Заметно меняется в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгами тональность того романа любви, который до
революции временами охватывал почти все содержание лирики Ахматовой, и о котором многие писали как о
главном достижении поэтессы.
Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего послереволюционного двадцатилетия постоянно
расширялась, вбирая в себя все новые и новые, раньше не свойственные ей области, любовный роман, не перестав
быть главенствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических территорий. Однако инерция
читательского восприятия была настолько велика, что Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее к
гражданской, философской и публицистической лирике, все же представлялась глазам большинства исключительно
как художник любовного чувства. Мы понимаем, что это было далеко не так. Разумеется, расширение диапазона
поэзии, явившееся следствием перемен в миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь, не
повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики. Правда, некоторые характерные ее особенности
остались прежними. Любовный эпизод, например, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном ахматовском
обличье: он, в частности, никогда последовательно не развернут, в нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное
признание, отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю как бы обрывком случайно
подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения которого мы тоже не услышим:
А, ты думал — я тоже такая,
Что можно забыть меня.
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок
Мой заветный душистый платок.
Будь же проклят.
Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом
Я к тебе никогда не вернусь.
Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной недоговоренностей, намеков, уходящей в далекую,
хочется сказать, хемингуэевскую, глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских
стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или экстаза, не считает,
естественно, нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее.
Передаются лишь основные сигналы чувств, без расшифровки, без комментариев, наспех — по торопливой азбуке
любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие
звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда — впечатление крайней интимности, предельной
откровенности и сердечной открытости этой лирики, что кажется неожиданным и парадоксальным, если вспомнить ее
одновременную закодированность и субъективность.
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
Я-то вольная.
Все мне забава,
Ночью Муза слетит утешать,
А на утро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.
Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад...
Черный ветер меня успокоит.
Веселит золотой листопад.
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?
Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт обычно "перемалывают", подобно тому как цветок, радующий
нас красотой и изяществом, гармонией и чистотой, тоже "перемолол" черную землю. Она горячо протестовала против
попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно докопаться до земли, до того
перегноя жизни, что послужил "пищей" для возникновения красоты цветка. С этой точки зрения она страстно
протестовала против обязательного и буквалистского комментирования. В известной мере она, конечно, права. Так
ли нам уж важно, что послужило житейской первопричиной для возникновения стихотворения "Кое-как удалось
разлучиться..."? Может быть, Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем В. Шилейко, поэтом,
переводчиком и ученым-ассирологом, за которого она вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может
быть, она имела в виду свой роман с известным композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и другие конкретные
поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить наше любопытство. Ахматова, как видим, не дает нам ни
малейшей возможности догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это стихотворение.
Но, возможно, как раз по этой причине — по своей как бы зашифрованности и непроясненности – оно приобретает
смысл, разом приложимый ко многим другим судьбам, исходным, а иногда и совсем несходным ситуациям. Главное в
стихотворении, что нас захватывает, это страстная напряженность чувства, его ураганность, а также и та
беспрекословность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.
О том же и почти так же говорит и другое стихотворение, относящееся к тому же году, что и только что
процитированное:
Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза;
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.
Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,
Верну тебе твой радостный обет,
Но берегись твоей подруге страстной
Поведать мой неповторимый бред,
Затем, что он пронижет жгучим ядом
Ваш благостный, ваш радостный союз...
А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.
А. Блок в своих "Записных книжках" приводит высказывание Дж. Рескина, которое отчасти проливает свет на эту
особенность лирики Ахматовой. "Благотворное действие искусства, — писал Дж. Рескин, — обусловлено (также,
кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой истины, до которой вы доберетесь только путем
терпеливого откапывания; истина эта запрятана и заперта нарочно для того, чтобы вы не могли достать ее, пока не
скуете, предварительно, подходящий ключ в своем горниле".
Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и мольбах, так как уверена, что ее поймут
лишь те, кто обладает тем же шифром любви. Поэтому она не считает нужным что-либо объяснять и дополнительно
описывать. Форма случайно и мгновенно вырвавшейся речи, которую может подслушать каждый проходящий мимо
или стоящий поблизости, но не каждый может понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и
многозначительной.
Эта особенность, как видим, полностью сохраняется и в лирике 20 – 30-х годов. Сохраняется и предельная
концентрированность содержания самого эпизода, лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не было
вялых, аморфных или описательных любовных стихов. Они всегда драматичны и предельно напряженны, смятенны.
У нее редкие стихи, описывающие радость установившейся, безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к ней
лишь в самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно или предано, или иссякает:
...Тебе я милой не была,
Ты мне постыл.
А пытка длилась,
И как преступница томилась
Любовь, исполненная зла.
То словно брат.
Молчишь, сердит.
Но если встретимся глазами
Тебе клянусь я небесами,
В огне расплавится гранит.
Словом, мы всегда присутствуем как бы при яркой, молнийной вспышке, при самосгорании и обугливании
патетически огромной, испепеляющей страсти, пронзающей все существо человека и эхом отдающейся по великим
безмолвным пр
вневременной час. Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения своей любви с великой и нетленной
"Песнью Песней" из Библии.
А в Библии красный клиновый лист
Заложен на Песне Песней...
Стихи Ахматовой о любви — все! — патетичны. Но стихи ранней Ахматовой — в "Вечере" и в "Четках" — менее
духовны, в них больше мятущейся чувственности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыденной
сферы, из привычек среды, из навыков воспитания, из унаследованных представлений... Вспоминали в связи с этим
слова А. Блока, будто бы сказанные по поводу некоторых ахматовских стихов, что она пишет перед мужчиной, а надо
бы перед Богом...
Начиная уже с "Белой стаи", но особенно в "Подорожнике", "Anno Domini" и в позднейших циклах любовное
чувство приобретает у нее более широкий и более духовный характер. От этого оно не сделалось менее сильным.
Наоборот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут по самым вершинам человеческого духа. Они не
подчиняют себе всей жизни, всего существования, как это было прежде, но зато все существование, вся жизнь
вносят в любовные переживания всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным содержанием,
любовь стала не только несравненно более богатой и многоцветной, но — и по-настоящему трагедийной.
Библейская, торжественная приподнятость ахматовских любовных стихов этого периода объясняется подлинной
высотой, торжественностью и патетичностью заключенного в них чувства. Вот хотя бы одно из подобных
стихотворений:
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить.
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла, как розы, но только сильней.
Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,
Их запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,
И весенняя осень так жадно ласкалась к нему,
Что казалось — сейчас забелеет прозрачный подснежник...
Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.
Трудно назвать в мировой поэзии более триумфальное и патетическое изображение того, как приближается
возлюбленный. Это поистине явление Любви глазам восторженного Мира!
Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит всякого к воспоминаниям о Тютчеве. Бурное столкновение
страстей, тютчевский "поединок роковой" — все это в наше время воскресло именно у Ахматовой. Сходство еще
более усиливается, если вспомнить, что она, как и Тютчев, импровизатор — и в своем чувстве, и в своем стихе.
Много раз говорит Ахматова, например, о первостепенном значении для нее чистого вдохновения, о том, что она не
представляет, как можно писать по заранее обдуманному плану, что ей кажется, будто временами за плечами у нее
стоит Муза...
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
Она не раз повторяла эту мысль. Так, еще в стихотворении "Муза" (1924), вошедшем в цикл "Тайны ремесла",
Ахматова писала:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла, откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?" Отвечает: "Я".
О том же и в стихотворении 1956 года "Сон":
Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
И вот пишу как прежде, без помарок,
Мои стихи в сожженную тетрадь.
Это не означает, что она не переделывала стихов. Много раз, например, дополнялась и перерабатывалась
"Поэма без героя", десятилетиями совершенствовалась "Мелхола"; иногда менялись, хотя и редко, строфы и строчки
в старых стихах. Будучи мастером, знающим "тайны ремесла", Ахматова точна и скрупулезна в выборе слов и в их
расположении. Но чисто импульсивное, импровизаторское начало в ней, действительно, очень сильно. Все ее
любовные стихи, по своему первичному толчку, по своему произвольному течению, возникающему так же внезапно,
как и внезапно исчезающему, по своей обрывочности и бесфабульности, — тоже есть чистейшая импровизация. Да, в
сущности, здесь и не могло быть иначе: "роковой" тютчевский поединок, составляющий их содержание, представляет
собой мгновенную вспышку страстей, смертельное единоборство двух одинаково сильных противников, из которых
один должен или сдаться, или погибнуть, а другой — победить.
Не тайны и не печали,
Не мудрой воли судьбы
Эти встречи всегда оставляли
Впечатление борьбы.
Я, с утра угадав минуту,
Когда ты ко мне войдешь,
Ощущала в руках согнутых
Слабо колющую дрожь...
Марина Цветаева в одном из стихотворений, посвященных Анне Ахматовой, писала, что ее "смертелен гнев и
смертельна — милость". И действительно, какой-либо срединности, сглаженности конфликта, временной
договоренности двух враждующих сторон с постепенным переходом к плавности отношений тут чаще всего даже и не
предполагается. "И как преступница томилась любовь, исполненная зла". Ее любовные стихи, где неожиданные
мольбы перемешаны с проклятиями, где все резко контрастно и безысходно, где победительная власть над сердцем
сменяется ощущением опустошенности, а нежность соседствует с яростью, где тихий шепот признания перебивается
грубым языком ультиматумов и приказов, — в этих бурнопламенных выкриках и пророчествах чувствуется
подспудная, невысказанная и тоже тютчевская мысль об игралищах мрачных страстей, произвольно вздымающих
человеческую судьбу на своих крутых темных волнах, о шевелящемся под нами первозданном Хаосе. "О, как
убийственно мы любим" — Ахматова, конечно же, не прошла мимо этой стороны тютчевского миропонимания.
Характерно, что нередко любовь, ее победительная властная сила оказывается в ее стихах, к ужасу и смятению
героини, обращенной против самой же... любви!
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую, свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя посылала любовь.
С тобою мне сладко и знойно.
Ты близок, как сердце в груди.
Дай руку мне, слушай спокойно.
Тебя заклинаю: уйди.
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, невоспетым
Моей не узнавший любви.
Критика 30-ых годов иногда писала, имея в виду толкование Ахматовой некоторых пушкинских текстов, об
элементах фрейдизма в ее литературоведческом методе. Это сомнительно. Но напряженный, противоречивый и
драматичный психологизм ее любовной лирики, нередко ужасающийся темных и неизведанных глубин человеческого
чувства, свидетельствует о возможной близости ее к отдельным идеям Фрейда, вторично легшим на опыт, усвоенный
от Гоголя, Достоевского, Тютчева и Анненского. Во всяком случае, значение, например, художественной интуиции как
формы "бессознательного" творчества, вдохновения и экстаза подчеркнуто ею неоднократно.
Однако в художественно-гносеологическом плане здесь, в истоках, не столько, конечно, Фрейд, сколько
уходящее к Тютчеву и романтикам дуалистическое разделение мира на две враждующие стихии — область Дня и
область Ночи, столкновение которых рождает непримиримые и глубоко болезненные противоречия в человеческой
душе.