огда это будет и как народ обретет свободу — это вопрос особый и в творчестве Пушкина один из важнейших. Достаточно сказать, что его исследованию посвящены многие страницы таких произведений, как «Борис Годунов», «Дубровский», «История Пугачева», «Капитанская дочка», «Сцены из рыцарских времен» и др. Ответа на него так же, как и на общий вопрос о народе, Пушкину найти не удалось, но веру в неизбежность торжества народной свободы он сохранил до конца своих дней. Эта вера вдохновляла его гимны свободе до декабрьской катастрофы:
* А я — беспечной веры полна,
* Пловцам я пел…—
* она же вдохновляет его теперь:
* Я гимны прежние пою…
* «Арион» (1827)
Но ведь о том же сказано и в четвертой строфе «Памятника». Вывод этот в основе своей верен. И, отправляясь от него, можно было бы продолжать наши рассуждения дальше. Но у Пушкина есть стихотворение, как будто бы и написанное только для того, чтобы проверить справедливость этого вывода. Стихотворение «Из Пиндемонти» не принадлежит к числу наиболее популярных пушкинских стихотворений, и поэтому его необходимо здесь привести полностью:
* Не дорого ценю я громкие права,
* От коих не одна кружится голова.
* Я не ропщу о том, что отказали боги
* Мне в сладкой участи оспоривать налоги, И
* ли мешать царям друг с другом воевать;
* И мало горя мне, свободно ли печать
* Морочит олухов, иль чуткая цензура
* В журнальных замыслах стесняет балагура.
* Все это, видите ль, слова, слова, слова
* (Прим. Пушкина.)
В современном пушкиноведении упоминаемая здесь концепция, разумеется, отвергнута, но смысловое соотношение двух этих написанных почти одновременно стихотворений «Из Пиндемонти» и «Памятника» — до сих пор еще не изучено. В стихотворении «Из Пиндемонти» речь идет о политике, и одно это позволяет отнести его к политической или, точнее, к публицистической лирике. Значит, надо прочесть его в контексте пушкинской публицистики во-первых и в контексте социально-политических обстоятельств 30-х годов во-вторых.
В литературной деятельности Пушкина публицистика в собственном смысле этого слова и публицистическая лирика занимают немаловажное место. Поэтому естественно, что он всегда серьезно и заинтересованно следил за современной ему журналистикой. После возвращения из ссылки он принимал непосредственное участие в редактировании журнала «Московский вестник», а позднее — «Литературной газеты». С осени 1831 года Пушкин настойчиво хлопотал о том, чтобы ему разрешили издавать политическую газету с литературным приложением. Доверить Пушкину издание политической газеты Николай I, конечно, не захотел, но после длительных проволочек изъявил согласие на издание (начиная с 1836 года) литературного журнала по четыре номера в год. Пушкин объединил вокруг «Современника» лучшие литературные силы: на его страницах печатались произведения Гоголя, Жуковского, Тютчева, Баратынского, Языкова, Кольцова, Вяземского, Дениса Давыдова, В. Ф. Одоевского. Летом 1836 года все труды Пушкина были посвящены журналу: в июне он допечатывал второй его номер и одновременно собирал и подготавливал материалы для третьего и четвертого, написал шесть больших статей, свыше пятнадцати редакционных заметок и несколько десятков исторических и литературных анекдотов, объединенных в цикл «ТаЫе Та1к»; кроме того, он заканчивал в это время работу над «Капитанской дочкой». И все эти бесценные сокровища были предназначены для «Современника». Тогда же (5 июля) было написано и стихотворение «Из Пиндемонти»
Но если даже допустить, что оно было бы напечатано в «Современнике» анонимно и никто не догадался бы, что его автором является сам Пушкин, то и в таком случае буквальное понимание строк о печати и о журналистах было бы маловероятным: ведь подписчики журнала названы здесь олухами, а сам издатель, помимо воли которого стихотворение, конечно, не могло появиться на страницах его журнала, если не прямо, то косвенно признается, что он их морочит!
Еще больше противятся буквальному пониманию слова о «чуткой цензуре». Рассказы и анекдоты о чрезмерной, полицейски тупой придирчивости царской цензуры знали в те годы все, кто хоть немного интересовался литературой. Известно было также, что Пушкина цензура читала с удвоенной подозрительностью. Особенно тягостным был ее надзор именно в 1836 году, когда издавался «Современник» . «Тяжело, нечего сказать,— жаловался Пушкин Д. В. Давыдову,— и с одною ценсурой напляшешься; каково же зависеть от целых четырех? знаю, чем провинились русские писатели… Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче…
Ценура дело земское; от нее отделили опричнину — а опричники руководствуются не уставом, а своим крайним разумением». Здесь в разговоре о цензуре Пушкин вспомнил опричнину, раньше он сравнивал ее с инквизицией — таково было его постоянное и устойчивое мнение. Видимо, и по этой причине так трудно дался ему изысканный комплимент цензуре. В черновике сначала был образ в знакомом уже нам средневековом духе:
* Или несет цензурные вириги;
* затем появился смягченный вариант:
* Или стеснительной опутана цензурой;
* потом испытана антитеза:
* Иль вдохновенный ум… цензурой;
* и еще — в той же негативной тональности: грозная ценура;
* наконец, возникла хвалебная интонация: важная цензура;
* и только в заключение этой мучительной работы был найден окончательный, саркастически открытый вариант: чуткая цензура!
* Но этими, без особых затруднений распознаваемыми сигналами иронии Пушкин не ограничился. Первая часть стихотворения завершается стихом:
* Все это, видите ль, слова, слова, слова!
* Следует прежде всего обратить внимание на словечко «видите ль». Оно с давних пор имеет устойчивую ироническую окраску и здесь как бы предвещает сложную перемену иронических значений.
В начале XIX века было уже хорошо известно, откуда взята фраза о словах. И Пушкин ссылался на Шекспира, наверно, не ради того, чтобы свою «образованность показать». Вероятнее всего, он надеялся, что эта странная (потому что ненужная) сноска возбудит любопытство читателя, и он отыщет и перечитает соответствующий эпизод трагедии (акт II, сцена 2): «Что читаете, милорд?» — спросил Полоний; «Слова, слова, слова»,— ответил ему Гамлет. Полоний всегда был твердо убежден, что все высокие понятия и принципы, о которых пишется в книгах, не более чем слова, слова, слова! Возвратить читателю исходный смысл гамлетовской реплики необходимо было потому, что в обыденном хождении в качестве «крылатого» выражения она отождествлялась с убеждениями не Полония, а Гамлета и стала, таким образом, одной из самых «внушительных» формул расхожего гамлетизма. Обыватель вспоминал о ней, когда хотел отвести беспокоящие его совесть понятия о гражданских правах, которых он не имел и не смел требовать, о свободах и, в частности, о свободе печатного слова, которая, как он, обыватель, вместе с Хлестаковым думал, нужна только баронам Брамбеусам и Тряпичкиным — чтобы удобней было «морочить олухов».