Ю. С. Рассказов
К модели русского разговорного языка (РРЯ) относятся все устные и письменные варианты, изводы, искажения, подражания, имитации русского языка любой степени его кодификации (от бытового до литературного). Точнее, сама модель РРЯ является схемой построения всех этих вариантов, изводов и т.д. Этот момент конституирования любой речи как речи на разговорном русском основывается на двух принципиальных моделирующих установках речи: на представлении говорящего о том, что есть русский язык и на владении говорящих материалом русского языка. Две этих стороны можно в соответствии с традицией, берущей начало от В. Гумбольдта, назвать формой и материей языка.
В естественной речевой практике они не различаются носителями языка, усваиваясь стихийно и одновременно в силу рождения и жизни в нормальной языковой среде. Это процесс сравнительно долгий, случайный и неконтролируемый обучающимся носителем языка. Взять его под контроль, тем самым уловив его необходимость и сократив время усвоения языка, означает вот что: нужно осознать, представить себе минимум, моделирующее ядро формы РРЯ и запомнить (вплоть до умения воспроизвести) моделирующий минимум материала. При равнозначности двух этих сторон для владения языком первостепенной для осознания языка является все-таки форма, представление о его духовной сути. "Внутренняя и чисто интеллектуальная сторона языка и составляет собственно язык" (Гумбольдт), это означает, что для человека, уже обладающего сознанием, говорению на языке предшествует до определенной степени мышление на этом языке [1], не нуждающееся в актуализации всего русскоязычного материала. В принципе, говорить по модели РРЯ можно, совсем не владея русским материалом, употребляя, например, английский и приспосабливая его под русский, - достаточно иметь представление, что ты говоришь по-русски, и ты уже будешь говорить по модели РРЯ. Так дети, по условию своей игры, легко ломают родной язык и говорят на любом желаемом языке. Так иностранец, даже сносно говорящий по-русски, всё равно несет в своем "русском" печать родного языка, как минимум в виде акцента. Дети, родную форму и материал искажая, представляют чужими; иностранец, понимая и подделывая чужую форму и материал, все равно представляют родное.
Отсюда следуют две важные вещи: 1) родной язык можно представить любым другим языком, в том числе - родным, 2) родной язык уже представлен в любом другом языке, в том числе и в родном [2]. То есть модель РРЯ уже в русском языке дана как факт материала. Вся проблема в том, чтобы осознать это представление.
Детское отношение к языку показывает, что в нем возможно абсолютно все. В общем смысле форма языка и есть эта абсолютная возможность. "Язык есть полнейшее творчество, какое только возможно человеку, и только потому имеет для него значение" (А. Потебня). Как чистая форма язык - это отсутствие правил, как чистый материал - абсолютная пластичность - опять термин Потебни - речи. На этом общем уровне: что хочешь, то и скажешь, как хочешь, так и скажешь: трансцендентальный, пуфф, сикамбр. Это - исходное основание РРЯ. Носитель этого языка прав во всем. Правилен, допустим любой способ понимания формы, любое представление о языке. Однако, допуская все, мы отчего-то выбираем не все сразу. Возможно все, но необходимо что-то одно. Имея полную возможность говорить все, в силу особенностей строения своего организма и органов речи мы говорим всегда что-то одно. Особенности дыхания и речевого аппарата - это первая необходимость материала в РРЯ, которая осознается в виде следующей необходимой формы. Системообразующее правило: произношение любой единицы речи на метре и силе выдоха, растянутого преградами языка с повышением тона от шума к голосу; системообразующие исключения (то есть исключения, которые образуются в результате наложения разных уровней системы речи и которые выглядят бессистемными [3]): резонанс губ и носа. В эту формулу входит слишком многое, чтобы пытаться проиллюстрировать её: и интонация, и членение на предложения, на слоги и т.д. - всё то, что можно понять из неё при достаточном усилии ума. Однако понимать эту формулу - еще не значит обладать русским произношением. Для этого нужно еще и представлять этот смысл конкретно, предметно, и уметь произносить любую единицу речи соответственно представлению, и, наконец, натренировать свою мускульно-голосовую систему до автоматизма. Как видим, уже здесь наблюдаются четыре степени владения русским произношением. Я, например, не владею английским; однако, если я слышу эту речь, я понимаю, что говорят по-английски; я могу представить, сымитировать английскую речь; наконец, я могу произнести вслед за кем-то любую единицу английской речи, даже не понимая её; но я не могу автоматически выдавать ту или иную английскую речь, понимая её и понимая, зачем я ее выдаю. Очевидно, что стимулом воспроизводства речи является отнюдь не материал речи, произношение, а моя надобность говорить по-русски или по-английски. А уж если толковать о произношении по модели РР-языка, то выбор правильного или исключительного произношения точно так же связан с надобностью речи, с моей целью. На уровне произношения РРЯ цель может диктовать как прямое произношение, так и обратное: прямое как форма есть способ мышления, которое совершает какая-то цель, обратное - нацеливание мышления. Язык есть то, что мне нужно как язык. Это значит, что моделей языка может и должно быть бессчетное количество; то, в какой степени и в каком объеме его изучать, зависит от нашей личной цели.
В рамках этого исследования нас интересует минимум: цель употребления языка совпадает с материалом употребления. Построить модель РРЯ - свести представление о языке к его материалу - допустить самый удобный, утилитарный компакт материала. Весь материал языка нужно свести к его форме, к представлению о материале, а всю форму представить в минимуме материала. Если я хочу сделать такую модель РРЯ, в которой бы на основе представления о материале можно его свободно выдумывать, то всё же, чтобы выдумка оставаясь выдумкой русского материала, нужно выдумывать на основании какого-то минимально данного русского материала.
На стадии произношения это будет звучание русской речи: системное (согласные - гласные, глухие - звонкие, твердые - мягкие, исключительное (сонорные, губные), - 1) тождественное себе в целях смысловыражения, но свободно редуцирующееся в потоке личной речи, 2) тождественное себе как система звукоразличения и подвижное как система определенного смыслоразличения. То есть говорить с легким личным акцентом, пока не путаются разные слова - нормально для РРЯ.
Итак, определенный устойчивый порядок вечно меняющегося звучания, необходимый для смысловыражения, равно как и постоянную систему смысла, на фоне которой различается любой конкретный поток речи, нужно просто знать как неустранимое обоснование звучания и как неподвижную со-образность звучания с типовой схемой смысла. Обоснование речи, как смысловая задача, покоряет, подчиняет конкретный смысл говоримого выражения. Делать речь - это, прежде всего, делать её обосновывающую конструкцию. Сообразность речи с заранее известной схемой смысла освобождает звучание от навязчивости, излишества звука, по-настоящему делает его осмысленной речью. Доделывать речь, воспринимая её, - это значит связывать звуки сообразно с типовой схемой смысла в определенные, имеющиеся в нас понятия - в понятие речи прежде всего.
Механизм обоснования и сообразования речи и есть в своем единстве неизменное понятие речи, которое позволяет каждому из нас легко отличать чужую речь от родной, позволяет понять даже самую невнятно произнесенную и самую безумно сформулированную речь. Неважно, что именно нам говорят, - мы принимаем как сказанное то, что мы смогли уловить и доделать на основе понятия речи до какого-то осмысленного высказывания. Сила понятия речи столь велика, что мы, даже отчетливо не разбирая звуковыражения, можем с легкостью слышать то, что хотим, и - что еще показательнее - даже слыша, все равно слышим то, что хотим. Подобно этому неважно и то, что мы сами говорим: обоснованное звучание речи, оно все равно теряет конкретную единичность заданного смысла и приобретает расплывчатость и косность произносимого нами звука. Сила понятия речи столь велика, что то и дело сбивает нас на общие фразы, общие места, мораль, поговорки и банальности. В двух этих ощутимых моментах понятие речи проявляется кик вещественная сила нашего языка, с которой не так-то просто сладить.
Заметим: с одной стороны, звучание речи по её понятию есть порождение какого-то объема сказанного (общих звуков, которые все же не совсем пусты и общи) и какого-то содержания сказанного (не вовсе только нами придуманного, но и внесенного в нас речью, хотя то и другое абсолютно неразличенно; неотделимо); нас, конечно, сейчас больше всего интересует чистый, обосновывающий объем речи и та схема содержания, на основе которой речь сообразуется со смыслом. Другими словами, нужно обозначить пределы объема и содержания речи.
Объем речи, с одной стороны, является едиными однородными отрезками речи, цельно связанным падением речи с уст говорящего, с другой - однородной слиянностью фрагментов в этой цельности, обратным влиянием фрагментов друг на друга, сопряженней речи.
Цельность в падениях речи определяется её наклоном, тем, что называют целью звуковыражения или - неточно - целью высказывания. Наклон в РРЯ бывает вероятностный (побудительный и предположительный) и реальный (вопросительный и изъяснительный) [4]. Подчиненность каждого момента речи её целому является в падениях речи её склоном. РРЯ имеет два ярко выраженных склона (то есть два типа подчиненности слов в предложении целому предложения или, как говорят, два типа связи слов в словосочетании): падежный склон (согласовательный и сильно-управляющий) и смысловой, (примыкательный и слабо-управляющий).
Сопряжение речи, попросту говоря, есть постоянная, неизменная сочетаемость одних форм слов с другими словами, сочетаемость, которая абстрактно наблюдается в виде парадигмы словоизменения тех или иных частей речи: спряжение у глагола, склонение у имен.
Единство сопряжения речи задается безличностью речевых единиц, то есть такой формой слов, которая не имеет никаких значений определенной личности. Безличное сопряжение может быть сопряжением неопределенного числа (парадигмы неопр. формы глагола, склонения мн. числа у существительных, степень сравнения прилагательных и т.д.) и родового числа (парадигма прошедшего времени, 3 скл,, женский род прилагательных, краткие прилагательные, определительные местоимения и т.д.). Различенность характеризует личное сопряжение речевых единиц. Различаются несовершенное лицо (парадигма настоящего времени, 2 скл., мужской и средний род прил., вопросительно-относительные, указательные и притягательные местоимения) и совершенное лицо (парадигма будущего времени, 1 скл., притяжательные прилаг., личные местоимения).
Как единая система сопряжений речи русский язык проявляется в парадигмах всех речевых единиц: в минимальном и наглядном объеме - в основополагющих категориях (личных местоимениях, глаголах, существительных), в очень дифференцированном и расплывчатом виде - в производных категориях (особенно произведенных позже, типа числительных). Проиллюстрируем это в сравнении спряжения и склонения.
Формы неопределенного числа - неопределенная форма глагола, парадигма, множественного числа - во-первых, всегда проявляют свои видовые признаки: глагол - совершенный или несовершенный вид (упрощенно говоря, изменяясь по видам), существительные - одушевленность-неодушевленность (с большим числом вариантов в род. и вин. падежах всех склонений). Во-вторых, они так или иначе проявляют свою словесную форму, которая потом диктует более определенное сопряжение (типа того, что глаголы с концовкой на -ать или -ить устанавливают парадигму безударных окончаний личного спряжения).
Формы определенного числа - парадигмы прошедшего времени и 3 скл. - насчитывают всегда только по три словоизменительных вида, различающиеся родом (глаголы: сказал - сказала - сказало, существительные: ночь - ночи - ночью), и имеют ярко выраженный внешний признак единства (в глаголах "л", в существительных - заключающий мягкий согласный).
Кроме того правилом безличного сопряжения в целом является нанизывание аффиксов: основа + приставка или суффикс (делать - с-делать - слела-л-а, ноч'-ю). В противоположность ему личное сопряжение строится в смене аффиксов.
Формы несовершенного лица - парадигма настоящего времени и второе склонение - включают в парадигму по шесть вариантов (местоименную или падежную парадигму, дифференцированных по роду (по типу спряжения у глаголов, по мужскому или среднему роду у существительных), но единых по виду (глаголы только несовершенного вида, существительные - не личности).
Формы совершенного лица - парадигма будущего времени и 1 скл. - опять же состоит из шести вариантов, благодаря которым различаются роды (тип спряжения, жен. и муж. роды), виды (совершенный - несовершенный, лица - не лица), но сохраняется единство формы слова, единство окончаний.
Это короткое сопоставление дано здесь только как иллюстрация единства спряжения речи, касающегося еще более глубинных явлении языка. Однако для модели РРЯ как раз глубинные явления абсолютно несущественны. Тут гораздо важнее именно внешнее подобие и внешняя унифицированность, позволяющая понимать язык, не понимая, почему мы его понимаем. В этом смысле, если даже мое толкование сопряжения ошибочно, оно все равно необходимо как возможность языка и необходимость понятия речи.
Однако для пояснения объема речи мне пришлось привлечь к обсуждению и материал содержания речи, по крайней мере, в той части, которая касается абстрактности речи, ее абстрактно выделенных единиц. В абстрактно устроенной речи одни единицы имеют субъектную, другие - предикатную функцию, то есть в содержании мы легко абстрагируем прежде всего суждение, подлежащее есть сказуемое, или - на другом уровне - корень есть такое-то окончание (приставление). Субъектными единицами являются индивиды и виды, предикатными - роды и категории. Так, если обозначить существительное как категорию, то родом её будет муж., жен., и ср. роды, видами - одушевленность-неодушевленность, индивидностью - собственность-нарицательность. Но такое деление не является единственно возможным и необходимым: например, существительное можно понять как разновидность категории имен, как категории аффиксов, корней, предложений и т.д. (кстати, все эти, точнее, необходимо найденные, категории в своей плоти, в минимальном объеме должны входить в понятие речи). Все зависит от целей деления и самотождества делимого предмета. В любом случае, следует помнить, что сопряжение речи как абстрактный механизм описывается именно в системе координат абстрактности речи.
Но наша речь не только абстрактна, но и конкретна: не только вечно пустая общая структура смысла, в опыте закрепленная за определенно сопряженными падениями речи, но и наше личное, только в нас находящееся содержание, которое этой абстрактной структурой компонуется, иначе упорядочивается вследствие извне произнесенной речи. Ясно, что этим конкретным содержанием могут быть наши личные эмоции, представления, жизненный опыт и т.д. Однако на общем уровне, если говорить об абстрактной структуре конкретного содержания, оно представляется в виде известных логических типов суждения. Конкретность речи может быть субъективной (мнение - "мне холодно", утверждение - "курить нельзя") и объективной (высказывание - "все люди бессмертны", рассуждение - "если пойдет дождь, то станет сыро") [5]. Каждый тип суждения имеет свой собственный статус укорененности содержания в бытии, так сказать, степень онтологичности, интуитивно вполне понятную носителям языка, но которую в других случаях обязательно нужно истолковывать. Так, например, мнение есть восприятие какого-либо факта реальности, утверждение - осознание порядка этой реальности, высказывание - либо истинное, либо ложное состояние (знание о) реальности (ср. с предыдущим: "все люди смертны"), рассуждение - либо правильная, либо неправильная связь знания. В первых двух на переднем плане находится активность познающего и творящего реальность субъекта, во вторых - практический и теоретический предметы, то есть "сама реальность" или знание как особая реальность. Таким образом, услышать какую-то из этих форм суждения - уже понять достаточно много.
Итак, обладая общим для всех понятием речи, мы и no-имаем, ловим сказанное, и понимаем, как бы вбираем его вовнутрь себя; правда, одновременно мы обосновываем услышанное как речь своим понятием речи (конструируя на его основе звуковой поток) и сообразуем абстрактные членораздельные смыслы с конкретикой (выделяем из себя свои понятия на реконструкцию их как не своих) [6].
Однако, обладая этим, сравнительно небольшим понятием речи, мы обладаем всего лишь абстракцией языка, его понятием, а не предметом. Насколько этого мало и насколько бессмысленно подобное понятие само по себе, можно судить хотя бы по обычному (правда, еще более абстрактному) приему, методике изучения иностранных языков: заучивается огромный запас родных понятий, соответствующих словесным формам чужого языка. Но и сами понятия при таком подходе предстают в суженном, ссохшемся значении, без всего гнезда односмысленных понятий, и чужие формы - единичными, мертвыми, без всей своей возможной парадигмы. Голова забивается единичными словоформами и единичными абстракциями, Хотя язык делают языком именно всеобщие связи единичных. А в таком языке слово обозначает один-единственный предмет; выученный "понятийный язык" является одноразовым, разговорницким: отдельные фразы, как из разговорника, означают только одну предметную ситуацию. Язык номинализируется, становится частью предметной реальности. Естественно, такого языка, состоящего из камней, стульев, трамваев, гор, морей, звезд, много в себе не унесешь.
Во-первых, вместо отдельных необязательных словесных понятий языка нужно учить обязательное понятие речи, то есть ту систему языка, в нашем случае - русского, о которой было сказано выше. Но учить её нужно опять-таки не как чистое, абстрактное понятие, а как общую систему значений не избегаемого ни в коем случае предмета речи. Нужно найти такие предметы речи, которые бы одни и единственно, безвариантно либо показывали (сигнализаторы речи), либо требовали (операторы речи) соответствующие моменты понятия речи.
По норме правил в русском языке побудительный наклон передаемся операторами "на!", "пусть!", "давай", "да!" (и глагольными образованиями по типу "давай" с суффиксом "и" или с нулевым), предположительный - оператором "бы". Вопросительный наклон - это, прежде всего, интонация и равнозначные ей замены: частица "ли", обстоятельственная парадигма простых наречий места, времени, процесса (где? когда? как?) и обстоятельственно-субъектная (падежная) парадигма местоименных слов (кто? что?). Изъяснительный наклон передается неограниченным числом операторов, любым сочетанием слов, которое может быть аналогично словам-предложениям "да", "нет" с невопросительной интонацией.
В падежном склоне при согласовании операторами и сигнализаторами являются одинаковые падежные формы согласованных слов (то есть совпадение вопросительной парадигмы кто? что?) (так согласуются прилагательные и существительные и однородные члены предложения); при сильном управлении сигнализирует: а) переходность действия - вин. пад. или род. пад. - при отрицании, при направленности действии на часть предмета: не открыл окно/окна, выпил воду/воды; в остальных: случаях - обязательный в этом падеже предлог (в род пад. - без, до, для, из, у, от; в дат. пад. - к; в вин. пад. - про, через; твор. п. - над, перед; пред. пад. - при) или связанность сочетания слов (добиваться успеха, нуждаться в отдыхе, владеть языком и т.д. - это случаи на уровне исключений).
При слабом управлении сигнализаторами многозначности, вариативности связи являются: - а) предлоги, употребляемые во многих падежах (с, по - в трех; в, о, па, на, под - в двух падежах) и б) личная необходимость склонить слово так или иначе (дом брата, дом брату, дом с братом, дом (держится) на брате). При примыкании смысловая, логическая необходимость речи настолько сильна, что она требует неизменной формы слова (ехать верхом, дети постарше, очень юный).
Сопряжение неопределенного числа сигнализируется так называемой начальной формой, в которой определенно не различено количество явлений (действий, предметов, признаков и т.д.), имеется видовая парность (совершенный - несовершенный вид, вариантность склонения одушевленных - неодушевленных существительных, сравнительная - превосходная степень сравнения у прилагательных и т.д.). Сопряжение родового числа предстает как четырехчленные родовые парадигмы (у глаголов - словосочетания местоимений 3 лица с формами прошедшего времени с родовым окончанием; 3 скл.), сопряжение неопределенного и определенного лица - как шестичленная парадигма (местоименная и спряжения глаголов настоящего и будущего времени, 1 и 2 скл.).
В сфере абстрактности речи обычными сигнализаторами категорий являются категориальные аффиксы (окончания, суффиксы, корни), сигнализаторами родов - окончания и корни, видов - приставки, суффиксы или ко
Сигнализаторами мнений выступают прежде всего наречные слова, выражающие состояние, оценку и т.д. (хорошо, плохо, скучно, жаль), глагольные формы (нравится, кажется) и любые обороты с соответствующим смыслом. Утверждения сигнализируются модальными словами и подобными им сочетаниями (надо, нельзя, можно, должен, видимо, конечно), высказывания - пространственно-временными, уточнительными, сравнительными и равными им оборотами (высоко - низко, справа - слева, давно - сейчас, рано - поздно, тут - там, тогда - теперь, выше - ниже), рассуждения - союзами (либо, или, если, но, и, да, так как) или зиянием, подразумевающим союзы.
Уже простое и далеко не полное перечисление предметов речи показывает, насколько они многовариантны, особенно сопряжение и субъектно-предикатные комплексы. В необходимости безвариантности и в её невозможности и состоит главная сложность формулировки предмета речи. В русском языке на действующее правило всегда полагается исключение или контрправило разговорного, индивидуального употребления формы. Слегка абсолютизируя, можно сказать, что любой вид наклона может быть передан другим видом, любое сопряжение можно продублировать любым другим, любой субъект может быть предикатом, предикат - субъектом, и любой вид суждения может быть передан другим. Лишь свободная и уместная игра правилами и контрправилами и дает владение понятием и предметом речи, собственно - и делает человека носителем живого языка.
В свою очередь уместность этой игры зависит от степени понятия речи и владения предметом речи (не только говорящим, но и воспринимающим эту речь, который либо допускает, либо не допускает такую игру). Отсюда можно сделать вывод, что и во владении языком необходимо четко отличать разные степени понятия и владения - разные степени уместности речи. Уместность той или иной степени зависит от цели говорящего и местных обстоятельств совершения речи. Если говорящий принимает за русский только свою англо-русскую смесь, то он с трудом, но объяснится в автобусе, но, боюсь, никогда не сникает лавров на поприще словесности. Если говорящий считает за правило говорить только на литературном русском языке, то, видимо, в пивной где-нибудь на окраине Львова он рискует схлопотать в ухо, будь он хоть доктором-лингвистом. Ясно, по крайней мере, что в реальной жизни мы не столь самонадеянны в своей уверенности знания языка и желаем возвысится до местного идеала, а вместе с тем и с легкостью готовы пойти на компромисс, уступить месту, унизить свой высокий стиль до полного штиля (если, конечно, в нас есть хоть капля ума).
Обычные методики изучения языков совершенно игнорируют реальность речевой жизни и мучают изучать наиболее многообразный, развитый механизм речи - литературный язык [7]. Предполагается, что если мы узнаем литературный язык, то узнаем и язык подворотни, нo это так только при естественном языковом опыте, когда от языка подворотни мы идем к литературному. На самом деле литературный язык - это количественное усложнение, дифференцированное на нюансах, обычного разговорного языка за счет, по модели любого другого - авторитетного (древнего, иностранного, придуманного и т.д.). То есть литературный язык - это профессионально придуманное усложнение родного языка. Я полагаю, что можно сделать и обратный ход - профессионально придуманное упрощение родного языка, ту или иную модель РРЯ. Вместе с тем меня мало интересует псевдорусский воляпюк или эсперанто. Речь о том, чтобы профессионально придумать модель, исходя из самого языка, то есть вычленить его понятийное и предметное ядро, которое бы легко позволяло в случае нужды перейти к более сложным моделям языка, - условиться о границах языка как достаточных для минимума свободного разговора.
Этим языком, особым речением, наречием, как мы видели в русском языке оказывается преимущественно наречие - все неизменяемые части речи, задающие основные параметры речи: кроме собственно наречий, являющихся операторами всех видов конкретной речи, вопросительного и изъяснительного наклона и смыслового склона, действуют союзы (операторы рассуждений), частицы (вероятностный наклон), предлоги (все виды склона). Это - служебные части речи, которые по сути главны, делая речь. Наоборот, главные части речи второстепенны для создания речи, но главны для создания абстрактного смысла речи. В принципе, владеть русским языком как особым наречием - это владеть порядком падения и сопряжения всех неизменяемых частей речи, для чего, конечно, требуется какой-то объем знания и о сопряжении, то есть об изменяемых частях речи и об изменении.
В определенном, наречном, минимуме понятии и предмета речи мы можем, конечно, свести каждую форму падения и конкретности речи до одного односмыслового варианта (как предположительный наклон - только "бы"), а формы сопряжения и абстрактности речи до двух-трех главных (глагольных и субстантивных), неизбежное вводя как их исключения. Однако при этом все равно остается открытым вопрос уже не общей предметно-понятийной модели, короткой совокупности операторов-сигнализаторов, а всей частной и единичной совокупности пластичной, текучей массы представлений и имен русского языка, свободно живущей, рождающейся и перерождающийся в сознании и на устах. Грубо говоря, кроме грамматической модели, кроме абстрактного знания категорий, сопряжения, аффиксального комплекта, нам необходимо еще владеть словарно-словообразовательной порождающей парадигмой, которая, хоть и основывается на грамматической, но строится не на знании, понятии, а на интуиции, представлении о родстве, однотипности поведения и порождения слов. Отсюда кажется, что выучить язык можно только интуитивно, во многом опыте уточнения значений слов постепенно начиная представлять всю живость смысловых и формальных связей языка. Нет ли способа осознать этот процесс стихийного интуитивного постижения и сделать его логичным?
Как носители родного языка мы говорим не понятийно, не понятийными смыслами слов (так говорить не только трудно, но и невозможно: только очень хорошая, последовательная наука, четко очертившая свой предмет может так говорить), построенными с помощью понятийно отвлеченных правил, - мы говорим прежде всего образным смыслом, пластичностью слов и речи, системой одного слова, обозначающей не систему реальных предметов (как понятийный язык), а реальное слово, имя реальной предметной ситуации. А как известно, любой предмет в зависимости от: 1) цели говорящего, 2) предметной (языковой) ситуации, 3) её понятия носителем языка (то есть от степени владения языком) - может быть назван любым именем. Л.В. Щерба, хоть и на основе абстрактного, понятийного языка, построил, казалось бы, пустую фразу: "Глокая куздра штеко будланула бокра...", - которая на самом деле, помещенная в некую предметную ситуацию (например, разговор пастухов, наблюдающих коровье стадо, будет нести не только веселенькую оценку происходящего, но и полное, предметно точное сообщение о ситуации. Но Л.В. Щерба употребил много номиналистских слов. Анекдотическое, потому и постоянно-житейское, говорение куда более последовательно обнаруживает однословность РРЯ; "na huya do huya nahuyaril - rashuyarivay".
Словесное наполнение, то, какие именно слова употреблены, играет для языка как системы имени вполне второстепенную роль. Главное - представление речи, связный комплекс чувственной памяти, в котором целесообразно выделяется тот или иной момент; система имени и есть способ выражения живого, подвижного представления речи. Так любому, сказавшему "я хочу есть", представляется еда, но каждому по-своему, в силу личных ассоциаций: одному как сыр, другому - колбаса, третьему - живой барашек. При одной целесообразности, потребности этих представляемых комплексов памяти, они появляются как почти разные воображения, одинаково все же утоляющие общую потребность. Воображение как живая реальность представленческого аппарата речи может быть житейским (опыт, знание) и языковым (слово, образ). Языковое воображение все основывается на естественном и социальном опыте, на конкретных и абстрактных знаниях каждого человека. Прежде всего, наш житейский опыт и знание всегда являются предметом представления речи - общения, сообщения и т.д. Кроме того, носитель родного языка на основе житейского воображения в норме более или менее четко представляет, где уместно его прямое, а где уклончивое слово, где нужен точный образ, где - приблизительный. Но сколь в норме мы это знаем и умеем, столь постоянно и ошибаемся, так как в любом случае каждый из нас воображает что-то свое и воображает реально каждого человека не совсем так, как каждый ведет себя на самом деле.
Особенности нашего личного языкового воображения и способность создать уместную речь, хоть я зависят от житейского, как предмета речи, но зависят тем именно образом, как хорошо мы осознаем целесообразность речи, систему реальных потребностей и систему её нормального имени, используемую как возможность и повод для языковой игры с этой нормой. Прежде всего, следует осознать эту систему реальных потребностей, которые может удовлетворить - предвосхищая, предначертывая - только языковое воображение, а затем осознать принципиальнее смыслоречевые действия, совершаемые этим воображением и только потом репрезентировать их в виде нормальной имясловной конструкции.
Предметная потребность в каких-либо вещах речевым воображением удовлетворяется по-разному, в зависимости от того, как далеко эти вещи отстоят от нас. Близких вещей мы так или иначе касаемся своим телом и речью, далекие - только созерцаем. Но и тех, и других вещей касаемся и созерцаем их в текущем месте. Поэтому и речь о разных вещах ведется иначе: близкое доступно прямо, известно точно - необходимы прямые слова и точные образы (1), далекое - желанно, но неизведанно - требуются уклончивые слова и приблизительные образы (2),
Потребность в явлениях, в силу их текучей природы, - это потребность во временной фиксации явления: о будущем явлении мы предупреждаем, о прошлом - можем только сообщить, так как за хвост его уже не ухватишь. Предупреждение требует прямого, но приблизительного словообраза (3), о прошлом сообщаем уклончиво, но точно (4).
Умозрительные потребности могут быть личными и общими. Личные: физические потребности воображаются речью как требование, необходимость в чем-либо (прямо и точно - приличное, уклончиво и приблизительно - неприличное) (5). Духовные потребности воображаются как предложение, отдача чего-то из себя другому (прямо и точно - ясное самой личности предложение, уклончиво и приблизительно - неясное). Общие необходимые, деловые потребности воображаются как оценка, прикидывание ценности дела (прямо и точно оценка необходимостей третьих лиц, уклончиво и приблизительно - первых и вторых) (7). Общие интересные, интересующие всех потребности воображаются как устройство, системная конструкция или организации и т.п. (прямо и точно об интересной первому или второму лицу, уклончиво и приблизительно - об интересном третьему лицу) (8).
Итак, эти восемь смысловых конструкций являются схемой всех реальных потребностей речи, которые так или иначе продуцируются речевым воображением на почве нашего житейского опыта и знания - естественного, социального, конкретного и абстрактного. Естественный опыт требует уклончивого или прямого слова, но точного образа, социальный - прямого слова, но точного или уклончивого образа. Конкретное знание - прямого слова, но точного или приблизительного образа, абстрактное знание - уклончивого слова, но точного или приблизительного образа (на этой основе, между прочим, и проводится различие точных и неточных наук).
Понятно, что в сочетании такого числа предметов и такого количества конструкций возможно неограниченное варьирование; но для того чтобы свободно варьировать речь, не нужно заранее знать, помнить и представлять все варианты, достаточно знать и помнить основные схемы и представлять правило неограниченной возможности их варьирования.
Последняя сложность на пути конструирования таких схем состоит в том, что, обладая понятием речи и её основными предметами, имея абстрактное представление о речи, о её схеме, можно не иметь конкретного знания и опыта владеть этой речью как автоматической именной системой. Не зная родства всех слов одного языка по опыту кровного родства, мы не владеем языком как одним живым словом. Нужно обнаружить имеющуюся в нас способность так знать родной язык и распространить ее на все возможные языки. Обнаружить - значит закрепить, довести до автоматизма, что делается в опыте педагогики, детовождения, разыгрывающего предметные ситуации и словесную ориентировку в них. А для этого нужно прежде всего представить язык как нечто простое, как одно имя - заменить этим одним именем все конкретные имена русского языка (существительные, прилагательные, глаголы), чтобы на почве тождественного по всех ситуациях слoва различия его ситуационного употребления бросались в глаза и память. Этим вместоименным заменителем в русском языке по его естественной природе является именно местоимение. Конкретные схемы основных речевых конструкций должны быть местоименными схемами, где местоимение дополняет естественную неизменную наречную часть языка.
Условием понимания полноты этих схем является следующее: они допускают свободный, а не только записанный порядок слов, предполагают неограниченность числа перестановок любого блока (возможного предложения, которым может быть любое слово), схемы в любую другую схему при соблюдении, конечно, равнозначных сопряжений, а также - предполагают замены однокатегориальных слов внутри категории (если дается, например, конструкция типа "мне нездоровится", то имеется в виду, что вместо "мне" можно поставить нужную падежную форму любого личного местоимения - тебе, ему, нам, ей, им), наконец, эти схемы допускают любую наречную замену.
Как можно понять, наличие подобных конструкций является только правилом, нормой системы, неправильное использование которой - это неисчерпаемый источник варьирования. Уместность использования зависит уже не только от понятия речи и знания её предметов, но и от представления об образности речи и степени овладение её именами. Использование чисто местоименного языка (хоть и выше по различению, чем ступень междометного или наречного, а потом понимательного), все же сказывается возможным прежде всего в узких предметных ситуациях, где местоимение, замещая предметы, позволяет жестикуляции достигнуть максимальной степени озвученности и осмысленности. В русском языке чем официальное, интеллектуальнее и книжнее сфера, тем менее местоименной по словам является речь. Однако по структуре своей она остается точно такой же, как местоименная. Поэтому овладев в опыте педагогического общения, в моделируемых предметных ситуациях автоматизмом речи (младенец, не имеющий интеллекта, справляется с этим за год жизни; как же мы мешаем себе учить языки!), мы с легкостью сможем усваивать нужный нам объем языка, вращаясь в нем как в родной стихии. Риторическая модель речи (включающая в себя произношение, звучание, понятие и предметы речи, представление и местоименные схемы [8]), будучи базой речи и языка, может быть представлена по необходимости в более общем и в более частных вариантах.
Следующий шаг в моделировании языка связан с анализом чувства речи, которое возникает в процессе расширения словарного запаса и языкового опыта, и которое может и должно быть представлено для сознания в виде целостной системы речевых поводов для возникновения этих чувств (словообразовательные и проч. парадигмы, аллитерации, ассонансы и т.д.). Затем требуется проникновение в механизм речи как обстоятельства многих факторов и причин речи, как в особый характер личности и тип бытия (дом бытия, по словам Хайдеггера), наконец, необходимо понять язык как поступок личности и народа (тут нельзя не вспомнить Бахтина), ведущий к определенной смене домов бытия.
И всему этому огромному познанию зыбкой, но прочной опорой является то речевое ядро, которое я посильно пытался вычленить.
Само собой разумеется, что полнота этой модели возможна только в том случае, если она представит всю конкретную наречную, местоименную, предложную, союзную, аффиксальную систему языка. Хотя такая полнота в силу развитой синонимии языка совершенно излишня именно для такой образной, пластичной речи,
Огромная синонимичность - есть результат познания, различения человеком себя и мира, вариативность смысловыражения - следствие того процесса, который Потебня называл прозаизацией речи, сгущением мысли, увеличением числа без-образных слов. Действительно, чем более язык развивается, тем более он политизируется, прозаизируется. Его исконная пластичность забывается, отчего все живые языки на 90% являются мертвыми языками. Сопротивление процессу прозаизации оказывает только поэзия, которая в новых прозаических материях и материале находит новую образность, придумывает образ там, где его, кажется, и не могло быть. Но поэзия не просто придумывает, а, придумывая, припоминает и восстанавливает, примысливая новое, старую образную материю - оживляет мертвую часть родного языка, вольно или невольно двигаясь в глубь веков, к первобытной пластичности. Поэзия актуализирует исконную пластичность речи каждого языка и значит сближает языки друг с другом, по наитию двигаясь к тому возможному пределу, где языки могут быть взаимопроникнутыми, свободно понимающими друг друга и свободно говорящими друг о другом.
Совершенно непонятно из риторической модели РРЯ, как это возможно. Кроме очевидно узкого, специального значение эта модель сама не имеет никакого другого значения. Сама по себе она бесполезна: мы владеем своей разговорной речью по рождению (в школе нас учат литературной, правда, бесполезно и безуспешно), и учить нас владеть ею с еще большей правильной неправильностью совершенно некуда. Как практическая система модель РРЯ имеет смысл только в паре с моделью какого-то другого языка. Запараллелив два языка пуповиной единой модели [9], мы дадим ключ каждому из них в другом. Один язык найдет в другом те исключения, которые являются закономерностями его модели, и заговорит хоть и исключительностями другого языка, но исключительно его, этого другого языка, средствами.
Список литературы
1. Ж. Пиаже: "Язык есть особый продукт интеллекта, а не интеллект есть продукт языка". Хоть и очень похожа эта мысль на мою, тем не менее отлична от нее и неверна своей сформулированной абсолютностью.
2. Пока я сознательно опускаю ту сторону, что родной язык имеется во всех других языках так, что носителям этих других языков достаточно лишь осознать их родной, например, англо-русский или китайско-русский, как, впрочем, и нам достаточно для овладения любым языком мира осознать наш родной русско-любой другой язык. Как ни выглядит эта мысль дико, я ничуть не претендую на ее авторство. В. Гумбольдт: так как "каждый должен носить в себе ключ к пониманию других языков, то… форма всех языков одинакова".
3. Поскольку исключения имеют в русском языке очень много места, но в живой практике постоянно игнорируются, то следует признать системным признаком РРЯ вольное отношение к системе, допускающее и требующее свободного индивидуального искажения в процессе речи. Часть этих искажений, системно повторяющаяся, сама систематизировалась как правила исключения из правил. Именно поэтому конкретного материала исключений я касаться не буду.
4. Нет смысла корректировать школьное разведение понятий наклонения (повелительное, условное и изъяснительное) и видов предложения по цели высказывания (повествовательное, вопросительное, побудительное) абстрактный подход поневоле строит множество типологий одного и того же явления по разным основаниям.
5. В логике такое деление суждений далеко не является общепринятым: различие возникает из-за излишнего внимание к языковой форме суждения, а не к его мыслительной (особенно это наглядно у иноязычных логиков). См. обоснование в моей книге "Введение в логику" (Краснодар, 1991, с.33-35,97-98).
6. Потебня: "Посредством слова нельзя передать другому своей мысли, а можно только пробудить в чем его собственную".
7. Гумбольдт: "Превратная методика обучения языку, при которой усилия направляются на то, чтобы понимать произведения писателей". Превратность её очевидна хотя бы по тому, что далеко не каждый русский понимает произведения писателей русской литературы, не говоря уж о науке и философии.
8. Теперь можно объяснить, почему я возражал против абсолютности того, что "язык - продукт интеллекта". Речь в своей минимальной полноте - это риторическая, местоименная речь. Ей предшествует понятие речи (интеллект). Но он сам вытекает из звучания (междометная речь - доинтеллектуальная), которое само является следствием произношения единого акта порождения речи и мышления.
9. Гумбольдт: нужно "Сравнить на одних и тех же основаниях все языки", "Теперь стараются изучать каждый язык изолированно... Этот недостаток могла бы восполнить систематически составленная энциклопедия языков. Она должна, исходя из метафизического анализа языковой способности, представить все случайные обстоятельства, влияющие на языковое строение, и рассмотреть язык с точки зрения разносторонних связей человека".