигме, или, как теперь говорят, находятся в отношении дополнительного распределения. Наконец, различия в синтаксической организации не всегда суще­ственны для понимания смысловой структуры словосочетаний и предложений. Присутствие разных падежных форм — винитель­ного и творительного — в сочетаниях вести бригаду, возглавлять трест — с
одной стороны, и руководить бригадой, управлять тре­стом —
с другой, не отражается на смысловой структуре приве­денных словосочетаний, в которых выражено действие, направлен­ное на некоторый объект.

Можно привести сходную серию примеров из английского языка. Фонематические различия между [f] и [v] снимаются в морфемахhalf
иhalv
-
es. Морфематическое различие вgood
и bett
-
er,
boy-s
иox-
en
оказывается безразличным для понимания этих образований. Разница в словесной структуре can и tobeable 'мочь' может быть сброшена со счетов, когда последнее стоит в форме будущего времени, общей для простого глагола и глаголь­ного сочетания4
2.<191>

Таким образом, на пути от плана выражения к плану содержа­ния, от фонемного яруса к семемному выделяется ряд уровней, зна­менуемых изменением критерия тождественности: то, что пред­ставляется разным на более низком уровне, может оказаться функ­ционально одним и тем же на более высоком уровне. Многие дистинктивные черты постепенно нивелируются, «выходят из игры», перестают выполнять смыслоразличительную роль внутри кон­кретных единиц следующего по высоте уровня. Тождество озна­чаемого морфемы не обязательно предполагает полное тождество фонематического состава означающего. Идентичность значения слов не обязательно требует тождества входящих в него морфем (если считать супплетивные элементы разными морфемами). Тож­дество смысловой структуры некоторых словосочетаний и пред­ложений может быть установлено без отождествления их синтак­сического строения.

Применение на разных уровнях неодинаковых критериев идентификации и ведет, как уже отмечалось выше, к выделению в языке пар единиц, соответствующих одному сегменту текста. Ср. фонема и морфонема, морфема и сема (или морфа и морфема), слово и лексема, сло­восочетание и синтаксема (или словосоче­тание и конфигурация). Эти единицы, тождествен­ные на одном уровне и нетождественные на другом, покрывают асимметрию в строении языковых планов, позволяя показать в описании языков нефункциональность некоторых различий в форме.

Необходимость раздвоения всех значимых единиц языка про­диктована тем, что асимметрия в строении языковых планов, которая была раскрыта выше на примере минимальной значимой единицы (см. стр. 184—189), действительна не только по отношению к простому знаку, но и применительно ко всем последующим, более сложным, образованиям. Несовпадение формы и функции пронизы­вает всю структуру языка, все его ярусы, все знаковые образова­ния. Устранение незначимых (и в этом смысле излишних, «пустых») различий в форме оказывается возможным благодаря тому, что формально различающиеся единицы встречаются, как правило, во взаимоисключающих позициях, или иначе — находятся в отно­шении дополнительного распределения. Таким образом, обилие вариантов в языке нивелируется позицией, за которой закреплен каждый из них. Понятия варьирования и позиции тесно между собою связаны.<192>

Сдвиги между единицами содержания и выражения, особенно явственно заметные внутри слова, выправляются в случае гетерофонии тем, что каждый вариант соотнесен со строго определенным набором позиций. При омофонии смещения в строении языковых планов выравниваются путем привлечения дополнительного ап­парата дифференциации. Немалую роль в уточнении знаковой сиг­нализации языка играет то свойство слова (и больших чем слово единиц), которое принято называть идиоматичностью. Под идиоматичностью подразумевается произвольность связи означаемого и означающего, конвенциональная закрепленность данного смысла за данной формой. Абсолютно идиоматичной (немотивированной) единицей языка может быть только простой знак. Но это свойство присуще, хотя и в разной степени, также и составным образова­ниям — слову, словосочетанию, предложению. Стремление к еди­ной знаковой функции характеризует в первую очередь слово как свободную единицу языка, нивелируя в процессе его семанти­ческой эволюции отдельные значения входящих в него морфем.

Вернемся к приводившемуся уже ранее примеру (см. стр. 187). Наиболее широко распространенным значением испанского уффикса -уn является значение увеличительности (ср. hombrуn 'очень крупный мужчина', cucharуn 'большая ложка'). Можно было бы подумать, что pelуn (от существительного pelo 'волосы') означает 'длинные или густые волосы, шевелюра'. Но никому из говорящих по-испански никогда не придет в голову связать это значение со словом pelon. Когда суффикс -уn присоединяется к названиям частей тела, значение увеличительности в нем обычно осложняется значением принадлежности: суффикс -уn указывает не на сам предмет, а на его владельца, обладателя. Ср. barrigуn 'пузатый', cabezуn 'головастый'. Согласно этой словообразова­тельной модели слово pelуn должно было бы означать 'волосатый', 'косматый', 'длинноволосый'. Но и на этот раз мы попали паль­цем в небо. Pelуn указывает не на наличие признака, а как раз наоборот — на его отсутствие. Это слово значит 'лысый, безволо­сый'. Тот, кто захочет понимать смысл сообщения, не отступая от смысла знаковых сигналов, окажется в этом случае жестоко обма­нутым. Но говорящие по-испански никогда не вводят друг друга в заблуждение, употребляя слово pelon, так как они знают, что его значение, как и значение огромного множества других слов и сочетаний слов, идиоматично, т. е. в определенной степени неза­висимо от значений образующих его частей.

Рождение (или лучше сказать вызревание) в языке нового зна­ка осуществляется путем постепенного уменьшения мотивированности отношений между означаемым и означающим, ведущего к установлению между ними прямой связи.<193>

Новые знаки в языке, как известно, не создаются искусствен­но путем произвольного комбинирования фонем в поисках еще не использованных сочетаний, а образуются из уже существующих знаков в ходе их постепенной эволюции в сторону опрущения, по­давления первоначальных значений и создания прямой знаковой связи между новым означаемыми старым, уже ранее бытовавшим в языке, означающим. Например, употребляя сейчас слово соот­ветствовать,
говорящие уже не думают о совместном ответе,
произнося слово благодаря,
не имеют в виду чувства благодарно­сти,
которое, в свою очередь, не ассоциируется более с дарением блага.
Глагол сердиться
не вызывает уже представлений о сердце,
а сердце — о середине.
Значения образующих слово единиц выра­жения оказались в положении «вне игры», ибо слово (или, точнее, его основа) становится единым, семантически нечленимым зна­ком.

Процессы опрощения развертываются очень медленно. В каж­дом состоянии языка присутствует много промежуточных об­разований, означающие которых еще не вполне утратили связь с более ранними значениями. Многим языковым знакам поэтому свойственна двуплановость означаемого, в котором, наряду с прямым значением, присутствует то, что принято называть «вну­тренней формой» данной единицы. Аналогичное свойство, в целом чуждое искусственным системам передачи информации, можно от­части наблюдать в тех кодах, которые пользуются иконическим или пиктографическим принципом. Так, например, изображение бегущих детей в знаках ОРУДа означает 'Осторожно! Рядом шко­ла'.

Многоплановость означаемого, внутренняя форма которого отражает иногда несколько ступеней семантического развития, будучи непременным свойством всех естественных языков, ярко проявляется в художественной литературе, участвуя в создании эстетической функции, отсутствующей у искусственных, стабиль­ных систем сигнализации. Один из основных принципов создания художественного образа как раз и состоит в употреблении слова со сдвигом в значении, в результате чего в нем одновременно присут­ствуют два (или более) семантических слоя. Ср.:

Улыбнулись сонные березки,

Растрепали шелковые косы.

Шелестят зеленые сережки

И горят серебряные росы

(С. Есенин.
С добрым утром!)

В этом четверостишии две трети слов употреблены в непрямом значении, семантически двуплановы. Такое использование сло­весных знаков, искусственное расслоение их означаемых, ведет к созданию определенного художественного эффекта: сквозь об<194>раз березки начинает просвечивать образ молодой девушки. Так косвенным путем осуществляется сравнение.

Итак, одной из специфических черт языка как естественной знаковой системы является тяготение его единиц к идиоматизации, постепенному опрощению, в процессе которого возникает семантическая многоплановость знака.

Асимметрия знака, сдвиги в отношениях между формой и функ­цией, подчас препятствующие достижению коммуникации, имеют прямое отношение к формированию эстетической функции языка. Неточность сигнализации, способность одного знака соотноситься с разными денотатами широко используется для создания худо­жественного образа.

* * *

Резюмируем сказанное в настоящем разделе. Способность язы­ка самопроизвольно развиваться, характер этого развития, его закономерности (такие, как постепенность языковой эволюции, известная автономность и разный темп развития языковых пла­нов, тенденция к опрощению, идиоматизации составных единиц или групп знаков, несовпадение «единиц развития» и «единиц функционирования» и др.) формируют некоторые свойства языка как знаковой системы, неизбежные у естественных языков, но не­предполагаемые с необходимостью их семиотической природой. Эти свойства, наряду с той спецификой, которая вызвана особыми семиотическими задачами и условиями функционирования языка в человеческом обществе, обеспечивают естественным языкам уни­кальное место среди прочих семиотических систем. К числу этих черт языка относятся прежде всего следующие его характеристи­ки: 1) наличие переходных промежуточных образований, 2) не­обязательность соответствия формальной и функциональной структуры единицы языка, 3) отсутствие однозначной соотнесен­ности между типом означающего и типом означаемого, 4) неодно­родность выражения в языке одинаковых системных функций, 5) несоответствие в иерархической организации единиц плана выражения и единиц плана содержания, 6) асимметрия в строении языковых планов, порождающая излишество и недостаточность языковой сигнализации, 7) несовпадение понятия лингвистичес­кого знака и функциональной единицы языковой системы, 8) на­личие промежуточных уровней, опосредующих связь между язы­ковыми планами, 9) существование, наряду с постоянным, пере­менного механизма дифференциации, создаваемого смысловым и ситуативным контекстом, 10) частичная мотивированность мно­гих языковых знаков, обусловливающая многоплановость озна­чаемого, наличие у него так называемой «внутренней формы».

Некоторые из названных черт спорадически обнаруживаются и в искусственных системах сигнализации, создавая неудобство в их применении и понимании. Например, в бое часов один удар<195> обычно означает половину любого часа, а также один час пополуд­ни и пополуночи. Следовательно, два раза в сутки часы бьют три раза подряд по одному удару. Для того чтобы правильно припи­сать каждому из этих ударов означаемое, необходимо знать его «дистрибуцию», окружение, либо находящуюся вне знаковой си­стемы ситуацию. Таким образом, и в других знаковых системах можно встретиться с явлением омонимии, недостаточности сигнала для его понимания. Однако если перечисленные явления состав­ляют спорадические и редкие черты искусственных кодов, то они представляют собой постоянные и неизбежные свойства естест­венных языков. Присутствие в языке черт, не диктуемых его семио­тической функцией, требует применения в лингвистическом ана­лизе особых методов, излишних в изучении и описании искусст­венных систем сигнализации. Эти методы, не будучи общими у лингвистики с теорией прочих знаковых систем, тем не менее могут быть охарактеризованы как структурные, базирующиеся на функ­циональном (то есть собственно семиотическом, знаковом) подходе к языку.

1. Н. Д. Арутюнова. О значимых единицах языка. — В кн.: «Иссле­дования по общей теории грамматики». М., 1968.

2. Н. Д. Арутюнова. Стратификационная модель языка. «Филол. науки», 1968, №1.

3. С. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX ве­ков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965.

4. О. Лешка. Иерархия ярусов строя языка и их перекрывание. — В кн.: «Единицы разных уровней грамматического строя языка и их взаимодей­ствие». М., 1969.

5. А. Мартине. Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингви­стике», вып. 3. М., 1963.

6. В. Скаличка. О грамматике венгерского языка. — В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.

7. В. Скаличка. Асимметричный дуализм языковых единиц. — Там же.

8. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

9. С. Е. Âazell. On the problem of the morpheme. — RiL, v. II. Chicago, 1966.

10. С. Е. Âazell. The sememe. — Тамже.

11. R. Dikson. Linguistic science and logic. 's-Gravenhage, 1963.

12. R. Godel. La question des signes zéro. «Cahiers F. de Saussure», 1953, ¹11.

13. Ì. Hallidaу. Categories of the theory of grammar. «Word», 1961, v. 17, ¹3.

14. Ch. Hockett. Problems of morphemic analysis. «Language», 1947, v. 23, ¹4.

15. A. Juilland. Outline of the theory of structural relations. s-Graven­hage, 1961.

16. J. Êuriłîwicz. Le mecanisme différenciateur de la langue. «Cahiera F. de Saussure», 1963, ¹22.

17. S. Lamb. The sememic approach to structural semantics. «American An­thropologist», 1964, v. 66, ¹ 3.

18. S. Lamb. Outline of the stratificational grammar. Washington, 1966.

В специальной лингвистической литературе уже было справед­ливо указано на то, что «вопрос об языковой изменчивости, пред­ставляющей постоянное качество языка, является вопросом о сущности языка» [28, 131]. Изучение языка как исторически раз­вивающегося объекта и основных особенностей языковых измене­ний представляет поэтому важную часть исследования форм суще­ствования языка и тесно смыкается с описанием его сущностных характеристик. Естественно в связи с этим, что подлинное пони­мание природы языка немыслимо вне постижения тех разнообраз­ных типов движения, которые в нем наблюдаются. Хотя в целом понятие кинематических процессов в языке не может быть сведено к понятию языковой изменчивости, наиболее наглядно языковой динамизм выступает при рассмотрении языка во временной, исторической перспективе. Сравнивая две любые последовательные стадии в развитии одного и того же языка, мы обязательно обнару­жим те или иные расхождения между ними. Изменчивость языка выступает всегда как его неоспоримое и весьма очевидное свойст­во. Его природа, однако, далеко не так очевидна.

Вслед за Соссюром многие исследователи отмечали, что языко­вая изменчивость находит свое объяснение не в том, как устроен язык, а в том, каково его назначение [124, 204]. И, действительно, языки не могут не меняться прежде всего по той простой причине, что в основе актов коммуникации, средством практического осу­ществления которых и является язык, лежит отражение человеком окружающей его действительности, которая сама находится в пос­тоянном движении и развитии. Однако импульсы изменений исхо­дят не только от исторически изменяющейся среды, в которой функ­ционирует тот или иной язык. Процесс становления живого языка, его совершенствования никогда в принципе не прекращается, за­вершаясь, собственно, только тогда, когда сам этот язык перестает<196> существовать. Но процесс созидания языка не исчерпывается от­ветной его перестройкой в связи с материальным и техническим прогрессом общества,— он предполагает также необходимость усо­вершенствования языковой техники и включает устранение проти­воречий, или даже дефектов, существующих в организации конк­ретных языков. Нельзя поэтому не признать, что по крайней мере часть изменений носит терапевтический характер [164, 21—23], возникая в силу внутренней необходимости перестройки языко­вого механизма. Частным случаем такой перестройки может явить­ся изменение, вызванное несовершенством данной лингвистической системы или несовершенством отдельных ее звеньев. Наконец, ряд изменений можно связать непосредственно с воздействием одного языка на другой. В общем виде возможно, следовательно, конста­тировать, что перестройка языка может, протекать под влиянием двух разных движущих сил, из которых одна связана с назначением языка и реализацией коммуникативных нужд общества, а другая — с принципами организации языка, с его воплощенностью в опре­деленную субстанцию и его существованием в виде особой системы знаков. Язык проявляет вследствие этого двоякую зави­симость своей эволюции — от среды, в которой он существует, с одной стороны, и его внутреннего механизма и устройства, с дру­гой. С признанием этого обстоятельства связана и классификация основных причин изменений, предлагаемая ниже. В эволюции лю­бого языка указанные факторы тесно переплетаются и взаимодей­ствуют. Исследование причин, направления и форм языковых пре­образований представляет поэтому проблему большой сложности. Параллельно языковым изменениям, обусловленным воздействием внешней среды, выделяются изменения, не обусловленные внешни­ми причинами, что позволяет говорить об относительной самостоя­тельности развития системы языка; с другой стороны, и развитие системы языка осуществляется до известной степени независимо от некоторых частных сдвигов и обособленно от них [37; 66].

Несмотря на разнообразие причин, вызывающих языковые из­менения, им всем присуща одна примечательная особенность. На­ряду с тенденцией к изменению языка и совершенствованию его системы здесь постоянно прослеживается мощная тенденция к сох­ранению языка в состоянии коммуникативной пригодности, кото­рая нередко сказывается в противодействии начинающимся преоб­разованиям. Всем процессам перестройки в языке обычно противо­стоят своеобразные процессы торможения, направленные на за­крепление и консервацию имеющихся языковых средств и препят­ствующие наступлению резких перемен. Отсюда особые темпы раз­вития языка, не одинаковые для разных участков его строя — фо­нетики, лексики, грамматики и т. п.; отсюда большая или меньшая подверженность изменениям на разных уровнях (ср. наибольшую подвижность фонетического строя, что заставляло нередко подчер­кивать его революционизирующую роль в общей перестройке язы<198>ка; отсюда возможность обособленного развития разных сторон языкового знака (подробнее см. выше). Отсюда, наконец, и специ­фический характер динамической устойчивости языков, позволяю­щей при значительных изменениях в отдельных частях системы сохранять тем не менее ее общее тождество самой себе в течение длительного времени.

Уже В. фон Гумбольдт подчеркнул, что правильный подход к языку означает его понимание не как вещи (™rgwn), а как самой созидательной деятельности (™nљrgeia). Однако язык в каждый момент своего существования представляет собой и дея­тельность, и исторический продукт этой деятельности. В объектах такого рода следует принимать во внимание два разных кинемати­ческих процесса — процесс генезиса объекта и процесс его функционирования [85, 7—8]. Понятие исторического разви­тия языка неполно без воссоздания закономерностей обоих этих процессов, ибо любое изменение начинается в речевой деятельности. Изменчивость языка — и предпосылка, и результат речевой деятель­ности, и условие и следствие нормального функционирования язы­ка. Аналогично некоторым другим сложным явлениям действитель­ности язык может быть охарактеризован как диалектическое един­ство противоречий. Элементарные частицы являются одновремен­но и квантом, и волной. Язык представляет собой целостное един­ство устойчивого и подвижного, стабильного и меняющегося, ста­тики и динамики.

Указанная двойственность языка коренится прежде всего в при­чинах функционального порядка: она связана тесно с его ролью и положением в человеческом обществе. С одной стороны, чтобы удов­летворять новым потребностям, постоянно возникающим в челове­ческом обществе, в связи с общим прогрессом науки, культуры и техники, язык должен не только воспроизводиться, но и, приспо­сабливаясь к новым потребностям, видоизменяться. Ни одна сторо­на языка не остается в конечном счете вне обновления и вне совер­шенствования. С другой стороны, все подобные наступающие сдвиги должны быть не только социально мотивированы и социально апро­бированы, но и социально ограничены. Интересы общества требуют, чтобы никакие преобразования, происходящие в языке, не нарушали возможностей взаимопонимания между членами коллек­тива, принадлежащими к разным поколениям или социальным груп­пировкам. Преемственность поколений (а в неменьшей степени, по-видимому, и фактор социальных связей) выступает поэтому как сила, препятствующая наступлению каких бы то ни было резких скачков и внезапных кардинальных перемен. Языковые изменения совершаются, как правило, более или менее постепенно. Их распро­странение связано с определенными временными границами (ср. связанный с этим объективным свойством языковой изменчивости метод глоттохронологии, или лексико-статистический метод дати­ровки доисторических дивергенций внутри праязыковых единств<199> cp. [18; 26; 31 с библиогр.]). «На каждом отдельном этапе языкового преемства, — писал Е. Д. Поливанов, — происходят лишь частичные, относительно немногочисленные изменения», принципиальные же преобразования «мыслимы лишь как сумма из многих небольших сдвигов, накопившихся за несколько веков или даже тысячелетий, на протяжении которых каждый отдельный этап или каждый отдель­ный случай преемственной передачи языка (от поколения к поко­лению) привносил только неощутительные или мало ощутительные изменения языковой системы» [56, 79]. Вместе с тем меняющиеся нужды общества постоянно диктуют создание новых средств, необ­ходимых для выражения новых понятий и идей, для эффективного обмена ими, для передачи возрастающего потока информации и ее хранения [29]. Развитие языка протекает поэтому как борьба двух противоположных тенденций — за сохранение и стабилизацию существующей системы языка, с одной стороны, и за ее адаптацию, преобразование, совершенствование, с другой. Объективное суще­ствование двух этих разнонаправленных тенденций ярко отражено в таком явлении, как варьирование (см. ниже)

Своеобразное сочетание и переплетение двух названных тенден­ций и те реальные формы, в которые выливается их взаимодействие в конкретном языке и в конкретной исторической обстановке, обу­славливают не только пределы возможных изменений и их темпы (по­дробнее см. ниже), но и характер протекания изменений. Подчерки­вая эти обстоятельства, А. Мартине пишет, что «язык изменяется под давлением изменения нужд коммуникации в постоянном конф­ликте с экономией усилия, с одной стороны, и с традицией — с другой» [43, 451]. Итак, объяснение изменчивости языка связано с тем, что язык существует и развивается как целенаправленная функционирующая система. Язык изменяется, — подчеркивает Э. Косериу, — «чтобы продолжать функцио­нировать
как таковой» [33, 156]. Изменения надлежит рассма­тривать, таким образом, как прямое следствие главной функции языка — служить средством коммуникации. Поскольку, однако, параллельно этой основной функции язык выполняет и другие задачи (см. подробнее гл. «К проблеме сущности языка»), часть изме­нений может быть отнесена и за счет необходимости адекватного выполнения и других функций. Так, часть языковых средств под­вергается преобразованиям по чисто эстетическим или эмоциональ­ным причинам, т. е. потому, что они недостаточно выразительны или экспрессивны [158]. В то же время положение о том, что язык непре­рывно меняется и находится в состоянии изменения, следует пони­мать лишь в том смысле, что он проявляет способность к неограни­ченному совершенствованию и созиданию, ноне в том, что он посто­янно перекраивается. Именно поэтому факторы перестройки в жизни языка нельзя гипертрофировать и переоценивать, и в общей характеристке языка каждая из названных черт — статика и дина­мика, устойчивость и подвижность, языковая изменчивость и язы<200>ковая стабильность — должна получить свое адекватное отраже­ние. Так, именно относительная устойчивость системы языка ока­зывается залогом создания любых языковых, в том числе литера­турных норм (см. гл. «Норма»). На этом основана возможность коди­фикации языковых явлений. На стабильности языка базируется воз­можность поддерживания и сохранения всевозможных традиций. Относительная стабильность, как мы уже отмечали выше, обеспечи­вает беспрепятственную передачу языка от одного поколения к другому. Напротив, подвижность языка и его способность изме­няться разрешают языку выполнять все более и более сложные и разнообразные функции, способствуя совершенному отражению все более и более сложных явлений окружающей действительности, и перестраиваться постепенно вместе с перестройкой того общест­ва, которое обслуживает язык. О том, какие прямые и опосредо­ванные корреляции возникают при этом, наглядно свидетельствует, например, серия работ, посвященных развитию русского языка в советском обществе, т. е. за послереволюционный период [66а; 66б; 66в; 66г].

Объективное наличие в языке этих противоположных свойств означает также, что обе особенности языка равно должны служить предметом лингвистических исследований и что преимущественное внимание к одной из них в конкретных работах может быть оправ­дано только определенными задачами и целью последних. Это отно­сится в полной мере и к исторической лингвистике. В специальной литературе сейчас наметилась вполне отчетливая тенденция выде­лить учение о языковых изменениях в самостоятельную дисцип­лину [125, 3]. Не возражая по существу против попытки обособить изучение данного комплекса проблем, мы не можем согласиться, однако, с тем, чтобы ограничить этой областью исследования всю диахроническую или историческую лингвистику. История языка не исчерпывается одними изменениями, и сведение эволюции языка к постоянным преобразованиям достаточно односторонне. Соответ­ственно этому сфера диахронической лингвистики не может быть сужена анализом языковых изменений. Существуют веские осно­вания считать, что языковые явления, сохраняющиеся продолжи­тельное время и резистентные по отношению ко всякого рода воздей­ствиям, могут интерпретироваться как наиболеее фундаментальные и показательные для структуры данного языка [101, 91; 105]. Таким образом, изучая язык в историческом плане, мы не можем оставить без ответа вопрос о том, какие отдельные черты его строя (и почему именно они) характеризуются значительной устойчивостью. Кон­стантность языковых явлений и причины этой константности свя­заны, по-видимому, и с проблемой лингвистических универсалий.

О том, что история языка не сводима к одним постоянным пере­менам, косвенно свидетельствуют и показания самих говорящих: у носителей языка, — замечает А. Мартине, — никогда не возни­кает на протяжении всей их жизни ощущения, что язык, на кото<201>ром они говорят и который они слышат от окружающих, перестает быть тождественным или идентичным самому себе [41, 529]. Обосно­вания этого интуитивного чувства коренятся, безусловно, в объек­тивной действительности, и можно полагать, что мера устойчиво­сти прямо пропорциональна пределам возможного изменения язы­ка. Более того. Как языковая стабильность, так и языковая из­менчивость — это соотносительные свойства языка: одно осознается на фоне другого.

Трудно назвать другой круг проблем, литература по которому была бы столь же обширной, столь же фрагментарной и столь же противоречивой, как литература по вопросу об эволюции языков и языковых изменениях. Достаточно назвать в этой связи, например, публикации, посвященные фонетическим изменениям и фонетиче­ским законам [34, 587—592], или литературу, касающуюся рас­смотрения причин языковых изменений [9; 37; 54; 66; 71; 126]. Об­суждение названных проблем составляло излюбленную тему ис­следований в XIX веке и на рубеже XIX и XX веков. Постепенно, однако, в лингвистике, как и в других отраслях знания, проблемы генетические и исторические были вытеснены проблемами организа­ции объекта [163]. Анализ языка как исторически развивающегося объекта оказался отодвинутым на задний план и убеждение в том, что наука о языке должна обязательно носить исторический харак­тер, разделявшееся едва ли не всеми крупнейшими языковедами прошлого (ср. [6; 26, 1; 54; 132; 140]), сменилось новым пониманием предмета языкознания и ее задач. Основной целью лингвистики было провозглашено изучение языка как системы. При этом, одна­ко, учитывали далеко не достаточно (во всяком случае, на практике исследовательской работы), что язык по своей природе есть систе­ма динамическая и что системой и структурой язык остается в лю­бой «хронии» [60, 38]. Сейчас как в отечественном, так и зарубежном языкознании наметилось оживление интереса к исторической тема­тике, и можно надеяться, что параллельно работам, посвященным описанию причин форм и типов лингвистических изменений (ср. [42; 66; 99; 124; 125]) и уточнению задач диахронической лингвис­тики (ср. [33; 39; 135; 154; 156]), появятся обобщающие работы о языковой динамике и языковой эволюции. Потребность в таких ис­следованиях чрезвычайно велика, и можно согласиться с Э. Хэмпом в том, что лингвистические изменения, не являясь более единствен­но важной темой исследований в нашей науке, по-прежнему пред­ставляют собой одну из наиболее актуальных и увлекательных проблем современного языкознания [113].

Не вдаваясь специально в историю изучения рассматриваемых здесь проблем (эта тема уже была частично освещена в работах Р. А Будагова, В. И. Абаева, Ф. М. Березина, де Гроота и особенно В. А. Звегинцева [25—28]), можно отметить только, что такие свой­ства языка, как подвижность и устойчивость, нередко гипостази­ровались одна в ущерб другой, что вело в конечном счете к непра<202>вильному пониманию природы языка И ее искажению. Так, рас­смотрение языка только как явления текучего, изменчивого, толь­ко в его истории и генезисе, лишало возможности установить неко­торые фундаментальные признаки организации языка. Эту сторону дела правильно подчеркивали, критикуя младограмматические концепции. Изучая изолированные факты, представители этого направления не видели их органической связи [20, 43], а взаимо­влияние и взаимодействие индивидуальных единиц прослежива­лось лишь в той мере, в какой они сами объединялись естественно в такие небольшие ряды, как, например, глагольные или именные парадигмы. Атомистические воззрения младограмматиков в зна­чительной степени препятствовали «осознанию важности языковой системы» [44, 143]. Как писал В. Брендаль, значение истории в жиз­ни языка было явно преувеличено, и это создавало «огромные и даже непреодолимые трудности теоретического порядка» [7, 40— 41]. Однако обращение к поискам «постоянного, устойчивого, тож­дественного», провозглашенное ранними структуралистами (ср. [7, 41]), приведшее на практике к исследованию синхронных язы­ковых срезов, лишь отчасти разрешало указанные выше трудности, поскольку нередко синхрония отождествлялась со статикой. По­следнее же имело своим следствием опасности другого рода.

Структуралисты сделали чрезвычайно много для обнаружения и описания системных связей, но причинно-следственные связи оставались вне рамок их исследования. Как указывает Р. Якобсон, в области истории языка Соссюр и его школа оставались по-преж­нему на младограмматических позициях: подчеркивая беспорядоч­ность звуковых законов, они недооценивали значение языкового коллектива и ту активную роль, которую он играет в распростра­нении звуковых изменений и инноваций [130, 2; 139]. Изменениям в диахронии приписывался частный и случайный характер, и, по мнению Соссюра, изменения никогда не выстраиваются в систему [69, 99—101]. Аналогичные концепции существовали и в школе Л. Блумфилда. Настаивая на том, что представление о языке как об устойчивой структуре лексических и грамматических навыков — это иллюзия, ибо язык находится в беспрестанном движении, Л. Блумфилд полагал одновременно, что причины подобного дви­жения от нас скрыты. «Ни одному исследователю,— писал он,— еще не удалось установить связь между звуковым изменением и ка­ким-либо предшествующим ему явлением: причины звуковых из­менений неизвестны» [4, 420; 34, 590 и сл.]. Но проблема языковой изменчивости не может быть разрешена при таком нигилистичес­ком отношении к проблеме каузальности (подробнее см. ниже).

С другой стороны, чрезмерное увлечение статикой при описании синхронных систем приводило к известной жесткости, ригористич­ности анализа и нередко выливалось в статичность описания. Стра­тификация сосуществующих явлений, данная без должного учета «слабых» и «сильных» позиций в системе, без разграничения про<203>филирующих и маргинальных моделей, без дифференциации арха­измов и неологизмов, без внимания к продуктивности и непродук­тивности форм и т. п., то есть без установления всего того, что харак­теризует развитие языка,— подобная стратификация исключала также правильную оценку перспективных возможностей языка.

Основываясь на высказанных выше соображениях, мы и пола­гаем, что в настоящее время целесообразно вернуться еще раз к об­суждению вопросов, касающихся сочетания в развитии языка черт статики и динамики и, в частности, связанных с изучением соотно­шения статики и синхронии, с одной стороны, и диахронии и динамики, с другой [32] с тем, чтобы прежде всего сделать над­лежащие выводы из того факта, что диахрония не только ди­намична, но и стабильна, а синхрония, напротив, не только статична, но и динамична [35]. Неотъемлемой проблемой диахронической лингвистики, направленной на изучение языка как исторически развивающегося явления, стано­вится поэтому, во-первых, проблема устойчивости, стабильности языка во времени [92, 104] и распознавание ее причин. Соответст­венно этому, исследование языковых изменений может быть приз­нано, но только одной из областей — хотя и весьма существен­ной — исторической лингвистики.

Можно также подчеркнуть, с другой стороны, что новое пони­мание задач диахронической лингвистики означает, как это формулирует Э. А. Макаев, «вскрытие и показ взаимозависи­мости и соотносительности всех элементов языковой системы на любом этапе развития языка, включая их праязыковое состояние» [39, 145]. В этом смысле существенную помощь исторической линг­вистике может оказать синхронный анализ. Так, например, он ока­зывается незаменимым в том случае, когда нам необходимо сделать выводы диахронического порядка на основании такого фактичес­кого материала, когда невозможно его сравнение с другим текстом и когда мы по объективным причинам не можем прибегнуть ни к ареальной лингвистике, ник лингвистической географии, ни к глотто­хронологии [36, 400]. Таким образом, применение синхронного анализа в диахронии позволит по-новому поставить и решить такие диахронические задачи, как задачи реконструкции, в частности, внутренней реконструкции.

Использование принципов синхронного анализа в диахронии позволяет поставить в новом ракурсе и вопрос о языковых изменени­ях. Это касается в первую очередь понимания места изменений в раз­вивающейся, то есть динамической системе (см. ниже, стр. 211—217). Это относится также к вопросу о том, может ли система языка как таковая выступать в виде движущей силы в развитии языка (см. подробнее, стр. 250—254). Это касается, наконец, направления язы­ковых изменений и характера их протекания. «Языковые измене­ния как процесс, — указывает А. Мартине, — могут быть полностью осмыслены только при синхроническом рассмотрении динамики<204> языка» [43, 451]. Последнее заставляет признать важность и акту­альность самой проблемы языкового динамизма и осо­бенностей его проявления в таком свойстве системы языка, как ва­риантность составляющих ее единиц.

Всякое изменение, по мнению ряда ученых, относится перво­начально к языковой синхронии [4, 344; 92, 102; 124]. Это положе­ние следует понимать в том смысле, что наступлению или сверше­нию изменения предшествует период сосуществования в одном и том же речевом коллективе нескольких разновидностей форм. Р. Якобсон указывает в этой связи на существование старой и но­вой разновидности, Л. Блумфилд — на наличие форм, разных по своей частотности или социальной коннотации и т. п. Представите­ли Пражского лингвистического кружка указывают в той же связи на существование в каждой системе ядерных, центральных и пери­ферийных элементов, и на возможность их взаимодействия и пере­мещения. Источником изменений могут, поэтому являться сложные перекрестные воздействия разных субкодов, органически сплетаю­щихся в одно подвижное гибкое целое. В качестве исходного мо­мента в развитии языка может быть названа, следовательно, его неоднородность в функциональном (стилистическом), со­циальном и географическом планах. Все эти факторы и получают по возможности свое описание в последующем изложении.

Мы уже указывали выше, что вопрос о языковых изменениях рассматривался в истории языкознания в самых разных пла­нах. По-видимому, целесообразно в этой связи выделить из всего этого комплекса проблем ключевые или узловые вопросы, нуждаю­щиеся в первоочередном и самостоятельном освещении в пределах общего языкознания. Подобный расчлененный подход к проблеме был предложен, в частности, Э. Косериу, который подчеркнул, что, изучая языковые изменения, «необходимо различать три следую­щие проблемы,... которые часто смешиваются: а) логическую
проб­лему изменения (почему изменяются языки, то есть почему они не являются неизменными); б) общую
проблему изменения, которая... является не «причинной», а «условной» проблемой (в каких усло­виях обычно происходят изменения в языке?); в) историческую
про­блему определенных изменений» [33, 182]. Известным пробелом в этом перечне является, по нашему мнению, отсутствие вопроса о причинах языковых изменений, который, как подчеркивал еще Е. Д. Поливанов, составляет «целую самостоятельную область или дисциплину внутри науки о языке или общего языкознания» [56, 75]. Особо можно было бы выделить и вопрос о формах и типах язы­ковых изменений и их классификации (ср. [54; 71; 125]). С учетом этих дополнений и проводится изложение материала в настоящей главе.

Поскольку на первый из поставленных Э. Косериу вопросов мы уже пытались ответить в настоящем введении, мы переходим теперь к характеристике форм движения, наблюдаемых в развитии<205> языка, с тем, чтобы уточнить само понятие языковой изменчивости. После краткого описания механизма языковых изменений мы пере­ходим к анализу конкретных причин различных языковых измене­ний и прослеживаем наиболее типичные виды преобразований. Наконец, в заключение нами рассматривается вопрос об общем направлении эволюции языков и темпах преобразований линг­вистических систем.

Бытие языка как объекта, нестатического по своей природе, наблюдается не только при рассмотрении языка в сугубо истори­ческой перспективе, но и при анализе процессов, характеризую­щих речевую деятельность. В отличие от искусственных семи­отических систем, которые в процессе своего функционирования не только не меняются, но и не могут изменяться (ср. систему правил регулирования уличного движения, азбуку Морзе, сиг­нализацию флажками и т. п.), естественные языки развиваются и изменяются именно в ходе своего применения, по мере исполь­зования в актах речи. Уже давно обратили внимание на то, что акт речи — это не только процесс выбора, распознавания и ор­ганизации каких-то готовых моделей, но одновременно и про­цесс творчества. Воспроизведение существующего в языке явля­ется в сущности лишь частичным копированием по готовым об­разцам. Оно не представляет собой механического дублирования, и лингвистические расхождения (отклонения от единиц, принима­емых за эталон) наблюдаются даже в речи одного и того же чело­века [43; 45; 98; 149]. Нельзя поэтому не согласиться с тем, что любое изменение начинается в речи и затрагивает первоначаль­но ту непосредственную данность, с которой имеет дело каждый носитель языка,— синхронную языковую систему. Как указыва­ет Н. Д. Андреев, «не всякое изменение в системе речи приводит к сдвигам в структуре языка, но любому сдвигу в структуре язы­ка обязательно предшествует изменение в системе речи» [1, 24].

Нетождественность реализации языковых единиц в речи и различная их продуктивность и дистрибуция не означают вме­сте с тем, что изменения происходят внутри синхронной системы языка. Если выстроить факты языка в том их виде, в каком они существуют для носителя данного языка, то есть на одной пло­скости, синхронно, изменения как такового обнаружить не уда­ется. Из этого факта известная часть языковедов, находящихся под непосредственным влиянием Ф. де Соссюра, делала непра­вильный вывод, что синхронная система статична и как таковая не развивается. Иначе говоря, отсутствие изменений приравнива<206>ли отсутствию развития. Еще в 1928 г. Луи Ельмслев, например, продолжал считать, что понятия развития и системы языка не­совместимы [121, 54]. Подобное представление о языке противо­речило, однако, фактическим наблюдениям, с одной стороны, и традициям лучших описаний языков, в которых современность рассматривалась с учетом реликтов прошлого и ростков буду­щего.

В двух тесно между собой связанных лингвистических шко­лах вынашивалось поэтому принципиально иное понимание эво­люции языков и роли отдельных стадий в ее протекании. Эта линия, идущая еще от Бодуэна де Куртенэ и поддержанная в оте­чественном языкознании такими видными лингвистами, как Л. В. Щерба, Г. О. Винокур, Е. Д. Поливанов и другие, нашла также параллельное развитие и отражение среди представителей Праж­ского лингвистического кружка. Заслуга осознания своеобразной «подвижности» синхронии и признание языкового динамизма в любом состоянии языка принадлежат прежде всего двум назван­ным школам. Свой значительный вклад в понимание языка как системы динамической внесли и первые фонологи, в том числе и А. Мартине. В трудах перечисленных выше ученых и особенно в конкретных исследованиях Н. С. Трубецкого и Р. Якобсона бы­ло убедительно продемонстрировано, что язык никогда не теряет свойства динамики и что поэтому о совпадении понятия статики и синхронии тоже говорить не приходится (см. подробнее [10, 50—52; 35, 119—120]).

Эта точка зрения, означавшая признание черт динамики в любом состоянии языка и имевшая своим следствием большее внимание к тенденциям развития даже в пределах отдельных син­хронных срезов (ср. [9; 17; 20; 47; 94]), получила в настоящее время едва ли не всеобщее одобрение. Однако значение самого факта «подвижности» синхронии еще не было оценено надлежа­щим образом в том смысле, что разные формы движения в языке, разные формы языкового динамизма, еще не получили диффе­ренцированного описания1
.

В современной науке, — справедливо отмечает С. К. Шау­мян, — широко укоренилось мнение, будто бы изучение про­цессов в языке относится только к области истории; между тем они характерны для любого состояния языка, синхронии и диахронии [82, 14—17]. Следует поэтому положительно оценить попытки создать модели языка, воспроизводящие синтез его эле­ментов в процессе речи, то есть динамические модели, мыслящиеся как своеобразное порождающее устройство, аналогичное живому языку. Можно также полагать, что в лингвистике в настоящее<207> время открываются новые возможности более глубокого анализа развития языков путем изучения как процессов генезиса языко­вых явлений, так и процессов порождения языковых единиц с помощью единообразных методов исследования [23, 55; 49, 9— 12]. Так, например, можно ожидать, что вероятностный метод и метод трансформационный помогут пролить свет на сущность пе­реходов от одного состояния языка к другому и даже исчислить подобные переходы [75; 76, 78]. Продолжая логически мысль С. К. Шаумяна, следовало бы, однако, поставить прежде всего вопрос о том, а какие именно процессы характеризуют развитие языка и одинаковы ли формы движения в разных состояниях языка. Иначе говоря, представляется весьма своевременным сфор­мулировать вопрос о сущности процессов, наблюдаемых в раз­витии языка, в следующем виде: идентичны ли формы движения, характерные для синхронного функционирования языка, тем, ко­торые характерны для диахронической эволюции языка? На этот вопрос следует, по всей видимости, ответить отрицательно. В са­мом общем виде здесь можно указать на два различных кинема­тических процесса. Один из них, относящийся к функциониро­ванию языка, охватывает все движения, оставляющие исходную структуру [т. е. схему связей между элементами системы] без изменений. Другой, напротив, включает те движения, которые приводят структуру к новому виду. Такой тип движения харак­терен для эволюции языка и генезиса отдельных его форм [85]. Движения первого рода могут быть обозначены термином «варь­ирование», движения, или процессы, второго рода — термином «изменения». Варьирование элементов, встречающееся на всех уров­нях языка, создает условия непрерывной и постепенной эволю­ции языков при сохранении их общей целостности и единства, ср. [24]; изменение знаменует завершение этого процесса в дан­ном участке языкового строя. Понятие языкового динамизма включает, таким образом, две серии процессов, в связи с чем нельзя провести знака равенства между языковым динамизмом и языковой изменчивостью.

Под языковым изменением следует понимать процесс нарушения тождества единицы самой себе и результат такого нарушения тождества. Языковое изменение есть понятие диахроническое, ибо для его обнаружения и констатации мы дол­жны сопоставить два разных временных среза. Формула измене­ния — «А > Б» — есть одновременно признание двух разных со­стояний, из которых одно предшествует другому. «Категория „изме­нение“, — пишет в данной связи советский философ Б. А. Грушин, — по-видимому, является самой абстрактной, самой общей категорией, которая отражает процессы развития объективного мира. В ней под­черкивается лишь самое общее, самое очевидное, бросающееся в гла­за, присущее всякому процессу развития: наличие различий в одном и том же элементе системы (или в самой системе), взятом (взятой) в<208> двух различных по времени точках» [53, 104]. Последнее указание особенно существенно, ибо языковые расхождения могут наблюдать­ся не только при сравнении текстов, разных по времени их создания. В принципе можно говорить также о различиях, встречающихся в географическом или социальном планах, что позволяет отличать модификации во времени и модификации между разными частями одного речевого коллектива, имея в виду территориальное, функциональное или социальное расслоение языка [43, 450—451]. Тем не менее, не все указанные типы модификаций можно считать изме­нениями в собственном смысле слова. Мы относим этот термин лишь к расхождениям во времени, то есть полагаем, что он служит для обозначения нетождеств между явлениями, обнаруживающими зависимость во временнум следовании и связанными отношениями преемственности и замещения. Все другие модифи­кации одной и той же единицы мы и обозначаем термином «варьи­рование». При таком понимании термина «изменение» последнее следует отличать от инноваций, или новообразований, в со­держании которых главное — момент появления новой еди­ницы или элемента, а не момент превращения одного явле­ния в другое.

Итак, процессы изменения — это процессы замещения в широ­ком смысле этого слова [125], начиная от вытеснения одной едини­цы другой и кончая постепенным видоизменением материального функционального или семантического тождества единицы. Процес­сы же варьирования — это процессы сосуществования и конкурен­ции гетерохронных или гетерогенных образований, объединяе­мых по какому-либо сходному признаку, чаще всего по сходству денотативного значения рассматриваемых единиц [64]. В качестве вариантов могут рассматриваться также образования, выполняю­щие в языке одну и ту же функцию и различающиеся между собой по их распределению в социальном или географическом простран­стве данного языка, или по их частотности и продуктивности. В ка­честве особых разновидностей изменения необходимо исследовать также процессы переинтеграции, которые могут, вообще говоря, выделяться и в отдельный класс модификаций формы; пе­реинтеграция представляет собой нарушение одних ассоциативных связей и возникновение других, не сопровождаемое изменением материального тождества единицы в целом, но лишь перераспре­делением ее составных частей (ср. процессы морфологического переразложения формы).

Варьирование и переинтеграция и новообразования подготав­ливают изменение, но в отличие от изменения, для которого харак­терны отношения замещения, в первых трех случаях никаких за­мен, собственно, не происходит. В случае изменения наличие одной единицы исключает одновременное существование другой; форму­ла «А > Б» означает, что А кончило свое существование, и на его месте появилось некое Б. В случаях переинтеграции и варьирова<209>ния устанавливаются принципиально иные отношения: А и Б со­существуют.

Механизм языкового изменения тесно связан с процессами варьи­рования: так, фонетическое изменение представляет собой, по мне­нию Л. Блумфилда, с исторической точки зрения «постепенное предпочтение, оказываемое одним недистинктивным вариантом в ущерб другим» [4, 399]. В иных терминах, но во многом аналогич­но описывал протекание изменения и Бодуэн. Историческое раз­витие польской флексии представляется, например, в его изложе­нии как медленный процесс колебания форм, в течение которого одни формы постепенно берут перевес над другими [5, 1, 23—24].

Языковые изменения служили предметом специальных исследо­ваний уже издавна, процессы же варьирования были вовлечены в круг лингвистической проблематики лишь сравнительно недавно (интересный обзор мнений с библиографией по теме содержится в работах Н. Н. Семенюк [64]; см. также [431 и [124]). Не остав­ляет, однако, сомнений, что и эта форма проявления языкового динамизма, во многом определяющая конкретные пути эволюции языка, тоже должна получить надлежащее освещение. Как мы уже указывали выше, это связано в первую очередь именно с тем об­стоятельством, что ключ к изучению природы языковых измене­ний лежит в синхронии: «и начальная, и конечная точка изме­нения в течение некоторого времени сосуществуют» [93, 276] (см. также [163]).

В наиболее четкой форме мысль о многообразии и разнообразии задач современной науки в области познания языка как динами­ческого объекта, проявляющего черты динамической устойчивости, выразил Делл Хаймз. В настоящее время, — подчеркивает этот американский лингвист, — одинаково важно проведение синхрон­ного анализа динамики явления и варьирования, как источника изменений, и диахронического анализа «статики» того, что истори­чески устойчиво,— параллельно исследованию синхронно инва­риантного и диахронически изменчивого [127, 451].

Итак, язык может быть определен как исторически развиваю­щееся явление, как объект, который никогда не бывает и не может быть абсолютно устойчивым, как динамическая система, находя­щаяся в каждый данный момент своего существования в состоянии относительного равновесия. Многие общие закономерности его функционирования и развития могут быть поэтому объяснены самим фактом его бытия в виде сложнодинамической системы. Об­ратимся к их краткой характеристике.<210>

Системы сложного динамизма представляют собой новый тип объектов научного исследования, специфичных именно для совре­менной науки [52, 99]. Как известная неразработанность общих принципов системного подхода, так и гораздо большая трудность применения понятия системы по отношению к развивающимся объ­ектам сравнительно с объектами статическими [53, 36] приводят к тому, что работы, в которых совершается попытка охарактеризо­вать особенности сложнодинамических систем, пока немногочис­ленны. Можно с полным основанием утверждать, что исследова­ния этого рода находятся в настоящее время в своей начальной стадии. Тем не менее представляется небесполезным указать уже сейчас на ряд закономерностей в развитии языка, которые могут быть объяснены за счет его принадлежности к разряду сложноди­намических систем и которые тесно связаны с общими свойствами всех объектов названного класса.

Необходимо сразу же отметить, что существуют и такие особен­ности развития динамической системы языка, которые связаны с собственно лингвистическими свойствами данной системы, т. е. продиктованы сугубо специфическими принципами данной системы в ее отличии от других динамических систем. Таковы так называе­мые языковые антиномии, в процессе разрешения кото­рых и происходит саморазвитие языка. Как правильно указывает М. В. Панов и другие исследователи этой школы, «целесообразно эти противоречия выделить среди других диалектических противо­речий» [63а, 24 и сл.]. К подобным антиномиям относятся антиномия говорящего и слушающего, кода и текста, узуса и потенциальных возможностей языковой системы, антиномия, обусловленная асим­метричностью языкового знака и, наконец, антиномия двух функ­ций языка: чисто информационной и экспрессивной. Поскольку характер этих антиномий уже разбирался детально в специальной литературе, а также служил предметом исследования, частично освещенным и в пределах настоящего издания мы больше на разбо­ре этих противоречий и способах их преодоления останавливаться не будем, обратившись к вопросу об отражении и преломлении в развитии языка общих свойств сложнодинамических систем.

Динамическая система представляет собой, по словам У. Эшби, «нечто такое, что может изменяться с течением времени» [90, 36]. Параллельно главному свойству этих систем — их нетождествен­ности во времени — подчеркивается и другое их качество, их слож­ность. Последняя проявляется как в составленности системы из большого количества разнородных элементов и ступенчатом, иерар­хическом соотношении между ними, так и в общей целостности сис­темы, существующей вопреки факту ее составленности из подвиж<211>ных и меняющихся элементов и позволяющей данной системе проявлять качества, несвойственные ее элементам по отдельности. Сис­темы сложного динамизма — это прежде всего объекты, изобилу­ющие, или, по выражению У. Эшби, перенасыщенные внутренними и внешними связями. Понятия сложности и динамизма в рассмат­риваемых системах органически слиты, так что любой объект наз­ванного класса может быть в конечном итоге охарактеризован как «соподчиненная сложная взаимосвязь частей, дающая в своих про­тиворечивых тенденциях, в своем непрерывном движении выс­шее единство — развивающуюся организацию» [84, 9—10] (подчеркнуто нами. — Е. К.
). Эти атрибуты сложнодинамических систем отражаются на принципах их устрой­ства и конкретной организации: между элементами системы уста­навливаются такие связи, которые отвечают способности систем к устойчивости, активной адаптации, известному саморегулирова­нию, согласованию функций и структуры системы с той субстан­цией, в которой она реализуется и т. д. и т.п. (подробнее обо всех атрибутах сложнодинамических систем см. в работах И. Б. Новика, У. Эшби, Н. Винера [13; 52; 92]).

Из всех этих свойств, находящих в языке своеобразное отраже­ние, наиболее важными для понимания его развития являются, по-видимому, следующие:

1. Особый характер взаимодействия со средой.

2. Особый характер взаимодействия между составными частями системы.

3. Относительная автономность отдельных звеньев системы в процессе ее общего преобразования.

4. Существование «скрытых параметров», недоступных прямому наблюдению.

5. Относительная независимость внутренней структуры системы от ее вещественного субстрата.

Попытаемся хотя бы кратко охарактеризовать эти свойства и продемонстрировать, в каких конкретных лингвистических явле­ниях они находят свое выражение.

Итак, первая особенность развития языка касается характера его взаимодействия со средой. Как и любая другая слож­но-динамическая система, язык не просто формируется средой, но вступает с ней в многосторонние и разнообразные отношения. Язык не отражает пассивно всех воздействий окружающей среды, но от­носится к ним избирательно. Это согласуется с тем обстоятельством, что язык и не может, не теряя своей качественной специфики, непо­средственно реагировать на абсолютно все изменения в том фрагмен­те среды, в котором он существует. В противном случае некоторые внешние воздействия могли бы вести не к развитию системы, а к ее разрушению (так, например, языком усваиваются далеко не все инновации). Язык не реагирует, например, непосредственно на целый ряд изменений в экономическом или социально-политичес<212>ком устройстве того общества, которое он обслуживает. На это указывал еще Ф. Энгельс, который в письме к Й. Блоху подчер­кивал, что вряд ли кому-нибудь придет в голову связывать так называемые германские передвижения согласных с экономичес­кими условиями жизни носителей этих языков [89]. С другой сто­роны, такие факторы в развитии общества, как изменение контин­гента носителей данного языка, или контактирование народов, или распространение просвещения и многие другие факторы, подробно описываемые ниже, находят обычно отражение в истории языка и служат конкретными причинами наблюдающихся в нем изменений. Наиболее непосредственно отражается в языке материальный и культурный прогресс общества в расширении средств номинации. Таким образом, разные ситуации в среде нахо­дят в языке разное отражение.

Мы уже описывали выше переплетение в каждом состоянии язы­ка черт подвижности и устойчивости. Не возвращаясь к этому воп­росу еще раз, подчеркнем только, что устойчивость языка в его соотношениях со средой осуществляется во многом через посред­ство изменчивости его вещественного суб­страта, т. е. из-за способности языка к варьированию и его избыточности.

В то же время в результате таких взаимокоррелируемых отно­шений языка со средой вырабатывается именно динамичес­кая устойчивость системы. В связи с нею языку свой­ственно, например, возложить выполнение части функций с одной подсистемы на другую, если в силу каких-либо изменений исконная подсистема подверглась перестройке. Языки проявляют способ­ность выразить новые понятия с помощью старых средств или их перегруппировки, или возможность скомпенсировать исчезнове­ние одной единицы за счет появления другой и т. п.

Общим свойством сложнодинамических систем является и то, что они всегда стремятся к состоянию относительного равновесия [90, 388]. Им присуща вследствие этого некая активность, но ак­тивность адаптивная, т. е. удерживающая перемены в допустимых пределах и направленная на приспособление системы к среде, но недопускающая вместе с тем ее разрушения. Отсюда известное са­морегулирование системы.

С этой особенностью тесно связана и вторая особенность в развитии языка, которую можно охарактеризовать как динами­ческое взаимодействие отдельных составных частей системы. Сущ­ность этой особенности заключается в том, что хотя язык в целом сохраняет свою составленность из вполне определенных обязатель­ных частей, или компонентов, — фонетики, лексики, грамматики и т. п., — конкретное соотношение этих частей и характер зави­симости между ними на протяжении истории языка не остается не­изменным. Функционирование и развитие языка всегда достига­ется за счет согласованного взаимодействия<213> между отдельными частями, системы — уровнями, или ее подсис­темами, и языковыми единицами, а также за счет распределения функций между ними [48, 99]. Характер такого согласования тоже меняется.

Используя понятие внутренней солидарности, выдвинутое пред­ставителями Пражского лингвистического кружка (см. [10, 87]) и использованное в дальнейшем и за его пределами, в частности, Э. Косериу [33, 232], можно было бы подчеркнуть, что развитие языка означает в первую очередь развитие той сети связей, кото­рые наблюдаются между компонентами, образующими единое «солидарное», или «ансамблевое», целое.

В специальной литературе уже были описаны многие конкрет­ные примеры тех корреляций, которые наблюдаются в истории языка между изменениями в фонетической, грамматической и лексической подсистемами и которые выражают зависимости перестройки одного уровня от сдвигов на другом; существование межуровневых диахронических связей поэтому сомнения, по-видимому, не вызывает (ср. [17; 37; 59; 79; 94; 129; 165]). Вместе с тем характер подобных корреляций оценивается по-раз­ному [9; 27, 187; 66]. Но несмотря на то, что в освещении этих воп­росов еще немало невыясненного и спорного, вряд ли можно воз­ражать в принципе против тезиса, сформулированного В. Н. Топо­ровым, о том, что языковая система — это «совокупность элемен­тов, организованных таким образом, что изменение, исключение или введение нового элемента закономерно отражается на осталь­ных элементах» [73, 9—10]. Следует признать в то же время, что правильное истолкование этого тезиса возможно только в том слу­чае, если не проводить знака равенства между элементами системы (конструктами) и реальными частями системы, т. е. теми непосредственными данностями, которые представлены в языке в форме различных звуков, их последова­тельностей, отдельных слов и т. п. С пониманием этого обстоятель­ства тесно сопряжено и понимание третьей особенности развития языков как сложнодинамических систем — извест­ной независимости общей перестройки языка от тех частных сдви­гов, которые происходят именно с теми реальными данностями, о которых мы говорили выше.

Изменение единицы языка, как определенного элемента (или члена) системы, часто не совпадающей с актуально выделенной частью потока речи (или, соответственно, материальной последо­вательностью, обнаруженной в реальном письменном тексте), не может не отразиться на строении языка или на строении отдель­ных его звеньев. Утверждать обратное — значило бы опровергать самый тезис о языке как определенным образом организованной системе, где все взаимосвязано [167, 34]. Изменение члена системы в любой области языка отзывается на всей системе [33, 234; 130, 5—8]. С другой стороны, изменения, охватывающие языковые дан<214>ности и имеющие частный характер, т. е. не касающиеся, строго говоря, элементов системы, ведут обычно лишь к перераспределению этих данностей внутри ограниченной области явлений, и системы как таковой не затрагивают. Язык, таким образом, характеризуется способностью по-разному реагировать на разные типы изменений и на перестройку, осуществляемую внутри разных участков его строения.

«В системе сложного динамизма, — подчеркивает И. Б. Новик, — изменение некоторой части элементов.., трансформируясь по слож­ным путям, постепенно угаснет, не нарушив качественной специфики всей системы в целом» [52, 106]. В силу указанного свой­ства последствия казалось бы одинаковых процессов в разных кон­кретных языках тоже могут являться различными. Приведем толь­ко один пример, иллюстрирующий разную роль заимствований с точки зрения их последующего влияния на фонологическую под­систему языка. Фонема /ф/ появилась в русском языке под влия­нием заимствований из греческого, но она естественно включилась в складывающуюся здесь систему оппозиций по глухости и звонко­сти и стала обязательным членом этой системы; в языке навахо бы­ло достаточно заимствования всего нескольких английских слов, чтобы аранжировка фонем в начальной позиции претерпела здесь существенные изменения [126]; существование в современном не­мецком языке фонемы /з/ связано с единичными заимствованиями из французского, но сама фонема не входит в систему кардиналь­ных фонем данного языка; аналогично во многом и положение фонемы /с/ в современном английском языке, выступающей толь­ко в словах французского происхождения и на правах перифе­рийной фонемы; с другой стороны, известно, что приток француз­ских слов в этот язык способствовал радикальной перестройке ак­центологической системы данного языка.

В избирательном отношении к разным изменениям язык прояв­ляет также следующую важную зависимость: чем от большего ко­личества элементов зависит устойчивость системы, тем меньшим является возмущающее воздействие на всю систему изменение каждого отдельного элемента [52, 105—106]. Эта закономерность сложно-динамаческих систем может помочь объяснить, почему, например, преобразование одной-единственной оппозиции в фонологии име­ет неизмеримо более серьезные последствия для всего языка в целом, чем, скажем, десятки постоянно совершающихся семантических сдвигов: система в фонологии держится на сравнительно небольшом числе отношений и единиц; семантическая система, напротив, строит­ся на большем количестве единиц и характеризуется огромным ко­личеством разнородных связей.

В связи с описанными свойствами языка некоторые исследова­тели справедливо указывают на то, что общий системный принцип организации языка не исключает известной независимости системы в целом от перестройки внутри частных ее подсистем и вполне опре<215>деленной автономности последних [37; 38; 66]. Это означает, что и развитие их может происходить по своим собственным внутренним законам, т. е. в той или иной мере обособленно друг от друга [129; 165].

Лингвист-историк должен, конечно, стремиться увидеть са­мый минимальный и незначительный сдвиг subspeciesystematis, т. е. как отражение чего-то более общего и целостного [156, 7]. Как демонстрирует, однако, на фактическом материале Й. Хамм, по­добные обобщения не должны являться чересчур поспешными и по той причине, что в принципе не всегда возможны или обязательны [80, 22 и сл.].

Выше мы уже говорили о том, что одни и те же процессы изме­нения приводят в конкретных языках к разным последствиям (ил­люстрацией может служить здесь, например, история перегласовок в германских языках). Это обусловливается тем, что протекание изменения происходит в разных условиях, специфические особен­ности которых мы часто не в силах восстановить. Признание этого факта тесно связано с четвертой особенностью языко­вого развития, относящейся к наличию скрытых и невыявленных причин языкового изменения. Уже само существование так назы­ваемых спонтанных или спорадических изменений, которые в тра­диционном языкознании правильно противопоставлялись обус­ловленным изменениям и сдвигам, заставляет предположить, что в развитии языка наличествуют некие скрытые параметры, не толь­ко вызывающие те или иные изменения, но и меняющие характер протекания и направление начинающихся сдвигов.

В общем плане можно констатировать, что мера устойчивости языков и, напротив, степень их изменчивости, определяются чис­лом классов воздействий среды, которые данная система способна воспринять и отразить, и числом классов тех внутренних факто­ров, которые могут служить движущими силами преобразований. Последовательного и тем более исчерпывающего перечисления этих классов в языкознании еще не существует. Настоящая работа и ставит своей целью осветить хотя бы наиболее существенные из этих причин и дать их классификацию (см. ниже). Осо­бую проблему в выявлении скрытых параметров представляет, на наш взгляд, вопрос о совокупном одновременном действии различных факторов и характере их переплетения. На рассмотрении этих проблем мы и остановимся ниже.

Пятой важной особенностью языкового развития, как отражающего процесс становления сложнодинамической сис­темы, является известная независимость структуры языка от того вещественного субстрата, в который она воплощается. Это свойство языковой системы можно объяснить тем обстоятельством, что одна и та же структура (или структура, оказывающаяся в определен­ном приближении аналогичной) может реализоваться с помощью множества разных вещественных субстратов. Иначе говоря, струк<216>тура языка оказывается способной оставаться инвариантной по отношению к тем элементам, которые ее выражают и которые сами могут испытывать в это время довольно значительные изменения.

Описывая развитие языкового знака, указывают обычно, что оно заключается в сдвиге отношений между означаемым и означа­ющим (см. подробнее выше, гл. «Знаковая природа языка», раздел «Специфика языкового знака»). Но система языка слагается не только из знаков, но и фигур, тоже не остающихся на протяжении истории языка неизменными. Меняется число фи­гур, меняется их материальный облик. Меняется, наконец, и сис­темная значимость указанных единиц. Явления этого рода изуча­ются в диахронической фонологии, результаты которой позволяют обобщить описанные здесь факты в виде особого правила. Его мож­но было бы сформулировать в виде правила о необязательности прямых корреляций между измене­нием материального облика конкретной единицы и изменением ее положения в системе данного языка, или, что то же, о необязательности корре­ляций между материальными и системными (структурными) сдви­гами в языке. Так, передвижения согласных в германских языках, столь радикально изменившие конкретный облик германского кон­сонантизма по сравнению с индоевропейским, не означали вместе с тем изменений в структурной конфигурации согласных, ибо прин­цип дистантности между тремя рядами согласных не был нарушен. Аналогичные явления были описаны и фонологами Пражской шко­лы [10, 85]. Не случайно поэтому, что новая интерпретация язы­ковых изменений оказалась связанной более с выяснением систем­ного статуса изменений, чем с прослеживанием материального преобразования единиц, столь характерным для младограмматиков. К рассмотрению этого аспекта проблемы мы еще вернемся.

Мы охарактеризовали здесь некоторые особенности развития языка, обусловленные его принадлежностью к классу сложнодинамических систем. Описание свойств языка, связанных с его сис­темным характером не в диахронии, а в синхронии, — предмет от­дельного исследования.

Серьезным недостатком многих работ по исторической лингвис­тике, — пишет К. Тогебю, — была попытка объяснить эволюцию языка как результат действия какого-либо одного фактора [162, 277]. Против стремления обязательно связать разные изменения с одной-единственной универсальной причиной возражали и другие языковеды — Э. Косериу [33, 268], М. И. Стеблин-Каменский [71, 75]. Но с такой точкой зрения согласны не все лингвисты. Если<217> оставить в стороне тех ученых, которые полагают, что проблема каузальности вообще не имеет права на рассмотрение в пределах нашей науки, или тех, кто считает, что «вопрос о причинах языко­вых изменений не является существенным для науки о языке» [83, 29], можно отметить, что мнения по данному вопросу представлены тремя различными точками зрения.

Первая из них заключается в том, что все изменения в язы­ке обусловлены экстралингвистическими причинами [3, 106], в первую очередь условиями существования того общества, в ко­тором бытует язык [140, 96; 154, 17]. Критикуя младограмматиков за то, что они пытались обнаружить причины преобразований в инди­видуальной психологии говорящего, А. Соммерфельт прямо ука­зывает, что все разнообразные факторы изменений имеют в конеч­ном счете социальный характер [154, 41]. Иногда подобная прямолинейная концепция модифицируется в том смысле, что ее сторонники, признавая возможность выявления ряда внутрен­них причин эволюции, полагают вместе с тем, что даже за этими внутренними причинами стоят эксгралингвистические фак­торы. Нередко решающая роль в возникновении и распростра­нении языковых преобразований приписывается и такому фактору, как потребности коммуникативного характера [9].

Вторая крайняя точка зрения защищается теми, кто считает, что в любых изменениях языка все вызывается исключительно внут­ренними причинами [96, 18]. Разновидностью данной концепции являются также теории, согласно которым все экстралингвисти­ческие импульсы, хотя они, быть может, и имеют место, не должны рассматриваться в пределах лингвистики. «Как только мы остав­ляем язык sensustricto и апеллируем к внеязыковым факторам, — пишет, например, Ю. Курилович, — мы теряем четкие границы поля лингвистического исследования» [36, 404]. Близкие по духу идеи развивает и А. Мартине, который утверждает, что «только внутренняя причинность может интересовать лингвиста» [41]. Пред­ставляется, что обе точки зрения достаточно ограниченны.

Исходя из тезиса о двусторонней зависимости эволюции языка от факторов внешних и внутренних, мы хотим подчеркнуть тем самым, что современная постановка проблемы заключается не в том, чтобы изучать одни причины в ущерб другим, а в том, чтобы объективно показать, в чем именно может проявиться действие тех и других и их конкретное переплетение. Хотя в советском языкознании и было высказано мнение о том, что поло­жение о «плюрализме причин» по своему существу якобы эклек­тично [9, 35], следует, по-видимому, принять во внимание, что имен­но оно согласуется более всего с истинным положением вещей и результатами многочисленных конкретных исследований (см., на­пример, [66; 124; 136; 143; 154]).

Из определения языка как системы динамической логически вытекает, что часть ее внутренних «неполадок» должна быть устра<218>нена под давлением самой системы — приведением элементов к большей упорядоченности, охватом единым регулирующим принци­пом большего количества единиц, выдерживанием принципа сох­ранения дистантности между членами оппозиций и т. п. Напротив, из определения языка как системы открытой, т. е. взаимодейству­ющей со средой, следует, что описание ее и не может быть полным вне учета конкретных форм этого взаимодействия [107, 75—76]. Подчеркивая многосторонние зависимости языка от целого комп­лекса причин, А. Мейе указывал, например, что лингвистические изменения предопределяются по крайней мере тремя группами причин, или факторов: 1) структурой данного языка, т. е. здесь его устройством; 2) психологическими, физическими, простран­ственными, социальными и прочими условиями его существования; 3) теми частными влияниями других языков, которые в данное время и данном месте испытывает изучаемый язык [140]. Нетрудно заме­тить, однако, что и группа причин, названная во втором пункте, далеко не однородна и нуждается в детализации и уточнении. В общем плане можно было бы вместе с тем отметить, что факторы первой группы — это факторы внутренние, интралингвистические, и их специфика определяется в равной мере и той звуковой субстан­цией, в которую воплощен данный язык, и той сеткой связей, кото­рая существует между его элементами (структурой языка) и, нако­нец, объединением элементов и связей в особое целостное единство (систему). Естественно в связи с этим, что мы говорим о системно обусловленных изменениях лишь как о части внутренних преоб­разований в языке. Факторы, перечисленные А. Мейе во втором пункте его классификации, обычно причисляются к факторам экстралингвистическим. Наконец, причины, выделенные им в третью группу, — это своеобразные полулингвистические причины: то, какой именно язык влияет на язык изучаемый и каково соотно­сительное социальное положение двух языков, является фактором экстралингвистическим, социально-экономическим или даже поли­тическим; но то, какие именно формы принимает языковое контак­тирование, зависит непосредственно от самих соприкасающихся языков, и в этом смысле воздействие одной лингвистической систе­мы на другую можно рассматривать как внутрилингвистический процесс. Во всяком случае особая роль этих факторов в общей со­вокупности причин изменений несомненна (подробнее см. ниже, стр. 250—254).

Несколько слов следует сказать также о разграничении двух понятий, которые нередко смешиваются, — о разграничении причин языковых изменений и их характера, их функциональ­ного статуса. Так, вне зависимости от того, что послужило непос­редственной причиной языкового изменения, факт его проникно­вения в систему языка или широкое его распространение в языке имеют социальный характер. С этой лишь точки зрения можно признать, что «и внутренние закономерности развития языка в ко<219>нечном счете социальны» [6, 35; ср. 127, 450—451]. Из этого, одна­ко, не следует, что все изменения вызываются социальными при­чинами. Аналогичное замечание необходимо сделать и по поводу неоднозначности термина «системное изменение». С одной стороны, подобная квалификация может означать, что причиной изменения явилась сама система данного языка; с другой, — что по своему характеру это изменение включается в серию однотипных, серий­ных, регулярных изменений, так что все эти изменения вместе об­разуют известное упорядоченное единство. Лучше два этих различ­ных определения по возможности разграничивать (см. подробнее ниже). Системные изменения в первом смысле мы рассмат­риваем только как часть внутренних, т. е. обусловленных внутрен­ней имманентной сущностью языка.

В соответствии с высказанными выше теоретическими соображе­ниями все языковые изменения в целом, точнее, их причины, могут быть разбиты на две основные категории — внешние и внутренние [66]. Практически не всегда бывает легко отнести ту или иную при­чину к одной из указанных категорий, так как при более тщательном исследовании может оказаться, что причиной данного языкового изменения является целая цепь следующих друг за другом причин одного порядка, или, напротив, сложное переплетение многих причин разного порядка. Однако в большинстве случаев непосредственная основная причина выступает более или менее отчетливо. Эта причина и создает импульс, под влиянием которого и происходит языковое изменение. Если причина не может быть усмотрена в самом языковом механизме и лежит за пределами его сферы, она мо­жет, соответственно, квалифицироваться как внешняя. В фин­ском языке, например, прилагательные стали согласовываться с существительными в роде и числе. Причиной данного явле­ния послужило вероятнее всего влияние окружающих индоевро­пейских языков, где подобное явление выражено довольно ярко. Наоборот, изменение группы согласных k?t и ct в новогреческом языке вызвано внутренней причиной — неудобопроизносимостью первой группы согласных и т. п.

К внешним причинам мы относим всю совокупность необычайно разнообразных импульсов, идущих из окружающей язык среды и связанных прежде всего с особенностями исторического развития общества, переселениями и миграциями, объединением и распадом речевых коллективов, изменением форм общения, прогрессом куль­туры и техники и т.п. К причинам внутреннего порядка принад­лежат различные импульсы, возникающие в связи с целенаправ­ленной тенденцией к усовершенствованию существующей системы языка (ср. например, тенденцию к созданию симметричной систе­мы фонем, рассматриваемую специально ниже); к внутренним причинам мы относим также разнообразные тенденции, направлен­ные на приспособление языкового механизма к физиологическим особенностям человеческого организма, тенденции, обусловленные<220> необходимостью улучшения самого языкового механизма, тенден­ции, вызванные необходимостью сохранения языка в состоянии коммуникативной пригодности и т. п. Действие указанных тенден­ций и будет описано нами на фактическом материале в следующих разделах.

Составляя часть системы более сложного порядка, ни один язык мира не развивается под стеклянным колпаком. Внешняя среда непрерывно на него воздействует и оставляет довольно ощутимые следы в самых различных его сферах.

Давно было подмечено, что при контактировании двух языков один из языков может усвоить некоторые артикуляционные осо­бенности другого языка, оказывающего на него влияние. Типич­ным примером может служить возникновение церебральных со­гласных в индийских языках, поскольку церебральные широко распространены в современных дравидских языках и не могут быть объяснены как результаты исторической эволюции соответ­ствующих нецеребральных согласных индоиранского или индоев­ропейского языка-основы, предполагают, что они возникли под влиянием субстратных дравидских языков.

В северных диалектах азербайджанского языка отмечено на­личие фарингализованных гласных къ, чъ, уъ, ыъ,
а также смычногортанных кь
, цI, чI, къ,
mI
, пI,
возникших под влиянием ибе­рийско-кавказских языков.

Наличие абруптивов отмечено также в восточных анатолийских говорах турецкого языка.

В так называемых узбекских иранизированных говорах ис­чезло под влиянием иранских языков такое типичное для тюрк­ских языков явление, как гармония гласных.

Субстратное влияние иногда может распространяться на зна­чительные территории, захватывая несколько языков. Так, на­пример, для фонетической системы болгарского, румынского и албанского языков характерно наличие редуцированного гласного, который в болгарском языке обозначается через ъ,
в румынском через ă и в албанском через ё.

Любопытно отметить, что тенденция к превращению а
в u
в первом слоге прослеживается одновременно в татарском, чуваш­ском и марийском языках. В марийском языке а
первого слога превратилось в о
, в чувашском в разных диалектах в о
или у,
а в татарском языке а
первого слога превратилось в лабиализо­ванное а.

Каждый, кому приходилось слышать произношение так назы­ваемых финских шведов, не мог не заметить, что оно гораздо более похоже на произношение финнов, чем на произношение шведов<221>, проживающих в Швеции. Не менее значительны различия в про­изношении финнов, проживающих на территории Финляндии, и ингерманландцев, проживающих в Ленинградской области и частично в Карельской АССР. Произношение последних ближе к русскому, поскольку длительное пребывание среди рус­ских не могло не сказаться на их произношении. Если сравнить произношение коми-зырян, проживающих в бассейне реки Вычегды, с произношением коми-пермяков, то нельзя не заметить, что произношение коми-пермяков почти не имеет специфического акцента и больше похоже на русское.

Рассматривая произношение мексиканского варианта испан­ского языка, Гонсалес Морено [108, 181] отмечает фразовую интонацию (напевность — especiedecanto): «Когда слышишь, как индеец-майа говорит на своём родном языке, и сравниваешь с тем, как юкатанец говорит по-испански, поражаешься сходству фразовой интонации».

Влияние других языков может отразиться также и на характере ударения. Смена характера ударения в латышском языке, которое некогда было разноместным, но позднее передвинулось на первый слог, обязано, по всей видимости, влиянию языка угро-финского народа ливов. Ливы в древние времена занимали значительную часть территории современной Латвии. Многие диалектологи отме­чают, что в русских говорах так называемого Заонежья исконно русское разноместное ударение перемещается на первый слог. При объяснении этого явления нельзя не учитывать, что носители этих говоров по происхождению являются обрусевшими каре­лами.

Влияние внешней среды может вызывать заметные сдвиги и в грамматическом строе языков. В области падежной системы оно может появляться в изменении количества падежей, или соста­ва падежной системы, в особенностях значений падежей, моделях их построения, особенностях их исторического развития и т. д.

Якутский язык отличается от других современных тюркских языков многопадежностью. В то время как абсолютное большин­ство современных тюркских языков имеет обычно шесть паде­жей — именительный, родительный, дательный, винительный, местный и исходный, якутский язык имеет девять падежей — именительный, винительный, дательно-местный, частный, или партитив, отложительный, совместный, наречный, сравнительный и творительный. Многопадежность якутского языка можно было бы считать результатом развития этого языка по внутренним за­конам, если бы не было никаких других данных, свидетельству­ющих о наличии каких-то внешних причин, в результате дей­ствия которых якутская система падежей приняла особый вид, значительно уклоняющийся от общетюркского типа.

Дело в том, что некоторые специфические особенности якут­ской падежной системы имеют параллели в падежной системе<222> эвенкийского и эвенского языков, принадлежащих в языках тун­гусо-маньчжурской группы.

В якутском языке нет специальной формы родительного паде­жа; нет этого падежа и в окружающих якутский язык эвенском и эвенкийском языках. Можно предполагать, что родительный падеж в якутском языке не успел развиться, так как в тюркских языках первоначально его не было. При этом влияние тунгусо-маньчжурских языков, по-видимому, оказало задерживающее влияние.

Дательный падеж в якутском языке одновременно имеет зна­чение местного. Ср. оскуола
?
а
'в школу' и 'в школе'. То же самое наблюдается в эвенкийском и эвенском языках. Ср. эвенк. Пуртас бутаду бисин
'твой нож находился в сумке', но Аннаду унталва эмэврэн
'принесла Анне унты'2
. Партитив в якутском языке имеет суффикс -
ta
,
например, чэй-дэ ис
'выпей чаю', ат-та аралын
'дайте коня (любого)'3
.

Но что могло толкнуть якутский язык именно на такой путь развития? Опять-таки возможное влияние тунгусских языков. В эвенкийском языке существует так называемый винительный неопределенный падеж, который помимо артиклевой функции обла­дает также способностью употребляться в тех случаях, когда пред­мет, на который направлено действие, представляет собой часть целого, например, Муе унгкурэн
'Воды налила'; Букэл оллоё
'Дай рыбы'. Влияние тунгусо-маньчжурских языков могло на­править превращение древнетюркского аблатива в партитив.

Сохранение тв. п. на -nan также, по-видимому, обязано влия­нию тунгусо-маньчжурских языков, поскольку он имеется в эвен­кийском и эвенском языках, ср. эвенк. пуртат
'ножом' от пурта
'нож', эвен. herkar?i 'ножом' от herkar 'нож'.

Наличие в якутском языке совместного падежа типа о
?
олуун
'с ребенком', киhи-лиин
'с человеком' также легко объяснимо, поскольку совместный падеж имеется в эвенкийском и эвенском языках, ср. эвенк, бээ-нун
'с человеком', эвен. хер-кар-нюн
'с ножом'.

Существующий в якутском языке сравнительный падеж также находит аналогии в тунгусо-маньчжурских языках. Отложительный падеж в эвенкийском и эвенском, характеризую­щийся суффиксом -дук,
может употребляться в роли якутского сравнительного падежа, ср. эвенк. Би гиркидукис сагдытмар бисим
'Я старше твоего товарища'.<223>

В результате иноязычного влияния может изменяться также семантика падежей. Любопытный материал в этом отношении дают некоторые нижне-вычегодские говоры. Употребление роди­тельного партитивного в этих говорах встречается значительно реже, чем в русском литературном языке, например, В лесу ни­какие грибы нет,
ср. соответственно коми-зырян. Вцрын некутш
цм тшак абу.

В языках, расположенных на смежных соприкасающихся тер­риториях, наблюдается иногда одинаковая направленность в из­менении форм падежей. Так, например, уже в древнеболгарском языке принадлежность предмета могла выражаться в родительном и дательном падежах. Затем дательный падеж, особенно датель­ный приглагольный, всё чаще и чаще стал выражаться аналити­ческой конструкцией с предлогом на.
Поскольку дательный падеж мог вообще заменять родительный, то конструкция с предлогом на
позднее совершенно вытеснила родительный падеж, ср. совр. болг. цел и задачи на историческата грамматика
'цель и задачи исторической грамматики'.

В современном румынском языке формы дательного и роди­тельного падежей также совпадают, ср. domn 'господин', domn 'господина' или 'господину', casa 'дом', case 'дома' или 'дому'. Исторически форма domn восходит к латинской форме дательного падежа ед. ч. domino, а форма case — к латинской форме дат. пад. ед. ч. casae.

Совпадение форм родительного и дательного падежей наблю­дается также и в албанском языке, например, mali 'горы' и 'горе' shoku 'товарища' и 'товарищу'4
.

Под влиянием синтетической формы местного падежа в коми-зырянском языке в некоторых нижне-вычегодских говорах, близко прилегающих к территории Коми АССР, образовались любопыт­ные беспредложные конструкции типа Ухте
живет
'живет в Ухте'.

Иноязычное влияние, по всей видимости, может замедлить или приостановить идущий процесс распада падежной системы. Во многих современных индоевропейских языках древняя си­стема синтетических падежей исчезла. Отношения между словами стали выражаться аналитическим путем при помощи предлогов. Подверглась разрушению система древних падежей, унаследован­ных от индоевропейского праязыка и в армянском языке. Однако здесь она не разрушилась полностью, и армянский язык не стал аналитическим. Аналогичное явление наблюдалось также в исто­рии осетинского языка и некоторых языков Индии, в которых, несмотря на разрушение старых падежных окончаний, образова­лась новая система синтетических падежей. Можно сказать, что<224> полному разрушению старой падежной системы в армянском и осетинском языках препятствовали окружающие их горские языки Кавказа с их довольно развитыми падежными системами.

Что касается некоторых арийских языков Индии, то там могло сказаться влияние дравидских языков, в которых не наблюдалось разрушения падежной системы.

В истории языков отмечены случаи возникновения в результате иноязычного влияния такого явления, как определенный артикль. Так, например, в чувашском языке притяжательный суффикс 3 л. ед. ч. -е иногда приобретает значение артикля; ср. чув. кимě
'лодка', но кимми
'лодка (определенная)'. Другим тюркским языкам это явление не свойственно. В данном случае можно предполагать влияние марийского языка, в котором притяжатель­ный суффикс 3 л. ед. ч. также может иметь артиклевые функции, ср., например, jer 'озеро' (неопределенное)', но jer-ze 'озеро (определенное)'.

Наиболее устойчивой по отношению к иноязычным влияниям оказывается система местоимений. Однако система так называемых притяжательных суффиксов, функционально соответствующих притяжательным местоимением, может видоизменяться под влия­нием других языков. Так, например, в эстонском языке в резуль­тате влияния индоевропейских языков система притяжательных суффиксов исчезла, и, наоборот, в новогреческом диалекте «понтика» под влиянием турецкого языка она возникла.

Во всех тюркских языках притяжательные суффиксы распо­лагаются после суффикса множественного числа, ср. тат. Идел яр-лар-ы
'берега Волги', тур. Тьrkiye şeher-ler-i 'города Турции'. Однако в чувашском языке существует иной порядок расположе­ния притяжательных суффиксов. Притяжательные суффиксы в этом языке предшествуют суффиксу множественного числа, на­пример, капитал сěршыв-ě-сен-че
'в странах капитала'. В данном случае сказалось влияние марийского языка, в котором наблю­дается тот же порядок расположения притяжательных суффиксов, например, Республикын ончыл етг-же-шамыч
'передовые люди республики'.

Широко известны случаи заимствования из других языков словообразовательных суффиксов прилагательных. В литературе отмечены случаи заимствования суффиксов. Так, например, ма­рийский язык заимствовал из чувашского языка суффикс сравни­тельной степени -рак
(чув. -
pax
),
ср. мар. сай
'хороший', сай-рак
'лучше', неле
'тяжелый', нелырак
'тяжелее', ср. чув. ăшă
'теп­лый', ăшăрах
'теплее', тат. матур
'красивый', матуррак
'кра­сивее'5
.

Заимствование узбекского суффикса сравнительной степени -
roq
наблюдается в северных таджикских говорах. Исследователь<225> этих говоров В. С. Расторгуева, однако отмечает, что этот узбек­ский суффикс употребляется преимущественно в сочетании с тад­жикским суффиксом сравнительной же степени -tar, ср. teztarroq, tezroqtar 'быстрее'6
.

Система числительных в различных языках также подвержена иноязычному влиянию, хотя числительные обычно принято счи­тать одним из наиболее устойчивых элементов лексики. Известно например, что названия числительных «семь», «сто» и «тысяча» в финно-угорских языках представляют заимствования из индо­европейских языков. Название числительного «сто» в ненецком языке 'юр
' представляет, по всей видимости, заимствование из какого-то древнетюркского языка, ср. чув. śqr 'сто'.

Числительное sută 'сто' в румынском языке представляет заимствование из славянских языков. Сербохорватское и болгар­ское название тысячи (сербо-хорв. хиляда,
болг. хиляда)
представ­ляет заимствование из греческого языка.

Числительные 80 и 90 в латинском языке звучали как octoginta и nonaginta (букв. 'восемь десятков' и 'девять десятков'). Во французском языке они образуются по совершенно другой модели. Числительное 80 образовано по схеме 4 x 20 quatrevingt, а 90 — по схеме 4 х 20 + 10 quatrevingtdix. Вероятнее всего эти модели возникли под влиянием кельтских языков, ср. совр. ирл. ceithrefichid 'восемьдесят' (букв. 'четыре двадцатки'), deichisceithrefichid 'девяносто' (букв. 'десять и четыре двад­цатки'), брет. pevarugent 'восемьдесят' (букв. 'четыре двад­цатки'), dekhapevarugent 'девяносто' (букв. 'десять и четыре двадцатки').

Румынские числительные от 11 до 19 содержат характерный элемент spre 'на' из латинского super 'над', например, unsprezece 'одиннадцать', doisprezece 'двенадцать', treisprezece 'три­надцать', patrusprezece 'четырнадцать' и т. д. Вышеуказанные числительные образованы по славянской модели, ср. русск. одиннадцать,
т. е. 'один на десять', и т. д.

В настоящее время в коми-зырянском и особенно в коми-пер­мяцком языках наблюдается разрушение собственной исконной системы числительных. Усиливается частотность употребления числительных, заимствованных из русского языка.

Глагольная система языка также подвержена различным ино­язычным влияниям. Иноязычное влияние, например, способно преобразовать систему личных глагольных окончаний. Так, в язы­ке тюрко-язычной народности саларов, проживающих на террито­рии Китая, отсутствует спряжение по лицам и числам: здесь не­сомненно сказалось влияние китайского языка, в котором глагол также лишен этих характеристик; ранее в саларском языке эти<226> формы были. В фольклоре все еще сохраняются рудименты аф­фиксальных форм лица и числа7
. Аналогичное влияние оказал китайский язык и на маньчжурский. В маньчжурском спряжение по лицам и числам также отсутствует. Отсутствие этого явления в других тунгусо-маньчжурских языках заставляет предполагать, что это явление вторичное, возникшее под влиянием китайского языка.

Образование системы глагольных времен также может во мно­гом зависеть от внешних влияний8
.

В результате взаимодействия марийского языка с пермскими языками в марийском языке образовалась система прошедших времен, типологически тождественная системе времен в пермских языках. Особенности этой системы состоят в следующем: 1) она включает четыре прошедших времени: первое прошедшее, второе прошедшее, или перфект, плюсквамперфект и прошедшее длитель­ное, 2) перфект не имеет вспомогательного глагола «быть» и по­мимо чисто перфектного значения может иметь модальное значение неочевидности действия, 3) в прошедшем длительном вспомога­тельный глагол фактически превращен в частицу, возникшую на основе обобщенной формы 3 л. ед. ч. первого прошедшего времени вспомогательного глагола «быть», ср. ком-зыр. босъта в
цлi
'я брал', босьтан, в
цлi
'ты брал', босьтц в
цлi
'он брал' и т. д., мар. налам ыле
'я брал', налат ыле
'ты брал', налеш ыле
'он брал'.

Формы настоящего определенного и прошедшего определенного 1 изъявительного наклонения с вспомогательным глаголом xoraftan 'лежать, спать', имеющие распространение в ряде крайних северных таджикских говоров, являются кальками соответствую­щих узбекских форм, включающих в свой состав глагол ётмок
'лежать', ср. чустек. nafiљta-xotaљ <naviљtaxoraftaast 'он пи­шет (сейчас в данный момент)'; узб. ˇ?
иб-ётиб-ман
'читаю (сейчас, в данный момент)'. Формы настоящего определенного времени 1 и прошедшего определенного времени 1 изъявительного наклоне­ния с вспомогательными глаголом istodan, наиболее употреби­тельные в говорах таджикоязычных селений Узбекистана и север­ных районов Таджикской ССР, поражают абсолютным сходством своей конструкции с соответствующими узбекскими формами, включающими в свой состав вспомогательный глагол турмо
?
'стоять'.

Французские конструкции типа ilme I'а dit 'он мне это ска­зал', где местоименные показатели прямого и косвенного объек<227>тов, как бы инфигированные между личным местоимением (пре­фиксом) il и глаголом, очень напоминают древнеирландские кон­струкции типа го-m-gab 'он взял меня'9
.

Наличие двух типов спряжения глаголов в системе прошедшего времени в осетинском языке, зависящих от того, является ли дан­ный глагол переходным или непереходным, возникло под влия­нием кавказского языкового субстрата, поскольку в адыгских языках также существуют два спряжения — одно для переходных, другое для непереходных глаголов10
.

Влияние другого языка может отражаться и в значениях глагольных времен. Так, например, второе прошедшее в чуваш­ском языке, помимо значений перфекта и прошедшего неочевид­ного, имеет также значение прошедшего длительного, например, Поезд зав-завах малалла шунă, вагон вěсěмсěр зилленнě кăмăл пăтраннă
(А. Тальвир) 'Поезд неудержимо стремился (букв. полз) вперед, вагоны беспрерывно качало, вызывало тошноту'. В род­ственных тюркских языках второе прошедшее не обладает этими свойствами. Источник этого значения следует искать в марийском языке, поскольку здесь второе прошедшее, помимо значения пер­фекта и прошедшего неочевидного, также может употребляться для выражения длительного действия, например, Кок ий наре ханын шучко вынемыште, зинданыште иленам, эн неле пашам ыштенам
(К. Васин). 'Года два я жил у хана в страшной яме, в тюрьме, самую тяжелую работу выполнял'.

Любопытные следы иноязычного влияния могут быть обнару­жены в области выражения таких языковых категорий, как вид и наклонение. Под влиянием русского языка в современном уд­муртском языке явно наметилась тенденция к образованию видо­вых пар глаголов. Для образования глаголов несовершенного вида используется суффикс -а
(истор. многократный суффикс -al
).

В болгарском языке под влиянием турецкого языка возникло пересказывательное наклонение. Болгарский перфект, который в древ­ние времена обозначал результат действия, завершившегося в про­шлом, после проникновения значительных масс турок на терри­торию Болгарии приобрел в условиях двуязычия способность выражать действие, очевидцем которого говорящий фактически не был, т. е. передаваемое со слов других.

Иноязычное влияние может сказываться даже в значениях глагольных суффиксов. Так, например, в коми-зырянском языке довольно широкое распространение имеет глагольный суффикс -ышт,
выражающий маломерность действия или его недостаточную интенсивность, например, Лида лэптыштi с ванавескасц
'Лида<228> приподняла занавеску'; сiuц вештыштic улцссц.
'Он подвинул стол' и т. д. Катализатором, облегчавшим распространение суф­фикса -ышт
в коми-зырянском языке, явились довольно распро­страненные в русском языке глаголы маломерного действия с при­ставкой по-,
например, погулять, поесть, попробовать, пощу­пать
и т. д. В удмуртском языке, где влияние русского языка было менее интенсивным, суффикс -ышт
не получил сколько-нибудь значительного развития.

В финно-угорских языках древнейшей поры глаголы вообще не имели никаких превербов. Эти превербы в некоторых финно-угорских языках возникли под влиянием окружающих их индо­европейских языков, ср. в венг. artani 'вредить', но megartani 'повредить', irni 'писать', но beirni 'выписывать'.

Подобного рода превербы существуют также в эстонском язы­ке. Функционально близкими к превербам являются в марийском языке некоторые вспомогательные глаголы, ср., например, нелаш
'глотать', но нелын колташ
'проглотить' (букв. 'глотая, пустить'), кочккаш
'есть', но кочкын пытараш
'съесть' (букв. 'едя кон­чить') и т. д. Почти все модели сложных глаголов в марийском языке заимствованы из чувашского языка, где имеются их совер­шенно точные типологические соответствия.

Сложные глаголы имеются также в современном бенгальском языке, например, khāiyā phelilām 'я съел', pakī ur-iyā gela 'птица улетела' и т. д.

Обращает на себя внимание поразительное сходство моделей сложных глаголов в бенгальском языке с моделями сложных глаголов в дравидских языках. Так, в тамильском языке обна­руживаются те же глаголы-модификаторы с той же функцией11
.

Заимствуются из одного языка в другой даже частицы. В не­которых нижне-вычегодских говорах русской частице -то,
на­пример, кто-то, что-то, чего-то, как-то
и т. д. соответствует частица -ко
, например, кто-ко, чево-ко, как-ко
и т. д. Источником этой необычной частицы является коми-зырянская частица k
х
, употребляемая в аналогичных случаях, ср. kod-kх 'кто-то', myj-kх, 'что-то', kyZ?-kх 'как-то' и т. д.

В этих же говорах распространена частица -но,
примерно со­ответствующая русской частице же,
например, штой-но
'что же', ктой-но
'кто же' и т. д. Эта частица также заимствована из коми-зырянского языка, ср. коми-зыр. myj-nх 'что же', а kyZ?-nх 'а как же'.

Очень подвержен различным внешним влияниям синтаксис. Синтаксис древних финно-угорских языков был очень похож на синтаксис тюркских. В нем выдерживался типичный для агглюти­нативных языков порядок слов — «определение + определяемое»,<229> глагол обычно занимал конечное положение в предложении, очень слабо были развиты придаточные предложения, их функции вы­полняли причастные конструкции и абсолютные деепричастные обороты, слабо были развиты подчинительные союзы и т. д. Это предположение подтверждается наличием некоторых реликтовых явлений прежнего состояния в таких языках, как финский, коми-зырянский, удмуртский, мордовский, марийский. Синтаксис тюрк­ского типа имеют финно-угорские языки, в меньшей степени под­вергнувшиеся влиянию индоевропейских языков, например, об­ско-угорские. Напротив, в результате влияния различных индо­европейских языков синтаксис таких финно-угорских языков, как венгерский, финский, эстонский, саамский, мордовский и коми-зырянский приобрел типологические черты синтаксиса индоевропейских языков. Свободным стал порядок слов, появи­лись придаточные предложения европейского типа, вводимые союзами и относительными местоимениями.

Синтаксис маратхи, по сравнению с синтаксисом других индо-арийских языков (имеются в виду крупнейшие литературные языки, так как только их синтаксис до некоторой степени изучен), отличается значительно менее индоевропейским характером. Так, в маратхи сравнительно мало употребляются классические индо­европейские сложноподчиненные предложения с относительными словами: преобладают предложения с присоединительной связью и особые обороты с неличными формами глагола, эквивалентные зависимым предложениям (использование причастий для связи предложений, одно из которых оформляется как именной член другого, характерно, в частности для дравидских языков)12
.

В языках Кавказа широко распространена эргативная кон­струкция предложения. Трудно предположить, чтобы она во всех языках, которым она свойственна, возникла совершенно самостоя­тельно. По-видимому, имело место частичное ее распространение за счет влияния языков субстратов и т. д.

В лингвистической литературе отмечены случаи заимствования средств связи предложений — подчинительных и сочинительных союзов. Так, например, мордовские языки употребляют значи­тельное число союзов, заимствованных из русского языка. В иран­ских, тюркскихииндийскихязыкахвстречаютсясоюзы,заимство­ванныеизарабскогоязыка и т.д.

Самой восприимчивой сферой для всякого рода иноязычных влияний является лексика. Случаи заимствования слов или каль­кирования отмечены в самых различных языках. Словарный состав каждого языка отражает все изменения, совершающиеся в жизни данного народа, особенности его быта, хозяйственного уклада, исторической жизни, социального расслоения и т. д.<230>

Исследование словарного состава языка может дать богатый материал для историка и этнографа. Так, например, наличие в языке того или иного народа названий растений, рыб или жи­вотных, имеющих определенный географический ареал распростра­нения, позволяет определить первоначальную территорию рас­селения этого народа. Отсутствие во всех диалектах татарского языка собственного слова для наименования гриба свидетельству­ет о южном происхождении казанских татар. Наличие в мордов­ских языках литовских слов свидетельствует о том, что граница расселения литовцев в древности была более продвинута к востоку. Отсутствие собственных оленеводческих терминов в языке коми подтверждает сделанное учеными предположение, что оленевод­ство коми заимствовали у ненцев.

Но иноязычные слова не только заимствуются непосредственно или калькируются. Влияние чужого языка может способствовать расширению диапазона значений исконных слов. Так, в резуль­тате длительного языкового контакта карельский язык приобрел ряд особенностей, чуждых другим близкородственным языкам. Например, карельский глагол aљtua, соответствующий финскому astua 'идти' имеет по сравнению с финским глаголом более широ­кий объем значений. В его употреблении прямо отражается поли­семантизм русского глагола идти,
например mančikkamaijonkeaљtuw 'земляника с молоком идет', љluakotti ăstuw 'мокрый снег идет', и т. д.13
.

Финское слово selvд, имеющее буквальное значение 'ясный' или 'ясно', может употребляться в значении русского 'гото­во'. Такое значение явно возникло под влиянием скандинав­ских языков, поскольку в шведском и норвежском языках слово klar имеет то же значение наряду с обычными для него значениями 'ясный' или 'ясно'.

Проникновение иноязычного слова может существенно изме­нить семантику исконного слова, находящегося с ним в одном си­нонимическом ряду. Так, например, проникновение в язык калининских карел русского слова griba 'гриб, грибы' изменило семантику не только заимствованного русского слова griba, но и значение исконного слова љieni 'гриб'. Љienia когда-то в карель­ском языке означало грибы вообще, ср. финск. sienia 'грибы'. Слово griba приобрело значение 'гриб, заготовленный для сушки на зиму', а слово љieni стало означать 'гриб, предназначенный для соления'14
.

В условиях контактирования языков (см. также подробнее раздел «Языковые контакты») могут распространяться моде<231>ли и формулы образования идиоматических выражений, например, в персидском, турецком, армянском и грузинском языках сущест­вует одинаковая формула ответа на вопрос о состоянии у человека каких-нибудь дел, здоровья и т. д.

Если спрашивающий задает вопрос типа русского Как дела?
или немецкого Wiegeht's?, то человек может ответить формульным выражением Хорош есмь,
если у него дела идут действительно хорошо, ср.перс. хив-дm, арм.lavem, тур.eyi-im, груз.|'argad var ит. д.

В странах центральной Европы существуют одинаковые фор­мулы выражения благодарности, образованные по модели немец­кого dankeschцn, ср. венг. kцszцnцmszйpen, чешск. dekujipekne, серб.-хорв. хвала лепо
и т. д.

Нигде так ясно не обнаруживается обусловленность употреб­ления слов внешними факторами, как в различных языковых стилях. На долю стилистики речи выпадает задача разобраться в тончайших различиях семантического характера между разными жанрами и общественно обусловленными видами устной и письмен­ной речи.

Эволюция стилей тесно связана со сменой культурно-бытовых форм общения, с историей общества. Каждый стиль всегда пред­полагает обращение к определенной социальной среде, отражает принятую в данной среде нормативность и эстетику речи, широко употребляется в литературных произведениях как средство со­циальной характеристики персонажей. История стилей художе­ственной литературы находится в самой тесной связи с историей соответствующего литературного языка и с его разнообразными, историческими изменяющимися стилистическими вариациями.

Такая область лингвистической науки, как изучение истории образования литературных языков (см. гл. «Литературный язык»), не может абстрагироваться от культурно-исторического контекста. Только привлечение фактов истории может дать ключ к правильному пониманию того, в какую эпоху и почему возник данный литературный язык, какие социальные силы, обществен­ные взгляды, школы и направления стимулировали, или наобо­рот, задерживали его поступательное развитие, каким образом они на него влияли, какие писатели оказывали на него свое воздействие.

Расширение общественных функций языка и темпы его разви­тия целиком и полностью определяются различными внешними причинами. Особенно подверженными различным внешнеязыковым влияниям оказываются расположенные на смежных территориях диалекты. На границах между отдельными диалектными зонами возникают области смешанных диалектов. Так, например, между северным и южным наречием русского языка располагается об­ласть средне-русских говоров. Эти говоры содержат отдельные особенности, сближающие их то с северным, то с южным наречием. Подобная же зона переходных говоров существует на территории,<232> находящейся между областями распространения верхового и ни­зового диалекта чувашского языка. Подобные явления имеются собственно в каждом языке.

Образование в языке диалектов зависит во многом от причин внешнего порядка, как то: миграции населения, изоляции отдель­ных его групп, дробления или укрупнения государства, усвоения данного языка иноязычным населением и т. п.

Справедливо отмечается, что данные современных говоров не­редко служат важным материалом для историка: как группирова­лось население в прошлом, где оно обитало, каковы были колони­зационные движения, каковы были связи у разных частей данного народа между собою и с соседними народами в разные исторические эпохи — все это в той или иной степени отражается в говорах. Тер­риториальное распределение диалектных различий представляет собой как бы отпечаток, след пройденного народом исторического пути. Полное понимание современного диалектного многообразия языка, территориального распределения диалектных различий невозможно без учета исторических фактов. Поэтому историче­ская диалектология и история языка должна широко пользоваться диахроническими данными.

Специфические особенности различных языков и диалектов часто бывает невозможно уяснить без привлечения исторических данных. Так, например, каждый, кто занимался литературным крымско-татарским языком, не мог не заметить в этом языке одной любопытной особенности: грамматическая структура этого языка имеет ярко выраженные черты так называемого кыпчакского типа, тогда как словарный состав обнаруживает много общих черт со словарным составом тюркских языков южного или огузского типа, азербайджанским, гагаузским и анатолийско-турецким. Эти особенности несомненно отражают сложную историю заселения Крымского полуострова различными тюркскими пле­менами. С начала второго тысячелетия н. э. почти вся территория Крыма, начиная с Притаврии и до горной гряды на юге, заселялась кыпчакскими племенами, как об этом свидетельствует старая топо­нимика Крыма; прибрежная же полоса от Байдар до Кафы (Фео­досия) имела смешанное население (византийцы, генуэзцы, армя­не и др.), от которого также сохранились топонимические назва­ния, но старых тюркских топонимов среди них нет. В XV—XVI вв. здесь начали появляться и затем надолго обосновались выходцы из Турции — больше всего из Анатолии. Еще позднее в степную часть Крыма пришли ногайцы. Эти этно-лингвистические факторы определили строение диалектной карты Крыма и в значительной мере формирование крымско-татарского литературного языка в последующее время15
.<233>

Карельские диалекты Калининской области обнаруживают значительное сходство с карельскими диалектами северной части Карельской АССР, хотя носители тех и других говоров в настоя­щее время отделены друг от друга значительным расстоянием. Это объясняется тем, что после окончания русско-шведской войны и заключения Столбовского мира (1617 г.) одна часть карельского народа с территории Приладожья и Карельского перешейка в те­чение первой половины XVII в. переселилась в глубь России на земли современной Новгородской и Калининской (а также частич­но Ярославской и Тамбовской) областей, а другая часть пошла в направлении к северу и северо-востоку — на территорию цен­тральных и северных районов Карельской АССР16
.

Было бы, однако, совершенно неправильно делать вывод о том, будто первостепенная роль в изменении языка под воздействием внешних факторов принадлежит таким факторам, как влияние других языков, миграции, переселения, особенности исторической жизни народа, говорящего на данном языке и т. п.

Самым мощным внешним фактором, вызывающим языковые изменения, является прогресс человеческого общества, выражаю­щийся в развитии его духовной и материальной культуры, в раз­витии производительных сил, науки, техники и т. п., влекущем за собой усложнение форм человеческой жизни и, соответственно, языка.

В предыдущем разделе были описаны различные языковые из­менения, вызванные действием внешних факторов (влияние дру­гих языков, особенности исторической жизни данного народа и т. п.). Однако изменения в языке могут быть также результатом действия так называемых внутренних факторов. Важнейшей функ­цией языка является функция общения, и для ее осуществления необходим постоянно действующий механизм. В языке таким механизмом будут правила соединения слов в целях образования осмысленных высказываний, вне наличия которых никакая ком­муникация не представляется возможной.

Многие лингвисты, называвшие себя социологами и марксистами, почему-то не хотели признать, что уже одно функционирование языкового механизма как такового, способно породить импульсы языковых изменений, которые сами по себе являются независи­мыми от истории народа.

Главная особенность, отличающая внутренние причины язы­ковых изменений от внешних, заключается в том, что внутренние<234> причины не имеют никаких временных ограничений, тогда как каждый внешний импульс, вернее его действие, ограничено опре­деленной исторической эпохой. В этом смысле внутренние причины являются поистине панхроническими. Можно утверждать, что эти причины действовали во всех некогда существовавших, но ныне уже исчезнувших языках, действуют в языках современных и бу­дут действовать в языках будущего.

Изучение характера внутренних причин, вызывающих языко­вые изменения, могло бы быть темой специальной монографии. В данном разделе из них могут быть охарактеризованы только важнейшие типы.

Биологическая наука давно установила, что чисто биологиче­ские возможности человеческого организма далеко не безгранич­ны. Они имеют определенные физиологические ограничения. Самое интересное состоит в том, что эти физиологические ограничения не могут быть устранены, так как это неизбежно привело бы к на­рушению жизнедеятельности человеческого организма. Хорошо известны, например, такие явления, как невозможность безгра­ничной перегрузки человеческой памяти или беспрерывной работы человеческого организма. Подобные перегрузки неизбежно вызо­вут определенную реакцию, которая выразится в исчезновении сле­дов полученных впечатлений или забываемости, или в появлении признаков утомления, затрудняющих дальнейшую работу орга­низма.

Следует заметить, что человеческий организм отнюдь не без­различен к тому, как устроен языковой механизм. Он старается определенным образом реагировать на все те явления, возникаю­щие в языковом механизме, которые недостаточно соответствуют определенным физиологическим особенностям организма. Таким образом возникает постоянно действующая тенденция приспособ­ления языкового механизма к особенностям человеческого орга­низма, практически выражающаяся в тенденциях более частного характера.

I. Тенденция к облегчению произношения.

Наличие в языках известной тенденции к облегчению про­изношения неоднократно отмечалось исследователями. В то же время находились скептики, склонные не придавать ей осо­бого значения. Они мотивировали своё скептическое отношение тем, что сами критерии лёгкости или трудности произношения яв<235>ляются слишком субъективными, так как они обычно рассматрива­ются сквозь призму того или иного конкретного языка. То, что ка­жется трудно произносимым благодаря действию системного «фоно­логического синта» носителю одного языка, может не представлять никаких затруднений для носителя другого языка. Многое здесь зависит от произносительных привычек, усвоенных носителями конкретных языков, и их артикуляционной базы, от особеннос­тей их фонетического строя, типов структуры слога и типичных для данного языка звукосочетаний, характера ударения, мелодики речи и от других факторов. Так, например, произношение сло­ва строй,
которое каждый русский может произнести без особо­го труда, представляет большие трудности для финна и в особен­ности для китайца. Необычайные трудности для китайца представ­ляет произношение русского звука р,
например, в слове икра,
который китаец, обучающийся русскому языку, стремится про­износить как л.
Обычное для финна слово hyцdyttцmyys 'бесполез­ность' трудно для русского по причине несвойственного русскому языку стечению гласных переднего ряда в одном слове, нали­чие специфических гласных ц, ь и дифтонга ць. Не менее трудно для русского произношение грузинского глагола q'iq'ini 'квакать' по причине контрастного стечения задненёбного надгортанного p
' и гласного i
, повторяемого дважды. Подобных примеров можно было бы привести значительное количество. Все эти доводы, конечно, нужно принимать во внимание, но все же они не могут служить достаточно веским аргументом против существования в различ­ных языках мира вышеуказанной тенденции.

Наблюдения над историей развития фонетического строя раз­личных языков мира с достаточной убедительностью свидетель­ствуют также и о том, что во всех языках существуют относительно трудные для произношения звуки и сочетания звуков, от которых каждый язык стремится по возможности освободиться или пре­вратить их в более легкие для произношения звуки и сочетания звуков. Так, например, было с достаточной долей вероятности установлено, что в индоевропейском языке-основе существовал ряд так называемых лабиовелярных согласных qw, qwh, gw, gwh, обладавших, по-видимому, довольно сложной артикуляцией. Лю­бопытно при этом отметить, что ни в одном из современных индо­европейских языков эти звуки не сохранились17
. Они или совпали с обычными нелабиализованными k
и g
,
или превратились в губные смычные. Можно предполагать, что сложная артикуляция этих звуков была негативным фактором, и различные индоевропейские языки на протяжении истории их развития стремились различными путями эту артикуляцию устранить. Интересным примером в этом отношении может служить также существование в индоевропейском языке-основе так называемых слоговых носовых и плавных l
*,
?
,
<236> f
,
g
.
Они также оказались очень неустойчивыми. Около слоговых плавных и носовых в различных индоевропейских языках усили­вались так называемые пазвуки, в результате чего образовыва­лись сочетания, составленные из гласного и сонантов ?
,
l
, т, п,
ср., например, рефлексы индоевропейского архетипа *wlqos 'волк' в древних и современных индоевропейских языках: готск. wulfs, лат. (из оскско-умбр.) lupus, др. греч. lЪkoj, русск. волк
и т. д.

Сочетание носового гласного и простого типа г
+ о
, е
и т. д. представляет исключительные трудности для артикуляции. По этой причине ни в одном из языков мира, имеющем носовые гласные, они не встречаются.

В индоевропейской языковой основе некогда существовало слово *oktō, обозначающее 'восемь'. Группа согласных kt
вряд ли может считаться удобно произносимой, поскольку сочетание двух смычных глухих создает чрезмерное напряжение (excessiveten­sion). Индоевропейские языки нередко различными способами стремились облегчить произношение этой группы в слове 'восемь' в умбрском языке k
превратился в спирант h
,
ср. умбрск, uht; в немецком языке k
превратился также в спирант, но иного каче­ства, в спирант х,
ср. нем. acht; то же самое явление имело место в новогреческой демотике, ср. греч. octТ, в испанском языке груп­па kt
превратилась в аффрикату č (орф. ch) ср. исп. ocho; в итальянском и шведском языках в группе kt
k
уподобилось t
,
ср. ит. otto и шв. еtta.

Ударение и долгота относятся к числу связанных между собой факторов. Любой ударный гласный немного длиннее не­ударного. Однако наличие сильного экспираторного ударения на долгом гласном в известной степени затрудняет произношение, вызывая перегрузку произносительных усилий. Целый ряд язы­ков нашел выход из этого положения в дифтонгизации долгих гласных. Ударение перемещается на один из компонентов дифтон­га, который в то же время освобождается от долготы. Так, напри­мер, обстояло дело в истории финского языка. Долгие гласные ō, y и ē в финском языке превращаются в дифтонги, например: Sōmi 'Финляндия' дало Suomi, jōn 'пью' превратилось в juon, ō 'ночь' — в уy, sцn 'ем' — в syцn, mēs 'мужчина' — в mies и т. д.

В вульгарной латыни, в конце V в. гласные открытого слога под ударением получили удлинение независимо от своего качества, например, fę?de 'вера' превратилось в fę?de; pę?de 'нога' — в pę?de. В дальнейшем эти ударные долгие гласные превращались в диф­тонги, например pę?de превращалось в pied, fę?de в feid и т. д.

Подобная дифтонгизация долгих гласных происходила так же в истории английского языка в период времени от XIV до XVI в. Так, например, time 'время' превращалось в taim через проме­жуточные ступени tinm, tenm; hūs 'дом' превратилось в haus через промежуточную ступень hous и т. д.<237>

Глухие смычные в интервокальном положении в сочетаниях Типа ata, ара, asa и т. д. более труднопроизносимы по сравнению со звонкими смычными, находящимися в том же положении. Неудивительно, что в истории самых различных языков наблю­далась тенденция к замене смычных глухих в интервокальном по­ложении соответствующими звонкими смычными или спирантами.

Можно априорно утверждать, что стечение двух гласных, или так называемое зияние, не облегчает произношение слов, а наобо­рот, затрудняет, это в одинаковой степени ощущается носителями самых различных языков. Неудивительно поэтому, что в языках совершенно различного фонетического строя наблюдаются по­пытки устранения зияния.

Всё сказанное лишний раз свидетельствует о том, что утвер­ждение о наличии во всех языках мира тенденции к облегчению произношения не так уж субъективно по своей сущности. Наряду с попытками приспособить произношение к особенностям звуковой системы конкретного языка несомненно существует стремление к устранению позиций, вызывающих артикуляционное затруднение у носителей самых различных языков. Таким обра­зом, основная целенаправленность тенденции к облегчению про­изношения состоит в стремлении к возможному уменьшению про­износительных затрат. Тенденция к облегчению произноситель­ных затрат является одной из разновидностей более широкой тен­денции к экономии, сущность которой будет нами рассмотрена позднее. К конкретным формам проявления этой тенденции могут быть отнесены такие явления, как ассимиляция, напри­мер, лат. summus 'высший' из supmos, ит. fatto 'сделанный' из factum, фин. maassa 'в стороне' из maasna и т. д.; явление внешнего и внутреннего сандхи, например, др.-инд. putraз-ča 'и сын' из putras čа, мар. jolgorno 'тропа' из jolkorno и т. д.; явления умлаута или преломления (Brechung) ср. нем. Krдfte 'силы' из Krafte, явление сингармонизма, ср. тат. urmanlarda 'в лесах', но kьllдrdд 'в озёрах'.

Однотипными с ассимиляцией можно считать вообще все из­менения согласных и гласных, возникающие под влиянием со­седних согласных и гласных или групп согласных, ср., например, широко распространенные в различных языках случаи палата­лизации согласных перед гласными переднего ряда, случаи изме­нения их качества в этих позициях, например, изменение качества k
и g
перед гласными е
и i
; ср. лит. keturi, но русск. четыре,
др.-инд. čatvarah, арм. čors, греч. tљttarej, лат. caelum 'небо' [.kelum], исп. cielo [Jielo], ит. cielo [čielo], рум. cer [čer], тур. iki 'два', азерб. диалектн. iči 'два'.

Все случаи ассимиляции представляют конкретные проявления артикуляционной аттракции. Стремление к экономии произно­сительных затрат ведет к созданию двух гомогенных образований<238> в смежных позициях. Помимо описанных явлений встречаются фонетические изменения, которые сами по себе не являются ре­зультатом артикуляционной аттракции, но они также подчинены тенденции уменьшения произносительных затрат, поскольку они направлены на устранение произносительных помех. Сюда можно отнести различные типы эпентезы, или вставки гласных и согласных (ср. лат. poculum 'бокал' из poclom; сербо-хорв. факат
при русск. факт; остров
при лит. srovė 'течение'; фр. humble 'смиренный, униженный' при лат. humilis), упроще­ние групп согласных (например, нем. Nest 'гнездо' при русск. гнездо,
русск. мыло,
но польск, mydio 'мыло', лат. luna 'луна, месяц' из более древнего louksna и т. д.).

Довольно любопытным способом облегчения произноситель­ных затрат является устранение концентрации произносительных усилий, например устранение скоплений двух долгих гласных, или долгого гласного и группы, состоящей из двух согласных (ср. греч. basilљwn 'царей' из basilēōn, лат. ventus 'ветер' из vēntos), сочетаний, состоящих из долгого и краткого гласного (ср. финск. soiden 'болото' из sōiden).

Концентрация произносительных усилий создается при соче­тании долготы гласного и силового ударения, падающего на этот гласный. Примером устранения образующейся сверхдолготы мо­жет служить превращение ударных долгих гласных в дифтонги в истории финского языка, ср. финск. suo 'болото' (из sō, ср. совр. эст. soo 'болото'), финск, tyц 'работа' (из tцц, ср. совр. эст. tцц).
Аналогичное явление имело место в истории французского языка, ср. вульг. лат. f?de 'вера', ст.-фр. feid и т. д.

Стремлением к уменьшению произносительных затрат объяс­няются также широко распространенные в различных языках мира случаи редукции гласных в безударных слогах, ср. русск. волна
[vAlnб], берег
[bйr'qk], норвеж. like [li:kq] 'любить', synge [sьNq] 'петь', нем. singen [siNqn] 'петь', ichhabe [iз habq] 'я имею' и т. д. Редуцированный гласный в безударном слоге может совсем утратиться. Этим объясняется, например, утрата древних конечных гласных во многих финно-угорских языках, ср. коми-зыр. sхn, 'жила', эрзя-морд, san, мар. шян,
финск. suoni, коми-зыр. lym 'снег', мар. lum, финск. lumi и т. д., ср. также греческие формы род. п. ед. ч. типа patrТj, mhtrТj, fugatrТj, Ўndroj от pat»r 'отец', m»thr 'мать', fugЈthr 'дочь', Ўn»j'человек, мужчина' и т. д.

Различные языки стремятся устранить скопление двух рядом стоящих гласных, в особенности двух гетерогенных гласных, вы­ражением чего является устранение зияния. Неустойчивыми ока­зываются также скопления открытых слогов. В качестве средства устранения подобных скоплений часто выступает синкопа, ср. лат. ulna 'локоть' при греч. зlљnh 'локоть', исп. siglo 'век', но лат. saeculum, финск. korkeus 'высота' из korke-δute и т. д. Неудобопроизносимым, по всей видимости, является сочетание<239> однородных согласных, разделенных гласными или согласными иного образования, что часто устраняется путем диссимиляции, ср. исп. arbol 'дерево' при лат. arbor, груз. kharthuli 'грузин­ский' из kharthuri, ср. osuri 'осетинский' и т. д. Частным случаем диссимиляции является гаплология, например, русск. знаменосец
из знаменоносец
и т. д.

В неменьшей мере стремление приспособить языковый меха­низм к особенности человеческого организма, к особенностям его психологической организации, проявляется в области граммати­ческого строя языка. Большой интерес в этом отношении представ­ляют следующие явления, отмеченные в самых различных языках мира.

II. Тенденция к выражению разных значе­ний разными формами.

Тенденцию к выражению разных значений разными фор­мами иногда называют отталкиванием от омонимии.

Арабский язык в более древнюю эпоху своего существования имел только два глагольных времени — перфект, например, katabtu 'я написал' и имперфект aktubu 'я писал'. Эти времена пер­воначально имели видовое значение, но не временное. Что касается их способности выражать отношение действия к определенному временному плану, то в этом отношении вышеуказанные времена были полисемантичными. Так, например, имперфект мог иметь значение настоящего, будущего и прошедшего времен. Это комму­никативное неудобство потребовало создания дополнительных средств. Так, например, присоединение к формам перфекта ча­стицы qad способствовало более чёткому отграничению собственно перфекта, например, qadkataba 'Он (уже) написал'. Присоеди­нение префикса sa- к формам имперфекта, например, sanaktubu 'мы напишем' или 'будем писать' дало возможность более четко выразить будущее время. Наконец, употребление форм перфекта от вспомогательного глагола kāna 'быть' в соединении с формами имперфекта, например, kānajaktubu 'он писал' дало возможность более четко выразить прошедшее длительное.

Местные падежи, характеризовавшиеся суффиксами -nа и -ka, в протоуральском языке были полисемантичны. Местный падеж с суффиксом -па обозначал местонахождение и внутри предмета, и на поверхности предмета; другой местный падеж, направитель­ный падеж на -ka, обозначал и движение во внутрь предмета и по направлению к предмету. Позднее этот коммуникативный недоста­ток был устранен тем, что в различных уральских языках возник­ли новые, более чётко дифференцированные местные падежи.

Формы перфекта в болгарском языке с течением времени при­обрели дополнительное значение пересказывательного наклоне­ния (обозначение неочевидного действия). Формы перфекта и пере­сказывательного 1-го прошедшего были первоначально совершенно<240> омонимичны. Они образовывались из л
-ового причастия и форм настоящего времени вспомогательного глагола «быть», ср. напри­мер, дал (дала) съм, дал (дала, дало) си, дал
е и
т. д., соответствую­щее русскому я дал (дала), ты дал (дала), он дал
и т. д. Два разных значения таким образом выражались одной формой. Поскольку пересказывательное 1-е прошедшее в первых двух лицах употреб­лялось сравнительно редко, то остро этот недостаток не чувство­вался. В третьем лице оно употреблялось довольно часто, и омо­нимия форм действительно представляла неудобство. Позднее эта омонимия была устранена. Формы третьих лиц 1-го пересказыва­тельного прошедшего стали употребляться без вспомогательного глагола, например, чел
'говорят, что он читал', чели,
'говорят, что они читали'.

Отталкивание от омонимии проявляется также в области фор­мирования внешнего облика слова. Так, например, финскому слову tuuli 'ветер' в коми-зырянском языке должно было бы соответ­ствовать закономерно слово ti*l. Однако, поскольку в коми-зырян­ском языке когда-то существовало слово ti*l со значением 'огонь', соответствующее финскому tuli 'огонь', то слово ti*l 'ветер' при­няло аномальный облик и стало звучать как t?l (t?v). Финскому глаголу purra 'кусать, грызть' в коми-зырянском должен был бы соответствовать глагол pi*r, но поскольку в коми-зырянском языке существовал глагол pi*r со значением 'входить', развитие глагола pi*r 'кусать, грызть' уклонилось от нормального пути и он приоб­рел форму pur-18
.

Татарскому бар
'иди' в чувашском языке должно было бы закономерно соответствовать пур.
Однако при таком развитии пур
стало бы совпадать с пур
'есть' или пур
'каждый, всякий'. По этой причине пур
'иди' получило аномальное развитие и стало звучать как пыр.

III. Тенденция к выражению одинаковых или близких значений одной формой.

Эта тенденция находит проявление в ряде широко распростра­нённых в различных языках мира явлений, которые обычно назы­вают выравниванием форм по аналогии. Можно отметить два наибо­лее типичных случая выравнивания форм по аналогии: 1) выравни­вание форм, абсолютно одинаковых по значению, но различных по внешнему облику и 2) выравнивание форм, различных по внеш­нему облику и обнаруживающих лишь частичное сходство функ­ций или значений.

Первый случай по сравнению со вторым является более ред­ким. Приведем некоторые примеры. Известно, что у основ муж­ского рода на -о в латинском, греческом, славянском и балтийских<241> языках им. п. мн. ч. имел окончание -
oi
,
ср. греч. o„koi 'дома', лат. populi 'народы' и т. д. Это окончание не было исконным. Оно было перенесено по аналогии из местоименной сферы, ср. греч. oѓ 'те', ср.-лат. quoi 'которые' от qui 'который', готск, юai. Исконным окончанием было -es, которое в результате стяжения с конечным гласным основы -о
образовывало окончание -ōs, ср. его рефлексы в др.-инд. a?vā? 'лошади' от a?va? 'лошадь', готск. wulfōs 'волки' от wulfs 'волк' и т. д. Руководствуясь этими данными, можно предпола­гать, что такие слова, как лат. populus 'народ' и греч. lьkos 'волк' некогда имели формы им. п. мн. ч. populōs и lukōs. После перенесения окончания -oi из местоименной сферы возникли новые формы им. п. мн. ч. populoi, позднее populi 'народы' и lьkoi (орф. lЪkoi 'волки'). Окончания -ōs и -oi были абсолютно одинаковыми по функции. В данном случае произошло простое выравнивание по аналогии тождественных по функции формантов.

В индоевропейском языке-основе 1 л. ед. ч. имело два типа окончаний: так называемые тематические глаголы имели окончание -ō
, а атематические глаголы — окончание -
mi
.
Позднее в ряде индоевропейских языков это различие было устранено. Окончание атематических глаголов -
mi
полностью вытеснило окончание -ō
, ср. др.-арм. berem 'я несу', совр. болг. гледам
'я смотрю', сербохорв. pevam 'я пою', nosim 'я несу', ирл. buailim 'я ударяю' и т. д.

Направление движения от какого-нибудь предмета выража­лось в древнеармянском языке особым падежом аблативом, кото­рый в единственном и множественном числе имел разные оконча­ния, например, ед. ч. get-oi 'от реки', мн. ч. get-oc 'от рек'. В восточном диалекте возникло стандартное окончание облатива -iз,
употребляющееся в единственном и множественном числе, ср. antar 'лес', antar-iз 'из леса' и antarner-iз 'из лесов'.

Сравнение парадигм спряжения вспомогательного глагола «быть» во множественном числе в древнеиндийском и древнегре­ческом языках обнаруживает между ними существенное различие, например, др.-инд. smas 'мы есьмы', sthas 'вы есте', santi 'они суть', др.-греч. ™s-mљn 'мы есьмы', ™s-tљ 'вы есте', e…si?(n) (из senti>enti>ensi>eisi). В первом и втором лицах в древ­неиндийском языке представлена слабая ступень корня глагола es 'быть', а в древне-греческом выступает полная ступень. Нетрудно заметить, что сильная ступень была привнесена в древнегреческом языке из сферы единственного числа, где она была закономерна, ср. форму ™s-t… 'он есть'.

В среднеперсидском языке существовали две формы личного местоимения 1 л. ед. ч. az 'я' (из др.-перс. им. п. ед. ч. adam 'я', авест. azqmi 'я') и man 'мой, меня, я', по происхождению и перво­начальному использованию — косвенный падеж (из др.-перс. род пад. ед. ч. mana 'мой, мне'). Этот бывший косвенный падеж<242> местоимения в среднеперсидском языке становится фактически универсальной формой этого местоимения, постепенно вытесняя прямой падеж az. В современном персидском языке существует только местоимение man, но не az. Основной причиной выравни­вания по аналогии явилось стремление к устранению двух образо­ваний с одинаковой функцией.

Как уже было сказано, гораздо большее распространение имеет второй случай. Для того чтобы осуществилось выравнивание не­одинаковых по внешнему облику форм по аналогии какой-либо одной формы, вовсе не обязательно полное совпадение их значе­ний. Часто бывает достаточно сходства какого-нибудь одного из присущих им значений. Примеров на этот случай можно привести довольно большое количество. Некоторые древние основы на -а
в румынском языке типа limbă 'язык', ţară 'страна' имеют со­вершенно необычное окончание им. п. мн. ч. -
i
например, limbi 'языки', ţări 'страны', хотя здесь следовало бы ожидать -е,
ср. лат. linguae 'языки' и terrae 'земли'. Окончание -
i
было перене­сено по аналогии из сферы склонения основ на -о
, ср. рум. domn 'господин', domni 'господа'19
.

В латинском языке было несколько типов перфектов, напри­мер, перфект с показателем -
s
:
dixi (diksi) 'я сказал', duxi (duksi) 'я привел', перфект с удвоением типа tetendi 'я натянул,' dedi
'я дал', перфект с показателем -
v
,
например, delevi 'я разру­шил', перфект на -ui типа domui 'я укротил' и т. д. В современном испанском языке этого разнобоя уже нет. Испанское прошедшее время preteritoperfectosimple, являющееся прямым наследником латинского перфекта, не содержит такого количества типов обра­зования и отличается относительным однообразием.

В латинском языке окончания им. п. мн. ч. -ае
и -
i
,
хотя и вы­ражали формы этого падежа разного рода, но все же обозначали в том и другом случае множество предметов. Этой второй функ­ции оказалось вполне достаточным для того, чтобы некогда со­вершенно несвойственное латинским именам существительным женского рода окончание им. п. мн. ч. -
i
приобрело функции по­казателя множественности у румынских существительных женско­го рода типа limbă 'язык' и ţară 'страна'.

В современном народноразговорном греческом языке некогда присущее древнегреческому языку личное окончание 3 л. мн. ч. наст. вр.-ousi(ср. др.-греч. grЈfousi 'они пишут') было заменено новым личным окончанием -oun. Это новое окончание по своему происхождению является окончанием 3 л. мн. ч. имперфекта слит­ных глаголов типа kosmљw 'украшать', например, ™kosmoun 'они украшали'. Импульсом для перенесения послужило частичное сходство функций, поскольку оба эти окончания, т. е. ousi и oun,<243> выражают принадлежность действия 3 л. мн. ч., хотя в то же время одно из них является характерным признаком настоящего време­ни, а второе характерным признаком особого прошедшего времени имперфекта.

Окончание 1 л. ед. числа настоящего времени -т
в современном татарском языке, например, alam 'я беру', baram 'я иду' не яв­ляется исконным. Оно перенесено из сферы прошедшего времени, ср., например, тат. aldym 'я взял', bardym 'я ходил' и вытес­нило таким образом старое окончание 1 л. ед. ч. наст. вр. -myn или -mдn. Ср. казах. alamyn 'я беру', baramyn 'я иду' и т. д. Пример, аналогичный предыдущему.

Слова типа стол, конь
и сын
в древнерусском языке имели спе­цифические окончания дательного творительного и предложного падежей множественного числа.

Д. столомъ конемъ сынъмъ

Т. столы кони сынъми

П. столћхъ конихъ сынъхъ

В современном русском языке они имеют одно общее окончание: столам, столами, столах; коням, конями, конях; сынам, сынами, сынах.
Эти общие окончания возникли в результате перенесения по аналогии соответствующих падежных окончаний имен суще­ствительных, представляющих старые основы на -ā,
-jā типа се­стра, земля,
ср. др.-русск. сестрамъ, сестрами, сестрахъ; землямъ, землями, земляхъ
и т. д. Для выравнивания по аналогии сходства падежных функций оказалось вполне достаточным.

IV. Тенденция к созданию четких границ между морфемами.

Может случиться, что граница между основой и суффиксами становится недостаточно четкой по причине слияния конечного гласного основы с начальным гласным суффикса. Так, например, характерной особенностью типов склонений в индоевропейском языке-основе было сохранение в парадигме склонения основы и ее отличительного признака, т. е. конечного гласного основы. В качестве примера для сравнения можно привести реконструи­рованную парадигму склонения русского слова жена,
сопостав­ленную с парадигмой склонения этого слова в современном рус­ском языке. Приводятся только формы единственного числа.

И. genā жена

P. genā-s жены

Д. genā-i жене

В. genā-mжену

М. genā-iжене

Нетрудно заметить, что в парадигме спряжения слова жена
прежняя ось парадигмы — основа на -ā —
уже не выдерживается по причине ее видоизменения в косвенных падежах в результате<244> различных фонетических изменений, приведших в ряде случаев к слиянию гласного основы а
с гласным вновь образовавшегося падежного суффикса, например, genāi>gene> жене, genām> geno> жену и т. д. В целях восстановления четких границ между основой слова и падежным суффиксом в сознании говоря­щих произошло переразложение основ, и тот звук, который раньше выступал как конечный гласной основы, отошел к суффиксу.

В общекельтском языке-основе существовал так называемый сигматический аорист, формы которого состояли из основы глаго­ла, показателя времени -
s
-
и соответствующих их личных окон­чаний, например:

ед. ч.

1 л. ber-s-u

2 л. ber-s-i

3 л. ber-t<
ber-s-t

В 3 л. показатель времени -
s
-
оказался утраченным и, таким обра­зом, оказалось нарушенным единство парадигмы. В форме 3 л. ед. ч. конечный -
t
-,
который фактически представлял личное окончание, был переосмыслен как показатель времени, в резуль­тате чего вся парадигма оказалась перестроенной на совершенно новый лад:

ед.ч.

1 л. ber-t-u

2 л. ber-t-i

3 л. ber-t

Таким путем возник так называемый претерит на -
t
в древне-ирландском языке.

С чисто психологической точки зрения объяснение механизма вышеуказанных явлений не представляет особых трудностей. В мысленной сфере человека различные понятия разграничены более или менее четко, поскольку они ассоциированы с представ­лениями внешнего облика различных предметов. В языке разгра­ничение достигается главным образом за счет различий звуковых комплексов, с которыми обычно связываются различные значения. Поскольку подобные случаи в каждом языке представляют абсо­лютное большинство, то в человеческом сознании, по-видимому, создается устойчивая доминанта: каждое значение должно иметь особое, отличное от других значений звуковое выражение. Доми­нанта создает определенное давление, в результате чего, с одной стороны, происходит распад полисемантических звуковых комп­лексов, с другой стороны, происходит устранение многообразия форм с одинаковым значением. Тесно связано с наличием этой до­минанты и явление переразложения основ. Здесь по существу происходит прояснение границ звукового комплекса, наделенного определенным значением, поскольку эти границы стали неясными.<245>

V. Тенденция к экономии языковых средств.

Тенденция к экономии языковых средств является одной из наиболее мощных внутренних тенденций, проявляющихся в раз­личных языках мира. Можно априорно утверждать, что на зем­ном шаре нет ни одного языка, в котором бы различалось 150 фо­нем, 50 глагольных времен и 30 различных окончаний множествен­ного числа. Язык подобного рода, обремененный детализирован­ным арсеналом выразительных средств, не облегчал бы, а наобо­рот, затруднял общение людей. Поэтому каждый язык оказывает естественное сопротивление чрезмерной детализации. В процессе употребления языка как средства общения, часто стихийно и не­зависимо от воли самих говорящих, осуществляется принцип наиболее рационального и экономного отбора действительно не­обходимых для целей общения языковых средств.

Результаты действия этой тенденции находят проявление в самых различных сферах языка. Так, например, в одной форме творительного падежа могут заключаться самые различные его значения: творительный деятеля, творительный обстоятельствен­ный, творительный объективный, творительный ограничения, творительный предикативный, творительный приименный, твори­тельный сравнения и т. д. Не меньшим богатством отдельных значений обладает и родительный падеж: родительный количе­ственный, родительный предикативный, родительный принад­лежности, родительный веса, родительный объекта и т. д. Если бы каждое из этих значений выражалось отдельной формой, то это привело бы к невероятной громоздкости падежной системы.

Словарный состав языка, насчитывающий многие десятки тысяч слов, открывает широкие возможности для реализации в языке огромного количества звуков и их различных оттенков. В действительности каждый язык довольствуется сравнительно небольшим количеством фонем, наделенных смыслоразличительной функцией. Каким образом происходит выделе­ние этих немногочисленных функций, никто никогда не исследо­вал. Современные фонологи занимаются исследованием функции фонем, но не историей их происхождения. Можно только априорно предполагать, что в данной области происходил какой-то стихий­ный рациональный отбор, подчиненный определенному принципу. В каждом языке произошел, очевидно, отбор комплекса фонем, связанных с полезным противопоставлением, хотя появление в языке новых звуков не объясняется только этими причинами. С принципом экономии, по-видимому, связана тенденция к обозна­чению одинаковых значений одной формой.

Одним из ярких проявлений тенденции к экономии является тенденция к созданию типового однообразия. Каждый язык по­стоянно стремится к созданию типового однообразия. Если в языке возникает какая-нибудь специфическая артикуляция звука, то она очень редко ограничивается одним звуком и стремится захва<246>тить также и другие звуки. В древнегреческом языке было не толь­ко t
придыхательное, но также придыхательные р
и k
,
во фран­цузском языке помимо а
носового существует о
, е и ц
носовое; так называемые смычно-гортанные согласные в грузинском и армян­ском языках представлены фонемами k
,
t
, р, с,
č; церебральные согласные в современных индийских языках представлены со­гласными t
,
th
,
d
,
dh
,
n
,
r
.
Если в языке существует ь
, то обяза­тельно должно быть ц
и т. д. В плане этой тенденции также осу­ществляются так называемые звуковые законы. Всякое частное изменение стремится создать тип изменения, осуществляющийся во всех одинаковых условиях.

В целом ряде языков ударение занимает в слове определенное место. В венгерском, финском и латышском языках оно падает на первый слог, в удмуртском на последний, в польском на пред­последний, в новогреческом на один из трех последних слогов и т. д.

Многообразие слогов, содержащихся в различных словах, может быть сведено к сравнительно немногим типам, характери­зующимся определенной структурой. Так, например, в праславянском языке некогда существовал определенный тип слога, а именно, каждый слог был открытым; в китайском языке ни один слог не может начинаться с группы согласных. Сочетания звуков в языке осуществляются отнюдь не хаотически, они подчинены определенным правилам дистрибуции. Так называемый агглюти­нативный тип языка строго выдерживается во многих языках мира; для семитских языков типичным является корень, состоя­щий из трех согласных. В языках агглютинативного типа суще­ствует определенный порядок расположения морфем: морфемы с более конкретным значением располагаются ближе к корню слова, а морфемы с более общим значением располагаются дальше от корня. Существуют языки со строго определенным порядком слов. В тюркских языках определение всегда помещается перед определяемым, а глагол занимает обычно конечное положение в предложении. Наоборот, в кельтских языках глагол обычно располагается в самом начале предложения. В целом ряде языков прилагательное ставится после относящегося к нему имени суще­ствительного (романские, албанский, таджикский, вьетнамский, индонезийский и т. д.).

VI. Тенденция к ограничению сложности речевых сообщений.

Новейшие исследования свидетельствуют о том, что в процессе порождения речи действуют факторы психологического плана, ограничивающие сложность речевых сообщений.

Процесс порождения речи происходит, по всей вероятности, путем последовательной перекодировки фонем в морфемы, морфем в слова и слов в предложения. На каких-то из этих уровней пере­кодировка осуществляется не в долговременной, а в оперативной<247> памяти человека, объем которой ограничен и равен 7 ± 2 симво­лов сообщения. Следовательно, максимальное соотношение коли­чества единиц низшего уровня языка, содержащееся в одной еди­нице более высокого уровня, при условии, что переход от низшего уровня к высшему осуществляется в оперативной памяти, не может превысить 9 : 1 [51, 17].

Емкость оперативной памяти накладывает ограничения не толь ко на глубину, но и на длину слов. В результате ряда лингвопсихологических опытов было обнаружено, что при увеличении длины слов сверх семи слогов наблюдается ухудшение восприятия сооб­щения. По этой причине с увеличением длины слов резко умень­шается вероятность их появления в текстах. Этот предел восприя­тия длины слов найден в опытах с изолированными словами. Кон­текст в известной степени облегчает восприятие. Верхний предел восприятия слов в контексте составляет примерно 10 слогов.

Если учитывать благоприятствующую роль контекста — внутрисловного и межсловного — при опознании слов, следует ожи­дать, что превышение критической длины слов в 9 слогов, опреде­ляемое объемом оперативной памяти, в значительной степени затрудняет их восприятие. Данные лингвопсихологических опытов определенно указывают на то, что объем восприятия длины и глу­бины слов равен объему оперативной памяти человека. И в тех стилях естественных языков, которые ориентированы на устную форму общения, максимальная длина слов не может превышать 9 слогов, а их максимальная глубина — 9 морфем [51, 18—19].

Глубина слов и их длина являются взаимозависимыми величи­нами. Длина корневых морфем обычно равна одному слогу или превышает размеры одного слога, а длина аффиксальных морфем чаще всего соответствует одному слогу.

Исследования, производимые на материале различных языков, показывают, что максимальные длины слов в разных языках рас­положены в пределах, четко очерченных рамками объема опера­тивной памяти — 7 ± 2 символов — от 5 до 9 слогов [51, 21].

VII. Тенденция к изменению фонетического облика слова при утрате им лексиче­ского значения.

Наиболее наглядное выражение эта тенденция получает в про­цессе превращения знаменательного слова в суффикс. Так, напри­мер, в чувашском языке существует творительный падеж, харак­теризующийся суффиксом -па, -пе,
ср. чув. карандашпа
'каран­дашом', вăйпе
'силой'. Это окончание развилось из послелога палан, пелен
'c',
ср. тат. bqlдn. Суффикс латива -ва -ве
в венгер­ском языке, например, vбros-bб 'в город', erdц-be 'в лес' был первоначально формой латива от существительного bйl 'внутрен­ность', которая звучала как bйle. Когда эта форма превратилась в суффикс, ее фонетический облик подвергся разрушению.<248>

В английской разговорной речи вспомогательный глагол have в формах перфекта, утратив свое лексическое значение, фактически редуцировался до звука 'v, а форма had — до звука 'd, напри­мер, I'vwritten 'Я написал', he'dwritten 'он написал' и т. д.

Карельский суффикс комитатива -
ke
,
например, velle?ke 'с братом' возник из послелога kerdalla 'вместе'. Суффикс вини­тельного определенного падежа -ra
в современном персидском язы­ке развился из послелога radiy.

Показатель прошедшего времени -ś-
в ненецком языке ilena-s 'ты жил', ile-j 'он жил' и т. д., по-видимому, представляет вы­ветрившуюся форму 3-го л. ед. ч. прош. врем. глаг. быть.
В нганасанском диалекте ненецкого языка эта форма звучит как iљua 'он был'.

Приметой будущего времени в современном новогреческом язы­ке является частица ?Ј, восходящая исторически к глаголу ?lw 'хотеть, желать'.

Все эти и им подобные явления вызываются двумя причинами: 1) утратой первоначального лексического значения и 2) общей тен­денцией различных языков мира к созданию возможно кратких форм падежных суффиксов. Насколько можно видеть, эта тенден­ция очень тесно связана с тенденцией к сокращению длины слов.

Если группа слов утрачивает первоначальное значение, то она также может подвергнуться сокращению. Так, например, латин­ское выражение quomodo 'каким образом' в румынском языке дало cum, во французском языке comme, в провансальском com, в испанском и португальском como со значением 'как'. Выражение inKraft 'в силу' сократилось в немецком языке в kraft, anStatt 'на месте' сократилось в statt 'вместо' . Вульгарно-латинское incaza 'в дом' дало во французском chez 'к'.20
Ослабление зна­чения слова десять
в русских числительных от одиннадцати
до девятнадцати
привело к сокращению составного элемента этих числительных десять
в дцать,
например, один-на-дцать, две-на-дцать
и т. д.

Фонетический облик слова меняется в часто употребляемых словах в связи с изменением их первоначального значения. Ярким примером может служить нефонетическое отпадение конечного г
в русском слове спасибо, восходящее к словосочетанию спаси бог.
Частое употребление этого слова и связанное с ним изменение значения спаси бог
>благодарю —
привело к разрушению его первоначального фонетического облика. По тем же причинам со­кратилось испанское выражение Vuestramerced 'Ваша милость' в Usted. Примеров подобного рода сокращений можно было бы привести достаточное количество.<249>

VIII. Тенденция к созданию языков прос­той морфологической структуры.

В языках мира обнаруживается определенная тенденция к со­зданию языкового типа, характеризующегося наиболее простым способом соединения морфем. Любопытно то, что в языках ми­ра абсолютно преобладающее большинство составляют языки аг­глютинативного типа. Языки, имеющие внутреннюю флексию, встречаются сравнительно редко.

Этот факт имеет свои определенные причины. В агглютинирую­щих языках морфемы, как правило, обозначены, границы их в сло­ве определены. Это создает четкий внутрисловный контекст, по­зволяющий идентифицировать морфемы в самых длинных после­довательностях [51, 24]. На это преимущество агглютинативных языков указывал в свое время И. Н. Бодуэн де Куртенэ, который писал по этому поводу следующее: «Языки, в которых все внима­ние по части морфологических экспонентов сосредоточивается на следующих после главной морфемы (корня) аффиксах (языки урало-алтайские, угро-финские и т. п.), являются более трезвыми и требуют гораздо меньшей траты психической энергии, нежели языки, в которых морфологическими экспонентами являются и прибавки в начале слова, и прибавки в конце слова, и психофонетические альтернации внутри слова» [5, 185].

В предыдущем разделе рассматривались тенденции, направ­ленные на приспособление языкового механизма к физиологиче­ским особенностям человеческого организма. Среди внутренних факторов языковых изменений можно выделить определенную группу тенденций, направленных на улучшение системы механи­ческих средств языка, на освобождение этой системы от ненужного балласта, на придание средствам языка большей выразительности, экспрессивности и т. п.

Тенденции к устранению избыточности средств выражения (Ьbercharakterisiеrung
).

В различных языках нередко можно встретить случаи избыточ­ности средств выражения какого-либо грамматического значения. Так, например, в русском я пиш-у
отношение действия к лицу, совершающему действие, фактически выражено двумя способами — личным местоимением и специальным личным окончанием 1-го л. ед. ч. Известно, что многие языки мира (японский, китайский, монгольский, маньчжурский, аварский, лезгинский, бирманский, индонезийский и т. д.) обходятся без личных окончаний. Есть язы<250>ки, которые некогда их имели, но позднее утратили, например, норвежский и африкаанс.

В древний период в английском языке не было категории вре­менной отнесенности (перфекта) и, следовательно, особых перфект­ных форм. В них не было надобности, так как в языке этого пери­ода существовала система видов (несовершенного и совершенного). Формы совершенного вида образовывались от форм несовершен­ного вида путем присоединения различных префиксов. Наиболее распространенным префиксом был Ze-21
. Поскольку перфект обозначал действие уже законченное, совершенное, то в древне-английском языке префикс Zе- мог участвовать в образовании перфектных форм. Вначале были возможны формы типа ichabbeZewriten 'я написал' от writan 'писать'. Функция префикса, Zе-в данном случае была совершенно лишней, так как перфект и без того выражал совершенное действие. По этой причине он со вре­менем перестал употребляться. В современном английском языке в составе форм перфекта уже нет причастий с префиксом Ze-.

Одной из отличительных особенностей кабардино-черкесского и адыгейского языков является обилие различных глагольных приставок, способных выражать самые разнообразные нюансы различных локальных отношений. Эта особенность связана почти с полным отсутствием в этих языках местных падежей, поскольку глагольные приставки способны выражать их значение, ср. на­пример, в кабардинском: Ар къалэм къэкIуащ 'Он в город при­ехал'; Фатимат институтым не-кIуащ 'Фатимат в институт пое­хала'; Тхылъыр стIолым те-лъщ 'Книга на столе лежит' и т. д. Формы слов къалэм,
'город', институтым
'институт' и стIолым
'стол' лишены каких-либо суффиксов местных падежей.

После числительных в тюркских языках имя существительное употребляется в единственном числе, например, тат. биш ат
'пять лошадей', поскольку числительное само выражает множест­венность.

В некоторых угро-финских языках отрицание глагольного дей­ствия осуществляется путем аналитического сочетания форм особого отрицательного глагола с основой главного глагола, ср. мар. ом луд
'я не читаю', от луд
'ты не читаешь', ок
луд
'он не читает' и т. д. Основа главного глагола при этом не подвергается никаким изменениям, поскольку отношение отрицаемого действия к его субъекту уже в достаточной степени выражено формами отрицательного глагола.

II. Тенденция к употреблению более экс­прессивных форм.

Факты из истории различных языков достаточно наглядно свиде­тельствуют о том, что при наличии нескольких форм с параллель<251>ными или близкими значениями предпочтение отдается наиболее экспрессивным формам.

В древнеанглийском языке существовало несколько суффиксов множественного числа имен существительных; оно выражалось суффиксами -as, -u, -a, -an. Исторически наиболее устойчивым оказался суффикс -as как наиболее четкий и фонетически устой­чивый по сравнению с другими окончаниями.

Этими же причинами вызвано распространение в немецком языке суффикса мн. ч. -er. В древненемецком языке имелось край­не незначительное число основ, образующих множественное число на -ег. В настоящее время большинство существительных среднего рода образует множественное число указанным способом, напри­мер, Buch 'книга', Bьcher 'книги', Dach 'крыша', Dдcher 'крыши' и т. д. Это произошло потому, что у существительных среднего рода формы именительного и винительного падежей единственного числа полностью совпадали с соответствующими формами множественного числа, тогда как у существительных среднего рода, имеющих во множественном числе суффикс -er (из -ir), например, lamb 'ягненок', lember 'ягнята', множествен­ное число было выражено очень четко.

Окончание род. п. мн. ч. -ов
в древнерусском языке в начале его исторического развития было достоянием сравнительно мало­численной группы так называемых основ на -и,
ср., например, сынове
'сыновья'; род. п. мн. ч. сыновъ. С
течением времени это окон­чание становится очень продуктивным и во многих случаях вытес­няет исконное окончание род. пад. мн. ч. других основ. Оно начи­нает присоединяться к таким словам, которые раньше его не имели, например волк — волков, стол — столов
и т. д.

Самая многочисленная группа основ на -o
и -
j
o
в древнерус­ском в силу фонетических закономерностей в судьбе конечного слога имела нулевую флексию, и формы родительного падежа множественного числа по звучанию совпадали с формами имени­тельного и винительного падежей единственного числа, например, др.-русск. вълкъ
'волк', вин. п. ед. ч. вълкъ
'волка' и род. п. мн. ч. вълкъ
'волков'. Такое положение, по-видимому, не могло быть в языке желательным. Надо думать, именно оно послужило причиной того, что в формах этого падежа ведущая роль принадлежит флек­сии былых основ на -и
(ъ), и на -i
, т. е. -овъ,
получившей и другой вариант при присоединении ее к мягкой основе -евъ
и -ей,
выступив­шей частично и в своем книжном, старославянском варианте -ии
22
.

Наиболее ярко тенденция к экспрессии проявляется в лексике. Она выражается в стремлении употреблять наиболее образные слова, нередко заимствованные из различных профессиональных жаргонов, социально окрашенных разновидностей речи, различно<252>го рода образные выражения, лексические идиомы, гиперболы и т. д. История словарного состава различных языков наглядно подтверждает наличие этой тенденции. В современном русском разговорном языке употреблявшееся еще в начале 20-ых годов слово автомобиль
почти полностью вытеснено словом машина.
Возведение частного к общему, произведенное в целях большей экспрессии, оказалось в разговорной речи более жизненным. Прежнее слово автомобиль
было оттеснено в область технического языка или официального языка различных деловых документов.

В народной латыни большое распространение получили обра­зования с уменьшительными суффиксами как более экспрессивные, что нашло соответствующее отражение в лексике современных романских языков, ср. нар. лат. soliculum 'солнышко', фр. soleil 'солнце', нар. лат. taurellus 'бычок',
фр. taureau 'бык', нар. лат. apicula 'пчелка', фр. abeille 'пчела', нар. лат. avicellus 'птичка', ит. uccello, фр. oiseau 'птица', нар. лат. auricula 'ушко', исп. oreja, порт. orelha, пров. aurelba, фр. oreille 'ухо' и т. д. В современных романских языках эти слова уже не имеют умень­шительного значения.

III. Тенденция к устранению форм, утратив­ших свою исконную функцию.

Наглядной иллюстрацией проявления этой тенденции могут служить случаи утраты окончаний мужского, женского и средне­го рода в некоторых современных индоевропейских языках. В та­ких языках, как иранские, армянский и английский, родовое де­ление имен существительных перестало существовать. По этой причине древние показатели мужского, женского и среднего родов утратились, поскольку они оказались лишенными функции.

Некогда в уральских языках существовал специальный фор­мант -к,
который, как можно предполагать, был показателем бу­дущего времени. Контаминация форм настоящего и будущего вре­мен привела к тому, что в новую парадигму проникла, по-види­мому, только часть форм с показателем -к
, вследствие чего пока­затель -в стал технически несовершенным. Кроме того, появление двух значений у новых временных форм привело к десемантизации показателя -к.
Как показатель будущего времени он вообще стал не нужен. Все эти причины привели в конце концов к почти полному его исчезновению.

В древнерусском языке некогда существовали четыре прошед­ших времени — аорист, имперфект, перфект и плюсквамперфект. Два последних времени были образованы путем сочетания формы так называемого л
-ового причастия с формами настоящего или будущего времени. Позднее перфект приобрел значение аориста и имперфекта. Аорист и имперфект исчезли из системы языка как совершенно ненужные образования. Вместе с приобретением полисемантичности подвергалась изменениям и структура самого<253> перфекта. Сопровождавшие л
-овое причастия формы вспомога­тельного глагола 'быть', которые раньше служили отличитель­ным признаком перфекта, после приобретения последними новых значений утратили всякий смысл и также исчезли. Присвязочное причастие становится глагольной формой прошедшего времени, отсюда родовые различия и отсутствие показателей лица.

Так называемые четвертое и пятое склонения в латинском языке уже в эпоху существования классической латыни были своего рода балластом. Четвертое, в которое входили основы на -и,
не всегда могло быть отделимо от второго, а пятое было тесно связано с первым. Позднее они исчезли.

IV. Тенденция к устранению языковых эле ментов, имеющих незначительную се­мантическую нагрузку.

Наблюдение показывает, что языковые элементы, имеющие не значительную функциональную нагрузку, с течением времени вы­падают из системы языка.

Редкие фонемы, замечает Эркки Итконен, обладающие малой частотностью, в процессе развития языка легко сливаются с близ­кими им фонемами [128,193].

В финно-угорских языках долгие гласные i
и и
были редкими. По этой причине во многих языках они смешались с соответствую­щими краткими гласными или с более широкими гласными. Из согласных такой же редкой фонемой в уральских языках была фонема δ (межзубное d
), исчезнувшая почти во всех современных уральских языках. Незначительная функциональная нагрузка фонемы у
(ы) в славянских языках очевидно явилась основной причиной ее исчезновения в южно-славянских и чешском языках. Согласный η в тюркских языках обладает очень незначительной фонематической нагрузкой. В чувашском и турецком языках эта фонема исчезла полностью. Так называемое прошедшее длитель­ное в мордовских языках типа эрзя-морд. молилинь
'я шел', эрзя-морд. и мокша-морд. сокалинь
'я пахал' и т. д. употребляется довольно редко. В современном мокша-мордовском языке оно поч­ти полностью вышло из употребления.

Необходимость сохранения языка в состоянии коммуникатив­ной пригодности имеет двухстороннюю направленность. С одной стороны, она является источником сопротивления какому бы то ни было изменению языка, с другой стороны, в ряде случаев она вызывает стремление к компенсации утраченных языковых средств. Компенсация утраченных средств может рассматриваться как осо­бый тип исторических изменений.<254>

В специальной лингвистической литературе довольно часто встречается определение языка как исторически изменяющегося явления. Некоторые лингвисты даже считают методологически неприемлемым изучение языка в чисто синхронном плане, утвер­ждая при этом, что язык все время находится в состоянии непре­рывного изменения, и результаты этого изменения нельзя сбра­сывать со счета. На самом же деле язык не только исторически изменяется. Он одновременно оказывает сопротивление какому бы то ни было изменению, стремится сохранить существующее в дан­ный момент состояние. Эта тенденция не представляет чего-либо странного и необычного. Она порождается самой функцией об­щения. Говорящий на том или ином языке заинтересован в том, чтобы окружающие его поняли. Всякое внезапное и быстрое изме­нение языка несет в себе опасность превращения его в недоста­точно удобное и пригодное средство общения и, наоборот, стрем­ление сохранить систему привычных и коммуникативно отрабо­танных языковых средств общения предохраняет язык от этой опасности. Поэтому в каждом языке существует тенденция к сохра­нению существующего состояния до тех пор, пока какая-нибудь сила не преодолевает это естественное сопротивление. Сопротив­ление оказывает каждое слово и каждая форма. В различных языках можно встретить много различных «неудобств», и тем не менее они не устраняются.

В процессе исторического изменения языка отдельные элемен­ты языковой системы, характеризовавшие его прежнее состояние, могут утрачиваться. Некоторые элементы после утраты вновь не возобновляются или возобновляются после истечения довольно значительных промежутков времени. Так, например, старые сло­воформы славянского дуалиса были переосмыслены в русском языке как формы род. п. ед. числа (шага, брата) в атрибутивных сочетаниях. Исчезнувшие во многих уральских языках формы двойственного числа в системе спряжения глагола вновь не вос­станавливались. Не возобновляется утраченная в некоторых ин­доевропейских языках грамматическая категория рода. В финно-угорских языках наблюдается сокращение большого количества суффиксов многократного действия, типичное для уральского языка-основы. Случаи восстановления этих потерь не наблюдаются.

Эти факты, очевидно, свидетельствуют о том, что утраченные языковые элементы не являются в достаточной степени коммуни­кативно необходимыми. В то же время утрата языковых элементов другого типа всегда связана с появлением новых языковых средств, их компенсирующих.

Из истории различных языков известны случаи, когда утрачи­вались формы местных падежей, выражавшие различные локаль­ные отношения. На их месте возникают или послеложные или пред­ложные конструкции, или новые флективные падежи. Так, напри­мер, в марийском языке исчез некогда существовавший в нем абла<255>тив на -č
. Значение удаления от предмета стало выражаться кон­струкцией с послелогом gqč, например, olagqč 'из города'. Ана­логичное явление имело место в латинском языке, в котором древний аблатив также исчез, а его функции взяли на себя пред­ложные конструкции с предлогом de, например, др.-лат. populōd 'от народа', в более поздний период — depopulō. В древних тюркских языках существовал особый падеж инструктив, имев­ший значение творительного и совместного падежей. После его исчезновения эти значения стали передаваться специальными кон­струкциями. В новогреческом языке исчез дательный падеж, раз­личающийся в древнегреческом языке. Функции исчезнувшего дательного падежа стали выражаться предложной конструкцией с предлогом s
(из древнего eis), ср. др.-греч. tщ ўnfrиpJ 'человеку', н.-греч. stХn ¤nfrwpo.

В тюркских языках когда-то был специальный творительный падеж на -уп.
После его утраты выражаемые им отношения стали выражаться аналитическими предложными конструкциями. Утра­та во многих индоевропейских языках древнего родительного падежа вызвала возникновение новых языковых средств, его заменяющих.

Компенсация свидетельствует о том, что утраченные элементы были коммуникативно необходимыми.

Помимо целенаправленных тенденций и их различных конкрет­ных проявлений, во внутренней сфере языка наблюдаются про­цессы и изменения, не имеющие определенной направленности. К этой категории относятся такие явления, как влияние формы одного слова на форму другого слова, контаминация форм и слов, переосмысление значений слов и форм, превращение знаменатель­ных слов в аффиксы, спонтанные звуковые изменения, возникно­вение новых способов языкового выражения и т. д. Процессы подобного рода происходят в различных языках постоянно, но их очень трудно квалифицировать как проявление какой-либо опре­деленной целенаправленной тенденции. Мы не можем сказать, что в языке существует постоянная тенденция к превращению знаме­нательных слов в суффиксы или образованию контаминированных форм, или созданию новых способов выражения. Эти явления имеют место, но они совершаются случайно. Их довольно много, в целях экономии места мы постараемся охарактеризовать только наиболее часто встречающиеся.

I. Влияние формы одного слова на форму другого слова.

В различных языках наблюдаются случаи влияния формы одного слова на форму другого слова.<256>

Так, например, в чувашском языке существует слово pьrne 'палец'. Соответствием этого слова в родственных тюркских язы­ках является слово barmaq, ср. тат. и башк. barmaq, тур. parmak 'палец'. Однако чув. pьrne 'палец' не может быть выведено из barmaq, т. к. первоначальное barmaq должно было бы дать в чувашском языке pьrma. Отсюда можно сделать вывод, что совр. чув. pьrne возникло в результате влияния формы какого-то дру­гого слова, может быть слова, обозначающего какую-то часть, или принадлежность пальца. Действительно, чувашское название ногтя čqrne, которому в ряде тюркских языков соответствует tyrnaq, в известной мере напоминает по форме чув. pьrne 'палец'. Весьма вероятно, что форма слова čqrne 'ноготь' повлияла на некогда существовавшее в чувашском языке слово purma 'палец', которое приобрело новую форму pьrna. Но ведь и само слово čqrne не может быть выведено из первоначального tyrnaq 'ноготь', которое могло бы дать в чувашском языке только tq?rna. Остается искать какое-то другое слово, в результате влияния которого не­когда существовавшее в чувашском языке слово tq?rna могло пре­образоваться в čqrne. Оказывается, что причиной такого преобра­зования послужил чувашский глагол čqr- 'сдирать, царапать'.

Такого рода влияния особенно характерны для слов, часто употребляющихся в едином контексте, например, для числительных. Так, начальное d
в русском девять
возникло не из историче­ского п
(ср. др.-инд. navam, совр. перс. nav, лат. novem, готск. nium 'девять'), а при антиципации, т. е. под влиянием следую­щего за ним десять
(ср. также нем. zwei 'два' вместо zwo при по­следующем drei). Напротив, при ретардации, т. е. под влиянием предшествующего числительного, имеем чанское čxovro 'девять' (< čxoro при ovro 'восемь') и љommonte 'восемь' языка тигринья (< љammantй при љo'attт 'семь')23
.

II. Контаминация. В результате влияния одного слова на другое может возникнуть форма, содержащая признаки обоих слов, ср., например, русский просторечный глагол загинать = загибать,
в котором сказалось влияние форм гнуть
и загибать,
или нeм. диaл. Erdtoffel 'кapтoфeль' из Kartoffel и Erdapfel, нeм. Gemдldniss 'полотно', 'картина' из Gemдlde 'картина' и Bildnis 'изоб­ражение'24
. Наблюдаются также случаи контаминации в одной грамматической форме признаков разных грамматических форм.

Формы аориста страдательного залога в современном греческом языке типа lЭ?hka'я был развязан', lЭ?hkej 'ты был развязан', lЭ?hke 'он был развязан' возникли в результате контаминации разных форм, первая его составная часть ?h является показателем древнегреческого аориста страдательного залога, ср., др.-гр.<257> ™-paideЭ-?h-n 'я был воспитан'. Второй составной элемент ka-ke служил в древнегреческом языке показателем перфекта, ср. др.-гр. 'я воспитал', pe-pa…deukaz'ты воспитал' и т. д.

III. Объединение разных по происхожде­нию форм по принципу единства их значе­ния. В различных языках встречаются случаи объединения вод­ной парадигме форм разного происхождения. В основе образования парадигматических единств, содержащих элементы различного происхождения, лежит придание этим элементам какого-нибудь объединяющего — их значения. При этом, по всей видимости, про­исходит или абстракция от их внешнего облика или превращение каждого элемента в самостоятельную словоформу. Можно выде­лить два наиболее типичных случая: 1) придание общего значения основам различного происхождения и 2) придание общего зна­чения формативам различного происхождения.

Ярким примером первого случая могут служить парадигмы спряжения немецкого глагола sein 'быть' в настоящем времени и имперфекте.

Настоящее время

Ед. ч. Мн. ч.

1 л. ich bin 'яесмь' wir sind

2 л. du bist ит. д. ihr seid

3 л. er ist sie sind

Имперфект

Ед. ч. Мн. ч.

1 л. ich war 'ябыл' wir waren

2 л. du warst ит. д. ihr wart

3 л. еr war sie waren

Формы, начинающиеся с b
,
образованы от индоевропейского корня *bhū — ср. русск. 'быть', лит. buti, лат. fu-i 'я был', греч. fЭw 'расти', 'произрастать', др.-инд. bhavami 'быть', перс. budan и т. д. Формы ist, sind, seid, sind образованы от индоевро­пейского корня es, выступающего в разных степенях аблаута. Этот корень тоже имеет параллели в других индоевропейских языках, ср. лат. es-se 'быть', греч. ™s-ti 'он есть', др.-инд. as-mi 'я есть' и т. д. В немецких формах sind, seid, sind этот корень представлен в так называемой нулевой ступени аблаута. Форма 2-го л. ед. ч. наст. врем. bist возникла в результате контаминации двух корней bhū и es. Наконец, формы имперфекта, содержащие элемент w
,
образованы от сильного глагола wesan 'быть'. В со­временном немецком языке этот глагол не употребляется. Можно предполагать, что когда-то все эти три корня имели разное зна<258>чение, но позднее значение у них стало общим, что и послужило причиной объединения их в одной парадигме.

Формативы разного происхождения тоже могут быть объеди­нены единством значения.

В латинском языке существовала особая система личных окон­чаний перфекта, которая была представлена в следующем виде.

Ед. ч. Мн. ч.

1 л. -ī -imus

2 л. -isti -istis

3 л. -it -ērunt

Состав этих личных окончаний, если их рассматривать с ис­торической точки зрения, является довольно пестрым. Окончание 1-го л. ед. ч. -ī
восходит к медиальному перфектному окончанию -ai, которое в латинском языке через промежуточную ступень -ei превращалось в -ī
; личное окончание 2-го л. ед. ч. -isti содержит примету особого аориста -is. Второй составной элемент -ti, восхо­дящий к -tai, -tei, возник в результате осложнения древнего перфектного окончания -tha элементом -i-. Окончание 3-го л. ед. ч. -it восходит к -ed, ср. оск. deded 'он дал'. Возможно, -ed вклю­чает перфектное окончание 3-го л. ед. числа -е,
ср. греч. ode 'он знает', к которому присоединено вторичное личное оконча­ние 3-го л. ед. ч. Окончание 1-го л. мн. ч. -imus содержит обычное окончание -mus, встречающееся в настоящем времени и в импер­фекте. Окончание 2-го л. мн. ч. -istis содержит показатель аориста -is и обычное окончание 2-го л. мн. ч. -tis, окончание 3-го л. -ērunt содержит то же самое -is, видоизменившееся в -ēr, и обычное лич­ное окончание -unt, проникшее из системы настоящего времени.

Все эти исторические разнородные образования были наделены одной функцией — выражать принадлежность результата дей­ствия определенному лицу.

IV. Возникновение новых способов выражения в результате перемещения ассоциаций.

Значение каждого форматива в языке всегда ассоциировано с каним-нибудь понятием, например, форматив, выражающий мно­жественное число, соотнесен с понятием множественности предме­тов; форматив, выражающий многократность действия, ассоции­руется с понятием прерывистого действия, состоящего из отдель­ных актов и т. д.

Может случиться, что то же понятие начинает ассоциироваться с каким-нибудь языковым образованием. В результате такого пе­ремещения ассоциаций старый форматив может полностью или частично замениться новым.

Так, например, в пермских языках понятие принадлежности одного предмета другому, если обладаемое выступает в роли пря­мого дополнения к глаголу, выражается не родительным падежом, а особой формой отложительного падежа, хотя в древности оно,<259> по всей видимости, выражалось родительным падежом, ср. коми-зыр. босьтic воклысь пыжсц
'он взял лодку брата'.

Определенность имени существительного, сочетающегося с при­лагательным, некогда выражалась в болгарском языке, как и в других славянских языках, членными формами прилагательных. В современном болгарском языке определенность имени существи­тельного выражается постпозитивным определенным артиклем.

В древнеперсидском языке родительный падеж по неизвестным причинам совпал с дательным, например, martiyahya означало 'человека' и 'человеку'. В то же время возник новый способ вы­ражения принадлежности путём соединения определения и опре­деляемого посредством относительного местоимения hya 'кото­рый', например, karahyaNadintābirahya 'войско Надинтабира' (букв. 'войско, которое Надинтабира'). Подобный способ отмечен также в авестийском языке, например, aēvopanta уо aљahē 'один путь к чистоте' (букв. 'один путь, который чистоты'). Позднее эта конструкция совершенно вытеснила старый родительный па­деж, и в современном персидском языке она является единствен­ным способом выражения связи определения с определяемым.

В результате развития новых ассоциаций в различных языках постоянно возникают новые слова, хотя в их появлении не было никакой необходимости. Так, например, в истории греческого языка слово ‰ppojбыло заменено новым словом Ґlogo 'нера­зумный', лат. ignis 'огонь' было вытеснено во французском языке новым словом feu (от латинского focus 'очаг') и т. д.

Некоторые типы изменений значений слов также объясняются возникновением новых ассоциаций. Слово зной
в сербохорватском языке означает не 'сильный жар', а 'пот', слово гвожђе
означает 'железо', хотя оно этимологически связано со словом гвоздь; rivus 'ручей' в испанском и португальском языках получило значение реки, ср. исп. rio 'порт' , rio 'река' и т. д.

В результате появления новых ассоциаций постоянно изме­няются способы языкового выражения и языкового членения окру­жающей действительности. Этим объясняются значительные раз­личия в словарном составе и грамматическом строе, наблюдаемые в самых различных языках мира. Регулярное языковое выражение глагольного вида, столь типичное для русского языка, оказыва­ется совершенно необязательным для многих языков мира; есть языки, имеющие восемь прошедших времен, и в то же время есть языки, довольствующиеся только одним прошедшим временем. Языковое членение действительности меняется в различные ис­торические эпохи.

Древнемарийский язык имел более десяти падежей, в совре­менном марийском языке их только шесть, в старовенгерском язы­ке было несколько прошедших времен, современный венгерский довольствуется только одним временем. Причины этих колебаний часто не ясны.<260>

V. Спонтанные изменения звуков. В соот­ветствующем разделе нами подробно рассматривались так назы­ваемые комбинаторные изменения звуков, причиной которых является влияние соседних звуков. Помимо комбинаторных из­менений, совершаются так называемые спонтанные, или позиционно необусловленные, изменения звуков. Так, например, межзубное δ в пермских языках во всех позициях перешло в ľ,
утрата носовых гласных в истории славянских языков также осуществлялась во всех позициях и т. д.

Многие фонологи утверждают, что спонтанные звуковые из­менения происходят под влиянием сдвигов в системе фонем. Одна­ко этот вопрос детально не исследован. Надо полагать, что при­чины спонтанных звуковых изменений могут быть различными [128, 159]. К тому же некоторые изменения, принимавшиеся за спонтанные, при дальнейшем изучении удавалось объяснить как комбинаторные.

VI. Исчезновение и возникновение фоно­логических оппозиций. Фонологические оппозиции в языке могут исчезать и возникать вновь. Например, некогда в раннем общем прибалтийско-финском языке существовали пары фонем п — ń
(nime 'имя', ńōle 'стрела') и s
— ś’
(sula 'талый' и śata 'сто'). Позднее палатализованные ń’
и ś’
совпали с непала­тализованными п
и s
.
В мансийском языке когда-то существовали фонемы s
и љ.
Позднее они совпали с t
25
.

В некоторых позициях фонемы могут утрачивать различи­тельную способность, нейтрализуются. Такой нейтрализации, например, подверглись после падения редуцированных ъ
и ь
в конце слова и перед глухими согласными звонкие согласные в русском языке, ср. воз
[вос].

В современном финском языке h
является фонемой, ср. halpa 'дешевый' и salpa 'засов'. В уральском праязыке фонемы h
не было. В финском языке источниками этой фонемы были љ, ћ, e,
k
(в сочетании kt
).

VII. Переосмысление значений форм. Мате­риальные средства выражения различных грамматических категорий относительно ограниченны. По этой причине для выра­жения новых грамматических значений часто используются уже наличные в языке формы, значение которых при этом переосмы­сляется. Так, значение сослагательного наклонения в истории латинского языка было переосмыслено в ряде случаев как значе­ние будущего времени, в целом ряде тюркских и монгольских языков значение причастий превратилось со временем в значение глагольных времен и т. д.

Финский партитив представляет результат переосмысления некогда существовавшего здесь отложительного падежа. В мор­довских языках этот падеж сохраняется до сих пор. Ср. эрзя-<261>морд. kudo-do 'от дома', vele-de 'от деревни'. Значение суффикса этого падежа 'движение от чего-либо' было переосмыслено как значение части предмета, например, tuotavettд 'принеси воды', т. е. 'какое-то количество воды'.

Отмечены также случаи превращения словообразовательных суффиксов в падежные путём переосмысления их значений. На­пример, в маратхи для образования суффикса родительного паде­жа послужил словообразовательный суффикс -čа (из -tya) ср., например, gharā-čā 'дома' (-англ. ofthehouse) и ghar-čā 'домаш­ний'26
.

Суффикс превратительного падежа, или транслатива -kc в мор­довских языках развился из словообразовательного суффикса -kc, означающего предмет, служащий для чего-либо, например, сур-кс
'перстень', т. е. 'нечто для пальца' , кедь-кс
'браслет', т. е. 'нечто для руки'27
.

VIII. Превращение самостоятельных слов в суффиксы. Превращение самостоятельных слов в суф­фиксы наблюдается в истории самых различных языков. Напри­мер, суффикс абстрактных имён существительных -lun в современ­ном коми-зырянском языке в словах типа pemyd-lun 'темнота', ozyr-lun 'богатство' и т. д. восходит к самостоятельному слову lun 'день'. Сначала такие словосочетания, как pemydlun 'темный день', были переосмыслены в направлении 'нечто темное, темнота', и затем суффикс механически был перенесен на другие имена существительные.

При названиях лиц и живых существ в языках хинди и урду может употребляться суффикс lok, восходящий к древнеиндий­скому слову loka 'мир, люди'.

Английский суффикс прилагательных -lу, например, night-ly 'ночной' развился из некогда самостоятельного слова lic, озна­чавшего 'тело, облик, образ'.

Суффикс совместного падежа или комитатива мн. ч. -guim в норвежско-саамском языке, например, oabbai-guim 'с сестрами' от oabba 'сестра' восходит к самостоятельному слову kuiemeguoibme 'товарищ'28
.

Выше были охарактеризованы различные тенденции, направ­ленные на улучшение языковой техники и сохранение языка в со­стоянии коммуникативной пригодности.<262>

Если бы все эти полезно направленные тенденции последова­тельно и регулярно осуществлялись, то система технических средств различных языков мира, вероятно, давно достигла бы идеального состояния. В действительности все тенденции практи­чески далеко не всегда осуществляются. Но самое парадоксальное состоит в том, что осуществление одной тенденции может помешать осуществлению другой. Существует антагонизм тенденций в са­мом прямом значении этого слова. Так, например, различные изменения спонтанного и комбинаторного характера нередко про­тиворечат тенденции к выражению одинаковых значений одина­ковыми средствами. Тенденция к устранению зияния может при­вести к нарушению чётких границ между морфемами, ср. др.-греч. §h?rwpoj'человек', но род. п. ед. ч. ўn?rиpou из antroposo. После исчезновения интервокального -
s
-
произошло слияние гласных, в результате чего четкие границы основы утратились. В процессе словосложения могут образоваться трудные для про­изношения сочетания звуков, ср. фин. pддmддrа 'цель', состав­ленное из двух слов рдд 'голова' и mддra 'цель (собственно мера)', где в двух смежных слогах оказались долгие гласные. Выравнивание форм по аналогии, способствующее обозначению форм с одинаковым значением одинаковыми средствами, может привести к омонимии форм.

Строевые особенности языка могут препятствовать исчезно­вению отживающих в языке грамматических категорий. Нагляд­ным примером может служить сохранение категории рода в рус­ском языке. Наличие рода у различных неодушевленных имён существительных давно не отражает никакого реального содержа­ния, однако наличие разветвленной системы грамматического со­гласования по роду в сильной степени затрудняет процесс исчез­новения фактически исчезнувшей категории.

Поскольку каждая тенденция является постоянно действую­щей, устранение результатов действия одной тенденции осуще­ствлением другой тенденции не означает невозможности изменения сложившегося положения в будущем. Так, например, согласные к, г
и х
когда-то в славянских языках были одинаковыми во всех положениях. Позднее перед ±
(<oi) они превратились в ц
', з
', с'.
В древнерусском языке были возможны такие формы, как в руц
±
, на дороз
±
, в кожус
±
и т. д. при формах им. пад. ед. ч. рука, доро­га, кожух.
Таким образом, стремление к облегчению произноше­ния, выразившееся в комбинаторном изменении согласных, ока­залось идущим в разрез со стремлением к сохранению звукового единообразия. Действием выравнивания конечных согласных основ по аналогии вариативность основ была ликвидирована, откуда современные формы на руке, на дороге, в кожухе
и т. д.<263>

Констатируя наличие противоречий в процессах исторического развития языка, нельзя, однако, забывать о том, что могут быть случаи, когда направленность одного процесса помогает осуще­ствиться другому процессу. Так, например, в народной латыни VII в. н. э. в 1-м склонении в именительном падеже множествен­ного числа наравне с формой на -ае
стали употребляться формы на -
as
по аналогии с формой винительного падежа:

Процесс выравнивания по аналогии в данном случае облегчался тем, что форма винительного падежа множественного числа имела более чёткое морфологическое строение по сравнению с формой именительного падежа того же числа. Благоприятствующим фак­тором могло оказаться также возможное переразложение основ. Исчезновению дательного падежа в истории греческого языка в немалой мере способствовало устранение различия между дол­гими и краткими согласными и отпадение конечного п,
в резуль­тате чего формы обоих падежей стали омонимичными.

В истории различных языков можно найти немало случаев, когда различные языковые изменения происходят в результате совокупного действия внешних и внутренних факторов. Так, на­пример, в новогреческом языке исчез инфинитив, существовавший некогда в древнегреческом. То, что раньше выражалось инфини­тивом, стало выражаться описательно путем употребления союза nў (из др.-греч. †na 'чтобы'), сочетаемого с формами конъюнкти­ва, фактически совпавшими с обычными формами настоящего вре­мени изъявительного наклонения, ср. др.-греч. ™?љlwgrЈfein'я хочу писать', совр. греч. Κlw n¦ gr£fw. Процесс исчезновения инфинитива происходил и в других балканских языках (в болгар­ском, албанском и румынском). Несомненно, новогреческий язык испытывал какой-то внешний импульс. Однако и в самом ново­греческом языке происходили внутренние процессы, создавшие благоприятные условия для исчезновения инфинитива. Конечное п
отпадало, а дифтонг ei стягивался в i
.
По этой причине древне­греческий инфинитив на -ein, например, ferein 'носить', должен<264> был бы принять форму feri, которая полностью совпала бы с формой 3-го л. ед. ч. наст. врем. 'он несёт'.

Как известно, ударение в древних германских языках падало на первый слог. Изменение характера ударения вызывало ослаб­ление конечных слогов. Ослабленная флексия постепенно исчезала, что привело к развитию аналитических конструкций. Было, одна­ко, подмечено, что английский язык ранее других языков теряет остатки синтетических форм и наравне с датским даёт наиболее чистый образец аналитического типа. Исландский язык по срав­нению с другими германскими языками развил аналитические элементы в гораздо меньшей степени, так что об исландском языке трудно говорить как о языке аналитического типа. фактически в отношении языкового строя современный исландский язык мало чем отличается от языка Эдды. Можно предполагать, что эти особенности в развитии двух германских языков возникли не без участия внешних факторов. Исландский язык, развивающийся совершенно изолированно благодаря географическому положению самой Исландии, сохраняет в основном состояние древнейших германских письменных памятников. Развитие аналитических конструкций не достигает в нем той степени, которая наблюдает­ся в английском; синтетические формы сохраняются в прежнем виде.

По иному обстояло дело в истории английского языка. Впер­вые, еще, в IX веке, английский язык, в особенности его северные диалекты, непосредственно сталкивается с языком завоевателей датчан. В эпоху завоевания Англии норманнами английский язык имел тесные контакты с французским языком. Очевидно, эти кон­такты и ускорили развитие аналитического строя в английском языке [15, 29—30].

Любопытно отметить, что болгарский язык, являющийся един­ственным языком аналитического строя в семье славянских язы­ков, также имел различные контакты с другими языками.

Уральский аблатив, характеризовавшийся суффиксом -ta, превратился в финском языке в особый падеж партитив, обозна­чающий часть какого-нибудь предмета, например, ostankilonvoita 'куплю кило масла'. Спорадические случаи превращения аблатива в партитив отмечены также в мордовском языке, ср. эрзя-морд. чай-де симемс
'попить чаю' и т. д. Возникновение партитива в финском и отчасти в мордовском языках имело благо­приятную почву, поскольку партитивное значение могло легко возникнуть на базе аблативного значения. Ярким примером воз­можности такого развития может служить родительный партитивный в русском и других славянских языках, ср. русск. кило хлеба.
Родительный падеж в славянских языках исторически восходит к аблативу.

Было обнаружено, что значение финского партитива в извест­ной степени напоминает значение родительного падежа в бал<265>тийских языках. Не исключена возможность того, что во время контактов предков современных финнов с балтийскими народами в ту эпоху, когда они находились на южном берегу Финского за­лива, влияние балтийских языков послужило стимулом для воз­никновения в прибалтийско-финских языках партитива.

Таким образом, явление, которое первоначально было внут­ренним, испытало воздействие иноязычного влияния и приняло специфическую форму выражения.

Рассматривая проблему, касающуюся соотношения двух таких понятий, как система и диахрония, системность и языковые из­менения, следует отметить прежде всего ее недостаточную изучен­ность. Отчасти это может быть объяснено тем, что структурные исследования носили вплоть до недавнего времени преимущест­венно синхронный характер и что историческая проблематика отходила в этих исследованиях на задний план. Отчасти это об­стоятельство можно связать также с тем, что и самый круг вопро­сов, затрагиваемый в диахронических исследованиях структур­ного порядка, был достаточно специален и в принципе отличался от того, который определял подобные исследования в традицион­ной лингвистике. Диахронические изыскания представляли собой в значительной мере исследования по фонологии, которые нередко предлагали «не столько новые принципы объяснения звуковых изменений, сколько лишь принципы классификации и реинтерпретации звуковых изменений в структурных терминах» [10, 85—86] (ср., например, понятия фонологизации, дефонологизации и трансфонологизации у пражских лингвистов, понятия расщеп­ления и слияния фонем у американских структуралистов, понятие лакун или пустых клеток в фонологической системе и понятие различительного признака как единицы изменения у А. Мартине и др.).

При освещении названной проблемы на современном уровне целесообразно, по-видимому, подойти к ней расчлененно, разгра­ничивая по крайней мере три разных комплекса проблем, из ко­торых первый относится к определению характера языковых изменений, второй — к определению места изменений разного типа в той целостности, которую образует язык на протяжении всей истории своего существования и, наконец, третий связан с анализом причин языковых изменений.

Основоположник современного структурализма Ф. де Соссюр, как известно, полностью отрицал системный характер диахрони­ческих преобразований. По его определению, для любого отдель­ного состояния языка типичны отношения, связывающие сосуще<266>ствующие элементы языка и образующие систему; напротив, для характеристики языка в историческом плане важны иные отно­шения, не воспринимаемые одним и тем же коллективным созна­нием. Наблюдаемые между элементами, сменяющими друг друга, они системы не образуют [69, 103]. Признание беспорядочности, хаотичности и случайности исторических изменений, унаследо­ванное соссюрианцами от младограмматиков, обесценивало в их глазах результаты диахронических исследований: исторический материал оказывался, якобы, неподходящим источником для изу­чения языка как системы. Положение Соссюра о «частном харак­тере» диахронических фактов, не образующих системы [69, 101], получило распространение и за пределами женевской школы и было поддержано, например, глоссематиками. С другой стороны, оно вызвало резкую критику со стороны представителей Праж­ского лингвистического кружка, которые уже в своих Тезисах подчеркнули, что диахронии и синхронии в равной мере присущ системный характер [10, 50—52; 39, 145]. «Было бы нелогично утверждать, — писали составители Тезисов, — что лингвистиче­ские изменения — не что иное, как разрушительные удары, слу­чайные и разнородные с точки зрения системы... диахроническое изучение не только не исключает понятия системы и функции, но, напротив, без учета этих понятий остается неполным» [72, 18].

Признание системного принципа организации диахронических явлений повлекло за собой, как мы уже говорили выше, ради­кальный пересмотр задач исторической лингвистики. Он был связан прежде всего с тем, что «... в структурном языко­знании речь идет об определении некоторой модели, способной от­ражать целый класс языковых явлений, дающей возможность предусмотреть, что будет с теми или иными элементами, если дан­ный изменить определенным образом» [76, 78]. Сторонники этой точки зрения полагают, что структурная лингвистика открывает новые страницы в исторических исследованиях и в том отноше­нии, что она позволяет обнаружить самые общие закономерности в развитии языков путем установления (и сокращения) числа до­пустимых переходов от одного состояния к другому [76, 78]. В такой постановке вопроса уже содержится, собственно, и прин­ципиальный ответ на вопрос о том, системны ли наступающие сдвиги и образуют ли они сами некую определенную систему. Естественно, что хаотические и случайные изменения непредска­зуемы и установить на их основе какие бы то ни было закономер­ные переходы было бы попросту невозможно. В то же время, безусловно, в вопросе о степени подобной предсказуемости оста­ется еще много спорного и неясного.

Из указанного тезиса о системности диахронии вытекала и определенная новая методика изучения языковых изменений: их интерпретация стала означать прежде всего рассмотрение изме<267>нения как динамического компонента системы, т. е. исключитель­но с точки зрения его роли в организации целого. Задачи диахро­нической фонологии формулировались, например, как анализ функ­циональных сдвигов, происшедших в системе, и основой этой дисциплины стали два ведущих принципа: 1) ни одно звуковое из­менение не может быть понято без обращения к системе; 2) каждое изменение в фонологической системе является целенаправленным [10, 84]. Уже в начале 30-ых годов Е. Д. Поливанов, комменти­руя работы Р. Якобсона по диахронической фонологии, писал: основное требование у Р. Якобсона заключается в том, что ни одно звуковое изменение «не должно и не может рассматриваться изолированно, без связи с данной фонетической системой в целом, ибо предметом исторической фонетики являются не отдельные из­менения единичных звуков языка..., а именно эволюция последо­вательно сменяющих друг друга (от поколения к поколению) си­стем фонетических представлений» [56, 135—136]. Из этого следовало, что объяснение единичного факта возможно лишь на фоне общего — целостной системы. Но как раз подобных представ­лений о конкретном содержании понятия системы во многих слу­чаях и недоставало. Иначе говоря, исходное данное, по отношению к которому следовало бы, согласно общим требованиям лингвисти­ческого анализа, производить оценку частных изменений, оста­валось зачастую весьма расплывчатым.

«Не отдельные изменения приводят к изменению системы в целом, — подчеркивает С. Д. Кацнельсон, — а наоборот, история системы, обусловленная присущими ей противоречиями, опреде­ляет историю отдельных фрагментов системы, в том числе и от­дельных звуков» [30, 15]. Но ведь для того, чтобы восстановить историю системы и представить себе систему как таковую, нам необходимо обратиться именно к единичным фактам, к отдельным изменениям в их совокупности — другого способа обнаружить эту систему у нас нет. С другой стороны, само наблюдение за со­вокупностью фактов, выражающих и манифестирующих эволю­цию языка, позволяет разграничить общие тенденции и отклонения от них, регулярные сдвиги и сдвиги частного характера, явления профилирующие и ограниченные и т. п. Априорная абсолютиза­ция системного принципа как ведущего принципа в эволюции фонологической системы кажется нам поэтому неопределенной. В силу качественной неоднородности наступающих изменений одни из них имеют прямое отношение к перестройке языка в целом, другие же как бы скользят по ее поверхности, оставаясь на пери­ферии системы или даже вообще ее не затрагивают. А. Мартине, оценивая статус различных фонем в конкретном языке, говорил, что одни из них полностью включаются в систему, другие же ха­рактеризуются разной степенью вхождения в нее [42, 115—117]. Можно, по-видимому, представить себе существование и таких частных явлений, которые остаются вообще вне системы. Если бы<268> все языковые феномены являлись непременно составными частя­ми системы языка, вряд ли существовала бы настоятельная не­обходимость оперировать двумя такими нетождественными поня­тиями, как «язык», с одной стороны, и «система языка», с другой. Сказанное имеет прямое отношение и к определению внутренних причин языкового развития (см. ниже). Все соображения, которые здесь были высказаны, относились, строго говоря, к звуковым изменениям. Аналогичные заключения можно, по всей видимости, сделать не только о фонетических преобразованиях, но и об из­менениях, происходящих на других уровнях языка.

Отрицая системный характер языковых изменений, Соссюр был неправ хотя бы потому, что родственные языки вполне законо­мерно связаны между собой сетью определенных корреспонден­ций и соответствий, и потому, что история отдельных языков изобилует случаями регулярных системных сдвигов (типа, на­пример, великого сдвига гласных в истории английского языка). Он был прав лишь в том отношении, что отдельное историческое изменение не в состоянии ни создать, ни перестроить какой-либо целостной системы. Вместе с тем он не учитывал того важного обстоятельства, что языковое изменение может быть продиктовано требованиями перестройки существующей системы и может по­влечь за собой такие следствия, которые сделают необходимым дальнейшее преобразование системы в каких-то определенных звеньях. Заслуги пражских лингвистов и заключаются, в част­ности, в том, что они первыми обратили внимание на существова­ние указанных возможностей. В истории языков действительно могут наблюдаться изменения, обусловленные требованиями си­стемы и влекущие за собой новые изменения в ее устройстве. Ответив положительно на вопрос о том, могут ли в истории язы­ков совершаться изменения, вызванные непосредственно налич­ной системой, мы должны также ответить и на вопрос о том, а всегда ли в качестве причины языковых изменений выступает система языка. Ответ на этот вопрос уже был, собственно, дан выше, когда мы подчеркнули двойственную природу изменчиво­сти языков. Подобная точка зрения в современном языкознании не является общепринятой.

Некоторые ученые полагают, вслед за Соссюром, что посколь­ку система «в самой себе неизменчива» [69, 91], она и не может содержать внутри себя каких-либо стимулов к изменению: со­гласно этим взглядам, языковая система была бы без воздействия внешних факторов «обречена на вечную устойчивость, на непо­движность» [115, 5—6]. Но внутренние законы развития системы языка, несомненно, существуют. К таким импульсам можно, по-видимому, отнести давление системы, влияние отдельных профи­лирующих принципов организации языка в целом (ср. тенденции аналитизма и тенденции синтетизма), влияние некоторых прин­ципов организации частных подсистем (ср. тенденцию к заполне<269>нию пустых клеток и известной симметрии в фонологических системах, принцип парадигматического выравнивания в морфоло­гии, принцип пропорциональности в развитии словообразователь­ных систем и т. п.). Близки к ним и структурные импульсы, свя­занные с сеткой существующих отношений и с созданием строго выдержанных оппозиций по тем или иным признакам. Вместе с тем хотим подчеркнуть, что нельзя провести знака равенства между внутренними мотивами перестройки языка и собственно системными или структурными импульсами подобной перестрой­ки. Иначе говоря, мы полагаем, что в числе факторов, обусловли­вающих реорганизацию языка, факторы системные и структурные составляют только часть причин внутреннего порядка. И эта точка зрения не является общепринятой. По мнению некоторых языковедов, все изменения в языке обусловлены его наличной структурой [27, 190 и сл.; 96] и все внутренние причины языковых изменений структурно мотивированы. Представляется, однако, что концепции этого рода проистекают из нежелательного смеше­ния понятия языка с понятием его системы.

Итак, решение проблемы системности языковых изменений связано с преодолением значительных трудностей, вызываемых как неопределенностью исходных понятий (в частности, отсутст­вием строгого определения такого понятия, как система), так и чрезвычайной трудностью разграничения отдельных причин, вы­звавших то или иное изменение. О затруднениях этого рода на­гляднее всего свидетельствует обращение к фактическому матери­алу, демонстрирующему не только исключительное разнообразие конкретных форм изменений, но и нетождественность непосред­ственных причин, их обуславливающих и, наконец, неодинаковый статус отдельных изменений с точки зрения наличной системы языка и путей ее реорганизации.

Импульсы, вызывающие изменения в языке, могут быть весь­ма разнообразными. Причинами изменений звуковой системы язы­ка могут, например, являться импульсы, не продиктованные тре­бованиями перестройки фонологической системы. Вряд ли можно утверждать, что развитие паразитарного согласного t
между спи­рантом s
и следующим за ним r
в таких случаях, как русск. просторечн. страм
из срам,
нем. Strom 'течение' из первоначального srom продиктовано требованиями системы. Появление лишнего t
в этих случаях не производит никаких сдвигов в фонологической системе языка. Превращение k
в аффрикату č перед гласными пе­реднего ряда е
и i
в итальянском и румынском языках также не было вызвано требованиями фонологической системы. Причиной<270> этого изменения первоначально была артикуляционная аттрак­ция k
перед е,
и i
сильно палатализовалось. Далее произошло ослабление участка напряжения.

Примером изменения, не продиктованного давлением системы, может быть изменение задненёбного k
в тегеранском диалекте пер­сидского языка в задненёбное фрикативное γ, ср. γorb 'близость' < qorb, γorban 'жертва' <qorban, mдγbare 'место погребения' <mдqbare, lдγдb 'титул, прозвище' <lдqab и т. д. Задненёбное фрикативное γ существовало в персидском языке и прежде, особенно в начальной позиции, например, γдrb 'запад', γorur 'гордость' и т. д. Можно полагать, что ничего существенного изменение q
в γ к фонологической системе персидского языка не прибавило.

В чувашском языке, как и в татарском, существуют редуциро­ванные гласные о и с. В чувашском языке объем этих гласных по сравнению с татарским заметно расширился за счет превращения нередуцированных гласных в редуцированные в некоторых пози­циях, ср. чув. вăрман
'лес',
но тат. урман
'лес'; чув. вăхăт,
но тат. вакыт
'время'; чув. йăнăш,
но тат. я
?
ыш
'ошибка'; чув. ăнăс,
но тат. у
?
ыш
'успех'. Однако это изменение не привело к каким-нибудь заметным изменениям фонологической системы чувашско­го языка. Могут быть случаи, когда импульс, вызвавший звуковое изменение, не был продиктован первоначально требованиями си­стемы, но его конкретные результаты тем не менее приводят впо­следствии к изменению фонемного состава языка.

В истории башкирского языка, как и в ряде других языков Волгокамья, татарском и чувашском, существовала сильная тен­денция к ослаблению смычки при произношении аффрикат и взрывных согласных. В результате этой тенденции аффриката с
через промежуточную ступень ts
превратилась в θ, ср. тат. ча
?
гы —
башк. са
?
гы
'лыжи'; тат. чуртан —
башк. суртан
'щука'; тат. беренче —
башк. беренсе
'первый'; тат. борчак —
башк. борсак
'горох' и т. п. Старое z
превращалось в межзубное z
(δ), ср. тат. каз
— башк. ка
?
'гусь'; тат. зур —
башк. ?
ур
'большой'; тат. кыз
— баш. кы
?
'девушка'; тат. йоз —
башк. йо
?
'сто' и т. д. Старое d
в интервокальном положении также превращалось в межзубное z
,
ср. тат. идэн —
башк. и
?
эн
'пол'; тат. Идел —
башк. И
?
ел
'Волга' и т. д. Можно предполагать, что тенденция к ослаб­лению смычки в некоторых языках Волгокамья не была продик­тована системными требованиями. Во всяком случае нет никаких данных, указывающих на это. Однако это первоначаль­ный импульс, не вызванный требованиями системы, привел к таким результатам, которые вызвали целый ряд изменений, направленных на улучшение существующей системы. Превращение старого č
в s
вызвало, по всей видимости, избыток s
,
нарушивший распределение спирантов в башкирском языке. На­чальное s
превратилось в h
,
ср. тат. сары —
башк. hары
'желтый'; тат. сандугач —
башк. hандугас
'соловей' и т. д. Конечное старое<271> s
,
а также s
в интервокальном положении перешли в межзубное θ,
ср. тат. ис —
башк. из
'чувство, сознание, память'; тат. кис —
башк. каз
'режь', тат. ис
q
н —
башк. из
q
н
'здоровый' и т. д. Лю­бопытно, что при этом была использована та же тенденция к ос­лаблению смычки.

Таким образом, импульс языкового изменения, который в сво­ем исходе не был мотивирован системными требованиями, привел в конечном счете к возникновению в системе языка ряда новых фонем.

Параллельно описанным изменениям существуют и звуковые изменения, продиктованные потребностями перестройки фоноло­гической системы языка. Каждый язык, по всей видимости, стре­мится сохранить какой-то минимум полезных фонематических противопоставлений. Если нарушение этого минимума начинает создавать коммуникативные неудобства, в системе фонем языка начинают происходить определенные изменения, имеющие своей целью восстановление нарушенного равновесия. Так, например, в нововерхненемецкий период долгие гласные i
, u
, iu
,
превратились в дифтонги. Гласный i
>ei
[ae], u> аи
[ao], iи
> еи
[Oш]. Отсюда ср.-в.-нем. min — совр. нем. mein 'мой', ср.-в.-нем. ful 'ленивый' — совр. нем. faul, ср.-в.-нем. tiutsch — совр. нем. deutsch 'не­мецкий' и т. п. Дифтонгизация гласных фонем i
, u
, iu
привела к их исчезновению из фонетической системы. Однако образовавшаяся брешь была тотчас же заполнена долгими фонемами i
, и, ь,
воз­никшими благодаря стяжению дифтонгов ie, uo, ье, ср.:

ie
> i
[i:]

ср.-в.-нем. совр. нем.

hier 'здесь' hier

schief 'косой' schief

brief 'письмо' Brief

uo
> u
[u:]

ср.-в.-нем. совр. нем.

bluome 'цветок' Blume

bluot 'кровь' Blut

buoch 'книга' Buch

ü
е
>ü
[y:]

grüene 'çåëåíûé' grün

küene 'ñìåëûé' kühn

grьezen 'приветствовать' grьssen<272>

Древние индоевропейские гласные е
и о
в древнеиндийском и в иранском языках превратились в а.
Общий объем гласного а
в этих языках сильно увеличился. Надо полагать, что это обстоя­тельство нанесло известный ущерб арсеналу смыслоразличительных средств указанных языков. Необходимо было в какой-то мере компенсировать утраченные e
и о
. Эта компенсация была осуще­ствлена за счет монофтонгизации древних дифтонгов. Так, напри­мер, дифтонг ai
превратился в др.-инд. в ē
, ср. греч. a†?w 'жгу' — др.-инд. ēdha? 'топливо', греч. fљretai— др.-инд. bharatē 'его несут'. Дифтонг ei
также дал в древнеиндийском е,
ср. др.-инд. dēvah, др.-лат. deivos 'класс', лат. deus, лит. dievas 'бог'; др.-инд. ēti, греч. eЌsi, лит. eiti 'идет' и т. д. Такая же участь постигла и дифтонг oi
,
ср. греч. oЌda 'я знаю', др.-инд. vēda. Дифтонг аи
превратился в древнеиндийском в ō
, например, лат. augeo 'умножаю', др.-инд. ōja? 'сила'; лат. sausas, др.-инд. sōja? 'сухой'. Дифтонг еu
дает др.-инд. ō
, например, др.-инд. ōjami, греч. eЮw, лат. uro <euso 'гореть'. Наконец, дифтонг ои
в древ­неиндийском также превращается в ō
, ср. лит. laukas 'поле', лат. lucum<loukorn 'роща', др.-инд. lōka? 'свободное место, пространство' и т. п.

Очень интересной с этой точки зрения является история вока­лизма и консонантизма чувашского языка. Древнее а
в начальном слоге слова превратилось здесь в и
через промежуточную ступень о
, ср. чув. turt 'тянуть', но тат. tart, чув. puś 'голова', но тат. baj и т. д. После этого превращения общий объем а
в чувашском языке в известной степени сократился. Эта утрата была компен­сирована превращением д
в а,
др.-чув. kääč 'вечер' — совр. чув. kas, др.-чув. kдp 'форма' — совр. чув. kдp. Древнее i
в чуваш­ском языке перешло в редуцированное q
,
ср. чув. рql и тур. bilmek 'знать', чув. рqr и тур. bir 'один'. Таким образом i
в чу­вашском утратилось. Однако эта утрата была компенсирована тем, что древнее e
сузилось в i
,
ср. ногайск. bet 'лицо', но чув. pit, тур. уеl 'ветер', но чув. śil'. Древнее и
в чувашском превра­тилось в редуцированный гласный q?, ср. тур. durmak 'стоять', но чув. ter, ногайск. buz 'лед', но чув. рq?r и т. д. Любопытно, что в чувашском языке появилось новое и
из древнего о
, ср. тур. уоl 'дорога', но чув. śul, тур. yok 'нет', но чув. śuk и т. д.

Нельзя, конечно, представлять дело таким образом, что утрата любой фонемы в языке вызывает необходимость ее компенсации. Можно найти немало случаев, когда утраченные фонемы не ком­пенсируются. Прибалтийско-финские языки утратили довольно большое количество фонем, которые в ходе дальнейшего развития языка не были восстановлены. Утраченные во многих славянских языках носовые гласные не компенсируются. Эти факты лишний раз свидетельствуют о том, что различные импульсы и движущие силы, управляющие механизмом регулирования фонематического равновесия, еще в деталях не выяснены.<273>

Если система фонем в том или ином языке не обладает достаточ­ной степенью гармоничности и стройности, в языке возникает стремление к большой её упорядоченности. Пермским языкам, например, присуща редкая корреляция по глухости и звонкости:

Глухие p
,t
,t
’, s
, s
’, љ
, c
’, č
, k
противопоставлены

Звонким b
, d
, d
’, z
, z
’, ћ
, Z
’, Z
?
, g
.

Первоначально звонкие согласные возникали только внутри слова. Позднее они распространились и на начало слова [128, 194].Следствием этой тенденции являются процессы, которые фоно­логи называют заполнением пустых клеток.

В качестве примера можно взять вокализм первого слога в позднем общеприбалтийскофинском языке. Первоначально эта система была представлена в таком виде:

i –– ī ü u –– ū

e –– ē o –– ō

д
a

Некоторые гласные, как например, д, ь, а,
не имели долгих коррелят. Гласный ц
первоначально отсутствовал. Позднее про­изошло пополнение недостающих пар и возник гласный ц
.

i –– ī ü –– ü u –– ū

e –– ē ö –– ö o –– ō

ä ––
r
a –– ā
30

В системе языка могут быть фонемы, редко встречающиеся и по этой причине не имеющие сколько-нибудь значительной функ­циональной нагрузки. Совершенно естественно, что фонологиче­ская система того языка, в котором они встречаются, стремится освободиться от них как от лишнего балласта. Ярким примером в этом отношении может служить история межзубного d
(d) в уральских языках. В протоуральском языке некогда существовала фонема d. По причине её редкой встречаемости она ни в одном из современных уральских языков не сохранилась.

Возможно, однако, и другое объяснение подобным явлениям. Относительно редкая встречаемость определенных фонем связана с их «второстепенностью» как субстантных единиц. Поэтому они заполняют пустые клетки системы в последнюю очередь, если разви­вается определенная общая тенденция строя языка в целом, и пропадают в первую очередь, если эта тенденция ослабевает. Напри­мер, развитие и исчезновение неогубленного узкого гласного задне­го ряда в тюркских языках, см. [47]. В истории языков можно найти<274> немало случаев, когда изменение, явно вызванное системными тре­бованиями определенного порядка, в действительности является результатом действия целого ряда импульсов различного харак­тера. Наиболее наглядным примером может служить история образования пар мягких и твердых согласных в русском языке.

Система этих пар в русском языке древней поры была менее выдержанной. Основным стимулом дальнейшего развития этих пар было стремление к большей симметричности фонологической системы. Приводимые ниже таблицы наглядно показывают раз­личия между системой согласных фонем древнерусского языка конца Х — начала XI в. и системой согласных фонем современ­ного русского языка.

Как видно из таблиц, в период с конца Х — начала XI в. по XX в. в фонологической системе согласных русского языка прои­зошли следующие изменения.

1. Корреляция мягкости-твердости, представленная в конце Х — на­чале XI в. пятью коррелятивными парами (p
— р', л
— л', н
— н', с — с
', з
— з
'), пополнилась к XX в. девятью новыми корреля­тивными парами ( б — б', п — п', д — д', т — т', в — в' ,ф — ф', м — м', г
— г', к —
к
'). Источником изменения объема кор­реляции мягкости-твердости послужило внутреннее развитие самой корреляции: из девяти новых коррелятивных пар лишь одна (ф
— ф
') появилась за счет косвенного влияния корреля­ции звонкости-глухости; остальные коррелятивные пары по­явились как следствие развития корреляции мягкости-твердости.

Корреляция мягкости-твердости в русском языке таким об­разом является активно развивающейся в том смысле, что она имеет тенденцию включать в свой состав в качестве своих непосредственных членов максимум согласных фонем (процесс развития корреляции еще не закончился, ср. сноску 31 относительно x
', если даже признать к
' и г
' самостоятельными фонемами).

2. Корреляция звонкости-глухости, представленная в конце Х — на­чале XI в. восьмью коррелятивными парами (г
— к, б — п,
g
— т,
<276> з — с, з' — с', ж' — ш', ж'д' — ш'
?ч'
), к XX в. пополнилась пятью новыми коррелятивными парами ( б' — п', д' — т', в — ф, в' — ф', г' — к'
). При этом большинство новых коррелятивных пар (г' — к', б' — п', д'
— т', в' — ф'
) возникло в результате развития корреляции мягкости-твердости и лишь одна корре­лятивная пара (в — ф
) за счет внутреннего развития корреля­ции звонкости-глухости.

Корреляцию звонкости-глухости можно назвать пассивно-развивающейся, поскольку увеличение ее объема произошло в подавляющем большинстве случаев не за счет внутренних тенденций развития этой корреляции, а за счет внешних при­чин — косвенного влияния корреляции мягкости-твердости.

3. Корреляция назальности-неназальности, представленная в кон­це Х — начале XI в. двумя коррелятивными парами (д — н, б — м),
к XX в. пополнилась двумя коррелятивными парами (д
'— н
', б' — м').
Очевидно, что увеличение объема корреляции назально­сти-неназальности произошло за счет косвенного влияния кор­реляции мягкости-твердости. Развития внутри самой корре­ляции не произошло (носовые для новых рядов не возникли). В настоящее время все «пустые клетки» для носовых заполнены (см. примеч., пункт 2 на стр. 276). В этом смысле можно говорить о том, что корреляция назальности-неназальности исчерпала все возможности своего развития. Корреляцию назальности-нена­зальности можно назвать константной.

Итак, в период с конца X — начала XI в. по XX в. фонологичес­кая система согласных русского языка пополнилась десятью новы­ми фонемами (м', б', п', д', т', в', ф, ф', г',
к'
)32
. Из числа но­вых фонем только одна фонема /ф/
возникла за счет внутреннего развития корреляции звонкости-глухости. Остальные фонемы появились как следствие осуществления тенденции к формиро­ванию корреляции мягкости-твердости.

Как будто бы причина образования коррелирующих пар твер­дых и мягких согласных ясна, но эта причина не единственная. В истории славянских языков был так называемый период от­крытых слогов, когда все слоги были открытыми.

Стремление к открытию закрытого слога вызвало появление в общеславянскую эпоху носовых гласных o
и ę
, развившихся из первоначальных общеиндоевропейских сочетаний о
, а, и, е,
i
с носовым согласным п
или т
. Кроме носовых гласных, в славян­ских языках в древнее время, как известно, существовали гласные неполного образования, так называемые редуцированные ъ
и ь
. Эти редуцированные гласные со временем в истории русского языка также утратились. Причины их утраты нельзя на­звать фонологическими. Редуцированные в так называемой силь­ной позиции, или под ударением, превратились в гласные полного<277> образования по причине трудной совместимости таких явлений, как редуцированный характер гласного и ударение.

Все эти процессы в конечном счете привели к довольно сильно­му уменьшению количества гласных в русском языке. Оскудение арсенала смыслоразличительных средств в языке вызвало тенден­цию к их пополнению. Следствием этой тенденции явилось обра­зование пар твердых и мягких согласных.

Понятие системности в морфологии не отличается особой чет­костью и определенностью. Во всяком случае было бы неправиль­но утверждать, что все звенья морфологической системы языка теснейшим образом между собою связаны. Так, например, различ­ные изменения в грамматических способах выражения множест­венного числа никак не отражаются на системе глагольных вре­мен, так же как изменения в системе наклонений обычно не отра­жаются на системе падежей. Даже, казалось бы, в таких темати­чески связанных системах, как система глагольных времен, нет тесной связи между отдельными ее звеньями. В системе глаголь­ных времен большинства языков наблюдаются два более или менее тесно связанных между собой поля времен. В одно поле обычно входят такие времена, как настоящее и будущее. Исчезновение будущего времени может увеличить семантическую нагрузку на­стоящего, будущее время может превратиться в настоящее. Дру­гое поле обычно составляют прошедшие времена. Чаще всего в него входят имперфект, перфект и плюсквамперфект. Изменение одного из членов этой микросистемы изменяет семантическую нагрузку другого члена. Таким образом, так называемая морфологическая система языка скорее всего представляет конгломерат отдельных микросистем, между которыми возможны отдельные связи.

Системность исторических изменений в области морфология в известной степени напоминает системность изменений в области фонологической системы. Здесь можно найти случаи, когда изме­нение не отражается существенным образом на характере всей системы.

В татарском языке возникло прошедшее многократное время, например, мин ала торган идем
'я брал неоднократно'. Можно утверждать, что каких-либо существенных сдвигов в системе про­шедших времен татарского языка это время не произвело. Оно упо­требляется сравнительно редко, имеет известные стилистические ограничения и семантических конкурентов. Многократное дей­ствие в татарском языке может выражаться формами первого про­шедшего времени и формами прошедшего незаконченного времени.

Некоторые изменения влекут за собой явления, напоминающие восстановление нарушенного равновесия системы. Русский язык на заре своего развития имел систему видов, но далеко не такую<278> развитую и многогранную, как современная. Несовершенство видовой системы становилось все более ощутительным с развитием сознания, и она была заменена системой различных временных глагольных форм: перфект, имперфект, аорист и т. п.

В дальнейшем, как известно, такие времена, как перфект, им­перфект, плюсквамперфект и аорист в русском языке исчезли. Образовалось одно прошедшее время на -л.
Однако после исчез­новения глагольных времен в русском языке полностью оформи­лась грамматическая категория вида.

Есть изменения, напоминающие процесс заполнения пустых клеток в системе. Так, например, во всех языках, где имеется пер­фект, он, как правило, соотносится с плюсквамперфектом. Причи­на этого явления, по-видимому, довольно проста. Она заложена в самой природе перфекта как особого глагольного времени. С од­ной стороны, перфект обозначает результат действия, существую­щий в настоящее время. В то же время перфект обозначает дей­ствие, которое когда-то происходило в прошлом до момента или акта речи, осуществляемого в данный момент. По существу пер­фект может быть назван прежде-прошедшим результативным вре­менем, в котором значение преждепрошедшего времени формально оказывается невыраженным. Отсюда следует, что вместе с воз­никновением перфекта в системе времен появляется незаполненная клетка — невыраженное формально преждепрошедшее время. Как только возникает плюсквамперфект, эта пустая клетка заполня­ется.

Проблема системности в лексике до сих пор остается до конца не изученной. Известное определение Л. В. Щербы «слова каждого языка образуют систему, и изменения их значений вполне понятны только внутри такой системы» [87, 89] само по себе очень абстракт­но, поскольку внутренняя структура этой системы в данном опре­делении не раскрывается.

С гораздо большей долей вероятности можно предполагать, что в лексике существуют более или менее спаянные отдельные микро­системы, наиболее наглядным примером которых могут быть так называемые синонимические ряды. Возьмем для примера синони­мический ряд слов land, eorюe, grund, middangeard, folde, molde, hruse в древнеанглийском33
.

Все члены лексико-семантической группы (микросистемы) объединены между собой на том основании, что они в той или иной степени выражают понятия, связанные с землей. Каждый член этой микросистемы имеет целый пучок значений, называемых иногда лексико-семантическими вариантами данного слова.<279>

«поверхность «суша» земли» (твердь)

«край, «физический долина» мир»

«страна» «житейский мир» (людей)

«прах, тлен» «вещество» «почва»

«почва» «поверхность» земли»

«равнина, долина» «причина»

«дно» «основа»

«фундамент»

Однако понятие рассматриваемой микросистемы не ограничивает­ся только инвентарным перечислением ее членов и их значений. В данной микросистеме может быть легко выделено центральное слово, как имеющее наибольшее число значений, выражающих признаки понятия «земля»; таковым выступает в рассматриваемой группе др.-англ eorюe 'земля', которое имеет значительные по числу и различные по форме семантические отношения с осталь­ными членами микросистемы.<280>

В данной лексико-семантической группе могут быть в результате установлены различные синонимические ряды:

1) grund, eorюe, folde, hruse — "поверхность земли"

2) land, eorюe, folde — "суша, земная твердь"

3) eorþe, folde, middan-geard, hruse — "житейскиймир"

4) grund, eorþe, folde, molde — "почва" ит. п.

Можно предполагать, что отдельные звенья этой микросистемы в семантическом плане могут соприкасаться с отдельными звеньями других микросистем. Но эти связи будут связями частичного ха­рактера, т. е. не по всему их смысловому объему. Например, др.-англ. grund находится в семантических отношениях со словом botm по его значению "дно".

Системность проявляется также в том, что каждое слово и каждое из присущих ему значений имеет определенную систему сочетаемости, входит в определенные именные и глагольные со­четания. Закономерность сочетаемости обусловливается здесь реальным соотношением предметов материального мира и законами сочетаемости слов, присущих данному языку.

В ходе исторического развития языка микросистема подвер­гается определенным изменениям.

Вернемся опять к синонимическому ряду land, corpe, grund, middangeard, folde, molde и hruse. Первым широко употреби­тельным лексико-семантическим вариантом слова land было зна­чение "земельное держание земли, находящейся в индивидуаль­ном или общественном пользовании" Это слово могло также иметь значение "поместье, именье". В древнеанглийском периоде слово land могло иметь лексико-семантический вариант "сельская мест­ность, деревня". К концу XVI в. слово land в этом значении уже не употребляется; соответствующее понятие выражается заимство­ванным словом country. Позднее слово country развивает на ан­глийской почве новое значение "страна, государство" обрастая и новым семантическим контекстом. Слово land сохраняет за собой значение "страна" но само понятие страны сужается фактически до понятия нация, народ, населяющий страну.

Полисемантичное слово ground имело в древнеанглийский период три стержневых значения: "дно, основание, фундамент, равнина, долина" вокруг которых группировались все другие его значения. В древнеанглийский период стержневое значение "дно" не было единственным средством выражения этого понятия. У слова ground был синонимический спутник — слово bottom, которое, находясь в постоянных смысловых связях со словом ground, разделяло его функции и определяло место и роль послед­него в словарном составе языка. К концу XIV в. слово bottom полностью вытесняет слово ground в значении "дно" Употребле­ние слова ground в значении морского дна замыкается в узкой сфере морской лексики. Значение "фундамент" также было со временем утрачено, поскольку были заимствованы из француз<281>ского языка слова fondation, fondament, имеющие то же значение. Третье смысловое значение слова ground 'ровная плоская поверх­ность земли' в известной мере совпадало с подобным значением у слова earth. Позднее это значение перешло к слову ground.

Таким образом, сущность исторических изменений слов, при­надлежащих к одному синонимическому ряду, сводится к следую­щему.

1) Изменение стержневых значений слов, выражающееся в воз­никновении новых значений, исчезновении, расширении или сужении старых значений.

2) Появление новых семантических контекстов в связи со смеще­нием понятийной и предметной соотнесенности слова.

3) Перераспределение значений слов в связи с изменением зна­чений слов параллельных или близких по значению.

4) Утрата смысловых связей слов ввиду изменения их значений.

5) Изменение лексико-грамматических связей слов.

6) Установление новых смысловых связей слов со словами, на­ходящимися за пределами данного синонимического ряда в результате возникновения новых значений.

Некоторые языковеды утверждают, что основной причиной появления новых слов являются растущие потребности общества, которые возникают с каждой новой эпохой, с каждым новым культурно-историческим событием в жизни народа. Язык вообще, лексика в особенности, выполняя свою основную роль средства общения, перестраивается, дифференцируется и уточняется с тем, чтобы более адекватно отразить, воспроизвести и закрепить но­вые идеи и понятия в соответствующих словах и выражениях [79, 221].

Действительно, зависимость изменений от внешних причин в лексике проявляется в гораздо большей степени, чем в какой-либо другой области языка, однако появление новых слов в языке не всегда вызывается появлением новых понятий. Часто появление новых слов связано с возникновением новых ассоциаций, хотя понятие остается тем же самым. Так, например, такое распростра­ненное в древнегреческом языке слово, как †ppos 'лошадь' было заменено в новогреческом языке словом Ёlogo, хотя никакой особой необходимости в этом не было.

Следует также иметь в виду, что не всякое изменение одного из членов синонимического ряда может привести к существенному изменению системных связей. Русское слово перо
приобрело в во­ровском жаргоне значение 'финский нож'. Такое значение приве­ло к появлению специфической сочетаемости этого слова, напри­мер, ударить пером
или поцарапать пером,
но узость употребле­ния слова перо,
его жаргонная ограниченность не привели к ка­кой-либо существенной перестройке лексических связей слова перо,
бытующего в общенародном языке. В лексических системах можно также наблюдать явления,<282> напоминающие устранение перегрузки отдельных звеньев системы. Слишком полисемантичное слово становится неустойчивым и в большей степени подвержено возможности исчезновения.

В современной лингвистической науке широко распространено мнение о двух основных путях образования языков и диалектов. Языки и диалекты могут образоваться путем дифференциации и интеграции.

Сущность дифференциации заключается в том, что в резуль­тате распада первоначально одной более или менее однородной языковой единицы образуются новые языковые единицы. Процесс распада языковых единиц представляет вполне естественное явле­ние, обусловленное известными причинами. Основной причиной распада является изоляция отдельных частей первоначально еди­ного языкового целого. Эта изоляция может быть создана путем миграции одной части племени или народа на территории, удален­ные от ареала расселения какого-либо племени или народа. Исто­рии известны примеры таких миграций. Таким путем образовался, например, современный исландский язык. На остров Исландию в течение IX и Х вв. н. э. переселились выходцы из Норвегии, стре­мясь освободиться от притеснений местных феодалов. В условиях изоляции образовался особый язык, довольно сильно отличаю­щийся от современного норвежского. В результате переселения голландцев в Южную Африку (Капская колония) образовался особый язык, так называемый африкаанс.

Образованию романских языков способствовало расселение римлян по обширной территории, некогда занимаемой Римской империей. Первоначально латинский язык на отдельных более или менее изолированных территориях приобрел некоторые спе­цифические черты, которые, все более усиливаясь в условиях изо­ляции, привели в конечном счете к образованию современных романских языков — французского, провансальского, каталан­ского, испанского, итальянского, ретороманского, румынского и молдавского языков.

Новые языковые единства могут создаваться путем интеграции. Однако вопрос об образовании новых языков путем интеграции является неизмеримо более сложным, и теоретическое его осмысле­ние связано с решением целого ряда очень сложных вопросов. Современная диалектология располагает достаточно надежны­ми данными о существовании так называемых смешанных диалек­тов, возникших в результате смешения двух или нескольких диа­лектов. Различные отличительные черты диалектов, участвующих<283> в процессе смешения, в смешанных диалектах, оказываются пере­мешанными. Однако могут ли смешиваться между собою языки, обнаруживающие более отдаленное родство, или языки неродствен­ные, и образовывать новые языки?

В период господства в советском языкознании так называе­мого нового учения о языке широкое хождение имела теория язы­кового скрещивания. Скрещивание рассматривалось как единст­венный способ образования языковых единиц и групп родственных языков. В наиболее категорической форме эта теория была сфор­мулирована Н. Я. Марром [40].

Под явным влиянием Н. Я. Марра известный советский финно-угровед Д. В. Бубрих предложил так называемую теорию контак­та, призванную объяснить родство финно-угорских языков. Сог­ласно этой теории, древний финно-угорский язык был представ­лен совокупностью диалектов, на которых говорили родственные племена, находившиеся между собою в состоянии контакта. Эти диалекты имели черты сходства и различия, которые определялись степенью близости контакта. Состав диалектов тоже не был по­стоянным. Некоторые нефинно-угорские племена усваивали финно-угорский язык и таким образом вступали в семью финно-угорских племен; с другой стороны, некоторые финно-угорские племена, усваивая нифинно-угорский язык, отключались от финно-угорской семьи. Финно-угорский язык был подобен волне, распространяв­шейся вместе с культурой рыболовов и охотников [40, 30—47].

Возможность возникновения языков путем интеграции была не чужда и языковедам Запада. Так, например, Уленбек высказы­вал предположение о том, что индоевропейский праязык возник в результате смешения различных языков [157, 9]. Финский линг­вист П. Равила склонен был рассматривать родство самодийских и финно-угорских языков как результат влияния финно-угорских языков на самодийский [148]. Теорию образования языковых семей в результате интеграции разделяет также В. Таули, который счи­тает, что поскольку уральские языки являются результатом сме­шения, невозможно вывести современные языки из предполагае­мого более или менее однородного праязыка [157, 10]. По мнению Милевского, юкагирский язык возник в результате смешения са­модийских и палеоазиатских диалектов [157, 12]. Список сто­ронников теории интеграции можно было бы значительно увели­чить.

Не все лингвисты разделяют эти точки зрения. Некоторые из них, ссылаясь на фактическую невозможность перемешивания системы словоизменительных формативов, вообще отрицают об­разование новых языков путем интеграции. Наиболее резко про­тив теории образования новых языковых единств путем скрещива­ния выступил в свое время И. В. Сталин [70].

Прежде чем решать вопрос о возможности образования новой языковой единицы в результате скрещивания, необходимо рас<284>смотреть, какие процессы происходят при контактировании раз­личных языков, поскольку скрещивание языков, если такое дей­ствительно существует, может осуществляться только в условиях контактирования.

Одним из важнейших внешних факторов исторического разви­тия языка в современном языкознании признаются языковые контакты. Науке практически неизвестны гомогенные в структур­ном и материальном отношении языки, развитие которых проте­кало бы в изоляции от внешних воздействий: это обстоятельство позволяет, очевидно, утверждать, что в некотором самом общем смысле все языки могут быть охарактеризованы как «смешанные» [5, 362—372; 141, 74; 153, 522]. Последствия языковых контактов настолько разнообразны и значительны — в одних случаях они приводят к различного рода заимствованиям, в других — к кон­вергентному развитию взаимодействующих языков (соответст­венно усиливающему центробежные тенденции в развитии отдель­ных представителей внутри групп родственных языков), — в-третьих, — к образованию вспомогательных «общих» языков, в-четвертых, — к языковой ассимиляции, — что в некоторых на­правлениях лингвистики именно в факте контактов усматривали даже решающий стимул развития языковой системы34
. Важность изучения языковых контактов и их результатов обусловливается тем фактом, что оно способно пролить свет и на особенности самого строения языковой системы.

Языковые контакты — сложный и многоступенчатый процесс, тесно связанный с развитием общества. Уже такая общая харак­теристика как активность или пассивность той или иной стороны, участвующей в контакте, определяется внелингвистическими фак­торами — культурным или социальным авторитетом носителей то­го или иного языка, обусловливающим функциональную важность последнего: это тем более очевидно, если учесть, что языковые контакты как правило предполагают существование ряда иных — культурных, экономических и т. п. контактов, вплоть до этничес­ких.

Каузальный аспект языковых изменений, наступающих в про­цессе контактов, как, впрочем, и в процессе языкового развития в целом, в настоящее время изучен далеко не достаточно. Тем не менее бесспорно, что причины контактно обусловленных преобра­зований языка лежат не столько в структуре взаимодействующих языков, сколько за ее пределами. С другой стороны, нельзя сом­неваться в том, что каждое подобное преобразование является<285> следствием взаимодействия целой совокупности причин. К со­вершенно определенным результатам (например, к общему упро­щению морфологической системы, к тенденции к аналитизму и т.п.) приводит уже сам факт языкового контакта, который объективно направлен на устранение идиоматической части каждой из взаимо­действующих структур. Хорошо известно, что изменения в фоно­логической и, отчасти, морфологической системах языка находятся в определенной зависимости от соответствующих изменений в лек­сике. Вместе с тем при этом следует иметь в виду и многочисленные структурные «факторы» языка, способствующие или препятствую­щие тем или иным конкретным преобразованиям. Так, достаточно очевиден факт, что при прочих равных условиях наиболее подвер­жен такого рода преобразованиям язык в условиях контакта с близкородственным языком, характеризующимся большим струк­турным и материальным сходством (ср. также обычные факты мас­совых междиалектных заимствований в рамках единого языка). Наоборот, в слабой степени проницаемы контактирующие языки, характеризующиеся глубокими структурными различиями (ср., например, различное место китаизмов в структурно близких ки­тайскому языках Юго-Восточной Азии, с одной стороны, и в агглю­тинативном японском языке, с другой). Замечено, что иноязычная лексика легче усваивается языками с преобладанием нечленя­щихся с синхронной точки зрения слов, и труднее — языками с активно функционирующими способами словосложения и слово­образования [65]. С другой стороны, включение в систему новых лексем стимулируется и такими внутренними «факторами», как: а) низкая частотность употребления соответствующих исконных слов, делающая их нестабильными, б) наличие неблагоприятной синонимии, в) потребность в экспрессивной синонимии и эвфемиз­мах и др. [91, 7—13; 171, 57—58]. Именно структурными парамет­рами языка обусловлено резко различное отношение языков к синтаксическим заимствованиям. Наличие в фонологической сис­теме языка так называемых «пустых клеток» способствует обога­щению его фонемного инвентаря как за счет внутриструктурных преобразований, так и за счет благоприобретенного материала. Сказанного, по-видимому, достаточно для того, чтобы прийти к общему выводу о том, что «только при исследовании внутренних факторов можно решить вопрос, почему одни внешние воздействия оказывают влияние на язык, а другие — нет» [119, 303; 131, 54; 171, 25].

Одним из основных понятий теории языковых контактов явля­ется понятие билингвизма, вследствие чего изучение двуязычия нередко признается даже основной задачей исследования контак­тов (здесь не затрагивается понятие полилингвизма или многоязы­чия, в принципе сводимого к совокупности двуязычий). Именно в двуязычных группах говорящих одна языковая система вступает в контакт с другой и впервые происходят контактно обусловленные<286> отклонения от языковой нормы, называемые здесь вслед за У. Вейнрейхом интерференцией35
, и которые в дальнейшем выходят за пределы билингвистических групп [171].

Под двуязычными лицами обычно понимаются носители не­которого языка А, переходящие на язык Б при общении с носи­телями последнего (при этом чаще всего один из этих языков ока­зывается для них родным, а другой — благоприобретенным). Сле­дует при этом отметить, что оживленно обсуждавшийся в прошлом вопрос о степени владения говорящим вторым языком (активность, пассивность и т. ц.) при «подлинном» билингвизме едва ли можно отнести к числу важных не только ввиду того, что в условиях языкового контакта речь идет лишь о коллективном билингвизме, но и в силу того обстоятельства, что единственным следствием не­достаточного владения вторым языком может являться его не­полноценное усвоение, как это имеет место в так называемых «креолизованных» языках. Не имеет при этом значения и то обстоя­тельство, характеризуется ли данный факт билингвизма исполь­зованием второго языка с функционально неограниченной сферой употребления или применением того или иного вспомогательного языка типа пиджина. Напротив, целесообразно разграничение двух различных видов двуязычия — несмешанного и смешанного. При несмешанном двуязычии усвоение второго языка происходит в процессе обучения, в ходе которого обучающемуся сообщаются правила установления соответствий между элементами родного и изучаемого языков и обеспечивается рациональная система за­крепления этих соответствий в памяти. При нем языковая интер­ференция со временем постепенно ослабевает, уступая место пра­вильному переключению от одного языка к другому. При «смешан­ном двуязычии» (термин Л. В. Щербы), устанавливающемся в про­цессе самообучения, оба языка формируют в сознании говорящего лишь одну систему категорий таким образом, что любой элемент языка имеет тогда свой непосредственный эквивалент в другом языке. В этом случае языковая интерференция прогрессирует, захватывая все более широкие слои языка и приводя к образованию языка с одним планом содержания и двумя планами выражения, квалифицировавшегося Л. В. Щербой в качестве «смешанного языка с двумя терминами» (languemixte а deuxtermes)36
. Следует отметить, что несмешанное двуязычие характерно для языковых контактов, происходящих в условиях высокого уровня образова­ния и культуры [62, 59—65; 86, 47—52].

Из сказанного должно следовать, что для адекватного понима­ния механизма языкового изменения при билингвизме большое значение приобретает описание процесса контакта в виде моделей<287> обучения с направленностью на «обучаемого», поскольку по край­ней мере одна из контактирующих сторон обучает другую понима­нию языка и говорению на нем [61, 124—126].

В истории языков принципиально важно разграничивать два различных следствия языковых контактов — заимствование от­дельных языковых элементов (усвоение большего или меньшего числа субстантных или структурных характеристик) в самом ши­роком смысле слова, с одной стороны, и смену языка в целом, с другой. В последнем случае обычно имеет место последовательное вытеснение языка из различных сфер функционирования языком межплеменного или международного общения типа linguafranca (ср., например, роль языка кечуа для индейского населения Эква­дора, Перу и Боливии и языка тупи для всего атлантического по­бережья Бразилии). В отличие от него языковые заимствования с необходимостью предполагают непрерывающееся наследование языковой основы. Хотя в лингвистике сложилась тенденция к некоторому преувеличению места заимствования отдельных язы­ковых элементов за счет преуменьшения случаев смены языка в целом, в действительности оба явления встречаются практически достаточно часто [176, 808—809; 177, 3—26]. Следует учитывать, что обоим явлениям соответствует не столько различная степень интенсивности языкового контакта, сколько разные социальные или политические условия, в которых этот контакт осуществляется. Вместе с тем, по-разному происходит и смена языка: в одном случае она приводит к более или менее полноценному усвоению язы­ка и, следовательно, к языковой ассимиляции соответствующих билингвистических групп, а в других — к неполноценному его усвоению, имеющему своим результатом возникновение так на­зываемых «пиджинов» и креолизованных языков, в прошлом иногда ошибочно квалифицировавшихся в качестве «жаргонов» и даже «искусственных языков». При структурной однотипности этих языков, характеризующихся так называемым «оптимальным» грамматическим строем, переносящим центр тяжести на синтак­сические способы выражения грамматических значений (в них отсутствуют, например, такие избыточные черты европейских язы­ков, как род, число, падеж у местоимений, сложные глагольные формы и т. п.), и существенно редуцированным словарным инвен­тарем37
, креолизованные языки отличаются от пиджинов лишь своей сферой функционирования, поскольку они являются род­ными языками определенных этнических групп в Вест-Индии, За­падной Африке, на островах Индийского и Тихого океанов, в то время как пиджины играют лишь роль вспомогательных языков с очень ограниченной сферой функционирования (последняя черта характеризует и искусственные вспомогательные языки типа эспе<288>ранто и идо). В большинстве случаев эти языки обязаны своим становлением условиям неравноправных социальных или эконо­мических отношений носителей контактирующих языков. Следует отметить, что в современной специальной литературе подчеркива­ется не смешанная, а односторонняя — почти во всех случаях индоевропейская — принадлежность рассматриваемых языков (обращает на себя, в частности, внимание высокий уровень их лексической гомогенности) [110, 367—373; 172, 374—379; 174, 509—527].

В последней связи необходимо остановиться на понятии «сме­шанного языка», разработка которого в языкознании, несмотря на общепризнанность явлений языковой интерференции, оказалась связанной со значительными трудностями, породившими длитель­ную дискуссию, которая продолжается и в настоящее время (в стороне, естественно, остается понятие типологической «смешанности» реально засвидетельствованных языков). Поскольку, однако, интерес к разработке этой проблематики уже давно обнаружил тенденцию к понижению, можно, по-видимому, сказать, что по сей день остаются в силе сказанные Л. В. Щербой более сорока лет назад слова о том, что «понятие смешения языков — одно из самых неясных в современной линг­вистике». Всю историю сравнительного языкознания сопровож­дают в этом отношении две резко различных линии. С одной стороны, хорошо известна широкая тенденция к отказу от какого-либо противопоставления «смешанных» языков «чистым», представ­ленная именами А. Шлейхера, У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсена, Э. Петровича и мн. др. [132; 140, 82; 145, 12; 150, 127; 175; 199]. С другой стороны, не менее широкое направление исследований утверждало целесообразность такого противопоставления: ср. ра­боты Г. Шухардта, Я. Вакернагеля, А. Росетти и мн. др. [169]; наконец, Л. В. Щерба, различавший простое заимствование и языковое смешение, считал, что в действительности имеют место промежуточные между обоими явлениями формы и что чаще всего оба процесса переплетаются [86, 52].

Сторонники первой точки зрения чаще всего ссылаются на тезис А. Мейе о том, что всегда, если не происходит полная смена языка, у носителей его сохраняется языковое сознание непрерыв­ной традиции [6, 525; 97; 130; 131, 45—58]. Однако апелляция к языковому сознанию едва ли во всех случаях приведет к адекват­ному решению. Вместе с тем слабость второй точки зрения состоит в том, что ее представители обращали слишком мало внимания на поиски критериев определения смешанности языка. В настоя­щее время одни из них (например, А. А. Реформатский) признают язык смешанным, если контактное воздействие затронуло не только его лексику, но и фонологическую и морфологическую системы, другие — если это воздействие распространилось на любую из сторон языковой структуры, третьи — если оно привело к ста<289>новлению языка с таким двусторонним родством, при котором трудно определить, элементы какого из них преобладают. Нетрудно убедиться в необоснованности попыток количественного определе­ния смешанности языка. Даже не говоря о произвольности любого принимаемого количественного порога смешанности языка, можно заметить тот факт, что количественный критерий может вступать в противоречие с иерархической значимостью рассматриваемых элементов языка в его структуре.

Во многих случаях длительные языковые контакты в пределах определенного — обычно, хотя и не всегда, относительно ограни­ченного — географического ареала приводят к конвергентному развитию контактирующих языков. В итоге оказалось возможным постулировать существование языковых союзов (Sprachbьnde), характеризующихся той или иной общей для входящих в них язы­ков независимо от их генетических взаимоотношений совокуп­ностью структурно-типологических, а иногда и материальных особенностей, и являющихся одним из объектов исследования ареальной лингвистики в широком смысле (хотя идея о возможности структурного схождения языков, длительное время контакти­ровавших на определенной территории, высказывалась неодно­кратно и ранее, теория языковых союзов была впервые разрабо­тана Н. С. Трубецким и Р. О. Якобсоном, ср. [6, 525; 97; 130; 131, 45—58]). Так, среди относительно лучше изученных балканского, за­падно-европейского, древнепереднеазиатского и гималайского язы­ковых союзов первый — в составе греческого, албанского, румын­ского, болгарского, македонского и, отчасти, сербско-хорватского языков — характеризуется, например, такими чертами, как разли­чие так называемого «артикулированного» и «неартикулированного» склонения, совпадение форм генитива идатива, функционирование постпозитивного артикля, отсутствие формы инфинитива, описа­тельное образование (посредством глагола хотеть)
формы буду­щего времени, построение числительных второго десятка по типу два
+ на
+ десять
и т. п. 38
Любопытно, что перечисленные черты в той или иной мере разделяет и армянский язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его происхождения, ука­зывающей в конечном счете на Балканы. Наиболее интересные в этом смысле обобщения до сих пор были сделаны преимущественно на материале фонологических языковых союзов [74; 130, 120]. В становлении языковых союзов определяющая роль обычно пред­полагается за авторитетом какого-либо из языков, входящих в данный ареал, и значительно реже — за общим для данной тер­ритории языковым субстратом.<290>

С точки зрения проницаемости для явлений языковой интер­ференции дает себя знать качественное различие отдельных струк­турных уровней языка39
.

Наиболее подверженной контактным изменениям стороной языковой системы, как известно, является лексика. Если иметь в виду отмеченное еще в 1808 году У. Уитни обстоятельство, что именно лексическими заимствованиями опосредствована большая часть других контактно обусловленных изменений — фонологи­ческих и морфологических (исключение составляют синтаксичес­кие), то нетрудно увидеть, к каким далеко идущим для структу­ры языка последствиям они способны приводить. По степени фоне­тической и функциональной адаптаций, протекающим, впрочем, далеко не всегда параллельно, лексические заимствования приня­то разделять на освоенные и неосвоенные (так называемые Lehnwцrter и Frerndwцrter). Преимущественной сферой лексических заимствований в языке, естественно, оказываются более или менее периферийные категории лексики, например, отраслевая термино­логия, имена собственные и т. п. Однако в случаях более или менее интенсивного внешнего давления для контактного проникновения становится открытым и так называемый «основной» словарный фонд языка: ср., например, такие индоевропеизмы финского языка, как hammas 'зуб', parta 'борода', kaula 'шея', пара 'пуп', reisi 'бедро', karva 'волос, шерсть' или такие грузинизмы близкородственного ему мегрельского языка, как c?vali 'кость', |iseri 'шея', Zarbi 'бровь', xorci 'мясо' (следует, впрочем, учитывать, что нередко подобные элементы первоначально проникают в систему в более узком «терминологическом» значении). В особо благоприятных условиях контакта процент усвоенного словаря, особенно для не­которых стилей языка, может быть весьма высоким. Отмечается, например, что средневековые турецкий и персидский литератур­ные языки насчитывали до 80% арабизмов, корейский — до 75% китаизмов40
. Известно, что обилие иранских напластований разных эпох в армянском словаре в течение длительного времени даже мешало адекватному определению места армянского языка среди индоевропейских. Такая высокая степень проницаемости лексичес­кой структуры языка содержит в себе, очевидно, указание на её наиболее открытый — по сравнению с другими уровнями структуры — характер, так что включение нового члена в нее приводит к мини­мальному возмущению существующих системных отношений (А. Мейе на этом основании вообще отказывал лексике в системности).<291>

Лексические включения с необходимостью приводят к развитию в языке синонимии (впрочем, обычно — неполной), к сдвигам в семантике исконных слов (так, в США под воздействием семан­тики англ. tointroduce, порт. introduzir, ит. introdurre и фр. introduire приобрели дополнительное значение 'знакомить, пред­ставлять'). С другой стороны, как это ясно видел еще Г. Пауль, именно через массовые случаи усвоения лексем однотипного строе­ния происходит заимствование отдельных словообразовательных аффиксов [54, 469]. Так, в английском языке приобрел продуктив­ность словообразовательный суффикс -ibie, -able (ср. eatable 'съе­добный', workable 'подлежащий обработке'), который был вы­членен из массы слов среднефранцузского происхождения типа admirable, agreable, credible, possible и т. п. Аналогичным образом достаточно высоким оказывается по языкам и число фразеологи­ческих оборотов: подавляющее большинство из них представлено кальками, хотя хорошо известны и случаи прямого усвоения вы­ражений из близкородственных языков (ср. старославянские фра­зеологизмы в русском).

В грамматической структуре языка в рассматриваемом отно­шении выделяются две существенно различные стороны — морфо­логия и синтаксис. Если первая из них, как это постоянно подчер­кивается, характеризуется очень высокой степенью непроницае­мости, то вторая во многих случаях оказывается весьма подвер­женной внешнему воздействию. Не случайно то обстоятельство, что лингвисты, вообще отрицавшие возможность языкового сме­шения (У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсен и др.), апеллировали прежде всего к факту «непроницаемости» морфологии. Действи­тельно, наиболее очевидный результат любого сколько-нибудь тесного языкового контакта, как это было замечено еще в 1819 году Я. Гриммом, состоит не в обогащении, а напротив — в упроще­нии морфологии [132, 213; 133, 303—348; 140, 82; 175, 199], кото­рая в своей наиболее яркой форме характеризует креолизованные языки и пиджины. В таких случаях морфологические способы вы­ражения значений, как правило, заменяются в результирующей языковой системе лексическими, а также синтаксическими, вслед­ствие чего резко обедняется состав морфологических категорий. Как отмечает В. Ю. Розенцвейг, убедительное подтверждение та­кого рода исключения «идиоматических» (т. е. отсутствующих в од­ном из контактирующих языков) категорий было получено И. А. Мельчуком в его работах по построению языка-посредника для машинного перевода: согласно последнему в языке-посреднике должны иметься средства выражения всех значений, привлекае­мых к переводу языков, и не должно быть значений, обязательных лишь для одного из них (последние превращаются в лексические) [62, 66].

Несмотря на то, что в настоящее время лингвисты значительно менее абсолютны в негативном мнении относительно проницаемости<292> языковой морфологии, тезис об исключительности заимствования словоизменительных форм остается в силе [58, 496; 67, 208].

Чаще всего речь идет только об усвоении отдельных морфоло­гических показателей (новых алломорфов наличных в языке мор­фем), т. е. субстанции, а не самих структурных единиц [154], ср. проникновение именной алломорфы мн. ч. -s из английского в норвежский (order-s, check-s, jumper-s и т. п.) и уэльсский, и из французского в немецкий (dieGenies, dieKerls, dieFrдuleins и т. д.), распространение форм арабского, так называемого «ло­маного» множественного числа в персидском, турецком и отдель­ных других языках Ближнего Востока и Средней Азии. Достовер­ные случаи, когда в итоге языковой интерференции происходят какие-либо приобретения в морфологической структуре, едва ли известны. Отдельные факты, приводящиеся в качестве иллюстра­ции подобных изменений (например, русские глагольные флексии в алеутском диалекте острова Медного и Беринговом проливе41
), могут подразумевать не столько морфологические заимствования, сколько смену языка в целом.

В ином положении оказывается синтаксис, который в языках с относительно свободным порядком слов в предложении способен под давлением смежной языковой системы активно перестраивать­ся. Для иллюстрации возможной гибкости синтаксиса таких языков достаточно указать, например, на далеко идущие соответствия в структуре предложения во многих языках древних переводов биб­лейского текста. Вместе с тем, в тех языках, в которых основная тяжесть передачи грамматических значений ложится на синтаксис, синтаксические заимствования ограничены самой периферийной частью системы (ср. минимальную роль синтаксического калькиро­вания с иностранных языков в языках типа китайского).

Несмотря на несколько преувеличенное в прошлом представ­ление о роли языковых контактов в историческом развитии фоно­логической системы языка, факты, иллюстрирующие эту роль, да­леко не столь редки, как это имеет место в области морфологии. Конечно, достаточно очевидно, что в наиболее общем случае кон­тактного взаимодействия языков включаемая лексика фонетически аккомодируется по определенным правилам субституции звукотипов к специфике фонологической системы усваивающего языка: так, например, английское θ
преимущественно субституируется в дру­гих языках через t
,
s
и f
(это явление лежит в основе возможности установления системы звукосоответствий между любыми по своему происхождению контактирующими языками, подчеркнутой еще Н. С. Трубецким). В этом случае возможны лишь изменения не­которых особенностей фонологической синтагматики данного язы­ка: возникновение ранее отсутствовавших последовательностей фо<293>нем, изменение закономерностей начала и конца слова, нарушение некоторых надсегментных характеристик слова и т. п.

Однако в условиях более интенсивного контакта, сопровожда­ющегося уже включением более или менее значительного слоя фо­нетически неаккомодирующегося материала, в фонологической системе заимствующего языка сдвиги происходят как на уровне субстанции, так и на уровне самой структуры. Поскольку употреб­ление благоприобретенной для того или иного языка фонемы в речи билингвистичной части его носителей непоказательно, так как может объясняться вкраплением элементов второй языковой системы, критерием, на основании которого можно судить, заим­ствована уже фонема в данном языке или нет, следует считать факт появления ее в речи монолингвов (но независимо от того, проникло ли ее употребление в исконный материал языка) [12, 169—170]. Примером контактно обусловленных изменений первого рода, когда затронутой оказывается антропофоническая сторона, могут послужить преобразование всей так называемой «напряженной» се­рии смычных и аффрикат в смычногортанную в некоторых армян­ских диалектах, а также фонологическая система румынского язы­ка, подвергшаяся столь сильному славянскому воздействию, что, по образному определению Э. Петровича, румынский язык можно было бы рассматривать как романский со славянским произноше­нием [144, 43].

В структурном плане языковые контакты иногда оказываются решающим фактором в фонологизации уже существующих в дан­ной фонологической системе аллофонов, особенно при наличии в системе так называемых «пустых клеток» (ср. фонологизацию f
в русском, смычного g
в чешском, гласных е
и о
в языке кечуа) или во включении в инвентарь новой фонемы. Такое включение за­хватывает поначалу весьма ограниченные слои словаря. Так, на­пример, в осетинском языке первоначально чуждые системе смычно-гортанные согласные характеризуют в основном субстратную и экспрессивную лексику. Необходимо вместе с тем отметить, что усваиваемые из других языков звукотипы нередко обладают неус­тойчивым или во всяком случае недостаточно ясным фонологическим статусом. Так, фонема ? («айн»), встречающаяся в персидском иск­лючительно в словах арабского происхождения, характеризует только некоторые стили языка, опускаясь в остальных. С другой стороны, звукотип арабского происхождения q
,
передающийся на письме буквой ?? «каф», располагает в персидском лишь статусом аллофона фонемы γ (еще в настоящее время около 60% слов, содер­жащих q
, — арабизмы или арабизованные иранские слова)42
. На определенном этапе заимствования, когда включаемый в систему звукотип функционирует лишь в фонетически неассимилирован<294>ной лексике, иногда говорят о сосуществовании в языке двух фоно­логических систем, одна из которых ограничена рамками заимство­ванного материала: [106, 29—50; 109, 31—35] так, в языке мазатек (Центральная Америка) в слове siento 'сто' (исп. ciento) налицо единственный для этого языка случай сочетания п
+ t
(во всех остальных случаях в аналогичной позиции выступает аллофон фонемы /t
/ — d
,
дающий основания говорить о вхождении этого t
в особую систему43
. Наиболее ощутимые сдвиги происходят в фоно­логической системе языка, оказывающегося в условиях интенсив­ного и длительного контактного воздействия [147, 1—91].

Выше была отмечена целесообразность различения случаев поверхностного контактирования языков, приводящих к заимство­ваниям, по существу не затрагивающим внутренней структуры языка, и случаи более глубокого языкового проникновения, так или иначе отражающиеся на структуре языка (последние обычно сопровождаются соответствующим этногенетическим процессом), при наличии которых принято говорить о языковом смешении. В последних случаях с ассимилируемым языком соотносятся раз­работанные в языкознании понятия субстрата, суперстрата и не­сколько реже встречающееся понятие адстрата. Субстратом при­нято называть язык-подоснову, элементы которого растворяются в наслаивающемся языке (например, дравидийский субстрат для индийских языков, кельтский и др. — для романских, «азианичес­кий» — для армянского). Под суперстратом, напротив, понима­ется язык, наслоившийся на какой-либо другой, однако с тече­нием времени растворившийся в последнем (например, герман­ский язык франков в отношении французского, романский язык норманнов в отношении английского). В качестве адстрата квали­фицируется ассимилирующийся территориально смежный язык (для обозначения тесного контакта двух языков с взаимопроник­новением структурных элементов предложен термин «интерстрат»).

Хотя самое понятие языкового субстрата впервые было сфор­мулировано, по-видимому, еще в 1821 году Бредсфордом, его кон­кретная разработка прежде всего связывается с именем итальян­ского лингвиста Дж. Асколи, положившего начало рассмотрению роли субстрата в формировании романских языков [137; 160]. Для правильной квалификации элементов смешения при этом необхо­димо иметь в виду, что если для этнического субстрата сохраняе­мые элементы языка-подосновы являются пережиточными («ре­ликтовыми»), то в составе наслаивающегося языка-победителя они должны быть охарактеризованы как благоприобретенные. Воз­действие субстрата, нарушающего в той или иной мере действие внутренних закономерностей развития языка, распространяется на все стороны языковой структуры. Поэтому, например, наличие определенного лексического слоя, включающего ономастику и<295> даже топонимику, становится в этой смысле показательным толь­ко при очевидных следах субстрата в фонологии и грамматике. Поскольку структурные сдвиги, обусловленные давлением со сто­роны другой языковой системы, происходят очень медленно, задан­ные субстратом импульсы могут находить свою реализацию спустя очень длительное время имплицитного существования в языке [43, 452—453; 46, 70]. В некоторых случаях с субстратным фактором может быть связано становление языковых семей. Так, очевидна его роль в трансформации латинского языка в современные роман­ские. Как результат некоторого языкового союза, образовавше­гося путем наложения языков завоевателей, говоривших на «протосанскритских» наречиях, на местные языки различного проис­хождения, В. Пизани рассматривает индоевропейскую семью в целом [55; 104, 245—254]. Сходные идеи еще большей популяр­ностью пользуются в уральском языкознании [157]. Однако, несмотря на то обстоятельство, что гипотезы о воздействии суб­страта во многих конкретных случаях дают вполне удовлетвори­тельное объяснение особенностям исторического развития языков, как справедливо отмечали еще А. Мейе и О. Есперсен, к ним сле­дует прибегать с большой осторожностью, так как неизвестность в большинстве случаев предполагаемого субстратного языка не позволяет верифицировать эти гипотезы.

Признаки воздействия языкового суперстрата (термин «супер­страт» предложен В. Вартбургом на конгрессе романистов в Риме в 1932 году [170, 155]) в отличие от субстрата, как правило, исто­рически засвидетельствованного, обычно усматриваются в неко­торых фактах фонетики, упрощении грамматической структуры и наличии характерных лексических групп (ср., например, «военную» терминологию германского происхождения, обнаруживае­мую в романских языках).

Наиболее проблематичным по своей значимости и поэтому наи­менее популярным в языкознании является понятие адстрата (тер­мин «адстрат» впервые употреблен в 1939 году М. Бартоли [95, 59— 66]), соотносящееся с чуждым языком, элементы которого прони­кают в поглощающий язык в районах маргинального контактиро­вания обоих языков и только позднее распространяются по более обширной языковой территории (ср., например, белорусско-ли­товские, польско-литовские, словинско-итальянские и т. п. взаимо­отношения). Существует попытка истолкования адстрата как своего рода субстрата, продолжающего на определенной территории оказывать воздействие на язык — победитель44
.

Изложенные выше соображения позволяют сделать некоторые более или менее определенные выводы. Прежде всего образование новых языковых единиц в результате смешения других может быть с достаточной достоверностью прослежено только на уровне<296> диалектов, не достигших так называемого порога интеграции. Под порогом интеграции понимается совокупность языковых особен­ностей, препятствующих языковому смешению. Так, например, несмотря на то, что на определенных территориях русский язык контактирует с такими родственными языками, как польский или литовский, все же не наблюдается образования смешанных поль­ско-русских или литовско-русских диалектов. Это означает, что вышеуказанные родственные языки достигли порога интеграции, исключающего их смешение.

Многочисленные исследования над языками, находящимися в состоянии контактирования, убедительно показывают, что об­разование нового языка в результате смешения существенно раз­личных языков является фикцией.

Языки определенным образом деформируются под влиянием других языков, но не перемешиваются. При этом разные уровни языка реагируют по-разному. О смешении в подлинном смысле слова можно говорить только в области лексики. В области зву­ковой системы может наблюдаться усвоение некоторых чуждых данному языку артикуляций, но отнюдь не перемешивание двух систем. Системы словоизменительных элементов, как правило, почти никогда не перемешиваются. Поэтому здесь не может быть речи о смешении. Язык может воспринимать только отдельные типологические модели. Усвоение типологических моделей харак­терно также и для синтаксиса, хотя в этой области может наблю­даться заимствование некоторых элементов связи, например, со­юзов. Отдельные словообразовательные элементы могут заимст­воваться. Кроме того, как указывалось выше, иноязычное влия­ние может проявляться в характере ударения, значении грамма­тических форм, оно может в известной степени направлять язы­ковое развитие и т. д.

В контактирующих языках происходят фактически два про­цесса — частичное смешение (в определенных областях) и усвое­ние типологических моделей. Для более точного наименования этого явления более подходит термин языковая интерференция, а не языковое смешение.

Если рассматривать интеграцию языков под этим углом зре­ния, то формулировку Н. Я. Марра и И. В. Сталина в одинаковой мере придется признать односторонней и неправильной. Н. Я. Марр был неправ, когда объявлял смешение единственным способом об­разования языковых семей и языков, поскольку смешение в под­линном смысле этого слова в языках не происходит, если не при­нимать во внимание возможности смешения близкородственных диалектов. Односторонность формулировки, данной И. В. Стали­ным, заключается в том, что победа одного языка над другим, ко­торую можно рассматривать только как один из важных случаев контактирования, возводится в данном случае в абсолют и прев­ращается в своего рода закон. В действительности степень влияния<297> одного языка на другой зависит от действия самых различных фак­торов.

Известные трудности представляет объяснение явлений, под­меченных Иоганном Шмидтом — автором так называемой теории волн. Рассматривая различные индоевропейские языки, Шмидт пришел к выводу, что географически ближе расположенные друг к другу языки больше имеют между собой сходства, чем языки далеко отстоящие [151, 15—16].

Явления языковой аттракции наблюдаются и в других язы­ковых семьях. Можно предполагать, что специфические матери­ально родственные черты сходства в двух соседствующих языках возникли еще в тот период, когда они были близкородственными диалектами, не достигшими порога интеграции.

Наиболее типичной методологической ошибкой, нередко встре­чающейся в работах некоторых лингвистов и в особенности архео­логов, является отождествление языковой интерференции с этни­ческим или расовым смешением. При расовом или этническом сме­шении действительно происходит смешение различных физичес­ких черт, тогда как языковая интерференция, как указывалось выше, имеет свои специфические особенности.

Основоположники сравнительно-исторического языкознания Ф. Бонн, Раск, А. Шлейхер, а также их последователи, изучавшие языковые изменения, совершавшиеся на протяжении многих сто­летий и тысячелетий, никогда не считали вопрос о темпах развития языка особой проблемой. Они просто были уверены, что языки изменяются очень медленно. В нашем отечественном языкознании в период господства так называемого нового учения о языке ши­роко пропагандировалась теория скачков.

Основоположником тезиса о скачкообразном развитии языков следует считать Н. Я. Марра, предполагавшего, что развитие че­ловеческого языка как идеологической надстройки в основном представляет собою историю революций, разрывавших цепь после­довательного развития звуковой речи.

Рассматривая причины различных изменений в языках мира, Н. Я. Марр заявлял, что источником этих изменений являются «не внешние массовые переселения, а глубоко идущие революционные сдвиги, которые вытекали из качественно новых источников мате­риальной жизни, качественно новой техники и качественно ново­го социального строя. В результате получилось новое мышление, а с ним новая идеология в построении речи и, естественно, новое в технике» [40, т. 1, 241; т. 4, 61].

По словам Н. Я. Марра, нет культур изолированных и расовых, так же нет, как нет расовых языков: «есть система культур, как<298> есть различные системы языков, сменявшие друг друга со сменой хозяйственных форм и общественности с таким разрывом со ста­рыми формами, что новые типы не походят на старые так же, как курица не похожа на яйцо, из которого она вылупилась» [40, 241].

Резкой критике эта теория была подвергнута И. В. Сталиным во время языковедческой дискуссии 1950 года. Сталин отмечал, что марксизм не признает внезапных взрывов в развитии языка, внезапной смерти существующего языка и внезапного построения нового языка [70, 56]. Марксизм считает, что переход языка от старого качества к новому происходит не путем взрыва, не путем уничтожения существующего языка и создания нового, а путем постепенного накопления элементов нового качества, следователь­но, путем постепенного отмирания элементов старого качества [70, 57-58].

Теория внезапных скачков и взрывов, составлявшая одно из важнейших теоретических постулатов нового учения о языке, была справедливо подвергнута критике во время языковедческой дискуссии 1950 года, проходившей на страницах газеты «Правда».

Внезапный скачок и взрыв существующей языковой системы в корне противоречит сущности языка как средства общения. Внезапное коренное изменение неизбежно привело бы любой язык в состояние полной коммуникативной непригодности.

Внезапные скачки в развитии языка невозможны еще и по другой причине. Язык изменяется неравномерно. Одни его со­ставные элементы могут измениться, тогда как другие его эле­менты могут сохраняться в течение длительного времени, иногда на протяжении целых столетий. Неравномерность изменений наблюдается даже в пределах одного языкового уровня, скажем, фонологического уровня. Если сравнить фонологические системы прибалтийско-финских и пермских языков, то можно установить, что система гласных фонем в прибалтийско-финских языках более архаична, тогда как система согласных фонем подверглась очень сильным изменениям. Как раз наоборот обстоит дело в пермских языках. В этих языках система согласных фонем более архаична и в то же время система гласных фонем очень сильно изменилась. Между изменениями, совершающимися в разных сферах языка, вообще может не быть какой-либо взаимозависимости. Так, на­пример, консонантизм и вокализм в скандинавских языках арха­ичнее консонантизма немецкого языка, однако древняя падежная и глагольная системы разрушились в скандинавских языках в гораздо большей степени.

Осуществление языковых изменений путем медленной эволю­ции является наиболее типичным. Теория скачков в развитии язы­ка возникла в результате механического перенесения теории скач­ков, применимой к различным химическим процессами т. п., — к истории развития общества, разделенного на враждебные классы.<299>

Принципиальное отрицание теории скачков и взрывов в раз­витии языка, однако, не должно вести к выводу о том, что разви­тие языка совершается всегда в плане очень медленной и постепен­ной эволюции. В истории языков наблюдаются периоды относи­тельно более интенсивно происходящих изменений, когда в опре­деленный промежуток времени происходит в языке гораздо боль­ше различных изменений, чем в предыдущие периоды.

Известный французский исследователь новогреческого язы­ка А. Мирамбель замечает по этому поводу следующее: «Основ­ные изменения, придавшие греческому языку послеклассического периода его специфическую форму, осуществились в период времени, начиная с образования общегреческого языка, т. е. с элли­нистической эпохи до половины Средневековия, однако, несмотря на значительные хронологические периоды, разделяющие различ­ные факты, в период времени с I в. д. н. э. до конца III в. произошли наиболее многочисленные изменения».45

Если рассматривать историю французского языка, то нетруд­но заметить, что наиболее существенные качественные изменения в системе языка произошли в период с II по VIII в. В числе этих радикальных изменений можно отметить следующее:

1) В области вокализма в течение VI, VII и VIII вв. большинство гласных переходит в дифтонги.46

2) Состав согласных пополнился к VIII в. двумя аффрикатами ts и C. После VI в. на территории Галии d
',
возникшее из со­гласного g
,
перед гласными е, i, a
переходит в аффрикату G
.В VII в. на территории Франкского государства интервокаль­ный согласный d
стал звучать как межзубный đ
(d), конечный t
после гласного — как межзубный t
(J).

Таким образом, к IX в. н. э. состав гласных и согласных народной латыни настолько изменился, что можно уже го­ворить о качественно новом составе гласных и согласных французского языка.

3) В народной латыни к VII в. сохранились только два падежа: именительный и винительный, который при помощи предлогов стал выполнять функции всех других падежей. Эти явления по существу означали полную перестройку падежной системы.

4) Утрата конечных неударных гласных (VII—VIII вв. н. э.) при­вела к тому, что флексии существительных и прилагательных различных типов склонения совпали. Она способствовала также унификации различных типов спряжения глагола.

Аналитические конструкции, выражавшие в народной латыни действие в плане прошлого и в плане будущего, к VIII в. преоб<300>разовались в формы времени, что дало в романских языках, и в частности, во французском языке, Passй composй и Futursimple. Íàïðèìåð, j'ai écrit une lettre (<aveo lettera escripta), òàêæå je par­lerai (<parlare aveo). Ïî àíàëîãèè ñ ôîðìîé áóäóùåãî âðåìåíè ê VIII â. îáðàçóåòñÿ ôîðìà Conditionnel présent: je parlereie (<par­ler (av) eie) — ôð. je parlerais.

Нетрудно заметить, что в этом периоде имеется промежуток времени, определяемый VI, VII и VIII вв., в рамках которого совер­шалось наибольшее число наиболее существенных изменений.

В период с IX по XV в. в истории французского языка также происходили изменения. В частности в этот период произошли следующие явления: 1) превращение дифтонгов в монофтонги (XII— XVIII в.), 2) образование носовых гласных, 3) упрощение групп согласных, 4) окончательная утрата конечных согласных р, t
,
k
,
s
,
5) утрата категории падежа, 6) выравнивание именных форм, 7) появление категории определенности и неопределенности, 8) постепенное отмирание флексии и унификация форм по принципу аналогии, 9) уточнение значений временных форм, 10) установле­ние твердого порядка слов.

С XII в. начинается процесс постепенного разрушения флектив­ной системы. XIVи XV вв. — это эпоха, когда флективная сис­тема разрушается особенно интенсивно, когда ярко и настойчиво проходит тенденция к аналогии, к унификации и выравниванию форм.

Причины этих периодов более интенсивных изменений в до­статочной степени не изучены. Нельзя также с достаточной уве­ренностью сказать, во всех ли языках наблюдаются подобные пе­риоды. По-видимому, причинами этих периодов является чисто слу­чайное скопление различных обстоятельств. В системе каждого языка, очевидно, имеются какие-то звенья, на которых держатся все остальные элементы языковой структуры. Если опорное звено подвергается разрушению, то можно предполагать, что это собы­тие влечет за собой целую серию относительно быстро следующих друг за другом изменений. Так, например, в составе гласных народ­ной латыни на протяжении I—II вв. н. э. осуществился переход ко­личественного различия гласных в качественное. Долгие гласные ос­тались закрытыми, краткие стали открытыми. Разрушение этого зве­на повлекло за собой целый ряд следствий. В конце V в. гласные от­крытого слога получают удлинение. Выше говорилось о том, что сосредоточение долготы и ударения создает увеличение произно­сительных усилий. Это неудобство позднее было устранено: долгие ударные гласные открытого слога перешли в дифтонги, например, pę?de 'нога' превратилось в pied; f??de 'вера' превратилось в feid. СXII века начинается превращение дифтонгов в монофтонги.

Следует также отметить другое очень важное явление — это изменение характера ударения. В народной латыни силовое уда<301>рение начало преобладать над музыкальным, что вызвало редук­цию, а затем утрату неударных гласных. Утрата неударных глас­ных вызывала некоторые изменения и в области согласных, на­пример, появление групп согласных с/и их дальнейшее фонетичес­кое изменение.

Значительные изменения в области склонения и спряжения вызвали такие фонетические изменения, как утрата конечного m
, что привело к утрате категории падежа в единственном числе и способствовало развитию аналитического строя.

Таким образом, все зависит от того, в какой мере изменения затрагивают узловые звенья языковой системы и насколько эти изменения способны повлечь за собой целый ряд существенных след­ствий.

История лингвистической науки показывает, что понятие про­гресса в языке в разные эпохи трактовалось по-разному. Осново­положники сравнительно-исторического метода в языкознании Ф. Бопп, Я. Гримм, А. Шлейхер и др. столкнулись с контрастным различием структур разных языков, с необычайным богатством форм древнеиндийского, как наиболее близкого, по их мнению, к индоевропейскому праязыку, и скудностью форм некоторых сов­ременных индоевропейских языков, например, английского, дат­ского, французского и т. п. На этой основе возникло довольно стран­ное на первый взгляд убеждение в том, что история языков есть не что иное, как процесс постепенного упадка и оскуднения языка. Подобных взглядов придерживались такие языковеды, как Ф. Бопп, В. Гумбольдт, Я. Гримм, А. Шлейхер, М. Мюллер и др.

Не все однако разделяли это странное мнение. Раск, например, утверждал, что простота языковой структуры обладает известными преимуществами по сравнению со сложной языковой структурой.

Позднее, некоторые лингвисты начали замечать, что в языках существуют постоянные тенденции, отражающие прогресс в раз­витии языков. Очень показательной в этом отношении является работа Бодуэна де Куртенэ «VermenschlichungderSprache». Бодуэн де Куртенэ утверждает, что существует глоттогоническая тенденция к передвижению вперед более глубоких артикуляций, необходимая для достижения бульшей членораздельности и де­тализации речи. Таким образом, велярные согласные превращаются в p
, b
или s
, ср. ст.-слав. слово
и лат. cluo 'слышу' и т. д. Происходит это якобы потому, что звуки передней артикуляции требуют мень­ше произносительных усилий. Многими лингвистами было также подмечено, что в различных языках наблюдается процесс сокраще­ния длины слов, ср., например, готск. habaidedeima 'мы имели бы' и совр. англ. had или лат. augustum и фр. aoыt [au] 'август'.<302> Новые индоевропейские языки испытали значительные упроще­ния в грамматической системе. Вместо большого количества форм, изобилующих всевозможными аномалиями, появились более прос­тые и стандартные формы.

Сравнивая старые индоевропейские языки с новыми, О. Ес­персен находил в грамматическом строе последних целый ряд преимуществ. Формы стали короче, что требует меньше мускуль­ного напряжения и времени для их произношения, их стало мень­ше, память не перегружается ими, образование их стало более регулярным, синтаксическое использование форм обнаруживает менее аномалий, более аналитический и абстрактный характер форм облегчает их выражение, допуская возможность многочис­ленных комбинаций и конструкций, которые ранее были невоз­можны, громоздкое повторение, известное под именем согласова­ния, исчезло, твердый порядок слов обеспечивает ясность и не­двусмысленность понимания [132, 364].

Характерный для древних индоевропейских языков так назы­ваемый синтетический строй во многих современных индоевро­пейских языках сменился аналитическим строем. О. Есперсен ут­верждал, что эти процессы означают победу более высокой и совершенной языковой формы. Самостоятельные частицы, служеб­ные слова (предлоги, вспомогательные глаголы), по его мнению, являются более высоким техническим средством выражения мыс­ли, чем старая флексия [132].

Идеи Есперсена нашли благоприятную почву, и он приобрел многих сторонников не только за рубежом, но и в нашей стране. Так, например, В. М. Жирмунский в одной из своих работ от­мечал, что аналитическая система соответствует осложнению и дифференциации смысловых отношений соответственно более вы­сокой стадии развития мышления [21, 34].

Не все, однако, были согласны с этим мнением. М. М. Гухман обвиняет Есперсена в том, что он искажает действительность, сводя прогресс языка к смене техники грамматического оформ­ления. И флексия, и анализ, и агглютинация могут дать одина­ково адекватное выражение наиболее сложным категориям мыш­ления. Теория Есперсена создает благоприятную почву для совершенно неправильных и вредных представлений о какой-то иерархии языков [15, 19]. Кроме того, среди индоевропейских язы­ков нет языков чисто синтетических. Языки, рассматриваемые обычно как представители синтетического строя — древнеиндий­ский, славянские, еще в большей степени греческий и латинский,— нигде не дают идеального отсутствия аналитических конструкций, что должно было бы иметь место в чисто-синтетических языках [15, 20]. С другой стороны, квалификация аналитических кон­струкций, как наиболее совершенного способа выражения, не оп­равдывается и тем, что, как известно, сам этот способ древнее флексий [15, 19]. Есть все основания предполагать, как это делает<303> Хирт в своей «Грамматике индоевропейских языков», что все формы локативов, аблативов и инструментальных падежей в ин­доевропейских языках возникают из конструкций с послелогом [15, 22]. Основную причину смены синтетического строя аналити­ческим М. М. Гухман видит в языковом скрещении [15, 30].

Решительно выступала против теории прогрессивности ана­литического строя также Г. Н. Воронцова. Ее возражения сво­дились к тому, что строй языка не отражает сознания, вернее осознания явлений непосредственно [14, 228]. Примитивностью и упрощенчеством является утверждение, что между языковыми средствами выражения действия и уровнем (стадией) мышления говорящего на данном языке народа можно установить непосред­ственную связь [14, 233]. Если говорить о развитии анализа в области глагола, то нельзя утверждать, что любая система, ос­нованная на синтаксических видовых различиях, — ниже любой си­стемы, основанной на сложных формах спряжения, так как в разных языках развитие глагольных форм идет различными пу­тями — по линии дифференциации сложных временных форм и по линии усложнения выражения видовых отношений. Эту раз­ницу в путях развития нельзя непосредственно связывать с про­цессами перехода от конкретного к абстрактному мышлению [14, 231].

Некоторые лингвисты не связывают прогресс в языке с ана­литическим строем, но тем не менее они склонны думать, что в развитии языка неуклонно осуществляется прогресс в области языковой техники, очевидно связанный с развитием мышления.

Любопытно в этом плане рассуждение проф. П. Я. Черных, по мнению которого, история грамматического строя русского языка представляет собой движение вперед, в направлении улуч­шения, совершенствования языка. В данном случае прогресс мож­но видеть прежде всего в ликвидации тех лишних вариантных грамматических форм, которые не могли получить нового приме­нения, и вообще лишних грамматических категорий и форм, став-тих ненужными по мере развития человеческого мышления, раз­вития культуры и форм общественной жизни. Исчезновение двой­ственного числа в склонении и спряжении и особой звательной формы, параллелизма в склонении существительных одного рода, вытеснение некоторых категорий прошедшего времени (аорист, имперфект, плюсквамперфект) формами прошедшего времени на -лъ, исчезновение склоняемых кратких прилагательных, кратких порядковых числительных и кратких причастий, ставших лиш­ними при наличии полных прилагательных, и пр., можно рас­сматривать как упорядочение грамматического строя русского языка, его грамматики. К показателям языкового прогресса П. Я. Черных относит такие явления, как устранение лишних, ненужных параллельных падежных форм. Движение от частного и конкретного к общему и абстрактному рассматривается как од<304>на из характернейших черт движения языка вперед, его обогаще­ния и развития [81, 297—299].

Нельзя не отметить, что многие рассуждения о прогрессе в языке не отличаются достаточной четкостью. Верным остается общее положение относительно того, что если в связи с развитием общества прогрессирует мышление людей, то язык не может ос­таваться безучастным к этому движению по пути прогресса. Он также прогрессирует в своем развитии и совершенствуется. Од­нако проблема прогресса в языке значительно сложнее проблемы прогресса общества и человеческого мышления.

Основная ошибка в суждениях лингвистов, разрабатывающих эту тему, состоит в том, что они не делают различия между так называемым относительным прогрессом в языке и абсолютным прогрессом. В области языковой техники мы чаще всего сталки­ваемся с явлениями, отражающими так называемый относитель­ный прогресс.

Можно ли аналитический строй в языках рассматривать как показатель прогресса? Безусловно, в области улучшения языко­вой техники это прогресс. Древние индоевропейские падежи и глагольные формы, обременнные большим количеством значений, находились в известном противоречии с некоторыми законами человеческой психики, с некоторыми особенностями физиологи­ческой организации человека. Значение, выраженное особой фор­мой, легче воспринимается, чем конгломерат значений, выражае­мый одной формой. Совершенно естественно, что рано или поздно должен был произойти взрыв этой технически недостаточно совершенной системы, и он произошел. Аналитический строй тех­нически более совершенен. Однако отсюда совершенно неправо­мерно делать вывод, что аналитический строй отражает более вы­сокоразвитое абстрактное мышление, как это делали О. Еспер­сен, В. М. Жирмунский и др.

Сокращение слов, наблюдаемое во многих индоевропейских языках, — также свидетельство улучшения языковой техники. Ос­новной причиной сокращения слов в индоевропейских языках была утрата грамматической категории рода. Если форматив, обозначающий род, перестал что-либо обозначать, попросту стал пустым, то язык рано или поздно все равно от него освободится,

Однако все эти явления нельзя считать показателями абсо­лютного прогресса. Проявление тенденций, направленных к улуч­шению языковой техники и языкового механизма, порождает мно­гочисленные внутренние противоречия, поскольку оно осуще­ствляется в разных, по-разному организованных сферах. Если бы все полезно направленные тенденции последовательно и регу­лярно осуществлялись, то система технических средств различ­ных языков мира давно достигла бы идеального состояния. Это не происходит потому, что во внутренней сфере языка посто­янно действует множество других процессов, которые могут све<305>сти на нет достигнутые результаты. Поясним это на примере. Предположим, что синтетический строй какого-либо языка с его семантически перегруженными формами сменился более четким аналитическим строем. Однако это новое состояние не может застыть на месте. Служебные слова, утратив лексическое значе­ние, начнут фонетически выветриваться и в конце концов пре­вратятся в новые падежные суффиксы, как это произошло в не­которых новоиндийских языках. Кроме того, не приостановятся процессы семантической филиации, вследствие чего новые суф­фиксы вновь станут полисемантичными. Различные фонетические процессы могут привести к нечеткости границ между суффиксом и основой слова. Язык вновь вернется к прежнему состоянию.

Нужно сказать, что некоторые лингвисты чувствовали отно­сительный характер различных улучшений языковой техники. Тот же О. Есперсен, рассматривая теорию Бодуэна де Куртенэ о прогрессирующей в различных языках тенденции к образованию передних артикуляций, приводил в качестве примера образова­ние в датском языке так называемого stшd, противоречащее этому утверждению [132]. Тенденция к сокращению слов также не мо­жет быть признана универсальной. В языках в целом слова не становятся короче, поскольку тенденции нефонетического ха­рактера оказывают сопротивление. Сокращение слов не всегда по­лезно. Чрезмерное сокращение может привести к затруднению понимания [132, 327] М. М. Гухман также указывала, что ана­литический способ выражения грамматических отношений сам по себе не является новым способом.

Помимо относительного прогресса в области языковой техни­ки, существует абсолютный прогресс, выражающийся в приспо­соблении языка к усложняющимся формам общественной жизни лю­дей и вызываемым ими новым потребностям общения.

Рост производительных сил общества, выражающийся в раз­витии науки, техники и общечеловеческой культуры, постоянное увеличение сведений об окружающем мире и проникновение в его тайны, увеличение общественных функций языка и его стилевой вариативности, усложнение форм общественной жизни людей и установление новых отношений между ними — все это, вместе взя­тое, вызывает к жизни большое количество новых понятий, для ко­торых язык вынужден найти выражение. Поэтому абсолютный прогресс выражается прежде всего в росте словарного состава язы­ка и в увеличении количества значений слов. Одним из ярких при­меров может служить немецкое слово Werk 'дело'. Сравнение его с древнегреческим њogon и армянским gor~ в том же значении гово­рит о том, что в древности это значение было единственным. Сов­ременное немецкое Werk имеет разветвленную серию омонимов, отразивших развитие многообразных видов деятельности человека: 1) дело, работа, 2) завод, рудник, 3) механизм, 4) произведение, 5) творчество, деятельность.<306>

Греческое gr¦fw 'писать' в глубокой древности, по-видимому, имело одно значение 'отмечать что-либо или делать зарубку' (ср. нем. kerben 'делать зарубку'). Семантическое разветвление корня graf- в современном греческом языке поражает своим многообра­зием: grЈmma 'буква', grammateЪj 'секретарь', grammate‡a 'сек­ретариат', grҐmmҐtion 'вексель', grammatafulҐkon 'портфель', grammљno 'судьба', grammє 'линия' и т. д.

Мордовский глагол тешкстамс
некогда имел только одно зна­чение 'сделать метку, отмечать (вначале отмечать скот какой-ни­будь своей фамильной меткой)'. Сейчас он имеет значение 'наме­тить что-либо заранее, составить, разработать план определенного мероприятия, отметить что-либо словесно, отметить знаменатель­ную дату, юбилей'47
.

Довольно наглядно проявляется абсолютный прогресс разви­тия языка также в области синтаксиса. Различные исследования показывают, что синтаксис языков в древние времена не имел той упорядоченности, которая отличает синтаксис современных высоко­развитых языков. Так, например, в древнерусском языке сохра­нилась еще нерасчлененная структура сложного предложения, сущность которого заключалась в нанизывании предложений од­ного за другим. Позднее начали возникать и подчинительные пред­ложения, в которых придаточное связывалось с главным при помо­щи союзов. Древнерусские подчинительные союзы были много­значными. Так, союз яко
мог присоединить придаточные допол­нительные, придаточные следствия, придаточные причины и придаточные сравнительные48
. Такой же многозначностью обладали и другие союзы, например, союз что.
Развитие шло по линии уточ­нения значения подчинительных союзов и союзных слов, по линии закрепления за ними одного конкретного значения. Система выра­жения мыслей в современных языках стала более стройной и упоря­доченной.

Все это показывает, насколько важно различение понятий отно­сительного и абсолютного прогресса в языке.

1. Н. Д. Андреев. Система речи и эволюция языка. — В кн.: «Материа­лы Всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные пробле­мы эволюции языка», т. I. Самарканд, 1966.

2. Н. Д. Арутюнова, Г. А. Климов, Е. С. Кубрякова. Американский структрализм. — В кн.: «Основные направления струк­турализма». М., 1964.<307>

3. У. Ш. Байчура. О некоторых факторах языкового развития. — В сб.: «Проблемы языкознания». М., 1967.

4. Л. Блумфилд. Язык. М., 1968.

5. И. А. Бодуэн де Куртенэ. Избранные труды по общему язы­кознанию, т. I — II. М., 1963.

6. И. А. Бодуэн де Куртенэ. Языкознание. — В кн.: Ф. А. Брокгауз, А. А. Эфрон. Энциклопедический словарь, т. 81. СПб., 1904.

7. В. Брендаль. Структуральная лингвистика. — В кн.: В. А. Зве­гинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечени­ях, ч. II. М., 1965.

8. Д. В. Бубрих. К вопросу об отношениях между самоедскими и финноугорскими языками. — «Изв. АН СССР, ОЛЯ», 1948, т. 5, вып. 6.

9. P. А. Будагов. Проблемы развития языка. М., 1965.

10. Т. В. Булыгина. Пражская лингвистическая школа. — В кн.: «Основные направления структурализма». М., 1964.

11. Е. М. Верещагин. Психолингвистическая проблематика теории языковых контактов.— ВЯ, 1967, №6.

12. Е. М. Верещагин. О проблеме заимствования фонем. — В сб.: «Язык и общество». М., 1968.

13. Н. Винер. Динамические системы в физике и кибернетике. «Вестник АН СССР», 1964, №7.

14. Г. Н. Воронцова. Происхождение и первоначальное развитие перфекта с вспомогательным глаголом have в английском языке. — «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», т. 2. «Вопросы грамматики». М., 1940.

15. М. М. Гухман. К вопросу о развитии анализа в индоевропейских языках. «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», т. 2. «Вопросы грамматики». М., 1940.

16. М. М. Гухман. Исторические и методологические основы структура­лизма. — В кн.: «Основные направления структурализма». М., 1964.

17. М. М. Гухман. Понятие системы в синхронии и диахронии. — ВЯ, 1962, №4.

18. А. Б. Долгопольский. Сохраняемость лексики, универсалии и ареальная типология. — В сб.: «Лингвистическая типология и восточ­ные языки». М., 1965.

19. Л. Ельмслев. Пролегомены к теории языка. — В сб.: «Новое в лин­гвистике», вып. 1. М., 1960.

20. В. М. Жирмунский. О синхронии и диахронии в языкознании. — ВЯ, 1958, №5.

21. В. М. Жирмунский. Развитие строя немецкого языка. Л., 1936.

22. Ю. О. Жлуктенко. Мовнi контакты. Київ, 1966.

23. А. А. Зализняк. О возможной связи между операционными поня­тиями синхронного описания и диахронией. — В сб.: «Симпозиум по структурному изучению знаковых систем». Тезисы докладов. М., 1962.

24. Л. Н. Засорина. Дистрибутивные структуры в синтаксисе и их эволюция. — В сб.: «Материалы Всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюции языка»», ч. 1. Самарканд, 1966.

25. В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очер­ках и извлечениях, ч. 1. М., 1960; ч. II. М., 1965.

26. В. А. Звегинцев. Лингвистическое датирование методом глотто­хронологии (лексикостатистики). — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.

27. В. А. Звегинцев. Очерки по общему языкознанию. М., 1962.

28. В. А. Звегинцев. Теоретические аспекты причинности языковых изменений. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.

29. Вяч. Bc. Иванов. Язык в сопоставлении с другими средствами пе­редачи и хранения информации. М., 1961.

30. С. Д. Кацнельсон. Системные факторы языкового развития. —<308> В кн. «Материалы Всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюции языка»», ч. I. Самарканд, 1966.

31. Г. А. Климов. О лексико-статистической теории М. Сводеша. — В сб.: «Вопросы теории языка в современной зарубежной лингвистике». М., 1961.

32. Г. А. Климов. Синхрония — диахрония и статика — динамика. — В кн.: «Проблемы языкознания». М., 1967.

33. Э. Косериу. Синхрония, диахрония и история. Проблема языко­вого изменения. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.

34. Е. С. Кубрякова. Комментарий к кн.: Л. Блумфилд. Язык. М., 1967.

35. Е. С. Кубрякова. О понятиях синхронии и диахронии. — ВЯ, 1968, №3.

36. Ю. Курилович. О методах внутренней реконструкции. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 4. М., 1965.

37. Э. А. Макаев. К вопросу о соотношении фонетической и граммати­ческой структуры в языке. «Уч. зап. 1 МГПИИЯ», 1956, т. 9.