Краткий анализ диалога Платона "Кратил"
А. Ф. Лосев
Формы субъективно-человеческого функционирования объективно-реальной идеи - вещь, идея, тип-образец, имя
«Кратил» принадлежит к числу довольно трудных и замысловатых диалогов Платона. Свободная манера письма, характерная для Платона, доходит здесь иной раз до полной невозможности уловить связь отдельных частей диалога и даже его основную идею. Постоянное повторение одного и того же, уклонения в сторону, разного рода интермедии, часто мешающие распознанию сути дела, иронический тон Сократа, отсутствие обобщающих выводов и какой-то неопределенный итог диалога - все это заставляет либо оставить весь диалог в бессвязном виде, либо прибегнуть к разным, достаточно рискованным домыслам, попытаться на свой страх и риск сформулировать то, что в диалоге не сформулировано, но без чего невозможно уловить композицию диалога и додумать до конца то, что иной раз как будто и вытекает из предложенных утверждений Платона, но самим Платоном почему-то до конца не додумано.
К этому присоединяется и то, что Платон тратит значительную часть этого диалога на лингвистику, с нашей теперешней точки зрения смехотворную и совершенно фантастическую, состоящую из умопомрачительных этимологий, разнообразных и изощренных, хотя и проводимых с небывалым воодушевлением и даже каким-то восторгом, - об этом восторге сам Платон говорит в диалоге не раз (396d - е), несмотря на свое же собственное желание соблюдать в этих вопросах меру (414е). Вероятно, эта псевдонаучная лингвистика и была одной из причин крайне малой популярности диалога «Кратил». Широкой публике все эти бесконечные этимологии совершенно не нужны, так как ей достаточно было бы каких-нибудь трех-четырех примеров; что же касается ученых-лингвистов, то и те часто разводят руками и не знают, что делать, когда начинают читать в диалоге все эти фантастические толкования огромного количества имен и слов. Это и привело к тому, что «Кратил» допускает много разных трактовок и композиция его может быть представлена весьма разнообразно. Затратив немалое время на многократное перечитывание и продумывание этого диалога, мы все же даем его анализ, который нам самим представляется своего рода экспериментом и который нуждается в разных уточнениях и дополнениях, Впрочем, ввиду огромного числа неясностей этого диалога, едва ли когда-нибудь удастся дать такой вполне безупречный его анализ, который уже не подлежал бы никакой серьезной критике.
Композиция диалога
I. Вступление (383а - 384е)
Противопоставляется мнение Гермогена, ученика Протагора, об условности всех имен человеческого языка, их зависимости исключительно от произвола людей, от обычая и закона, и мнение Кратила, ученика Гераклита, об их естественности, т. е. об их полном соответствии природе вещей, понимаемой как нечто совершенно текучее. Сократ берется разобраться в этом вопросе.
II. Критика теории условного происхождения имен, т. е. субъективизма в учении о языке (385а - 391а)
1. Полная условность привела бы к полной путанице и нельзя было бы различить, где «человек», а где «лошадь» (385а).
2. Имена могут соответствовать каким-нибудь предметам либо не соответствовать; поэтому здесь полного произвола нет (385b - d).
3. Разнообразие наименований одного и того же предмета действительно существует повсюду, но, если из этого делать вывод о всеобщей безразличной текучести имен, все окажется смешанным, не будет ничего ни доброго, ни злого; следовательно, вещи сами по себе имеют основу своей сущности (he bebaiot?s tis t?s oysias, 386a), она непреложна и становящиеся, объективно существующие вещи с ней срослись (386е). Это иллюстрируется при помощи примеров рассечения вещей, их сжигания. Поскольку наименование вещей тоже есть одно из наших действий, оно должно сообразоваться с их специфической природой (idia physis, 387d), а не с нашим субъективным мнением; и если для сверления нужен бурав, а для тканья - челнок, то для речи тоже необходимо орудие (organon), это - имя (388а), разделяющее сущность (388с) в целях обучения наподобие челнока, разделяющего основу при тканье. Итак, полный субъективизм и произвол при присвоении имен совершенно исключаются (385е - 388d).
4. Присвоение имен происходит, следовательно, в силу объективного закона (nomos, 388d); и присвоителем имен может быть не кто попало, но своего рода законодатель, учредитель (nomoteth?s, 388е), или мастер (d?mioyrgos, 389а) имен. Этот последний образует имена так же, как сверлильщик, который пользуется сверлом, - причем не каким-нибудь расколотым сверлом, но целым и неделимым; иначе говоря, мастер имен создает имена «по образцу» неделимого вида (греч. eidos, 389b) имени, «преследуя» одну и ту же идею (греч. также eidos, 390а), какое бы железо ни имелось в виду и в каких бы местах ни происходила работа (388d - 390а).
5. Но всякое орудие имеет своей целью то или иное употребление, и, как знание необходимо для употребления инструментов во всех ремеслах, так и в отношении имен необходимо соответствующее знание (epist?m?, 390b). А поскольку знающим может быть только тот, кто спрашивает и отвечает, то законодатель имен должен учиться у диалектика (dialecticos, 391c - d). Итак, наложение имен происходит не в силу субъективного произвола людей, но в силу объективной природы вещей и есть результат диалектики. Но что понимать под природой вещей, которая обеспечивает нам необходимую для имен правильность (390b - 391а)?
III. Вопрос о правильности имен (391b - 427с)
1. Отвергая мнение софистов и исходя из Гомера, собеседники делят все имена на божественные и человеческие, причем первые целиком соответствуют своему предмету, вторые же - то более, то менее (391b - 392а), и это касается не только имен богов, но и имен героев, как то показывают имена Астианакт и Гектор (392b - 393а).
2. Имена, даваемые людьми, могут быть правильными или неправильными. Но неправильность имени не зависит от правильности или неправильности («уродства») самих предметов, так как уродливый предмет может быть назван совершенно правильно; точно так же неправильность имени не зависит от звукового состава имени и от разных частных значений имени, которые привносятся различием звукового состава (393b - 394d). Все это видно на примере имен Орест, Агамемнон, Атрей, Пелоп и Тантал (394е - 395е). Правильность наименования предмета зависит от правильности интерпретации этого предмета, т. е. она не есть результат простой репрезентации предмета в нашем сознании: имя Зевс есть результат нашей интерпретации Зевса как жизни, имя Кронос - результат интерпретации Кроноса как чистого и незапятнанного ума и т. д. (395е - 396с). Эту интерпретацию Сократ называет «вдохновенной мудростью» (396d - е), а ее результат - «типом», «образцом» (typos, 397а), не теряющим, однако, своей объективной значимости, т. е. связи с тем, что «вечно по своей природе» (396d - 397b). Другие такие же примеры слова «бог», «демон» («гений»), «герой», «человек»; рассматривая их, Платон повторяет указание на несводимость имени к его звуковому составу (397с - 399с); то же утверждается и о словах «душа» и «тело» (399d - 400с). Далее Платон снова возвращается к исследованию имен богов, на этот раз весьма обширному: Гестия, Кронос, Рея. Океан, Тефия, Посейдон, Плутон, Аид, Деметра, Гера, Феррефатта (Персефона), Аполлон, Муза, Лето, Артемида, Дионис, Афродита, Афина Паллада, Гефест, Арес, Гермес, Ирида, Пан (400с - 403d). Сюда примыкает анализ слов «Солнце», «Луна», «месяц», «звезда», «молния», «огонь», «вода», «воздух», «Земля», «времена года», «год» (400d - 410a). Наконец, следует обширное рассуждение о множестве разных имен, имеющих отношение к умственным способностям человека, к его добродетелям, к понятиям
прекрасного, доброго, искусства, мудрости, сущности и разных качеств существующего (411а - 422b).
3. Поэтому правильность имен, даже если иметь в виду их происхождение, никак не сводится к простому звукоподражанию (422с - 427с). Например, звук «р» сам по себе действительно указывает на резкое движение или раскатистость, звук «л» - на мягкое движение и т. д. (426с - 427с). Но хотя слова и подражают вещам (423b), подражание это в именах совершенно специфическое, не такое, как в музыке по отношению к слышимому голосу или в живописи по отношению к цвету и краскам (423d), поскольку всякое имя вещи есть прежде всего подражание самой сущности этой вещи (422d - 423d). Подражать голосам овец или петухов не значит именовать эти голоса, так как для наименования требуется не просто воспроизведение, но сознательное воспроизведение сущности (423с). Следовательно, выражение (d?l?ma, 423b) чего-нибудь с помощью физических приемов должно передавать тот самый предмет, который надо выразить. Конечно, важно было бы знать, в чем состоят самые первые наименования вещей, ставшие основанием и для их более сложного обозначения (426а). Но «смешным, я думаю, должно казаться, Гермоген, - говорит Сократ, - что из подражания посредством букв и слов вещи станут для нас совершенно ясными. Однако это неизбежно…» (425d).
4. Краткая интермедия в связи с присоединением Кратила к беседе (427е - 428d).
IV. Критика релятивизма в учении об именах (428е - 438е)
1. Кратил полагает, что все наименования вещей, как и все понятия о них, одинаково ложны и одинаково истинны (428е - 430а).
2. Возражение Сократа: каждое имя относится к определенному предмету и есть подражание ему (mim?ma, 430е); следовательно, если в подражании будет что-нибудь искажено, то и имя вещи будет ложным, т. е. нельзя сказать, что все имена одинаково ложны или одинаково истинны (430а - 432а). Это, однако, не значит, что подражание в имени должно быть абсолютным воспроизведением предмета, потому что такое подражание не дало бы ничего нового для познания самого предмета; к тому же, если бы это и было осуществимо, оказалось бы два тождественных предмета вместо одного. Другими словами, подражание в имени есть только подражание в каком-нибудь определенном отношении; иначе оно было бы просто бесполезным (432а - 433b). А этот оттенок и привносится в имя его звуковой стороной, каковая сама по себе отнюдь не есть еще вещь, которой подражают и которую воспроизводят, но есть тот материал, с помощью которого отражается вещь, так что имя оказывается не просто подражанием вещи, но тем или иным заявлением вещи о самой себе человеческому сознанию, тем или иным ее выражением. Поэтому дело не в условности обозначения и не в его относительности, а в том, что имя предмета каждый раз может обозначать различные оттенки вещи, сами по себе вполне объективные (433b - 434b). Так, отдельные звуки имени могут быть разными и в то же время иметь одну и ту же функцию; их условность не мешает их объективной значимости, их «правильности» (434с - 435с).
3. Отсюда вытекает, что по крайней мере в самом начале законодатель имен во всяком случае опирался на сущность вещей, как бы разнообразно он эту сущность ни изображал в именах, прибегая к их всестороннему познанию и рассмотрению (435d - 436е). А это свидетельствует о том, что наблюдаемые законодателем имен предметы не только находятся в состоянии сплошной текучести (в условиях которой не могло бы состояться познание вещей), но им свойственна также и некоторая устойчивость, так что имена не просто переходят друг в друга, но и резко друг от друга отличаются; поэтому не может быть речи об их полной относительности, их установила какая-то высшая сила (436е - 438е).
V. Заключение. Гносеологические выводы из предложенной выше теории имен (438е - 440е)
1. Поскольку имена, как сказано, могут друг с другом смешиваться, то различаясь между собой, то уподобляясь и отождествляясь, ясно, что имена вещей, взятые сами по себе, еще не обеспечивают ни правильного их употребления, ни их объективной значимости. А значит, истину вещей нужно узнавать из самих вещей, а не из их образа (eicon, 439а), который выражается именем (438е - 439b).
2. Сами же вещи, во-первых, несомненно, пребывают в вечном становлении; во-вторых, это становление возможно только тогда, когда существует то, что становится и что в то же время есть нестановящееся и вечно неподвижное, не выходящее из своей идеи (idea, 439а), и самое (ayt?) бытие в себе, которое не течет, в противоположность его качествам, которые текут (439с - е).
3. То, что представляет собою нечто сплошное и течет, непознаваемо; а познаваемо то, о чем можно сказать что-нибудь определенное, т. е. что не течет и не представляет собою нечто сплошное (440а - е).
Критические замечания к диалогу
Таков анализ диалога «Кратил». Теперь спрашивается: каков же общий смысл этого диалога и в чем его философская заостренность?
1) Прежде всего, всякий читатель «Кратила» спросит: зачем понадобилось Платону такое длинное рассуждение о языке, в то время как он сам вовсе не лингвист и по своим интересам вообще имеет мало общего с лингвистикой? Нам кажется, что, постулировав мир объективных идей и сущностей, Платон сразу же столкнулся с огромной сложностью, а часто даже и бессвязностью того, что творится в субъективном сознании и мышлении человека. По-видимому, Платон рано начал чувствовать потребность проанализировать с точки зрения объективного идеализма также всю неразбериху, царящую в человеческом субъекте. Мир идей оставался у него вечно благоустроенным, вечно одним и тем же и вечно прекрасным, в то время как в человеческом субъекте всегда царили сплошная путаница и непостоянство, весьма далекие от столь простого и прозрачного идеального мира. Остается предположить, что в поисках хотя бы каких-нибудь более или менее устойчивых образований в человеческом сознании Платон и натолкнулся на проблему имени, поскольку во всяком имени фиксируется какая-то определенность и какая-то связь с объективной действительностью. Однако Платон тут же вступил в резкий конфликт с теми теориями языка, которые были популярны в его времена и принадлежали софистам. Волей-неволей ему приходилось критиковать эти теории. Но из критики этих теорий он извлекал для себя много положительного; и так как это положительное само собой вытекало из платоновской критики софистов, а сам Платон, увлеченный критикой, не очень заботился о формулировке положительных ее результатов, то мы и получаем возможность кое-что сформулировать самим вслед за Платоном, конечно не без опасности впасть в преувеличение.
2) Одной из популярных во времена Платона теорий языка была теория субъективизма: предмет называется кем попало и как попало, ни одно имя вещи не соответствует ни одной вещи и потому можно пользоваться словами и именами как кому заблагорассудится. Отвечать на такую теорию для Платона ничего не стоило: если имеется субъективно придуманное имя чего-то, то для этого прежде всего должно существовать это «что-то», и уже не субъективное, но объективное; а если все превратить в человеческий субъект, то тогда сам субъект станет вполне реальным и единственным объектом. От объекта все равно никуда не уйти (385а - 391а). Но не для этого Платон писал своего «Кратила». Он писал его, стремясь путем правильного толкования субъективных сторон имени, которые у субъективистов трактовались неправильно, получить необходимые и правильные, т. е. реально функционирующие, степени проявления объективного мира в человеческом субъекте.
Если собрать воедино все то положительное, что Платон говорит, подвергая критике субъективизм, причем говорит разбросанно и без точных формул, то можно сказать следующее.
Во-первых, устанавливается мир объективных сущностей, которые слишком глубоки и сложны, чтобы человек мог их познавать; и если человек их познает, то только редко и косвенно, а целиком они познаваемы только для богов (391b - 392а).
Во-вторых, этот мир объективных сущностей не есть нечто сплошное и нерасчлененное; каждая сущность заключает в себе собственную структуру, свою «идею», или «эйдос». Эта идеальная сущность тоже слишком высока и слишком далека от человека (391d, 392b). Такое воспроизведение сущности, абсолютно адекватное самой сущности, очевидно, не есть просто репрезентация. Скорее это нужно назвать сущностно-репрезентативным актом имени, когда сущность целиком отражается сама в себе.
В-третьих, этой сущностной репрезентации противополагается относительно-репрезентативный акт имени. Этот акт вполне доступен человеку, им фактически и пользуется каждый человек в своих наименованиях чего бы то ни было, его можно и необходимо анализировать. Тут, однако, оказывается, что ввиду отсутствия абсолютной адекватности имени вещи самой вещи человеку приходится подходить к объективным вещам и идеям с той или другой стороны, выделять в них ту или иную функцию, тот или иной оттенок, ту или другую сторону. Но это значит, что человеку приходится тем или иным способом интерпретировать идеальные сущности, рассматривать их в свете какого-нибудь одного, но зато уже определенного их момента. Вот тут-то и возникает роль человеческого слова, имеющего своей целью различать в идеальных сущностях те или иные стороны, так что наименование вещи оказывается различным, или, как говорит Платон, диакритическим актом (388с). А самое основу этих диакритических актов имени, т. е. то, что мы назвали интерпретирующим актом, Платон довольно беспомощно называет мудростью (396d - е), еще не имея специального термина для фиксации соответствующих актов сознания. Но что для Платона это обстоятельство оказывается чрезвычайно важным, свидетельствует произведенный им анализ огромного множества различных имен и слов, - анализ, при помощи которого он хочет внушить читателю мысль, что идеальная сущность предмета - одно, а наша интерпретация этой сущности, зафиксированная в соответствующем имени, - совсем другое. Под всей этой необычайно разукрашенной этимологической фантастикой кроется у Платона несомненная мысль о том, что все наши интерпретации могут иметь разную степень достоверности, могут быть то ближе к предмету, то дальше от него, но что их субъективное наличие ровно ничего не говорит в защиту субъективизма, и, интерпретируя предмет с точки зрения тех или иных его функций, мы
вполне остаемся на почве объективной философии, отражая в наших наименованиях пусть не всю сущность, но все же тот или иной ее вполне объективный и реальный аспект. Таким образом, это частичное «значение» слова, или имени, - мы бы сказали сейчас, его семема - это тоже характеристика объективирующих актов нашего сознания, хотя и в известном преломлении.
Наконец, в-четвертых, Платон весьма резко отличает от всех этих актов человеческого сознания, конструирующих собою всякое имя, еще и фактическую, физическую или фонетическую сторону имени. Платон прекрасно знает, что такое артикуляционно-акустический аппарат языка, но он для него сам по себе совершенно отличен от имени и является только носителем интерпретирующих и семантических актов языка (393b - 399d).
Таким образом, в результате критики субъективистической теории языка Платон нашел известное количество степеней преломления исходной, объективно существующей идеальной сущности, когда она входит в человеческое сознание. Появляется сущностно-репрезентативная область сознания, которая при помощи своих интерпретирующих и семантических актов схватывает разные стороны объективно-идеальной действительности, то более, то менее близкие к ней, но всегда играющие роль объективирующих актов, обеспечивающих для человеческого сознания ту или иную объективную реальность его построений. Заметим при этом, что вся система относительно-репрезентирующих, интерпретирующих, семантических и артикуляционно-акустических актов представляет для Платона одно единое и нераздельное целое, один «эйдос» (образ), как он опять-таки выражается, сравнивая имя, как орудие познания, с цельными и нерасколотыми буравами и челноками в ремеслах (388а - 390а). Видимо, именно так нужно, по Платону, понимать разные степени присутствия идеального мира в человеческом сознании, а не огульно превращать их в нечто абсолютно субъективное, как это делали софисты.
3) Что касается платоновской критики релятивизма в учении об именах (428е - 438е), то, собственно говоря, она мало чем отличается от предыдущей критики субъективизма. Самое главное здесь то, что новый собеседник Сократа - Кратил представлен в диалоге не очень отчетливо и в каких-то смягченных тонах. Ведь Кратил известен тем, что из гераклитовского учения о вечном становлении он делал самые крайние, а именно иррационалистические, выводы: если все течет, значит, ничто нельзя и познать, поскольку познание предполагает не только нераздельность становящегося предмета, но и его устойчивую раздельность. В диалоге же Кратил изображен весьма скромным искателем истины (428b - с, 440d). Он большей частью только и делает, что соглашается с Сократом. Он согласен и с тем, что имена обозначают сущность или «природу» вещей (390d - е, 428е), и с тем, что вещи познаваемы (436а, 438а), и с тем, что первый законодатель имен прекрасно знал вещи и мог, таким образом, дать им соответствующие названия (436с, 438а). Уже из этих первых признаний Кратила явствует, что он либо вовсе не релятивист, либо релятивист весьма робкий и нерешительный; и только когда оказывается, что Кратил во всем согласен с Сократом, поднимается вопрос о всеобщей текучести вещей, да и то поднимается не кем иным, как самим же Сократом (435с - 438b, 438е - 440с). Кратил говорит даже о какой-то «высшей силе», проявившей себя при наименовании вещей (438е). Поэтому указанный раздел диалога, понимаемый нами как критика релятивизма, представлен в диалоге несколько вяло и нерешительно и с такими выводами, которые Платон делал в «Меноне» и без всякого спора с Кратилом. Но все же и эта критика релятивизма кое-что дает для анализа имени.
Во-первых, поскольку Платону здесь нужно было критиковать относительность всякого наименования, ему приходилось гораздо больше подчеркивать определяемость человеческого знания объектами, т. е. сильнее выдвигать уже и раньше выдвинутое им учение о том, что вещи сами заявляют о себе субъективному сознанию человека.
Во-вторых, во избежание все той же относительности Платону пришлось здесь выдвигать на первый план также значение артикуляционно-акустического аппарата человеческой речи, хотя об этом раньше говорилось достаточно.
В-третьих, - и это самое главное - пришлось гораздо сильнее подчеркивать то осмысление, которое получает указанный артикуляционно-акустический аппарат, так как без этого в теории языка водворилась бы действительно полная относительность, т. е. всегдашняя правильность и в то же время всегдашняя неправильность всех имен вообще. Платон, не давая окончательно ясных формул (а это, как мы уже хорошо знаем, его постоянная манера), тем не менее настойчиво подчеркивает смысловое значение артикуляционно-акустического аппарата. Слоги и буквы обязательно вносят в имя нечто новое. Но это новое опять-таки не оторвано от вещи, а только указывает на тот или иной более специальный ее оттенок (389d). Уместно звучит у Платона также и термин «подражание», когда имеется в виду именно интерпретирующее подражание, а не полное и абсолютное, которое ничего нового не давало бы в сравнении с самим предметом подражания, а потому было бы бесполезно (432b - с). В таком случае мы не ошибемся, сказав, что Платон тут должен был бы употребить термин сигнификативный акт. Сам Платон говорит здесь уже не просто о смысловой значимости предмета, выраженной в имени, но о том, что мы на нашем языке назвали бы подлежащим, сказуемым и предложением (431b). Следовательно, общая интерпретирующая семантика имени - это одно, а воплощенность этой семантики в конкретных словах, т. е. в лексико-грамматическом материале, - это совсем другое. Поэтому будет правильно, если этот специальный оттенок общей семантики мы также назовем специальным термином, который пока еще не был доступен Платону, но который им вполне отчетливо мыслился, - это сигнификативный акт наименования.
В-четвертых, критикуя релятивизм, Платон не мог не находить в нем и рациональное зерно. А именно, с точки зрения Платона, нужно говорить пусть не об относительности наименований, однако все же об их приспособленности к тому, чтобы люди их понимали и таким образом в той или другой форме общались между собою. Это отчетливо видно из платоновского рассуждения (434е - 435а). Тут тоже говорится о репрезентации вещей в человеческом сознании, о необходимости употребления слогов и букв, т. е. артикуляционно-акустического аппарата человеческой речи, об отражении предметных сущностей при посредстве этого аппарата, или, как говорит Платон, о «подобии» того и другого и, наконец, о взаимном понимании людей, употребляющих эти конкретно звучащие слова, по субстанции своей не имеющие ничего общего с объективными предметами слова и в то же время смысловым образом их достаточно выразительно отражающие. Мы не ошибемся, сказав, что Платон здесь имеет в виду наше понятие коммуникативной функции слова, хотя до употребления подобного термина дело у него опять-таки не доходит.
4) Последний вывод диалога (438е - 440е) также не отличается достаточно ясным способом изложения. Собственно говоря, тут просто повторяется мысль диалога «Менон» о разнице между бытием и становлением, т. е. между познаваемым бытием (поскольку оно устойчиво и раздельно) и непознаваемым становлением (поскольку оно сплошное, текучее и потому лишено всякой расчлененности). По-видимому, это должно относиться как раз к именам и к тем предметам, которые они обозначают. Однако полной ясности в данном вопросе мешают два обстоятельства. Во-первых, это заключение еще кое-как можно связать с беседой Сократа и Кратила об относительности имен. Но тогда это будет заключением только беседы с Кратилом, но не беседы с Гермогеном, хотя нам-то ясно, что это заключение относится ко всему диалогу, что и заставило нас понимать его как особый раздел всего диалога, а не только беседы Сократа и Кратила. Во-вторых, у читателя диалога возникает некоторое разочарование в том отношении, что две области действительности, т. е. бытие и становление, противопоставлены здесь друг другу достаточно отчетливо и убедительно, но никак не показано, в чем же заключается их единство, которое само собой вытекает из всего диалога, однако в заключении никак не сформулировано; вместо этого сформулировано только коренное различие бытия и становления. Сама собой напрашивается мысль, что Платон еще будет касаться данного вопроса в других своих произведениях.
Таким образом, платоновский «Кратил» очень богат глубокими мыслями. Однако свести эти мысли в одно целое очень трудно. Нам казалось бы, что если попытаться систематизировать все основные мысли «Кратила», оставшиеся в самом диалоге без всякой системы, то, пожалуй, ярче всего будет бросаться в глаза разная степень присутствия объективной сущности вещей в субъективном сознании человека.
Имеются сущности вещей или объективные идеи, но существует также и отражение их в человеческом субъекте. Сначала это - бессильная репрезентация или какие-то теневые образы вещей, противостоящие их «истине» (439а - b), которые могут соответствовать истине то более, то менее (431е). Но этот примитивный акт репрезентации может и гораздо более точно воспроизводить идеальную сущность вещей. Тогда имя вещи становится ее более или менее правильной интерпретацией, во всяком случае настолько специфической, что в отличие от увеличения или уменьшения чисел через прибавление отдельных единиц она уже не меняется при разных ее внешних изменениях (393d - е, 394b, 432а). Сам этот термин - «интерпр
места, ни от времени ее появления (390а). Но тогда репрезентативная функция превращается уже в мощный объективирующий акт имени в человеческом сознании. Тогда становится понятным и тот термин, который при другом подходе к диалогу может пониматься только как некоторого рода курьез, а именно термин «законодатель» (388е), или «мастер» (389а), встречаемый нами в диалоге много раз. Очевидно, Платон хотел этим подчеркнуть полную определенность и твердость, а главное, полную законность того частичного присутствия идеальных сущностей в человеческом сознании, которое мы назвали интерпретирующей функцией имени. В одном месте диалога Платон об этом так и говорит - «закон» (388d), а в другом (390с - d) заговаривает даже о том «диалектике», под надзором которого должен быть «законодатель», хотя под диалектиком здесь Платон понимает пока еще только того, кто умеет правильно спрашивать и отвечать. Наконец, если угодно, у Платона имеется даже и самый термин «объективирующий акт», потому что как же иначе перевести слово praxis (действие), которое использовано в диалоге (386е)? Этому, конечно, нисколько не мешает тот факт, что таких актов относительно одной и той же вещи может быть очень много (ср. 401 е - о «рое мудрости» в связи с вечной изменчивостью гераклитовского потока, а также 414с - о всевозможных перестановках и вставках букв при наименовании).
Итак, спрашивается: можно ли иначе назвать подобную систему понятий, как не теорией различных степеней присутствия идеальных сущностей в человеческом сознании? Так мы и поступили при анализе «Кратила».
***
В диалоге «Кратил» принимают участие три собеседника: Сократ, Гермоген и Кратил. Как большею частью бывает у Платона, он вводит в свои диалоги лиц вполне реальных, современников Сократа, его друзей, врагов, учеников и почитателей. Гермоген, который приглашает Сократа вступить в беседу, - родовитый афинянин, брат самого богатого человека в Греции, Каллия, сын Гиппоника (об этой богатой и родовитой семье см. прим. 15 к «Апологии Сократа»). Получивши половину отцовского наследства, он тем не менее впал в бедность. Он - верный слушатель Сократа. Он будет присутствовать при его кончине (Платон. Федон), с ним говорит Сократ перед судом (см. Xenoph. Mem. IV, 8). Это он «изнывает от любви к высокой нравственности», а его духовным запросам соответствует и его облик - «серьезные брови», «недвижный взор», «умеренные речи», «мягкий голос», «все светлое его существо» (Ксенофонт. Пир, 8, 3). Гермоген - полная противоположность своему богатому, тщеславному и жадному до удовольствий брату Каллию. Если мы обладаем довольно подробными сведениями о Гермогене, то о Кратиле известно очень мало. Он - родом из Афин, верный последователь Гераклита. Довел до крайности его теорию вечной текучести, так как говорил, что в одну и ту же реку нельзя войти даже один раз (65, 3 Diels). Диоген Лаэртский (III, 6) сообщает, что Платон после смерти Сократа посещал гераклитовца Кратила. Об этом же учении у Кратила говорят Олимпиодор в «Жизни Платона» (см. в изд.: «Diogenis La?rtii de clarorum philosophorum vitis, acc. Olympiodori… et aliorum vitae Platonis», ab A. Westermanno. Parisiis. 1878) и анонимный биограф Платона (там же). Олимпиодор пишет, что Платон посвятил Кратилу одноименный диалог. Аристотель отмечает, что Платон с молодости был знаком с Кратилом и близок по своим взглядам к гераклитовской идее того, что «все чувственно постигаемое постоянно течет и о нем нет истинного знания» (65,
3 D). Немногочисленные свидетельства о Кратиле собраны у Дильса (т. II, гл. 65).
Непосредственная проблема данного диалога - можно ли понять сущность вещи, если знаешь ее имя, иначе говоря, могут ли имена быть орудиями познания вещей. Тема эта для современников и предшественников Сократа - атомистов и софистов - чрезвычайно актуальна. Ведь они впервые заговорили о происхождении «имен», или самого языка, впервые стали заниматься синонимикой, семантикой и этимологией, т. е. пытались установить систему имен, их смысл, их образование, связали развитие истории человека с его потребностью к общению посредством слова.
О языковых теориях досократиков см.: И. М. Тронский. Проблемы языка в античной науке (в сб. «Античные теории языка и стиля», под ред. О. Фрейденберг. М.-Л., 1936); В. В. Каракулаков. Проблема языка у Гераклита (в сб.: «Язык и стиль античных писателей». Л., 1966); его же. Первые греческие философы о роли языка в познании (в сб.: «Вопросы филологии», вып. 16. Душанбе, 1963). И. М. Тройский устанавливает также четыре типа изменений, которым, по мнению античного этимолога, подвергается имя, прежде чем оно сложилось в целостное слово. Это - вставки, изъятия, замены и перестановки тех или иных букв (звуков). При этимологическом толковании учитываются диалектные, архаические формы, а также наблюдения над живым языком.
(1) Здесь - типичная для гераклитовца Кратила теория: от природы каждой вещи присуще «правильное» имя, а люди по договору условились называть ее по-своему, и имя тем самым уже не соответствует вещи («договорившись» - synthemenoi - здесь не обязательно понимать буквально. Вероятно, это просто указание на условность всякого обозначения с точки зрения звуковой). - 415.
(2) Намек на то, что имя Гермоген (буквально значащее «рожденный Гермесом», «потомок Гермеса») никак не соответствует облику и сущности Гермогена. Гермес - бог-покровитель житейской удачи, торговли, ловкости, и Гермоген, практически совершенно беспомощный, никак не может носить имя, имеющее такое значение. - 415.
(3) Сократ несколько видоизменяет известную пословицу «прекрасное дело трудно» (о ней см. прим. 37 к диалогу «Гиппий больший»), иронически добавляя: «когда ему нужно учиться». Таким образом, старинное изречение о том, что все прекрасное по своей природе создается с трудом, Сократ истолковывает по-своему: познать прекрасное трудно. - 416.
(4) …пятидесятидрахмовый урок. О Продике и его уроках, объем которых зависел от цены, см. прим. 13 к «Апологии Сократа» и прим. 51 к диалогу «Протагор». - 416.
(5) Здесь Сократ снова шутит, на сей раз по поводу имени Гермогена, как бы подхватывая шутку Кратила (см. прим. 2). - 416.
(6) Гермоген в отличие от Кратила выражает распространенный среди софистов взгляд, что главное в вопросе об именах - это договоренность о том, как называть вещь. Правильности имени от природы не существует, она - результат договора (иначе говоря, правильность всегда и во всем относительна, условна и субъективна). Точка зрения Гермогена прямо противоположна точке зрения гераклитовца Кратила (см. прим. 1). - 416.
(7) Рабы-чужеземцы, носившие имена, звучавшие «варварски» для греческого уха, часто получали от своих хозяев новое имя. - 416.
(8) …«мера всех вещей - человек» - знаменитое изречение софиста Протагора (о нем см. диалог Платона «Протагор»). Здесь приводится только часть этого изречения; целиком оно звучит так: «Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют» (80, В, 1 Diels}. - 418.
(9) О сущности см. прим. 7 к диалогу «Менон». - 418.
(9а) Эвтидем - современник Сократа, хиосец; Платон посвящает ему диалог, названный его именем. Поздний софист, по своим воззрениям близкий Калликлу и Полу (см. диалог «Горгий»). - 419.
(10) Образ: здесь - перевод греческого eidos. Ср. прим. 24 к диалогу «Гиппий больший» и прим. 58 к диалогу «Горгий». - 423.
(11) См. Гомер. Ил. XX, 73-74. - 427.
(12) Гомер. Ил. XIV, 290-291 (здесь и в прим. 13, 14 «Илиада» цитируется в переводе Н. И. Гнедича). - 427.
(13) См. Гомер. Ил. II, 813-814:
Смертные люди курган тот высокий зовут Батиеей,
Вечноживущие боги - могилой проворной Мирины. - 427.
(14) По поводу таких же двойных наименований можно упомянуть еще «сторукого великана» в «Илиаде» (I, 403), о котором говорится:
Имя ему Бриарей у богов, у людей же - Эгеон.
В диалоге «Федр» (252b) Платон приводит стихи (видимо, им самим сочиненные) о разных наименованиях Эрота:
Люди прозвали его самого Эротом крылатым,
Боги ж - Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья.
Новое имя получает человек, ставший бессмертным, например, в «Одиссее» (V, 333-335):
Кадмова дочь Левкотея, прекраснолодыжная Ино,
Тут увидала его. Сначала была она смертной,
Ныне же в безднах морских удостоилась божеской чести.
(Перев. В. В. Вересаева). - 427.
(15) Троянский герой Гектор, сын царя Приама, имел сына Астианакта (он же Скамандрий), погибшего еще ребенком при взятии Трои греками. - 427.
(16) …Скамандрием зовут его женщины, раз мужчины авали его Астианактом. Здесь у Платона неточность, возможно необходимая для хода рассуждений Сократа. В «Илиаде» (VI, 402 сл.) прямо говорится:
Именовал его Гектор Скамандрием, все остальные -
Астианактом…
(здесь и ниже перев. В. В. Вересаева).
Платон как бы забывает об этом месте и помнит только XXII, 506:
Астианакт, как ребенку троянца, прозвание дали.
Объяснение этимологии имени Астианакт дано у Платона несколько ниже, 393а (см. также прим. 18). - 428.
(17) Древние не различали звука и буквы. О классификациях букв (звуков) и слов см. у И. М. Тронского. - 429.
(18) Археполис - слово, состоящее из двух основ: «власть» (arche) и «город» (polis), т. е. оно близко по своему значению к имени Астианакт («владыка города»). - 430.
(19) Орест (миф.) - сын аргосского царя Агамемнона, убитого своей женой Клитемнестрой. По велению бога Аполлона и с помощью своей сестры Электры отомстил за смерть отца, убив свою мать Клитемнестру. Месть Ореста и его сестры стала темой трагедий Эсхила («Орестея»), Софокла («Электра»), Эврипида («Электра», «Орест»). - 431.
(20) Агамемнон (гомер.) - царь Аргоса и Микен, предводитель ахейцев под Троей. - 431.
(21) Атрей (миф.) - отец Агамемнона и брат Фиеста, с которым они вместе убили своего сводного брата Хрисиппа. Впоследствии он из мести убил детей Фиеста и подал их в виде угощения брату. - 431.
(21а) Пелоп (миф.) - сын Тантала, завоевал в жены дочь элидского царя Эномая Гипподамию (см. прим. 22а), победив в состязании колесниц с помощью возничего Миртила, которого он потом вероломно убил. - 431.
(22) Миртил. См. прим. 21а. - 431.
(22а) Гипподамия (см. прим. 22) была обещана отцом в жены победителю в состязании колесниц. - 432.
(23) Тантал (миф.) - сын Зевса, царь Лидии, за свои проступки перед богами (похищал амбросию и нектар, открывал тайны богов; см. также прим. 88 к диалогу «Горгий») вечно терпит муки жажды и голода в царстве мертвых - Аиде. - 432.
(23а) Аид. См. прим. 23, а также подробно в прим. 82 к диалогу «Горгий». - 432.
(24) Здесь в корне имени Зевс мыслится глагол dz?n (жить). - 432.
(24а) Уран - греч. Oyranos («небо») - древнейшее божество, порожденное богиней Земли Геей и вступившее с ней в брак, от которого произошли титаны, циклопы и сторукие, воплотившие в себе стихийную мощь космоса.
Кронос - сын Урана и Геи, титан, отец Зевса и других олимпийских богов. Древние связывали его имя или со словом chronos («время»), или с глаголом korein («выметать», «чистить») и существительным noys («ум»); согласно этому последнему толкованию Кронос означает «чистый умом».
Урания («небесная») - имя одной из Муз, а также прозвище Афродиты (о ней см. также прим. 43). - 432.
(25) Гесиод. Ср. прим. 52 к «Апологии Сократа»; в данном случае упоминается как автор генеалогической поэмы «Теогония» («Рождение богов»). - 433.
(26) Эвтифрон из Проспалт (Проспалты - аттический дем) известен фантастическими толкованиями имен; Платон посвятил ему диалог «Эвтифрон». - 433.
(26а) Демоны (гении) - ср. прим. 33 к «Апологии Сократа». В распределении реплик в этом месте мы отступаем от издания Барнета и принимаем чтение Шанца и др. (ср. в изд.: «Platonis opera», rec. I. Burnet, t. 1. Oxonii, 1952, adnot. crit. 379d (9)). (Ред.). - 434.
(27) По Гесиоду, человечество пережило четыре века - золотой, серебряный, медный, героический - и находится в стадии пятого, железного века («Труды и дни», 109-201). Счастливые времена для поэта в прошлом. Наивысшее блаженство - золотой век с полным отсутствием труда (все даруют людям боги) и безболезненной, незаметной, как сон, смертью. Цитируются здесь ст. 121-123 из поэмы «Труды и дни». - 434.
(28) Здесь - явная ирония Сократа и столь же ироническая и фантастическая этимология слова «герой». - 436.
(29) Этимология имени anthr?pos («человек») до сих пор не выяснена (см. J. В. Hofmann. Etymologisches W?rterbuch des griechischen. M?nchen, 1950; H. Frisk. Griechisches etymologisches W?rterbuch. Heidelberg, 1960). - 437.
(30) По Анаксагору, всю природу упорядочивает мировой Ум (Noys). - 437.
(31) Sema (здесь - «могильная плита»). О теле как могиле души см. прим. 46 к «Горгию». - 438.
(31а) Орфики - последователи оккультного учения. Об Орфее см. прим. 38. - 438.
(32) Гестия - богиня очага. По пифагорейско-платоновской системе космоса, она, как мировой очаг, находится в центре всех планетных сфер (Филолай, А, 16 Diels); ниже (401c - d) имя Гестия этимологически связывается со словами essia (по мнению Сократа, так в древности звучало слово oysia - «сущность»). Интересно сопоставить слово essia с лат. essentia. - 439.
(32а) Гераклит - натурфилософ VI в. до н. э., родом из Эфеса в Ионии, один из основателей диалектики; стиль его отличался сложностью и метафоричностью, за что он и был прозван Темным. О его учении см. также прим. 50. - 440.
(33) Рея и Кронос (миф.) - титаны, дети Урана и Геи. - 440.
(34) Эти слова Гераклита см. в издании Дильса (22, А, 6). Близок к данной мысли также фр. 91 Дильса. - 440.
(35) Сократ производит имя Рея от греч. rein («течь»); Кронос - от греч. croynos («источник»). - 440.
(36) См. Гомер. Ил. XIV, 200 сл. - 440.
(37) О порождениях Океана и Тефии см. у Гесиода в «Теогонии», ст. 337-368. - 440.
(38) Орфей - полумифический певец и музыкант, который силой своего искусства усмирял диких зверей. Погиб, растерзанный вакханками, буйными спутницами бога Диониса, культу которого Орфей был чужд, так как он связан с Аполлоном и Музами - покровителями искусства. Здесь цитируется один из орфических фрагментов. Об Океане и Тефии см. фр. 25, 109, 112, 114, 117 в изд. Керна.- 440.
(38а) Посейдон - бог морей, сын Кроноса и Реи, брат Зевса, «колебатель земли», «синевласый». - 441.
Плутон (он же Аид, см. прим, 386) - бог подземного царства смерти, брат Посейдона и Зевса. Плутона связывали иногда в древности с богом богатства Плутосом, так как недра земли дают изобилие. - 441.
(38б) Этимология слова «Аид» - «безвидный», «невидимый» сейчас оспаривается. Подробнее мы говорили об этом в прим. 46а к диалогу «Горгий», стр. 566 сл.
Орфико-пифагорейская концепция, связанная с мифологической системой понятий, относящихся к Аиду, - с бессмертием и переселением душ, странствием их по царству мертвых, судом над умершими и посмертным воздаянием, а также с соответствующими представлениями о космосе, изложена нами в прим. 82 к диалогу «Горгий». - 441.
(39) Сирены (миф. девы-птицы) у Платона («Государство», X, 617b) восседают на небесных сферах и тем самым создают созвучие восьми тонов, т. е. космическую октаву. Сирен, которых Платон помещает в Аид, Прокл, комментируя Платона (см. изд.: «Procli Diadochi in Platonis Cratylum commentaria», ed. G. Pasquali. Lipsiae, 1908), именует «родом очистительным», который «охвачен мыслями об Аиде». - 442.
(40) Узы Кроноса (миф.) - связи самой природы, которая удерживает в своих недрах все живое. - 443.
(40а) Деметра - богиня плодородия и земледелия, мать Персефоны, или Феррефатты, похищенной Плутоном и ставшей владычицей мертвых.
Гера (супруга Зевса) - покровительница брака и семьи. Древние связывали ее имя со словом «воздух» (a?r).
Гефест - сын Зевса и Геры, бог-кузнец, в древнейшее время воспринимавшийся как сам огонь (см. Гомер. Ил. II, 426; ср. описанную у Гомера борьбу Гефеста с богом реки Скамандром).
Арес - один из сыновей Зевса и Геры, бог стихийной, неупорядоченной войны.
Научные этимологии имен Геры, Аполлона, Лето, Гефеста, Афины, Ареса трудны, так как это догреческие имена, относящиеся к древнейшему балканскому и малоазийскому субстрату. - 443.
(41) Феррефатта (вымышл.) иначе, Ферсефона или Персефона - супруга Аида. - 443.
(42) Данные здесь Платоном толкования имени Аполлона, сына Зевса и Лето (406а), хотя с научной точки зрения и не выдерживают никакой критики, однако хорошо отражают основные функции Аполлона - целителя и губителя, пророка и музыканта, установителя мировой гармонии. - 445.
(42а) Артемида - сестра Аполлона, девственная богиня-охотница. - 445.
(42б) Дионис - бог плодородия и виноградной лозы. - 446.
(43) …об имени пенорожденной Афродиты не стоит спорить с Гесиодом. См. Гесиод. Теогония, 195-200:
…ее Афродитой
«Пенорожденной», еще «Кифереей» прекрасновенчанной
Боги и люди зовут, потому что к Киферам пристала,
«Кипророжденной» - что в Кипре, омытом волнами,
родилась. - 446.
(4) Афина, по Гесиоду («Теогония», 886-896), - дочь Зевса и Метиды (Мудрости), которую поглотил Зевс перед рождением Афины. Отсюда миф о рождении Афины одним отцом, Зевсом, без участия женщины, а также представление об Афине как о воплощенной мысли Зевса и самой мысли. Об Афине, «устрояющей умы, души и тела», см. в орфических фрагментах (фр. 210 Керн), а также «Орфические гимны», XXXII. Именно в связи с таким толкованием функций Афины и связано дальнейшее замечание Сократа (406d), что ему не пристало забывать об Афине. - 446.
(45) Здесь перефразируется гомеровский стих (Ил. V, 221 сл.):
…тогда каковы, ты увидишь,
Тросовы кони… - 447.
(45а) Гермес и Ирида (миф.) - вестники богов, почему и связываются с глаголом eirein («говорить»). По своему происхождению эти имена тоже негреческие. О Гермесе см. также прим. 2. - 448.
(46) Пан - козловидный бог лесов, полей, охранитель стад; это - божество из круга дионисийских культовых представлений. Он один из спутников Диониса, свита которого состояла из козлоподобных демонов. - 448.
(46а) Трагическая ложь. Античная традиция производит наименование жанра трагедии от слова tragos («козел»). Так своеобразно толкует Сократ козлоподобную «лживую» сущность полубога Пана. - 448.
(47) Об отраженном свете Луны см. у Анаксагора (А, 77 Diels): «Фалес, Анаксагор… учили, что Луна ежемесячно убывает, сопутствуя Солнцу и получая от него свет». - 449.
(47а) Дифирамб - хоровая песнь в честь бога Диониса, сочиненная обычно в возвышенном и торжественном стиле, ритмически растянутая. Слово «дифирамб» - негреческого происхождения. Известно, что бог Дионис сам именовался Дифирамбом. - 450.
(48) «Огонь», «вода», «собака» - в греч. яз. слова индоевропейского происхождения. Их древние корни - малоазийские (хеттские, тохарские, фригийские, лидийские), т. е. для грека Сократа - варварские. - 450.
(49) …облачился в шкуру льва - поговорка, связанная с басней Эзопа об осле, который надел львиную шкуру и выдавал себя за льва (см. в изд.: «Corpus fabularum Aesopicarum», t. I, fasc. 2, ed. A. Hausrath. Lipsiae, 1959, N 199 - три варианта басни). - 452.
(50) Видимо, Сократ намекает здесь на гераклитовцев с их вечным течением, на атомистов с их непрерывным движением атомов и на софистов с их релятивизмом. Все они занимались именами, их происхождением, их историей. У Демокрита были трактаты «О речениях», «Именослов», «О благозвучных и неблагозвучных буквах» и др. Среди софистов были такие знатоки имен, как Протагор, Продик, Гиппий. Известен безымянный софистический трактат «Двойные речи» (конец V в.). Гераклитовец Кратил был также любителем толковать имена. - 452.
(51) …напоминаю человека, перескакивающего через ров. Поговорочный характер этих слов Сократа не вызывает сомнения. - 454.
(52) У Анаксагора (59, А, 48 Diels «бог - Ум, сотворивший космос», «привел в порядок все бесчисленные вещи». Ум - «начало всего», он «есть нечто простое, не заключающее смешения, и чистое»; «все движется умом» (59, А, 55). - 455.
(53) У Гомера (Ил. VI, 265) с этими словами обращается Гектор к своей матери, которая предлагает ему перед поединком чашу с вином. - 457.
(54) Здесь и ниже (416b - d) Сократ дает своеобразное истолкование этимологии слова «прекрасное» (calon). Он сопоставляет его с глаголом caloyn («называть»), в котором, в свою очередь, ему слышится созвучие со словом noys («ум»; греч. - винительный падеж - noyn), и таким образом он связывает «прекрасное» с «разумом», «умом», «мыслью». - 458.
(55) Употребление «дзеты» (?) вместо «дельты» (?) - результат тенденции к так называемой спирантности и переднему произнесению согласной. В VI-V вв. до н. э. эти тенденции наблюдались в Элиде, на Родосе. - 461.
(56) Здесь - намек на нечто неделимое в слове, какой-то «атом», «корень» слова. Простейшие частицы - stoicheia («стихии», «элементы»), которыми сначала обозначались буквы. В философии этот термин имел значение «элемента», «вещества». О раннем этапе этого понятия см. у А. Ф. Лосева («Эстетический смысл греческих натурфилософских понятий периода ранней классики. Тезисы III Всесоюзной конференции по вопросам классической филологии». Киев, 1966), - 466.
(57) Подражание (mim?sis) - термин, распространенный у Платона и Аристотеля. Понимался Платоном как воспроизведение какого-то образца (идеи, эйдоса; ср. прим. 10 и прим. 58 к диалогу «Горгий»). У досократиков этот термин в философском смысле не встречается. Но для понимания мысли Сократа о первоначальных словах, созданных подражанием, важен не только фр. 154 Демокрита (Маков., 324): «От животных мы путем подражания научились важнейшим делам: [а именно мы - ученики] паука в ткацком и портняжном ремеслах, [ученики] ласточки в построении жилищ и [ученики] певчих птиц, лебедя и соловья, в пении», но и фр. 26 (Маков., 313). Здесь мнение Кратила поддерживается Пифагором и Эпикуром, а мнение Гермогена - Демокритом и Аристотелем. Для Пифагора «имена вещам дает душа» или тот, «кто видит ум и естество сущего». Слова - это «как бы статуи» сущих вещей в виде имен, являющихся подражанием числам (ср. Пифагор, 58, В, 12 Diels). Для Демокрита «имена - по установлению», они не что иное, как «звучащие статуи богов», так как «первые люди положили вещам имена в избытке мудрости», они, «как наилучшие ваятели, открыли силы богов посредством имен, служащих как бы образцами богов» (68, В, 142 Diels = Маков., 314). О подражании («мимесисе») в античности см.: Н. Kolier. Die Mimesis in der Antike. Bern, 1954. - 467.
(58) Имеется в виду неожиданное появление божества в трагедии - «deus ex machina». Ср. у Цицерона («О природе богов», I, 20. См. в изд.: Cicero. De natura deorum. Londini, 1961): «Как трагические поэты, вы прибегаете к божеству, когда не можете объяснить развязку сюжета». - 471.
(59) Попытку выразить с помощью звука особенности того имени, в которое он входит, а значит, и особенности вещи или действия, которое выражено этим именем, можно найти и у эллинистических риторов. Дионисий Галикарнасский в сочинении «О сложении имени», 14-16 (см. в изд.: «Dionysii Halicarnassei opuscula critica et rhetorica», ed. Usener-Radermacher, VI, 2, De compositione verborum. Lipsiae, 1929) пишет о звуках «нежных и твердых», «гладких и шероховатых». Деметрий Фалерейский («О стиле», III, 174-178) тоже пишет о «складных», но тяжеловесных звуках, «гладких» и «шероховатых», о тех, что обладают «изяществом» (см. «Demetrii Phalerei de elocutione libellus», ed. Radermacher. Lipsiae, 1901). - 471.
(60) У Гесиода («Труды и дни», 361 cл.):
Если и малое даже прикладывать к малому будешь,
Скоро большим оно станет, прикладывай только почаще.
(перев. В. В. Вересаева). - 473.
(61) Гомер. Ил. IX, 644 сл. Александрийские грамматики называют эту песню «Мольбы» (или «Просьбы»), так как здесь ахейские послы (Аякс, Одиссей, Диомед) умоляют Ахилла вступить в бой. - 474.
(62) Ср. Гомер. Ил. I, 343 сл. (слова Ахилла об Агамемноне):
«Прежде» и «после» связать не умеет, не может придумать,
Как пред судами своими сражаясь, спастися ахейцам
(перев. В. В. Вересаева). - 474.
(63) Возможно, Кратил был сыном афинянина Смикриона. - 476.
(64) По мнению Сократа, здесь и ниже подражание (изображение предмета, или его образ - eik?n, 432b) не может быть буквальным его копированием. Здесь сказывается принципиальная новизна Платона по сравнению со старой натурфилософией, еще не порвавшей с мифологической значимостью имени. - 479.
(64а) …подобно агинетам, поздней ночью выходящим на дорогу. Сократ намекает, по-видимому, на какой-то широко известный в то время, возможно, не очень скромный обычай жителей о-ва Эгина. Во всяком случае, никто из античных комментаторов это место не поясняет. - 481.
(65) Сократ указывает на реальное произношение эретрийцев (малоазиатских ионийцев), которым был свойствен так называемый ротацизм, т. е. переход «сигмы» (?) в «ро» (?), и не только в конце слова, как здесь, но и в середине. - 483.
(65а) Идея - греч. eidos (ср. выше, стр. 524). - 490.
(66) Сократ здесь критикует гераклитовцев, в том числе Кратила, которые довели до крайности учение Гераклита о вечном движении (65, 4 Diels). - 490.
(67) В подлиннике стоит «катар» (katarroys), что по-гречески означает болезнь, сопровождающуюся выделением или истечением слизи (например, насморк, расстройство желудка и др.). О чем именно идет здесь речь - не вполне ясно. - 490.